На самом деле, все началось до Горбачева. Подрыв монополии единственно правильного мнения можно было обнаружить в самых невинных вещах. Уж очень хотелось! Вот пишет в «Новом мире» ученый, что альтруизм может быть выгоден живому сообществу — и начинают развиваться мысли: значит, учение о классовой борьбе не во всем правильно. Хоть и всесильно...
Первыми горбачевскую «Glasnost” начали развивать как раз толстые литературные журналы. Впервые за долгие годы что-то необычное массово стало появляться не в «Иностранной литературе», а в достаточно осторожном «Новом мире», в «Знамени», когда-то бывшем оплотом казенщины, даже в «Октябре», забывшем о своей кочетовской черносотенной родословной, в «Дружбе народов», в питерских журналах, я уж не говорю о прибалтийских. Первым делом взапуски взялись публиковать прежде запрещенное, умерших или проклятых авторов, потом — написанное в стол авторами достаточно благополучными. А потом — и вовсе никому неизвестными, эмигрантами и «внутренними эмигрантами». И получалась необычная картина развития СССР: о лагерях, Сталине, о трупах, заваливших не только немецкую военную машину, но и всю нашу историю. Тут, конечно, сильно помог фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Как будто отключили «глушилки» (что вскоре и произошло), но не «Голос Америки» открылся — а голос отечественной мысли.
Тиражи журналов достигли миллионных величин, начались ханжеские крики мелких прихлебателей власти о нехватке бумаги. В стране вечного дефицита это были ожидаемые речи, но сами битвы за подписку, открытые разговоры «дай почитать на ночь» разрушали монополию. И тут к литературе подтянулась публицистика, прежде всего — экономическая, социологическая, а потом и откровенно политическая. В литературоцентрической интеллектуальной среде анализ и гипотеза начали цениться не меньше образа и характера. Стали вчитываться и в изменившуюся газету «Правда», даже в журнал «Коммунист», где Егор Гайдар начал писать совсем не партийные мысли.
Давайте признаемся — именно читающая среда и определила отворот страны от «коммунизма», а уж потом — забастовки, внезапно всплывшие национальные проблемы и открывшаяся, как Чернобыль, экологическая «черная дыра». Вот с экологических проблем, как мне кажется, и пришла Гласность в массовую периодическую печать, потому что отравляющая грязь касалась не отдельных искателей правды, а всех граждан. Газеты, зачастую обманывая Главлит, начали сообщать народу, в каком дерьме он живет. И начали как раз с Чернобыля.
В Башкирии, набитой по горла «большой химией», я тогда работал ответсеком республиканской «молодежки» (думаю, единственным беспартийным в СССР на таком уровне). Открылось, что экологические проблемы в 4-миллионной республике стояли чуть ли не острее всего в стране. Об этом журналистам рассказали специалисты (среди них был, надо признать, нынешний глава Башкортостана Рустэм Хамитов), а уж журналисты, прежде всего — молодежной газеты, у которой был тираж 150 тысяч экземпляров, донесли эти сведения до населения. И наступил момент, когда «Гласность» потребовала «Слышимость»: газеты, их читатели требовали от властей привести воду и воздух хотя бы поближе к официальным нормам. Начались протесты против новых химических строек, против атомной электростанции (чернобыльского типа, да еще — на геологическом разломе), против гигантского водохранилища. На митинги (не всегда разрешенные) собирались по несколько тысяч человек. После того, как о них сообщала газета, - уже и по 50 тысяч.
Дай им, неожиданным свободолюбцам палец — всю руку откусят! Понятие «подручные партии» приобрело новый оттенок. В хаосе перестройки, когда растерялись дряблые, отрицательной селекции, партийные кадры, пресса стала той самой классической «четвертой властью». Она не только меняла начальников (сперва по закулисной подсказке «перестройщиков», потом — по собственному разумению), она покушалась на структуры. Помню, сделал полторы полосы формата А2 интервью с социологом-членкором Нариманом Аитовым. В его аккуратных ученых рассуждениях просвечивал крах всей прежней социально-экономической политики.
А уж когда начались первые (за много десятилетий) реальные выборы, пресса вообще стала решать исход кампании. Помню, сделали в январе 1989 года интервью с опальным Ельциным — и перед выборами каждый москвич получил в почтовый ящик брошюру с текстом из нашей башкирской «молодежки»...
Думаю, с 1989 года и началась уже не перестройка, а неуправляемая революционная цепная реакция: от кооперативных предприятий до независимых газет, от Тбилиси до Берлинской стены. Полтора года мы выпускали общесоюзный независимый еженедельник «Русский курьер», который сам себя кормил подпиской и огромной розницей — пока не началась обвальная инфляция.
И тут пошла совсем другая история, когда «четвертая власть» перестала быть властью, потому что появились вполне материальные центры решений, в чьи интересы совсем не входило осознанное вмешательство «улицы», публики — то есть, массового читателя. Появились инструменты манипулирования, которые, во многом, сформировали сами журналисты. Некоторые — искренне, продвигая избранную идею, некоторые отреклись от профессии ради привычного дела «подручных», кто-то понял, что за рекламу (а то и «заказуху»), в том числе — политическую, платят намного большие гонорары.
Ну, а некоторые, на волне «Гласности» ставшие народными кумирами, вскоре поняли, что действие, идущее за словом (а иначе — зачем говорить?), не всегда совпадает с намерениями того, кто первый сказал «а-а!». Но контролировать это действие уже никто не дал. Четыре власти — это слишком много. Хватит одной. Поэтому в той же Башкирии построили новые химзаводы, открыли гигантское водохранилище и начали разговоры, что необходима атомная электростанция...
журнал "Журналист", №3, 2016