Не главное

Ник Верман
... вымышлены. ... случайны.


В комнате было темно, только через неплотно задернутые шторы пробивалась узкая полоска света от уличного фонаря. Я шептал ей всякие глупости, а она целовала меня, и я чувствовал, что ее губы улыбаются.

Потом она уехала на стажировку.
Я почти каждую неделю гонял к ней в Москву на свидания, и в моем родном КБ на тему проездного дальнего следования не пошутил только ленивый. Я отмахивался, но в следующую пятницу после работы опять был на Московском вокзале.

Поезд прибывал в Москву в субботу, рано утром. Она встречала меня на перроне, и мы отчаянно целовались, как будто не виделись вечность. Потом она тащила меня гулять по городу, изобретая все новые и новые маршруты, и мы мчались куда-нибудь в метро, а потом бродили по просыпающимся утренним московским улицам. Она рассказывала разные истории, а я пытался улучить момент, чтобы снова ее поцеловать.
Когда погода испортилась, вместо прогулок по улицам мы стали ходить по музеям. Ей все это было интересно, а я, бродя по музейным залам, шептал ей, как здорово было бы уединиться где-нибудь в узком спальном отсеке Союз-Апполона или в одной из карет Оружейной палаты.

Ночь и следующее утро мы проводили в ее крошечном номере маленькой бюджетной гостиницы, на узкой кровати. А потом она снова тащила меня гулять по Москве. Я с большим удовольствием никуда бы не выходил больше до самого поезда, но она говорила:

- Глупый! Постель в жизни не главное!

«А что главное?» - хотелось возразить мне. Ведь не за видами же я гонял сюда каждые выходные.

Тем не менее, я покладисто одевался и брел на очередную встречу с прекрасным, с условием, что мы еще вернемся в гостиницу ближе к вечеру. А потом она провожала меня на вокзал, и мы опять целовались на перроне, прощаясь до следующих выходных.

Весенняя Москва оставила самые яркие впечатления: воздух стал теплее, одежда тоньше - больше открытых участков тела. Сильнее тянуло на подвиги.

Той весной я сделал ей предложение.
Было это в Александровском саду. День выдался очень теплый. Мы сидели на лавочке. Солнечный луч слепил ей глаза, и она щурилась, как кошка.
Небо было голубое.  Солнце грело. Птицы пели. Замечательное ленивое умиротворение разливалось в весеннем воздухе. Именно такие минуты вспоминаются потом при слове «счастье». И я вдруг без всяких предисловий брякнул:

- Выходи за меня?

Глаза ее широко распахнулись, уши порозовели, но она осторожно пообещала, что подумает.

В общем, следующая неделя тянулась довольно мучительно. К счастью, ее стажировка подходила к концу. В субботу она возвращалась в Питер, и пришло мое время встречать ее на перроне.
Московский и Ленинградский вокзалы чем-то похожи между собой, но в то же время они совершенно разные. В Питере все, ну, просторнее что ли. Роднее. Больше воздуха. Это было очень кстати, когда поезд подходил к перрону я нервничал как мальчишка, судорожно втягивая носом этот самый воздух.
С вокзала я, как заправский джигит привез ее к себе домой, поставив перед фактом, что теперь мы живем вместе, а после выходных мы подали заявление в ЗАГС.

Свадьба была скромной, но очень веселой, со всеми атрибутами: подвыпившими гостями, букетом, подвязкой и многоярусным тортом.
Она была потрясающе красивой в струящемся белом платье. Самой красивой невестой в мире. Я тоже был молодцом в новых ботинках, галстуке и костюме с выпускного.

Вот так и началась наша семейная жизнь.

Потом наша фирма выиграла очень крупный тендер и работа радостно закипела, ревниво забирая все время и силы. Правда и результат не заставил себя ждать: за первым тендером подоспел второй, затем третий. Меня повысили в должности, и зарплата пропорционально загруженности тоже выросла: после третьего тендера мы купили первую машину. Для нее. Мое КБ находилось недалеко от метро, а ей приходилось часто мотаться по городу. И потом, мне очень хотелось увидеть, как она радуется.

В последнее время виделись мы, в полном смысле этого слова – редко. Загружен я был под завязку. Домой возвращался поздно, иногда уже за полночь.
Первое время она встречала меня в дверях. Потом стала ждать за накрытым к ужину столом. И в конце концов мы стали встречаться только в постели.
Когда я приходил, она уже спала. Мне нравилось обнимать ее сонную, и, прижимая к себе чувствовать, что она мне рада.
А утром она уходила пока я еще спал.

После пятого тендера она затеяла в доме грандиозный ремонт, и мы даже на несколько дней перебрались в гостиницу. Номер там был больше, и кровать шире, но ассоциации все равно были приятные, в те минуты, когда у меня вообще хватало времени и сил на какие-либо ассоциации.
Я не очень видел смысл в этом грандиозном ремонте, но она так радовалась этой идее, что портить ей праздник мне не хотелось.

Наконец ремонт был закончен. Мы вернулись домой, ну, то есть в отремонтированную квартиру. Там все стало совсем по-другому. Но комнаты, в принципе, остались на своем месте, и кровать была большая, и свет от уличного фонаря по-прежнему проникал сквозь не плотно задвинутые шторы, и я решил, что привыкну, раз ей нравится. Правда, возвращаясь поздно ночью домой не раз ловил себя на мысли, что в спальню я крадусь, как грабитель по гулким залам музея. Жутковато, но не смертельно. А отыскав ее – теплую, сонную в огромной дизайнерской кровати я и вовсе выкидывал из головы все эти нелепые сравнения.

А тендере на седьмом она, сбиваясь и отводя глаза, попросила меня пройти какое-то обследование. Оказывается, она давно уже ходит по врачам в поисках причины, почему у нас нет детей.
Меня это немало удивило. Про ее обследования я ничего не знал, но раз ей это было так важно – сходил, куда она просила. Никаких проблем ни у нее ни у меня не нашли, и порекомендовали съездить куда-нибудь на юг.

С этим было сложнее.
Выкроить целых две, а она настаивала на трех, - недели, при тех постоянных скачках, в которых жило наше КБ было мероприятием почти нереальным.

- Пойми, если я сейчас уеду, мы провалим сроки, и следующего тендера нам не видать как своих ушей! – попытался объяснить я, - Какая разница, поедем мы сейчас или через три месяца?

Но через три месяца ситуация стала еще критичнее. И через шесть. И через девять.
И однажды ночью она вдруг сказала:

- …если бы мы поехали тогда на юг, на этой неделе ты, возможно, забирал бы меня из роддома… - и слова эти в темноте нашей по-дизайнерски полупустой спальни повисли в воздухе какой-то щемящей квинтэссенцией одиночества.
Почему-то стало больно. И стыдно. Совестно. В этих сумасшедших скачках я уже давно забыл, что обещал ей поездку на юг.

Я досадовал и на себя и на нее. Я - дурак, совсем из головы вылетело, но и она могла бы войти в мое положение. В конце концов, не для себя стараюсь. Машина, ремонт, шмотки – все это требует денег. Кто-то же должен их зарабатывать. Не так легко это все дается!

Но никакие самоубеждения не действовали. Чувствовал себя все равно последней сволочью. Даже работа не помогала. Хуже того, допустил глупую ошибку в расчетах, и накануне сдачи, всему КБ пришлось ночами переделывать приличный кусок проекта.
Домой приходил злой и совершенно измотанный. Сердито плюхался на свою половину кровати и засыпал тяжелым, навеянным парой бокалов коньяка сном.

Мне не хватало ее. Она была рядом, но мне ее не хватало. Я чувствовал, что она тоже не спит там, на своей половине кровати, но протянуть руку и дотронуться до нее не мог. Не получалось. Как все было просто тогда, в Москве, в ее крошечном номере, и как сложно сейчас.
Все-таки, опасные существа – женщины. Жизнь даже самого уравновешенного человека могут превратить в ад! И я чувствовал, что уже живу в этом аду. Нет, хуже – не живу, задыхаюсь…

Все разрешилось неожиданно - я попал в больницу.
Сказалось дикое напряжение последних месяцев и отсутствие отдыха последние несколько лет.
Вердикт врачей был однозначным, и меня, как ценного сотрудника отправили, наконец, в отпуск, снабдив даже путевками на курорт и наказом скорее поправляться.

Море я увидел в первый раз в жизни. Оно было большое и соленое, как мисо-суп.
Она много смеялась над моим неофитством, и вообще, кажется, была совершенно счастлива.
И я был счастлив.
Мы много гуляли, плавали в этом соленом супе, пили легкое южное вино, и мне больше не нужно было собираться с духом, чтобы дотронуться до нее.

В гостинице мы познакомились с парой из Москвы, приблизительно нашего возраста, и я с удивлением понял, как здорово, оказывается, дружить семьями.
Девчонки шушукались, изобретая все новые и новые мероприятия на нашу голову, а мы, лениво развалившись в шезлонгах вели неспешные беседы о глобальном. Оказалось, что в мире кроме чертежей и проектов есть еще куча всякой всячины, о которой я уже давным-давно забыл.
Короче, первый мой полноценный отпуск пролетел в карнавальном ритме, и мы вернулись домой к новым делам и новым проектам.

Она опять встречала меня теплым ужином, и, казалось, вся светилась изнутри.
И я тоже, кажется, был счастлив.
На работе все ладилось, решения приходили сами собой. Меня опять повысили, и я уже стал, можно сказать, большим начальником, с приличным штатом в подчинении. Коллектив укомплектовался слаженный – все такие же азартные, с горящими сердцами и искрой в глазах, и работать было легко, хотя работы было по-прежнему много.
А ночами я опять засыпал, прижимая ее к себе, и наша огромная постель перестала казаться такой огромной.

Спустя какое-то время она устроила ужин при свечах, и срывающимся от волнения голосом, с сияющими глазами сообщила, что беременна.
Я, кажется, тоже был рад. Она была такая счастливая. И в принципе, я люблю детей, а денег у нас хватит, чтобы их вырастить.
Полярность нашей жизни поменялась.
Я по-прежнему приходил поздно, но больше не испытывал никаких угрызений совести.  Она иногда встречала меня, иногда была уже в постели, но всегда радовалась моему приходу.

Все рухнуло в один день.
Вернувшись с работы, я не застал ее дома.
Телефон тоже не отвечал.
Пометавшись по пустой квартире, я с ужасом понял, что не знаю, где ее искать. Старые ее подруги уже давно повыходили замуж и разъехались. Новых я не знал. Всю нашу с ней совместную жизнь, когда я возвращался с работы – она всегда была дома.

Из больницы позвонили уже под утро.
Девушка сухим и бездушным голосом автомата коротко объяснила куда приехать.

Произошло самое страшное, что могло произойти - она потеряла ребенка.
Врач в коридоре дежурно объяснял, что состояние у нее удовлетворительное, и что не о чем беспокоиться, но я знал, что это не так. Там, на кровати, сжавшись комком лежала бледная и равнодушная чужая женщина.

Каждый день утром, в обед и вечером я мотался в больницу к этой женщине, привозя никому не нужные передачи. Я пытался говорить с ней, но не было таких слов, которые могли бы достучаться до нее, или я их не знал.
 
Через несколько дней я забрал эту женщину домой, как панацею, как заклинание повторяя сказанные врачом слова, что у нее могут быть еще дети.
Но она не слышала меня и не видела.

А еще, я вдруг со всей отчетливостью понял, что тоже хотел этого ребенка. Что уже привык к мысли, что пустое эхо нашей музееподобной квартиры наполнится живыми звуками, и даже ждал этих звуков. Но говорить ей сейчас об этом было бы слишком жестоко. Поэтому я молчал.

Она пробыла дома три мучительных дня, а потом поехала к маме. Я, конечно, провожал ее на вокзале, но как отличались эти проводы от всех, которые у нас были раньше! Мы стояли на перроне рядом, но она смотрела куда-то вдаль, мимо меня, и мне хотелось схватить ее за плечи и трясти изо всех сил, чтобы она очнулась, чтобы перестала быть этой чужой женщиной.
А поезд все не отправляли. Наконец она равнодушно позволила поцеловать себя в щеку и ушла в вагон, а я остался на перроне, высматривая ее в окнах. Но в окне я ее не увидел.

Потянулись тоскливые одинокие дни. Как назло и на работе было временное затишье: все шло по графику – никаких авралов.
Я звонил ей каждый день, и она всегда одинаково спокойным голосом сообщала, что все в порядке, но разговор не клеился, и, положив трубку, я каждый раз наливал себе в стакан коньяка.

Через неделю я набрался смелости и позвонил теще.
Я готов был к любым нелицеприятным замечаниям с ее стороны, но оказалось, что она тоже напугана. Я стал звонить и ей каждый день, узнавая как дела, и попутно все больше и больше изливая душу. Кто бы мог подумать, что после нескольких лет военного нейтралитета именно теща станет моим лучшим другом. Мы вместе радовались хорошим новостям, и вместе переживали отсутствие перемен.

Так прошел месяц.
Целый месяц в пустой квартире. Я уже всерьез задумался о том, чтобы завести кота.
И вот, в один из дней, вернувшись домой я обнаружил чемодан у порога. Было уже за полночь, и в квартире было темно, но я знал, что она здесь.

На краешке нашей огромной кровати она казалась совсем маленькой.
Я обнял ее, и, прижимая к себе ощутил сквозь тонкую ткань тепло ее тела. Мне очень не хватало ее. Ее так давно не было рядом.
Все произошло само собой. Она не останавливала меня, но и не поощряла, словно все происходящее происходило не с ней. Это было странное, жутковатое ощущение, словно в постели со мной была не она, а ее тень.
А после, лежа рядом в темной комнате я вдруг услышал, что она плачет. Я в первый раз слышал, как она плачет, и это было страшно.
Я всю ночь пролежал без сна, а рано утром она оделась и ушла на работу. Молча.


…все изменилось после ее возвращения.
Меня больше не ждал ужин. Нет, дежурная еда всегда была в холодильнике, но добывать ее оттуда теперь приходилось самостоятельно.
Но самое странное и непривычное было в том, что вечерами она возвращалась теперь зачастую позже меня. Намного позже. Открывая дверь, я каждый раз гадал, будет ли она дома, или меня вновь ждет пустая квартира. Нет, нужно все же завести кота. Интересно, как она относится к кошкам?

Неожиданно для себя я понял, что очень многого о ней не знаю: кто теперь ее лучшие подруги? Как дела у нее на работе? Кого она больше любит: кошек или собак?
Но спрашивать все это теперь было поздно. Мы больше не жили вместе. Мы просто приходили ночевать в одну квартиру. И я не знал что сделать, чтобы это изменить.

По вечерам идти домой не хотелось. Меня там больше никто не ждал. Все чаще получалось наоборот – это я ждал ее, слоняясь из комнаты в комнату со стаканом коньяка.
Внутри темным сгустком копилось раздражение. Какого черта, в конце концов? Что она себе позволяет?
Изо дня в день, из вечера в вечер я накручивал себя злыми мыслями, задыхаясь от раздражения, пока не наступила развязка.

Она опять пришла домой за полночь. От нее едва уловимо пахло алкоголем. На вопрос «Где была?» она, вешая костюм на вешалку, равнодушно пожала плечами, мол, какая разница?
Это стало последней каплей.
Я с силой дернул ее за плечо. Она потеряла равновесие и упала на кровать.
Я по-прежнему хотел ее, какой бы чужой она не казалась, а она лежала молча, не двигаясь, равнодушно позволяя использовать свое тело, и я грубо, зло и яростно выплескивал в нее боль и раздражение последних дней. Вряд-ли я в полной мере отдавал себе отчет в том, что делаю, но хуже быть все равно уже не могло.

Когда я наконец оставил ее в покое, она устало подтянула к себе колени и также молча отвернулась к окну. А на следующее утро собрала вещи и ушла.
Это был конец. Я понял это со всей парализующей очевидностью: она не любила меня больше, и я не в силах был что-либо изменить.
Там, за окном, отчаянно бесновался пронизывающий февральский ветер, и на душе у меня было не лучше…


… прошло три месяца.
Весенним погожим днем мы вышли из здания суда.
Небо было голубое, солнце пригревало, птицы пели, а нас больше ничто не связывало.

Пройдя несколько шагов, она обернулась, взглянула на меня, щурясь, как кошка от солнечного света, и спросила:

- Я на машине, тебя подвезти?
 
Я смотрел в ее глаза и думал, какая она потрясающе красивая в этом строгом костюме и с деловой прической, и что она для меня намного больше, чем просто женщина, с которой я несколько лет подряд делил постель. Проходящий мимо мужчина бросил на нее заинтересованный взгляд, и я угрожающе посмотрел в его сторону.
Потом зажмурился, глубоко вдохнул носом свежий весенний воздух, и, открыв глаза, сказал:

- Давай лучше погуляем…