Эстетика ужасного в стихотворениях Сологуба

Иван Азаров
Один из самых самобытных русских поэтов Фёдор Кузьмич Сологуб отличался вместе с тем и особенным, необычным, неклассическим пониманием ужасного, создав для последующей культуры фильмов ужасов, да и соответствующего не очень высокого жанра литературы, возможно, больше, чем все остальные писатели и, тем более, поэты.
Иннокентий Анненский в своей статье, посвящённой поэтике Сологуба, отмечал родственные связи этой стороны его творчества и всего в целом с творчеством Гоголя. Но всё стихийное, нутряное разнообразие поэзии Сологуба никак невозможно вывести исключительно лишь из гоголевского «Вия». И если говорить о поэзии Сологуба, вообще, то по духу она гораздо ближе к произведениям Достоевскому, мрачным и давящим, гнетущим. От Сологуба временами надо отдыхать, как и от Достоевского, иначе меланхолия может остаться в сердце насовсем.

В отличие от образцов страшного в искусства, сохранившихся и переданных нам “викторианскими романами”, я говорю, конечно, о произведениях Мэри Шелли, Брэма Стокера, моменты страшного, пугающего в стихотворном творчестве Сологуба не столь явно очерчены, они не сосредоточены в неком конкретном персонаже, вокруг которого и строится сюжет. Пугающее не обязано быть понятным и различимым. В пугающем должна быть тайна, загадка. Мы так до конца может и не узнать, что же так испугало нас! И в этом смысле Фёдор Кузьмич на удивление актуален с точки зрения современного кинематографического искусства, гораздо более современен, чем признанные мастера жанра. Чем те, кто сам себя позиционировал себя как автора страшных, мистических повестей.

«<…>Жизнь докучная забыта,
Плотно дверь моя закрыта, —
Что же слышно мне за ней?

Отчего она, шатаясь,
Чуть заметно открываясь,
Заскрипела на петлях?
Дверь моя, не открывайся!
Внешний холод, не врывайся!
Нестерпим мне этот страх.

Что мне делать? Заклинать ли?
Дверь рукою задержать ли?
Но слаба рука моя,
И уста дрожат от страха.
Так, воздвигнутый из праха,
Скоро прахом стану я.»

– В этом отрывке важно отметить несколько кинематографически растягивающееся время, которое томит и мучает участника событий, условно говоря. В страхе замирает, следя за происходящим, и сам читатель.
Характерно и то, что Сологуб нередко оперирует не конкретными образами, но апеллирует непосредственно к нашим инстинктивным представлениям ужасного. В итоге, мы не видим ничего телесного, никакого монстра или чудовищного существа. Но пространство наших мыслей и чувств полнится ужасом. Непосредственным ужасом, не привязанным ни к чему конкретному, явному, известному.
Интересно и то, как органично кульминационный момент ужаса вдруг оборачивается неким философским итогом, сводится к примирению с самым ужасным и при этом неизбежным – собственным исчезновением из мира любым из возможных способов.

«Словами горькими надменных отрицаний
Я вызвал сатану. Он стал передо мной
Не в мрачном торжестве проклятых обаяний, -
Явился он, как дым, клубящийся, густой.

Я продолжал слова бесстрашных заклинаний, -
И в дыме отрок стал, прекрасный и нагой,
С губами яркими и полными лобзаний,
С глазами, темными призывною тоской.

Но красота его внушала отвращенье,
Как гроб раскрашенный, союзник злого тленья,
И нагота его сверкала, как позор».

— В следующем отрывке не так много пугающего, однако весьма интересно органичное единство в одного персонаже таких, казалось бы, противоположных качеств, как красота и отвратительность. И этот совершенно неклассический образ сатаны-искусителя, пытаясь пробудить в герое страсть, рождает одновременно и презрение к самому себе, к собственной слабости и подверженности низменным страстям. Это замечательный образчик самого зла, пытающегося соблазнить героя переметнуться на свою сторону. Но за всей этой обманчивой красотой стоит тленность и пустота.

«В тишине бездыханной ночной
Ты стоишь у меня за спиной,
Я не слышу движений твоих,
Как могила, ты тёмен и тих.
Оглянуться не смею назад,
И на мне твой томительный взгляд,
И, как ночь раскрывает цветы,
Что цветут для одной темноты, —
Так и ты раскрываешь во мне
Всё, что чутко живёт в тишине, —
И вошёл я в обитель твою,
И в кругу чародейном стою.»

Сологуб не стесняется в своих стихотворениях признавать прекрасное, притягательную силу в тёмной стороне жизни, в ночном, неназываемом. По его словам выходит, что эта приверженность к тьме, ко всему сумеречному воспитывает душу более чуткой и внимательной.
Для Сологуба важно, что этот самый “томительный взгляд” зла ли, порока ли может дать нам раскрыться.
Если же говорить о пугающих элементах, то в данном стихотворении таковыми можно считать существование чего-то, что всегда скрыто от наших глаз, куда бы мы ни кинули взгляд. Это что-то, вроде тёмной стороны души. Мы ли это или какой-то наш вечный спутник, “тёмный попутчик”, как писал спустя век Джеффри Линдси.

Ровно об этом же, на мой взгляд, говорит и следующий отрывок. О тайном искусителе, влекущем нас во тьму, единственное, что всё меньше и меньше в этом искусителе становится порочно-притягательных, сугубо внешних, демонстративных черт. Искуситель перестаёт быть чем-то внешним для нас, и становится частью нас самих. Кем-то сильным, властным, но вместе с тем и отчего-то нежным по отношению к нам…
Единственный вопрос, который может возникнуть у пытливого читателя, о каком счастье твердит Фёдор Кузьмич?

«Прикасаясь холодной рукой
Осторожно к плечу моему,
Ты стоишь у меня за спиной
И зовёшь меня кротко во тьму, —
Прикасаясь к плечу моему
Повелительно-нежной рукой.

Но не смею я встать и сказать,
Что с тобою готов я идти
Безмятежное счастье искать
На последнем, на тайном пути, —
Я хочу за тобою идти,
Но не смею об этом сказать.»

Следующая выдержка позволяет нам предполагать, что счастье ночи, счастье тьмы, с точки зрения Сологуба, – это свобода от суеты. Оно кроется в самоуглублённости и разговорах с потусторонним.
Несомненно, важен мотив этого “кого-то”, таинственного неназываемого потустороннего друга, кто никогда не выходит на свет, никогда не показывается нам на глаза, кто нам друг, но пытается переманить на сторону тьмы. Тьмы, как ночи, вечной ночи, за которой стоит покой, вечная мудрость и, несомненно, самоуглублённость.
И это потустороннее до поры до времени вынуждено лишь наворачивать круги вокруг нас, не подходя вплотную, не называя своего имени явно. Особенно же трогательна, на мой взгляд, эта нерешительность представителей тьмы, их своеобразная щепетильность и даже деликатность, с которой они относятся к нам, будто настаивая на некой конфиденциальности и интимности.

«Вся обычность скрыта,
Тьмою скрыты все черты.
Ночь — безмолвная защита
;;Мне от суеты.
;;
Кто-то близко ходит,
Кто-то нежно стережёт,
Чутких глаз с меня не сводит,
;;Но не подойдёт.»

Позже Сологуб возвращается к этому образу, поясняя, кто этот загадочный спутник, стоящий у нас за спиной. И ответ, в принципе, ожидаем, но несколько прозаичен. Хотя Фёдор Кузьмич, как никто другой, я, должно быть, повторюсь, умеет видеть волшебное в обыденном, умеет смотреть за ширму обычного…

«Станет молча за спиною
Та, кто вечно сторожит,
И костлявою пятою
В гулкий камень постучит.»

Мотив недотыкомки множество раз всплывал в творчестве Сологуба. В данном стихотворение оно называется докукой-ворогом, то есть этот персонаж, это явление приходит к нам под другим именем, но суть его остаётся прежней.
Это что-то надоедливое, приставучее, прилипчивое и вместе с тем трудноуловимое. Непонятно, что это такое и как с ним бороться. Оно не причиняет нам зла или боли напрямую, но как-то по-скоморошьему насмехается над нами. Это что-то из сферы болезненного бреда, мучительных наваждений, назойливых и неотпускающих нас посреди слабости и болезней.
Это враг на периферии сознания. Он маячит то справа, то слева, но никак не даёт увидеть себя со всей отчётливостью. От него не стоит ждать прямолинейной агрессии, оно возьмёт нас ослабленных измором!

«На нем изношенный кафтан
И шапка колпаком,
Но весь он зыбкий, как туман,
И нет лица на нём.

Не слышно голоса его,
Не видно рук и ног,
И он ступить ни у кого
Не смеет на порог.

Не подойдёт и не пройдёт
Открыто впереди, —
Он за углом в потёмках ждёт,
Бежит он позади.

Его никак не отогнать,
Ни словом, ни рукой.
Он будет прыгать да плясать
Беззвучно за спиной.»

А вот, недотыкомка выступает под своим истинным именем. Та самая, которую мы помним ещё по роману Сологуба «Мелкий бес».
И суть её, как мне видится, кроется в низменном и недостойном, в постоянном превращении сцен трагических в, скорее, комические. Это людская пошлость, сторонящаяся величественного и всё, вплоть до гибели, с ухмылочкой превращающая в постыдный фарс…
Недотыкомка – это продолжение традиций русской да и мировой литературы на введение в дополнение к основной линии повествования соответствующего сниженного, но в целом очень похожего сюжета. И оттого ещё более обидного и досадного. Как тут не вспомнить дуэль Печорина с Грушницким. Из недавно прочитанного мною весьма похожий момент был встречен мною в пьесе Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста», когда параллельно заключению основного договора о продажи души Фаустом Мефистофелю заключается аналогичный же, но между слугой Фауста и неким шутом… Недотыкомка – отчасти измышление гнусного сознания, хорошо осведомлённого о наших слабостях и наших самых уязвимых точках.
Недавно я прочёл роман Донны Тартт «Тайная история», и один из главных персонажей этого произведения обладал очень похожим даром – ранить своих приятелей максимально обидно и болезненно, интуитивно чуя их слабые места.

« Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьется да вертится,-
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?

Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!

Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.

Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.»

Довольно фантастический и, я бы даже сказал, фантасмагорический сюжет нас ожидает в следующем стихотворении. Тут и шапка-невидимка, на мгновение рождающая подозрение в вампирской сущности главного героя, от лица которого и ведётся повествование, и некий вечный жестокий враг, несомненно, адского происхождения. И один из вопросов в данном случае, что значит в данном случае изваянная дева и прелесть её белоснежных ног? Опасность, которую излучает соблазн женской красоты, от которого не спасут никакие заклинания, никакие магические предметы! Но как часто бывает у Сологуба, пересказ его произведений нивелирует большую часть его колдовского обаяния. Ведь это колдовство содержится в языке, в тайном и непонятном подборе слов. Они и рождают эту ощущение загадки, тайны, ведовства. Откуда вот берётся эта „двусмысленная ужимка“, что она означает, почему у Сологуба столько много приплясывающих, прихрамывающих, придуривающихся персонажей?
Особенно, конечно, пугающ и страшен мотив врага, от которого не спрятаться, который видит тебя даже в шапке-невидимке. Эта шапка, словно толкиеновское кольцо Бильбо, делает нас только более заметными для опасных, грозных, мифических персонажей!

«Не отражаясь в зеркалах,
Я проходил по шумным залам.
Мой враг, с угрюмостью в очах,
Стоял за белым пьедесталом.

Пред кем бы я ни предстоял
С моей двусмысленной ужимкой,
Никто меня не замечал
Под серой шапкой-невидимкой.

И только он мой каждый шаг
Следил в неукротимом гневе,
Мой вечный, мой жестокий враг,
Склонившись к изваянной деве.

Среди прелестных стройных ног,
Раздвинув белоснежный камень,
Торчал его лохматый рог,
И взор пылал, как адский пламень.»

Но всегда есть угроза незримая. Несомненно, существующая, но прячущаяся в сумраке. И страх перед этим непонятным и загадочным лишает нас даже сил бороться, пытаясь “зажечь огонь”.
И эта власть, заключающаяся в возможности видеть нас, но самому быть невидимым она, конечно, ужасает…

«Не стоит ли кто за углом?
Не глядит ли кто на меня?
Посмотреть не смею кругом,
И зажечь не смею огня.

Вот подходит кто-то впотьмах,
Но не слышны злые шаги.
О, зачем томительный страх?
И к кому воззвать: помоги?

Не поможет, знаю, никто,
Да и чем и как же помочь?
Предо мной темнеет ничто,
Ужасает мрачная ночь.»

Это стихотворение, формально повествующее о домашних животных, не осталось без внимания большинства критиков и знатоков творчества Сологуба. Это яркий пример того, как Фёдор Кузьмич умеет видеть сверхъестественное и грозное в обыденном. Как ловко, в нескольких словах он умеет передать это неожиданное и мгновенное преображение наших домашних любимцев в разъярённых монстров. И как пугающе это преображение выглядит в темноте, позволяющей увидеть это недремлющее зло в ярко пылающих кошачьих глазах. Особенно характерным и узнаваемым в этом стихотворении видится мне игра слов с “нежить” в смысле глагола и с пугающим существительным ”нежить”. Но затем, во второй части стихотворения речь уже идёт совсем о другом. О чём? Сдаётся, речь всё-таки о наваждениях бреда, которые иногда посещают нас в состоянии болезни, когда ты в изнеможении валяешься на кровати, находясь в состоянии полусна, и твоё сознание начинают заполнять ложные проблемы, бессмысленные, но весьма отчётливые, разветвлённые структуры. И самое тягостное и мучительное пробираться через эти пусторосли, которыми зарос вся твоя комната, всё твоё сознание во время болезни.
Это размышления о неидентифицируемом страхе, как о непонятной мучающей нас тоске. Это боязнь иррационального, боязнь проклятия, боязнь непонятных наваждений и видения о субстанциональной природе ужасного.

«Не трогай в темноте
Того, что незнакомо,
Быть может, это – те,
Кому привольно дома.

Кто с ними был хоть раз,
Тот их не станет трогать.
Сверкнет зелёный глаз,
Царапнет быстрый ноготь,-

Прикинется котом
Испуганная нежить.
А что она потом
Затеет? мучить? нежить?

Куда ты ни пойдёшь,
Возникнут пусторосли.
Измаешься, заснёшь.
Но что же будет после?

Прозрачною щекой
Прильнет к тебе сожитель.
Он серою тоской
Твою затмит обитель.

И будет жуткий страх -
Так близко, так знакомо -
Стоять во всех углах
Тоскующего дома.»

И следующим важным мотивом творческого наследия нашего великого поэта-мистика, поэта-шамана, поэта-колдуна являются попытки очеловечивания смерти, превращения её в нечто реальное, осязаемое, осмысляемое:

«Полон дикими мечтами,
Устремил я взоры в твердь,
Где лазурными очами
И блестящими лучами
Улыбается мне смерть.»

Как мне показалось, эти строки, содержащие “лазурную твердь”, немного роднят творчество нашего поэта со стихотворениями Малларме, которые также бесспорно хороши. Только Сологуб опять-таки добавляет в них некоего своего варварства, некоего разгула…
Смерть у него не некий абсолютный предел вселенского одиночества, не музыка космоса, не верх отчаяния, потерявшего всякую связь с человеческим, а некий обряд, символический танец, полный скрытого или даже некоего гнусного смысла…

«Надо мною жестокая твердь,
Предо мною томительный путь,
А за мною лукавая смерть
Всё зовёт да манит отдохнуть.»

- И ещё одна попытка очеловечивания, превращения в некий ёмкий самостоятельный, в чём-то даже трогательный образ. У кого ещё из наших поэтов смерть ласково манит главного героя отдохнуть? В образе ласковой смерти есть что-то настолько ужасное, извращённое и головокружительное, что оно меняет местами нормальное с ненормальным, доброе со злым и ужасное с приятным и обыденным. В этом подходе Сологуба к образу смерти прослеживается некая восточная безмятежность, что-то умиротворяющее философское…


«Он из мглы выходит, — друг ли
Мне он тайный, или враг?
У него глаза, как угли,
Тёмен лик и зыбок шаг.
Я за дивною чертою
Для него недостижим, —
И стоит он за чертою
Тёмный, зыбкий, весь как дым.

Он смеется и не хочет
В тёмный час признать меня.
Он томленья мне пророчит,
Взор свой пламенно склоня, —
И во мглу с недобрым словом
От меня отходит он, —
Я его зловещим словом,
Вражьим словом не смущён.»

– Ряд образов Сологуба буквально в текущем виде годится для визуального воплощения в виде какого-нибудь кинофильма или даже заумного сериала, хотя последняя идея совершенно уж фантастически выглядит, на мой взгляд. Но что-то пылающее злобой и при этом неосязаемое и подобное псу, лязгающего челюстями и рвущемуся с цепи по периферии этого самого зачарованного круга – что за великолепный образ, ввергающий душу в пучину какого-то первобытного ужаса… Многие критики отмечали родство этих стихотворений Сологуба с ранним творчеством Гоголя и в особенности «Вием»! На мой-то взгляд, всё стихотворное творчество Сологуба гораздо ближе по настроению и несколько давящей, изматывающей атмосфере, к произведениям Достоевского, да оно и само по себе гораздо более заметно и значительнее ранних произведений Гоголя, хотя бы по этой причине стоит вносить такие коррективы для личного пользования, так сказать…
Но «Вий» – та экранизированная классика русской литературы, что имеет возможность радовать нас в виде кинофильма. Отчего бы не последовать по этой стезе вслед за «Вием» и такому масштабному, такому значительному и завораживающему творчеству Сологуба. Очевидно, что одно стихотворение никак не годится на роль сюжета для фильма. Однако некое поппури из сюжетов, собранных воедино могло бы смотреться очень недурно. Что-то вроде «Дела о мёртвых душах» Павла Лунгина, а?
Возвращаясь же к самому стихотворению, не могу в очередной раз не отметить живость и непосредственность поведения таких загадочных персонажей Фёдора Кузьмича, которые то хохочат, то ухмыляются, то манят, то грозят, при том, что, собственно, самая их одушевлённость у всех остальных авторов вызывала бы большие сомнения, но не у Сологуба, чьё творчество в некоем смысле очень проникнуто сознанием мифического…


«С врагом сойдясь для боя злого,
Свой меч я тяжко опустил.
Казалось мне, врага ночного
Я пополам перерубил.

Но вдоль согнувшегося тела
Безвредно сталь моя прошла
И, раздробившись, зазвенела,
Как отлитая из стекла.

Тогда последнего удара
Я равнодушно ожидал,
Но мой противник, злая мара,
Вдруг побледнел и задрожал,

Холодным тягостным туманом
Обоих нас он окружил,
И, трепеща скользящим станом,
Он, как змея, меня обвил.

Глаза туманит, грудь мне давит,
По капле кровь мою сосёт.
Мне душно! Кто меня избавит?
Кто этот призрак рассечёт?»

– Полагаю, это одно из самых насыщенных образами стихотворений Фёдора Кузьмича. Тут и некий неуязвимый противник, бесплотный благодаря своей призрачной природе, который вслед за этим, словно во сне, меняет неожиданно свою природу и, обращаясь то ли в удава, то ли в вампира, присасывается к меченосцу, вытягивая из него всю кровь… Тут и холодный тягостный туман, который будто бы возвещает нам переход на территорию сна, где всё возможно, где злодеи живут и орудуют по собственным правилам, на ходу их меняя. Сологуб сочетает образы и архетипы разных культур и разных эпох, подбирая особенно страшные и грозные сочетания, неприятные нам даже инстинктивно…

Следующий отрывок немного приоткрывает взгляды Сологуба на проблемы страшного и, можно выразиться даже более общо, на вопросы того, что, на самом деле, обладает свойством тревожить нашу душу. Скольких же строк, образов и пугающих картин стоит одна фраза “что-то непонятное за дверьми сознания”!
«А над вьюгой замыслов, над огнём восстания
Реет тень зловещая, облачко летучее.
Что-то непонятное за дверьми сознания
Чутко притаилося, — лихо неминучее.»

Как показывает это стихотворение, Фёдор Сологуб – большой мастер фантасмагорических образов, мастер подспудного рождения ужаса и восхищения. Тут он являет нам картины буйной вакханалии, некоего празднества, отдающего явным сумасшествием. И верный спутник любого подобного события – глумливый, богохульный хохот, отвергающий любое достоинство, любое величие, любые авторитеты. В этом смехе заключено и нечто дьявольское, богоборческое, хотя бы потому что этот смех и подобное поведение сами по себе оскорбляют красоту божественного замысла. Картину глумливого, отвратительного буйства дополняет скоморох и пляски, причём обязательно нарочито непристойные. Однако по первым строкам стихотворения, мне кажется, мы можем заключить, что речь идёт о внутренней жизни воспалённого, болезненного сознания. А завершающая сцена зловещего Бедлама просто-таки великолепна и заслуживает хотя бы в каком-нибудь виде быть включенной в новые творения Уэса Крейвена или иных корифеев жанра!

«Вереницы мечтаний порочных
Озарили гнилые темницы:
В озарении свеч полуночных
Обнажённые пляшут блудницы,

И в гремящем смятении трубном,
С несказанным бесстыдством во взгляде,
Потрясает сверкающим бубном
Скоморох в лоскуточном наряде.

Высоко поднимая колени,
Безобразные лешие лают,
И не ищут скрывающей тени,
И блудниц опьянелых ласкают.

И, внимая нестройному вою,
Исхудалые узники плачут,
И колотятся в дверь головою,
И визжат, и хохочут, и скачут.»

Вы не задавались когда-нибудь вопросом, как должно происходить появление дьявола в обычной жизни? Будет ли он деликатно обходительным, находчивым, современным, как дьявол Бернарда Шоу, проводящий интеллектуальные поединки с Дон Жуаном. Верен ли, правдив ли образ, нарисованный Булгаковым и кто мог бы считаться его предшественником в создании истории о подобном приключении? Хотя бы для того, чтобы от неё отталкиваться, как от противного?
Понятное дело, что это всего лишь короткий стихотворный отрывок, но отчего бы этой интересной фантазии не найти продолжения в воображении любопытного читателя. Почему бы не представить дьявола – смешным, но опасным анахронизмом, как надолго заточёнными под землёй спорами опасной болезни? Отчего бы не лишить верховного представителя сил зла некоего свойственного ему флёра величия? Может ли сам дьявол приходится близким родственником Мелкому Бесу?
Если с запахом серы ещё всё понятно, то на что ему в таком случае цветы, что они должны значить? И откуда рядом с ним возникают химеры?

«Не смейся над моим нарядом,
Не говори, что для него я стар, —
Я зачарую властным взглядом,
И ты познаешь силу чар.

Я набекрень надвину шляпу,
Я плащ надену на плечо, —
Ты на плече увидишь лапу, —
Химеры дышат горячо.

С моим лицом лицо химеры
Увидишь рядом ты.
Ты слышишь, слышишь запах серы?
И на груди моей цветы.»

В качестве последнего примера эстетики ужасного в стихотворениях Сологуба позвольте привести следующее стихотворение. Оно, надо отметить, наиболее близко к традиционному, в том числе и относительно современному пониманию страшного. Все атрибуты налицо: кладбище, покойник, взрывающий могильную землю, определённо несвященное, а предельно земное телесное воскрешение, ведущее к чему-то ужасному. Симптоматичны и узнаваемы даже отдельные богохульные детали, вроде опрокинутого креста, которым сопровождается это воскрешение! Насколько на кинематографический лад современной является эта сцена!
Но Сологуб не считался бы самим собой, если бы грубая, ужасная сцена в итоге не оборачивалась философской, немым вопросом покойника, размышляющего, а стоит ли его пробуждение того, чтобы вновь мучиться уже на этом свете. Не является ли настоящим адом не потусторонний мир, а беспокойный и безжалостный пылающий заревом вечерних огней мир большого города? Не является ли подлинным даром не его воскрешение, а тишина и покой его подземного приюта?
И я не могу не подивиться насколько красноречиво это сочетание образов и найденное Фёдором Кузьмичом решение. Покойник, закутанный в саван, и сила, что пробуждает его ото сна, сила языческая (в ней нет ничего некромантского – это история дерева, сражённого молнией, которое соки земли заставляют с весной распускать новые листочки) сила, вместе с тем, лишённая какого бы то ни было страшного подтекста, что лишний раз указывает нам на то, что автор никак не искал ужасного самого по себе. Оно было для поэта, скорее, атрибутом увеличения выразительности. Краской, способной сделать контраст образов более сильным, по-настоящему захватывающим…

«Печалью бессонной
Невестиных жарких желаний
От смертного сна пробуждённый
Для юных лобзаний,
Он дико рванулся в могиле, –
И доски рукам уступили.
Досками он землю раздвинул, –
И крест опрокинул.

Простившись с разрытой могилой
И сбросивши саван, он к милой
Пошел потихоньку с кладбища, –
Но жаль ему стало жилища,
Где было так мёртво-бездумно...
Шумела столица безумно
Пред ним, и угрюмый
Стоял он, томясь непонятно
Тяжёлою думой:
К невесте идти иль обратно?»

Последняя строчка, описывающая выбор воскресшего, тоже чрезвычайно симптоматична, ведь в галерее сологубовских сравнений неоднократно фигурировало сопоставление смерти с невестой. Таким образом, выбор в сознании воскресшего идёт, если так уместно будет выражаться, между двух невест: земной и потусторонней. И выбор этот никогда не должен быть сделан до конца, по крайней мере, в рамках самого стихотворения. Удел сологубовского героя в данном случае – смятение и тяжкие размышления.