На следующее утро, поднявшись из-за стола, – они только закончили завтракать, – Мориньер подал ей руку.
Спросил:
- Вы все еще хотите посмотреть город?
Она растерялась, кивнула неуверенно. Он же приказал подавать экипаж.
*
Он, Мориньер, хотел сделать ей приятное. Оттого и выбрал такой способ прогулки. Прокатиться в экипаже – совсем не то, что пройти пешком по грязным, извилистым улицам, по узким переулкам, залитым помоями, усыпанным скорлупой от устриц, рыбьими потрохами и прочими отбросами. Видя, как сильно желает она полюбить этот город, – так сильно, что на многое готова закрыть глаза, – он, Мориньер, вдруг захотел помочь ей в этом, уберечь от бесполезного, ничему не служившего разочарования.
Они поднялись по одной из центральных улиц, с трудом протиснулись меж рядами торговцев, свернули, спустились бочком, наискосок почти к самому морю. И потом краем, по самому длинному пути, то сваливаясь вниз, то снова карабкаясь к небу, между кипарисами и кедрами поднялись на главный городской холм – холм Хранительницы. Оттуда, он знал, открывался прекрасный вид на город. А главное, не разглядеть было ни покрытых струпьями нищих, ни шлюх, за еду и выпивку раздвигавших ноги, ни пьяных оборванцев. Ничего этого. Только небо, церковь за спиной и море – далеко под ногами.
*
Рыбаки, торговцы, цветочницы с полными корзинами многоцветных роз, голоногие мальчишки с дерзкими взглядами. Мужчины, женщины, старики.
Яркие, темноволосые, с резкими, то звонкими, то надломленными голосами, – они сновали вверх-вниз по улицам, бурно жестикулировали, громко переговаривались.
Клементина выглядывала из окна кареты, не обращала на него никакого внимания. Он же, вольно расположившись напротив, сидел неподвижно, молчал. Не мешал ей. Наблюдал за нею из-под прикрытых век.
*
Несколько часов карета, запряженная парой лошадей, кружила по улицам. Взбиралась на самый верх, спускалась к морю. Снова поднималась на холмы. Оттуда, сверху, стоя у стен выстроенного Франциском I форта, любовалась Клементина распростершейся перед ней морской гладью – жидким серебром, разлитым до самого горизонта. Мориньер стоял позади нее, тихо говорил о чем-то со священником, вышедшим из форта и направлявшимся к часовенке, ласточкиным гнездом прилепившейся к каменной стене крепости.
Звуки их речи переплетались с криками чаек и жарким ветром, то порывисто обнимавшим ее, то прижимавшим к парапету, то бросавшим в сторону с такой неистовой силой, что ей приходилось вцепляться пальцами в белый, раскаленный на солнце, камень.
Этот самый ветер давно сорвал с ее головы капюшон и растрепал прическу. И Мориньер, подошедший к ней после того, как святой отец, договорив, отправился по тропе дальше, к часовне, не удержался – запустил обе руки ей в волосы.
*
Клементина почувствовала его приближение сразу, но не обернулась, продолжала смотреть вдаль, туда, где на густой, вязкой, обжигавшей теперь глаза бликами, водной поверхности были рассеяны парусники – большие и поменьше. Между ними сновали лодки. Отсюда, с холма Хранительницы, лодки эти казались совсем крохотными. И солнце то и дело прятало их в своих лучах, высвечивало до невидимого, заставляя смотревшего щуриться и смахивать с ресниц бессмысленные слезы.
Когда Мориньер только коснулся ее затылка, она ощутила слабость – предательскую слабость, в момент сделавшую ее беспомощной.
Откуда-то сверху, из распахнутой над ними небесной сини Клементина обессиленно наблюдала, как быстро, одну за другой, вынимал он шпильки из ее волос. Часть их осыпалась им под ноги – скользила по ее плащу, падала, отскакивала от выжженных до белого камней под ногами. А он продолжал выбирать, высвобождать с таким трудом собранные волосы. Придерживал бьющиеся на ветру локоны, прижимал их ладонью к ее затылку. Потом, когда последний локон, раскрутившись, коснулся ее плеч, Мориньер развернул ее лицом к себе, заглянул в глаза. Обнаружив в них то, что искал, приник к ее губам.
После, оторвавшись от нее, скользнув дыханием по ее щеке, скуле, виску, он обнял, оплел ее руками. Прижал к себе. И она, возвращаясь в свое тело, постепенно начинала видеть – белоснежный, обшитый тонким кружевом, воротник его рубашки, едва заметные волоски на шее, чисто выбритый подбородок. Слушала стук его сердца.
Мимо них снова прошаркал священник. Потом пробежал какой-то мальчуган. Проскочив вверх по тропе, он остановился, вернулся. Поднял валявшиеся у их ног серебряные шпильки. Протянул их Мориньеру. Тот не двинулся.
- Оставь себе, – произнес глухо, касаясь горячими губами ее лба.
*
Меньше недели прошло с тех пор, как они прибыли в Марсель – в этот странный, волшебный город, про который ее муж сказал не так давно с усмешкой: «Ваш восторг поутих бы, разгляди вы его получше».
Уже был вечер – густой южный вечер. Город давно спал. В доме их все стихло. И Клементина тоже собралась ложиться.
Все время, пока Мориньера не было дома, она пыталась читать. Держала на коленях томик стихов, скользила взглядом по столбцам. Снова и снова возвращалась к первой строке. Никак не могла сосредоточиться – отсутствие мужа ужасно беспокоило ее.
Когда он появился на пороге комнаты, прошел к ее креслу, коснулся губами ее пальцев, наконец, уселся напротив – почему-то легче не стало.
Мориньер отдыхал. Сидел неподвижно, глядел на пляшущий в камине огонь. Но она чувствовала: он не забывает о ней ни на мгновение. И это его молчаливое внимание тревожило Клементину ничуть не меньше прежнего его отсутствия.
Она вытерпела не более четверти часа.
Наконец, захлопнула книгу. Отложила ее в сторону.
Клементина поднялась, чтобы отправиться к себе, когда Мориньер вдруг удержал ее, ухватил за руку, притянул к себе поближе.
- Не уходите. Почитайте мне.
- Вы смеетесь?
Он улыбнулся:
- Разве на то похоже?
- Я не читаю стихов вслух, – произнесла она надменно.
- Отчего это?
- Те, что мне не близки, мне читать скучно. А другие – я предпочитаю оставлять для себя.
Он обнял ее, ухмыляясь.
- Вы скареда, сердце мое, – прошептал ей в ухо. – Это дурно. Очень дурно. Жадность – великий грех.
Она еще пыталась высвободиться из его объятий, когда он заговорил. Его голос звучал так мелодично, мягко, что она ослабла. Замерла.
Он читал, то и дело касаясь губами ее скулы:
Maladetta sie tu, antica lupa,
che pi; che tutte l'altre bestie hai preda
per la tua fame sanza fine cupa!
O ciel, nel cui girar par che si creda
le condizion di qua gi; trasmutarsi,
quando verr; per cui questa disceda?
(Будь проклята, волчица древних лет,
В чьем ненасытном голоде все тонет
И яростней которой зверя нет!
О небеса, чей ход иными понят,
Как полновластный над судьбой земли,
Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?)
Она не поняла ни слова – он говорил на языке, которого она не знала.
- Что это? – выдохнула ему в плечо.
- Данте, душа моя. Это Данте. Он, как и я, порицает жадность.
Клементина наконец нашла в себе силы отстраниться. Отодвинулась. Уперлась ладонью ему в грудь.
- Послушайте, к чему все это? Чего вы от меня хотите?
Он отпустил ее. Направился к столу. Взялся за графин, наполненный густой, просвечивающей золотом, жидкостью. Потом обернулся, протянул ей бокал.
- Побыть с вами еще немного, – ответил просто. – День был долгим, а наш вечер – коротким. Держите. Это сотерн. Наш Луи предпочитает его к устрицам. Мне же он нравится сам по себе.
Она молча приняла из его рук бокал. Снова опустилась в кресло.
Думала – как ей понять его?
Он говорил с ней – о поэзии, о Данте. О любви его – Беатриче.
Флоренция, Верона, Равенна…
Он говорил, а она, Клементина, наблюдала за тем, как двигаются его тонкие губы – изгибаются в иронической усмешке, смыкаются, пряча за собой поблескивающий в свете свечей перламутр зубов, снова раздвигаются в улыбке – тонкой, сдержанной, едва заметной. Смотрела.
Вспоминала мальчишку, в грязной ладошке которого были зажаты украшенные мелкими серебряными цветами шпильки, стремительных ласточек, крыльями разрезавших небо над их головами, чаек, важно прогуливающихся у стен форта.
Очнулась, когда Мориньер пошевелил перед ее лицом пальцами.
- О чем вы задумались?
Ответила легко – первое, что пришло в голову.
- О шпильках.
Мориньер посмотрел на Клементину недоуменно.
- Я подумала, лучше бы вы дали тому мальчугану монет, – пояснила она, – чем наполнять его ладони дамскими украшениями. У него могут быть неприятности, если кто-нибудь решит, что он их украл.
Он засмеялся.
- Какая ерунда! Здешние мальчишки прекрасно справляются и не с такими сложностями. Кроме того, признаюсь, – глаза его заискрились, – там, на холме, меня занимало совсем другое. И теперь я в растерянности. Неужели, пока я умирал от наслаждения, вы, жестокая, считали утерянные шпильки?
Клементина вспыхнула. Вскочила.
- Ничего я не считала!
Бросилась к двери.
Он окликнул ее:
- Клементина!
Она остановилась, обернулась.
- Успокойтесь, – сказал тихо, смеясь. – Я дразнил вас.
*
Она не могла успокоиться. Она была в отчаянии.
С тех самых пор, что он женился на ней, он снова сделался ее самым большим мучением. Когда он был рядом, она мечтала о том, чтобы он исчез. Когда он пропадал, уходил, отправлялся по каким-то неведомым ей делам, она не находила себе места. Не могла спать, есть. Жить.
Ей нельзя было соглашаться на это сумасшествие, – говорила она себе. – Нельзя. Не иначе как тогда в королевской часовне он загипнотизировал, заворожил ее.
Каждый раз, когда ей становилось совсем невмоготу, Клементина думала – как она посмела сотворить это с собой? Потом вспоминала, что толкнуло ее в его объятия. Стискивала зубы. У нее не было возможности отказаться!
Хуже всего было то, что она даже себе не могла объяснить, что так мучает ее теперь. Почему прежде ей никогда не было так тяжело?
Филипп, Оливье… Они были разными: не слишком чувствительными, не слишком внимательными. Они, случалось, обижали ее и пренебрегали ею. Но, живя с ними, она никогда, даже в самые трудные минуты жизни, не испытывала такого глубокого душевного разлада, как теперь, когда рядом с ней был он – Мориньер.
*
Она помнила, в первый раз это случилось в тот день, когда ее теперешний муж из отца д’Эмервиля превратился в Мориньера. Близкий, понятный, почти родной миссионер-иезуит обернулся незнакомцем. Ироничным насмешником. Человеком без лица.
Поначалу, когда он только исчез из ее жизни, она ощутила невыразимое облегчение.
После – долго не находила себе места. Все пыталась зарастить дыру внутри себя – огромную, черную. И зарастила – ей казалось. И даже все годы, пока она была замужем за Филиппом де Грасьен, при встречах с Мориньером она ухитрялась как-то выживать – возвышала стены, закрывала сердце, смыкала губы. Напоминала себе, повторяла, как заклинание: не верь! - ни словам, ни голосу, ни глазам. Не верь.
И вот теперь он ее муж. И Клементина чувствует, как с каждым днем ряд за рядом, камень за камнем, рушатся выстроенные ею стены. И она думает… каждый раз думает: как ей быть, если при всяком взгляде на сидящего теперь перед ней человека, в висках бьется одна единственная мысль: ни с тобой, ни без тебя жить невозможно?
Ни с тобой. Ни без тебя.