ПОВЕСТЬ
Есть прекрасные деревья, которые до самых морозов
сохраняют листву и после морозов до снежных метелей
стоят зеленые. Они чудесны. Так и люди есть, перенесли
все на свете, а сами становятся до самой смерти все лучше.
/М. Пришвин/
ВСТУПЛЕНИЕ
…Понять, что и где происходит, на какой улице и тем более, по какому именно адресу – нереально! Весь город словно после точечной бомбежки. Здесь и там, отряхиваясь от комьев земли и пыли, с трудом поднимались люди, которых сразу трудно было определить по полу и возрасту. Здесь и там, оглушенные и поверженные в шок, они оглядывались, прислушивались и вновь шли в кромешную мглу на зов других, таких же растерянных людей, как и они сами. А там, где еще совсем недавно стояли дома стройными рядами улиц, теперь все сравнялось с землей почти до самого горизонта.
Вдруг откуда-то из глубины развалин раздался пронзительный стон. Через минуту из-под приподнятой кем-то балки, поднялась и залаяла собака. И будто на ее спасительный зов отовсюду послышались стоны, приглушенные крики и просто гул, еще не совсем успокоившейся земли.
Как все же странно… Лишь несколько минут смятения и многих тысяч людей не досчитаться. Больше никогда не увидеть своих родных, друзей… Их больше нет. Их нигде нет.
Мне прежде казалось, что все, кто меня окружают, всегда будут рядом. Да, просто будут рядом. А если нет, тогда зачем мне было знать их до этого? И, что я есть в этом бренном мире? Кто-то время мерит зимами, кто-то летами, иные – быстролетящими годами, а я – всегда возвращаюсь к исходной точке - «час четырнадцать 1948-го», хотя меня тогда еще и на свете-то не было. Но это - МОЯ точка отсчета. Оттуда - мои корни. Это и есть моя земля обетованная, моя Родина.
ГЛАВА 1. Сплетение судеб
Менее чем за год до начала Второй мировой войны Польша была не прочь оказаться на стороне Германии в будущем противостоянии против СССР. Но в конце лета 1939 года в воздухе над всей Европой запахло порохом и 1 сентября в Польшу вторглись вооружённые силы Германии и Словакии. В ответ на начало операции «Вайс» Британия и Франция объявили войну Германии. Так и началась Вторая мировая война. Советские войска перешли польскую границу только 17 сентября, когда практически основная часть польского сопротивления была уже сокрушена силами Вермахта.
В октябре того же года было подписано советско-германское соглашение «…о ненападении между Германией и СССР». Польша была поделена между Германией и Советским Союзом, Литвой и Словакией. Тогда же было принято решение об обмене военнопленными Войска Польского, исходя из постоянного местожительства на момент начала войны. Однако обмен затянулся, а позже и вовсе был приостановлен до окончания Второй мировой войны. Но это случилось позже. А пока…
Узников лагерей на территории Советского Союза, в соответствии с инструкцией народного комиссара внутренних дел СССР Л.П. Берии, польских полицейских направляли в Осташков Калининской области, офицеров - в Старобельск Ворошиловградской (ныне Луганской) области на реке Айдар, а лиц из более низких чинов - в Козельск Смоленской области.
Содержание военнопленных, впрочем, как и в других тюрьмах, было примитивным, а питание просто скудным. Но жизнь продолжалась и, несмотря на суровость содержания плененных, сохранились обычаи и даже религиозные предпочтения, что в СССР в те годы, по меньшей мере, считалось неприемлемым. Люди постепенно приспособились к новым условиям жизни, и заключенным вскоре разрешили свободно вести переписку со своими семьями.
Среди заключенных в Старобельске находился дворянин польского происхождения Станислав Михальский. В ссылку он попал, как офицер Войска Польского, собственно, как и большинство других военнослужащих, согласно судебному приговору за участие в восстании. Через полгода, когда отдельным заключенным было разрешено жить на поселении, к Михальскому приехала его жена Ганна с малолетними детьми. Четверо их ребят родились в Гродно, тогда еще в составе Речи Посполитой. Теперь же семья воссоединилась, заняв один из пустовавших старенький сруб. Ганна постепенно освоилась, перезнакомилась с другими женами заключенных, которые, как и она прибыли вслед за своими мужьями. Ганна скоро определилась на работу по вольному найму в прачечную лагеря. Днем работала, пока старшие дети – Збышек и Марта занимались младшими - Катажинкой и Кшисем, а вечерами, кроме азов необходимых знаний начальной школы, она словно прилежная гувернантка, давала детям уроки французского и русского. Однако, между собой в семье, по-прежнему, было принято говорить по-польски.
Иногда по выходным, после прохождения несложных формальностей, военнопленным было позволено ходить друг к другу в гости. За обедом они подолгу беседовали, а потом непременно читали книги вслух, с детьми разучивали стихи. Иногда места лишения свободы посещал кто-нибудь из представителей ювелирного предприятия, скупавший за бесценок у поселенцев все сколько-нибудь ценное. Вырученные деньги сразу тратились на продукты и другие необходимые мелочи там же в лагерном магазинчике.
Воскресные вечера становились все теплее, почти как в мирное время, наполнявшими душу былыми воспоминаниями о жизни в Польше. В такие дни всюду слышалась польская речь, а небольшой и чуть перекошенный домик Михальских стал центром целой Вселенной, как островок счастья для детей ссыльных, хоть ненадолго давая им возможность не чувствовать себя лишенными детства. Особенно приятными и памятными стали общие праздники, которых все очень ждали. Это были дни рождения и, конечно же, Рождество. Подготовка велась загодя и по-особенному, приложив немало усилий и фантазии, чтобы действительно удивить и порадовать очередных именинников месяца самодельными подарками и незатейливым угощением в складчину.
Почти через год, когда военные действия широкой поступью были развернуты и на территории СССР, в августе 1941-го Совет Народных Комиссаров, наконец, издал декрет об амнистии польских военнопленных. Появилась надежда на освобождение. Часть польских узников, из числа спасшихся и помилованных, начала интересоваться тем, что происходит в стране Советов и даже всерьез заговорили о создании польской армии в составе Советского Союза. К сожалению, когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «О предоставлении амнистии польским гражданам, содержащимся в лагерях…», Станислав Михальский, измученный унизительным режимом, переживаниями за свою семью и хроническим недоеданием, до этого дня не дожил.
* * *
Жизнь все более осложнялась. Ганна, потеряла свой дом, родную страну, а теперь еще и любимого мужа. Это случилось, когда надежда, связанная с освобождением была так близко, когда все мечты были лишь о новой жизни в большой дружной семье и, когда сил ни на что другое уже не осталось. Ганна была совершенно разбита и растеряна. Она не знала, что делать, как и где жить дальше. Из Осташкова надо было уезжать. Но куда?
Война семимильными шагами быстро продвигалась на Восток. С детьми, без денег, с останками пожитков Ганна стояла на полустанке, прижимая к себе испуганных детей, и тогда просто приняла решение двигаться вглубь России. Ей хотелось уйти как можно дальше от грохота канонады тяжелых орудий. Кое-как перебиваясь случайными заработками, распродавая свои и детские вещи, Михальские с трудом добрались до одного небольшого села под Арзамасом. Встречавшиеся на их пути люди бескорыстно одаривали детей добрым вниманием. Измученных в дороге Ганну и детей сразу определили в один из домов на временный постой, и село Горюново стало их новым пристанищем.
Военные годы для Арзамаса были очень тяжелыми, хотя там и не проходила линия фронта. Однако, являясь дорогой жизни, связывающей запад и восток страны, главными словами лозунга тех лет были: «Все для фронта — все для Победы!». С заводов и фабрик в армию были призваны сотни мужчин, в большинстве своем опытных, квалифицированных специалистов. Их заменили на рабочих местах женщины, да вчерашние школьники, не попавшие на фронт по возрасту, которых надо было в короткий срок обучить, привить им необходимые навыки и дисциплину. Там, они становились маленькими героями большой войны и быстро взрослели. Именно в Арзамасе в военные годы Машиностроительный завод выпускал реактивные снаряды для "Катюш", внушающих фашистам смертельный страх и ужас.
В городе и его окрестностях жили свыше полутора тысяч эвакуированных и беженцев. И, хотя в городе, а также в близлежащих селах и деревнях, почти не осталось мужчин, не считая старых да совсем малых, Ганне случилось все же, встретить своего будущего мужа - Матвея Ширшова.
Несколько месяцев назад Матвей Иванович, попал в госпиталь с тяжелым ранением, был комиссован и вернулся с фронта в родное село. Его тело еще не совсем оправилось от ран, а душа ныла и терзалась несправедливой потерей родных в тылу. Он перезахоронил жену и сына на кладбище за околицей, поставил над могилой добротный деревянный крест. К зиме 41-го наспех отстроился не без помощи соседей, да и сам считал своим долгом помочь другим. Изо дня в день он рубил в лесу деревья и привозил их на уцелевшей чудом хромой, как и он сам, старой лошади. Так, сообща, по большей части с женщинами и подростками, поднимались под крышу новые избы, хоть сколько-нибудь пригодные для жизни.
Односельчанок было немало, кто с удовольствием разделил бы с Матвеем не только кусок хлеба да чугунок каши, но и брачное ложе. Да только знал он их, как жен своих закадычных друзей, не вернувшихся с фронта, а иных почитал, как сестер, с которыми вместе вырос на одной улице. К тому же, помнил он еще свою жену, считая, что именно это неугасающее чувство помогло ему все перенести и выжить после тяжелых ранений. Он всем всегда был рад помочь, и никому не было в этом отказа.
Но вот, встретив Ганну, Матвей в иностранке польке-беженке, сразу разглядел родственную душу. Он забрал ее с детьми от соседки в свой дом и вскоре женился на ней, да и весь с головой ушел в заботы о новой семье, почувствовав себя не только действительно нужным, но и готовым к новой жизни. Чтобы не переоформлять на всех великое множество документов, когда расписывались в сельсовете, он взял фамилию жены и ее детей – Михальский. С рождением общего ребенка, милой девочки Зоси, между великими праздниками - Рождеством и Крещением в 43-м году, постепенно стала затягиваться и своя давно ноющая рана. Дом все больше заполнялся детскими голосами, дни побежали быстрее. Теперь, не смотря на тяжелые времена, все чаще улыбка бродила по лицу Матвея. А к появлению следующей малышки Радославы и война закончилась. Теперь у них было шестеро детей.
Когда пришло время поля поднимать, так заготовки к посеву делали всем миром. Землю пахали на себе, впрягаясь вместо лошадей в упряжку, чтобы не только самим пережить очередную зиму, но и мало-мальски обеспечить хлебом свою область. Вставать приходилось с рассветом, работать много, есть не досыта, как говорится, что Бог подаст, а спать ложиться только за полночь.
Но не все было ладно и недолгим было семейное счастье Михальских. Жизнь вновь и вновь испытывала их на прочность. Вскоре потянулась одна за другой череда новых бед - неурожайные годы. То лето в дождях тонуло, оставляя после себя напрочь размытые поля и дороги, а то засуха все на корню выжигала. И в такие жаркие летние дни легко возгорались ветхие деревянные избы. Пожар, мгновенно разгораясь все сильнее, с жадностью перекидывался от одного дома к другому, огненными языками пламени пожирая все на своем пути, вплоть до опушки леса - с одной стороны, и до берега реки – с другой. Ну, а после таких пожарищ можно было наблюдать лишь одиноко торчащие печные трубы, выложенные кирпичом на совесть, да обугленные головешки. Вот и все, что оставалось от деревянных стен. Одну зиму пришлось даже ютиться в уцелевших домах сразу по три-четыре семьи.
Так, излишне дождливое или засушливое лето неизбежно приносило голод. Тогда люди, не сговариваясь, всем селом выходили в лес на заготовку грибов, ягод и съедобных кореньев. По селу тогда часто разносился то собачий вой в ночи, в предчувствии новых утрат, то крик и плачь материнский с причитаниями, хоронившими своих чад, без времени ушедших.
Трое старших детей Ганны, тоже не справились с непосильным для детского организма бременем лишений и выпавших на их долю испытаний в 48-м году, не дождавшись нового урожая, по поздней весне - Збышек, Марта и Кшись, как раз на цвет яблонь, не успевших завязаться хоть в какие не есть плоды, один за другим отошли в мир иной.
Но Михальские – люди гордого рода племени. Ганна не рыдала, все больше старалась утешить младших детей. И только плечо Матвея в исподней рубахе влажной от слез жены было свидетелем долгих страданий в ночи.
Как-то истощенная Ганна чуть придремала, забывшись на единственной подушке, которую делила с мужем. Сон был недолгим, ее что-то потревожило. Она прислушалась. Матвея рядом не оказалось, и тогда она быстро поднялась, накинула на плечи платок и направилась к выходу. На крыльце сидел Матвей, понурив голову, расставив широко босые ноги, спущенные со ступней прямо в траву. Он толи пел, толи проговаривал, иногда попадая в ритм, отдаленно напоминая мелодию: “…Ой, ти Галю, Галю молодая, пидманули Галю, забрали с собою. Пойдем з нами, з нами козаками, лучче тоби буде, як в риднои мами…”. Не допев, он обхватил свою голову большими руками, опершись локтями на колени. И так долго еще раскачивался из стороны в сторону.
Ганна стояла, опершись о дверной косяк, слушала и понимала, как трудно и болезненно переживает Матвей все, что с ними происходит. Она была очень благодарна ему за то, что он взял на себя всю ответственность их непростой совместной жизни, как сопереживал ей в трудностях женской доли. А, главное - это то, что не будь с ней рядом такого мужчины, она просто не выдержала бы. И, кто знает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь, и было бы ли у нее вообще какое-то завтра. Семья стойко переносила все лишения и тяготы жизни. Постоянно поддерживая друг друга, они вместе справлялись с неизбежными бедами.
Но Ганна, по-прежнему, оставалась для всех чужой на селе. Не простили солдатки ей женского счастья. И вот однажды, прослышав от заезжих людей о том, что есть на юге страны такие места, где бывает, что и белый хлеб иной раз к столу, и даже селедка - не редкость. Тогда они и порешили на семейном совете - надо переезжать. Матвей так и сказал:
- Ну, вот что, жена, мы будем жить сегодня! Я был на войне и знаю, что не у всех есть завтра. Собирайся, Ганна, в дальнюю дорогу. Надо спасать себя, и мы не вправе с тобой, в мирное-то время, - он на секунду запнулся, - лишать жизни своих детей. Их у нас осталось только трое.
ГЛАВА 2. Эта ночь не для сна
Еще в 1880-1885 годы по территории нынешнего Туркменистана была проложена Закаспийская железная дорога. Тогда же возникали новые города, быстро разрасталось население. Уже к началу двадцатого века приморский город Красноводск стал важной транспортной развязкой, и появилась возможность переправы паромом в Баку пассажиров, автомобилей и даже целых железнодорожных составов.
Тысячи специалистов и квалифицированных рабочих во время войны были эвакуированы вместе с предприятиями, были построены новые, а позже специалисты направлялись в длительные, а чаще бессрочные командировки в республики Средней Азии на «подъем народного хозяйства». В городах республики, несмотря на значительное ослабление страны, вызванное разрушениями в Отечественной войне, гораздо быстрее, чем в довоенное время, развивалась промышленность.
На долю жителей Ашхабада в первой половине двадцатого века, выпало немало бед и испытаний. И теперь казалось, что хуже уже не будет. Но наступила осень 1948-го года. На дворе начало октября, а лето все никак не заканчивалось, и жара не сдавала своих позиций.
Рядом с Михальскими за забором из битого кирпича, тщательно выбеленного известью, жили добрые соседи семья Задорожных - Маруся и Иван с дочкой Антониной. Одна из стен их домов также была общей. Хозяева были из заводских и занимали основную часть дома, а угловую комнату с отдельным входом, их постояльцы, молодая семья из Литвы, учитель музыки с женой - Исаак и Линас Лурье. Пока квартиранты находились в ожидании собственной квартиры, организация, в которой работал Исаак, оплачивала их временное проживание.
Лурье приехали в Туркмению значительно раньше Михальских. Но в Ашхабаде обосновались они не сразу. Глава семейства - молодой скрипач, подающий большие надежды, еще во время войны был приглашен из Литвы в Москву для работы в Большом симфоническом оркестре. Но, в порядке распространения культуры среди «широких слоев» населения, уже через год был откомандирован из Москвы в Красноводск, в качестве преподавателя музыкального училища. На исходе четвертого года, его перевели на повышение в Ашхабад, куда он переехал вместе со своей женой. Ему тогда было 34 года, а ей - только 27.
Знакомство с новым городом, тогда не обошлось без происшествий. Сразу по прибытии поезда, прямо на вокзале, Исаака задержали, предъявив ему, не редкое в то время, обвинение в шпионаже. При аресте в описи изъятых вещей была скрипка работы Джузеппе Антонио Гварнери. Вскоре все разъяснилось. Из Москвы пришло подтверждение о направлении Лурье в Ашхабад по линии Министерства культуры СССР. Исаака отпустили, а вот скрипка бесследно исчезла.
* * *
Осенний денек выдался по-летнему жарким, а вечер - тихим и теплым. Послевоенная жизнь под южным туркменским солнцем протекала размеренно и спокойно. Во вторник вечером с 5 на 6 октября рабочий день закончился, как обычно. Постепенно опустели шумные базары и улицы города. В полночь началось очередное заседание ЦК КП (б) Туркменистана, где обсуждались проблемы и перспективы озера Кара-Богаз-Гол. Ничто не нарушало планов. Для участия на совещании из Ленинграда был приглашен крупный советский ученый-геолог, академик Дмитрий Васильевич Наливкин.
Большинство горожан, из тех, кто еще не спал, неторопливо прогуливались под зелеными шапками деревьев, наслаждаясь вечерней свежестью, обильно увлажненных тротуаров и кустарников, недавно проехавшей «поливалкой» по центральным улицам города. Окна жилых домов были настежь распахнуты. Круглосуточные производства и службы работали в привычном режиме. Постовые очередной раз неспешно обходили вверенную им территорию. В здании вокзала продолжалось заседание ответственных работников. В студенческих общежитиях царила бурная жизнь. Одни готовились к какому-то важному мероприятию, другие занимались или просто встречались с друзьями и кое-где слышалось пение под гитару.
Дети, утомленные дневной жарой и веселой беготней, давно спали. Матвей, переживая за свою Ганку, ворочался, одолеваемый тяжелым предчувствием, и все никак не мог заснуть. Он поднялся и, оставаясь сидеть на кровати, потянулся за куревом к стоящему неподалеку табурету. Тщательно размял пальцами папиросу, прикурил спичкой от коробка, на мгновение осветив комнату. Мужчина заметно нервничал. «И как она там»? – Думал он. - «Вот ведь, сам хотел поехать в Арзамас, порешать все вопросы с продажей дома и кое-какой живности, чтобы уж разом закончить все. Ан – нет! Все - сама, сама... А я вон тут с Катажинкой, Зоськой да Реей, - он улыбнулся в себя, перечислив непроизвольно дочек по именам, - оставайся мол, на обустройстве нового жилища». – Вот и сижу тут, как дурак, - произнес он вслух. – Волнуйся теперь за нее.
Затем Матвей с раскуренной папироской вышел на крыльцо, прошелся за калитку. Небо было ясным и звездным. Ничто не предвещало беды. Улица была наполнена звуками жизни. Одни полуночники возвращались домой, другие, покончив с домашними делами, готовились ко сну, а некоторые от чего-то все же, не могли найти себе места. Тишина и правда казалась какой-то необычной, оглушающей и от этого на душе было неспокойно. В какой-то момент город, словно замер. И лишь кое-где, то здесь, то там было слышно, как протяжно выли собаки.
* * *
Стрелки часов переступили уже часовой рубеж следующих суток. Время было далеко за полночь. После совещания в ЦК, теперь уже в неофициальной обстановке, первый секретарь компартии Туркменистана Шаржа Батыров вел неспешный разговор со специальным гостем из Ленинграда. Они говорили о водных ресурсах, недрах и развитии туркменского филиала Академии Наук. Когда же собирались попрощаться, их вдруг настиг страшный удар, который буквально обоих сбил с ног, сотрясая все вокруг. Казалось, что здание подверглось точечной бомбардировке. Все пришло в движение. Двигалась тяжелая мебель, с потолка и со всех стен посыпалась штукатурка, а с окон и книжных полок разбитые стекла, падали книги и незакрепленные верхние полки. При этом, из ниоткуда и, одновременно, отовсюду, доносился непривычный слуху и ни с чем не сравнимый жуткий гул. Все это очень напоминало отзвуки войны.
В эту теплую октябрьскую ночь в Ашхабаде произошло одно из самых разрушительных землетрясений. Сначала, за несколько минут до трагедии над молодыми растущими горами Копет-Даг то появлялись, то исчезали беспорядочные вспышки, разлетаясь над городом отблесками света, а из-под земли постепенно поднимался приглушенный, но постепенно нарастающий гул. Это стучалась в дом большая беда. Стучалась в каждый дом. Все вокруг вдруг закачалось, на ногах уже устоять было невозможно. Всего за несколько минут самая южная столица великой страны – Ашхабад был стерт с лица Земли. Город погрузился в кромешную беспросветную тьму. Стрелки часов остановились в 1 час 14 минут и 1 секунда...
Потери были огромны: полное разрушение города и окрестностей, гибель людей зачастую целыми семьями. Выжившие от удара разгневанной стихии, уже в первые минуты задыхались от пыли и недостатка воздуха. Магнитуда колебания земли составила 7,3 децибела, а сила в эпицентре достигала почти 10 баллов по шкале Рихтера. Пострадали все. Но каждому из горожан пришлось встретить это несчастье по-своему. Сонные люди бросались к дверям и окнам. И, не успев даже осознать происходящее, в считанные секунды оказывались под обломками своих жилищ, погребенные заживо. Еще какое-то время слышался грохот разрушающихся зданий, треск ломающихся балок и жуткий скрежет металла. Глухой шум подобный глубокому всепоглощающему вздоху, вырвавшись наружу небесной карой, пронесся по городу и, тотчас же наступила мертвая тишина.
Воздух до самого неба наполнился густой удушливой пылью. Над разрушенным городом нависло жуткое томительное время неизвестности. Жизнь, вместе со стрелками на всех часах одновременно остановилась. Никто ничего не знал о положении в соседних домах и, тем более, на других улицах. И самое страшное это то, что не было никакой возможности подать сигнал бедствия. Город в кромешной ночи накрыла полная тишина, плотный туман из густых клубов пыли окутал город. Вокруг ни криков о помощи, ни единого шороха, словно под развалинами было погребено абсолютно все живое.
Лишь через некоторое время откуда-то из-под земли стали доноситься приглушенные звуки, стоны раненых людей, крики о помощи, и кое-где вой собак.
* * *
Иван Задорожный, постепенно приходя в себя, отодвинул немного от лица свою руку, высвобождая ее от комьев земли и плотной пыли. Наконец, ему удалось приподнять голову, и он с трудом различил в стороне от себя голос детского плача. Теперь он смог видеть и самого ребенка лет трех-четырех. Весь в отрепье одного цвета с землей, как впрочем, такими же серыми были его лицо, волосы, руки… В перерывах между всхлипываниями он звал свою маму, повторял еще какие-то имена... Иван хотел было окликнуть его, но голоса своего не услышал. Тут же, где-то издалека послышался надрывный голос женщины с причитаниями. Она долго не сходила с места, вероятно, боясь затеряться в сплошных развалинах, и все прикладывалась то одним, то другим ухом к земле, прислушивалась в надежде услышать живой голос.
Такое происходило повсюду. Место, обычно прозрачной звездной ночи, надолго заняла непроницаемая стена, а за ней смешавшиеся голоса стонов и криков. Выжившие копали прямо руками, быстро по-собачьи, отбрасывая землю назад, а попадающиеся обломки в сторону от себя. Время от времени, припадая на колени и прикладываясь к земле, а что-то нащупав живое, становились осторожнее…
Вскоре в нескольких местах один за другим, почти одновременно, вспыхнули пожары. Прошло еще немного времени.
- Матвей Иваныч, ты штоль? - Заслышал знакомый голос соседа, всполошился Иван. - Боже ж ты мой, жив! Ну, слава тебе, Господи! – Иван пристально всматривался в темную глубь на месте соседского дома. - Стало быть, живой таки, радовался своей находке сосед. - Руки, ноги целы? Ну, давай, давай, вылезай оттудова. Ишь ты, куда забрался! – Он шутил и расплывался в широкой улыбке. - Господи, радость-то какая! Мы уж со своей Марусей думали, что никого из вас и не сыщем вовсе. – Он, твердо упираясь о землю, широко расставил ноги, боясь провалиться и засыпать заживо себя и соседа. - Да, да, вот так потихоньку. Давай, тяни-тяни ко мне руку. Ай, молодца!
Матвей, с трудом вскарабкавшись наверх, стоял на дрожащих ногах, неловко отряхиваясь:
- Спасибо тебе, Вань! Во век не забуду. – А сам растерянно оглядывался по сторонам. Наконец, в ужасе обхватил свою голову обеими руками. - Господи, а дочки-то мои где? – Гос-по-диии! – И, обращаясь к соседу:
- Иван, а ты девчонок моих не видал?
- Да, нет. Тебя вон откопал, так и то, слава Богу. Вон Грачев подходил, так вовсе никого своих найти не может… Ходит, как в воду опущенный, то там, то здесь роется. Уж и место, где дом стоял, затерялось.
- Погоди, погоди, - потрясал за обтрепанный рукав Матвей почти счастливого соседа. - Я про девчонок тебя своих спрашиваю. – Иван только развел руками. - Да как же это? – Его все больше охватывало беспокойство. - Они же совсем рядом со мной были.
По его щекам непроизвольно потекли слезы, тонкими ручейками смывая густой пыльный налет. Он всматривался в образовавшийся рядом небольшой земляной ров, откуда его только что вытянул Иван. Матвей поднял голову вверх и взмолился. Но увидел там тоже самое, что и перед собой – кромешную мглу. Он, задыхаясь и совсем теряя ориентиры, припал на колени:
- Девочки мои, родные мои, отзовитесь! – И совсем растеряно. - Да, почто же мне такое спасение, если вас никогда не увижу больше?
Иван с подоспевшим на помощь еще одним соседом Мурадом, с трудом оттащили его в сторону:
- Тише, тише, Матвей! Разве ж время сейчас убиваться так? Пока всякая секунда дорога, целой жизни стоит!
Все на минуту притихли. Из-под земли, совсем рядом раздавался детский плач. Мужчины тут же осторожно стали разгребать, откидывая в стороны землю и все, что попадалось под руки. Но все снова стихло. Матвей стал звать, сначала почему-то шепотом, затем все громче и громче:
- Девоньки мои золотые, Рея, Зосенька! Господи...! Кася, да где же вы? Родные мои, откликнитесь. Это я, папка ваш.
Иван с Мурадом, откидывая одну за другой балки нащупали, наконец, угол серого, как и все вокруг, одеяла. Мужчины втроем осторожно приподняли его, и под ним словно ожив, зашевелились дети, прикрывавшие друг друга телами. Иван быстро оттащил в сторону одеяло, слегка стряхнул и расстелил на земле, куда потом и разместили девочек, освобожденных из пыльного плена.
Рея и Зося бросились на шею к отцу, а старшая дочка слабо стонала и почти не двигалась. Катажинка, прикрывая собой младших сестренок, приняла на себя удар, обвалившейся деревянной балки:
- Господи, да как же так? – Не сдерживая слез, взывал к Богу Матвей. - Как же так получилось то? Доченька, ты потерпи родная, потерпи немного. – И, оглядываясь по сторонам, вновь обратился к соседям, - Иван, а доктора-то где же нам взять? Ей ведь без доктора… – Его голос оборвался. Мурад, растерянно покачиваясь всем телом, опустил голову, а Иван только разводил руками. Матвей вновь взмолился, – Господи, не оставь! Сами-то мы ведь не справимся.
К рассвету пыль немного осела. Все проглядывалось в туманной дымке. Никто ничего не знал о положении в соседних домах на бывших улицах. По-прежнему не было никакой возможности подать сигнал бедствия. Жуткие часы тьмы, неизвестности, повторных сотрясений Земли.
- Ты, Иван, прости меня… Ты вон все при мне, да при мне. А я и позабыл спросить, где же твои-то есть, Маруся с дочкой?
- Да, что им сделается? Я их первыми отыскал. Да к Мураду во двор переправил.– Он горько усмехнулся. – Ну, не во двор, а там, где двор тот был. А там уж ими Гуля занялась. Они, по нашей-то жаре, на воздухе спали, так все и уцелели разом. – И вмиг снова стал серьезным. – Ничего, мужики, все заново отстроим.
Матвей поддержал соседа, похлопывая по плечу:
- Обязательно, обязательно отстроимся!
Отовсюду по-прежнему доносились громкие рыдания женщин, негромкие детские похныкивания, жуткие завывания да не смолкающий лай бродящих по развалинам собак, потерявших своих хозяев. Мужчины, не сговариваясь, гуськом побрели на крики о помощи. А через какое-то время, вернулись к своим.
- Сейчас бы махорки где раздобыть, - выразил мнение всех мужчин Иван.
На что Матвей согласно кивнул. Он оглядывался по сторонам, пытаясь сориентироваться, попривыкнуть к новой действительности. Но перед ним, кроме развалин и одиноко торчащих нескольких труб ничего не было видно. "И, вот ведь какое странное дело", - с удивлением подумал Матвей, - "стены завода, прежде отстоявшие от нашего дома за несколько улиц, сейчас казалось, что все совсем рядом, прямиком за десять минут дойти".
В это время к Матвею быстро, как только могли, спотыкаясь, падая и, поддерживая друг друга, спешили соседка Маруся со своей дочкой.
Маруся трясла за обтрепанный рукав рубахи Матвея:
- Матвеюшка, ты успокойся. Слышишь? Успокойся. – Она плакала и одновременно улыбалась сквозь слезы. – Успокойся, все хорошо, тебя вон откопали, и дочки твои живы. Счастье-то какое!
Матвей Иванович, расслышал только последние слова, но все еще ошеломленный и, до конца не веря, оглядывался по сторонам от слез и пыли красными глазами:
- Да, да, Маруся. Да. Да где же они? Мы вон с мужиками уходили, так они были здесь. Марусь, ведь только были здесь…
- Живы, все трое живы. - Маруся осторожно поглаживала соседа по руке, стараясь успокоить. – Зося с Реей да с моей Тонькой у нас вон перебирают, чего подойдет им надеть.
Матвей высокий, худощавый, с трудом поднялся и побрел за Марусей:
- Марусь, а Катажинка как же? Ей же и двигаться нельзя было. - Он плакал и неловко смахивал рукавом слезы, размазывая по лицу.
- Не волнуйся ты так. И старшенькой твоей повезло. Все будет в порядке. – И тут же объяснила. - Пока вы с Иваном Глуховых вызволяли из-под обломков, так к нам военные медики подходили. – Она осторожно смахивала земляную пыль с израненных плеч Матвея. – Врачи помогли Касе и нашу постоялицу Лину перевязали, а после обеих положили на носилки и увезли в госпиталь.
- В госпиталь? Какой госпиталь?
- Ну да, в госпиталь. Уж и военные в городе объявились. Помогают всем. Соседи говорят, что целая улица из палаток получилась.
- Так, где же это? – По-прежнему, беспокоился Матвей. - Где он, госпиталь-то?
- Да успокойся ты. Это там, - она рукой показала в сторону. Затем развернулась на Восток. – А, нет, там, за заводской стеной.
- А, ну да, ну да. Там может, что и поцелее осталось, - согласился Матвей.
- Да и дорога там вроде пошире будет, чтобы раненых подвозить. – Она на секунду замолчала. - Покалеченных, сам видишь, меньше не становится.
* * *
Еще никто не знал, сколько человеческих жизней было принесено в жертву капризам природы, но цифра могла быть ужасающей. Выжившим и не смирившимся с утратой, смотреть на все это было невыносимо тяжко. Многие, лишились рассудка. Они продолжали бесцельно бродить по городским руинам, не понимая, что происходит.
Электричества по-прежнему не было, телефоны молчали, телеграф… А телеграф не понятно где и был прежде. Аэродром и железная дорога были разрушены до основания. Любая связь внутри города с ближайшими населенными пунктами и, тем более, с внешним миром отсутствовала. На улицах груды человеческих трупов под шапками поваленных деревьев, а то и прямо на солнце. Изредка были слышны хлопки выстрелов. Это военные патрули пристреливали на месте мародеров. День 6-го октября подходил к концу. Над Ашхабадом небо немного расчистилось, день вновь отличался от ночи. Ашхабадцы сами отыскивали и откапывали своих близких, а кто и с подоспевшей помощью.
Вскоре по железной дороге в Ашхабад потянулись один за другим поезда с грузами срочной помощи. Однако центральные газеты о ситуации в Туркмении по-прежнему замалчивали. Можно было в подробностях узнать о положении дел в Финляндии, о победе советских спортсменов в Польше и даже о мотокроссе вокруг Москвы. Но вот о страшной трагедии в Туркмении – ни слова.
ГЛАВА 3. Долгий путь домой
Ганна и Аксинья, теперь уже бывшие соседки-селянки, встретились у единственного колодца на селе, что под Арзамасом, где прожили они с Матвеем несколько трудных лет. Женщины делились невеселыми новостями и в преддверии скорого расставания, каждая старалась выговориться, побольше успеть доверить подруге о своем. Ганна выглядела расстроенной, ее глаза припухли и от слез были красными. Аксинья, добрая душа, в старой фуфайке мужа наброшенной на плечи, сочувствовала и как могла, старалась поддержать подругу. А Ганна все никак не могла успокоиться и продолжала взволнованно говорить:
- Я как услышала по радио, так в руках до сих пор дрожь не проходит. Да и холодно уже, а варежек то и нет. – Она разминала пальцы рук, пытаясь согреться.
Аксинья сочувственно смотрела на Ганну и, покачивая головой, согласно добавила:
- Я тоже, слушала... Сразу о тебе подумала. Но так мало было сказано об этом вашем Ащхабаде… Вроде землетрясение случилось… есть жертвы… - Она задумалась. - Как так земля тряслась?
- Не знаю, ничего не знаю, - Ганна только разводила руками и сокрушаясь качала головой из стороны в сторону. - Ладно бы уж сегодня Макарыч деньги отдал за дом. – Так уж хоть что-то бы выручить, а то и дорогу не покрыть... У меня вон денег-то, только до Москвы. А там… - Она вновь горько расплакалась. - Ксюш, сколько еще дней придется на перекладных? – Она совсем сникла, - ехать еще и ехать...
- Да, не убивайся ты так! - Аксинья сочувственно поджала губы и поморщила лоб. - Мои-то вон все целы, да только зима скоро. Как и переживем, не знаю.
Она закусила губу, представив, каково будет с семьей. Одной рукой поглаживала подругу по рукаву полушубка, стараясь успокоить, а другой, не в силах найти нужные слова, прикрывала уголком платка нижнюю часть лица от холода, кутаясь при этом в мужнину фуфайку. Затем подтянула к глазам один конец платка, завязанного под подбородком, полным слез и в сердцах с трудом произнесла:
- Да, что же это за напасти такие! Вот ведь подумай, а?! Для нас все никак война не закончится.
- Да... А теперь вот это... – Ганна вновь расплакалась. - По радио сказали, что земля сотрясалась так, что есть жертвы. А я вот думаю, что и в живых мало кто остался. Как там мои? – Она снова перешла навзрыд. - Представляешь – земля ходуном ходила, - она с ужасом в глазах водила руками из стороны в сторону. И вслух предположила, - может такое даже пострашнее бомбежки будет. Может так и целый город в одну минуту...
Ее голос сорвался. А Аксинья подхватила:
- Ой, да тут не знаешь, как и детей-то спасти...
- Да, Ксюш, - проговорила сквозь слезы Ганна. - Ты же помнишь, Марта моя, старшенькая..., Сбышек и Кшись, - ну, да ты знаешь, - она глядела прямо перед собой, будто и сейчас видела своих деток, - с голоду опухли и померли. – Она помолчала секунду и, будто вспомнив об Аксинье, вскинула на нее глаза и вновь заговорила. - Так я тогда, как прослышала, что в Ашхабаде этом, даже белый хлеб бывает, - она попыталась улыбнуться сквозь слезы, - а иногда и селедку завозят жирную... Будь она неладна! - И чуть тише продолжила. - Так и подумали тогда с Матвеем моим, что хоть трех младшеньких спасем. Да видно, ой-е-е-ей…
Ее душили слезы, и она вновь зарыдала.
- Ну-ну, Ганночка... Все еще образуется.
- Аксиньюшка, ты уж пригляди за могилками... А мы... А мы, как только сможем, так непременно вернемся.
- Ганна, ты поезжай с Богом. Делай свое главное дело - разыщи своих. И не беспокойся ни о чем.
* * *
День за днем Ганна пребывала в дороге, которой не было видно конца, в неизбежной суете и полной неизвестности. А жив ли там кто? Ее сердце рвалось на части. Так, постоянно в пути, без сна и отдыха, в бесконечных волнениях, она совсем утратила чувство интуиции, и боялась даже предположить самое худшее. А обстоятельства складывались совсем не в ее пользу. Она знала только одно, что ей скорее надо туда - домой, к мужу и детям.
К концу недельного пути Ганна была уже на «Московском» вокзале в Горьком (ныне Нижний Новгород), когда в центральной газете "Правда" прочитала о трагедии в Ашхабаде, где было написано лишь несколько слов: "6 октября 1948 г… в районе г. Ашхабада Туркменской ССР произошло землетрясение силою до 9 баллов. Землетрясением разрушено большое количество жилых домов. Имеются многочисленные жертвы". И больше никаких подробностей. Однако, там же в более детальном сообщении публиковались данные о погибших в результате землетрясения на территории соседнего Ирана. Еще она прочитала о приближающемся празднике - очередной годовщине Великого Октября...
Ганна стояла на перроне в своем черном каракулевом полушубке, подбитым ватином на сатиновой подкладке синего цвета, и, прячась от холодного ветра, она куталась в старую шаль. Молодая женщина смотрела вслед уходящему поезду, который извиваясь на повороте, все глуше и глуше стучал колесами о рельсы и неизбежно скоро совсем исчез из поля зрения. Ей снова не повезло, она не попала на этот поезд. Но Ганне скорее очень нужно было в Москву. Но и это была не конечная цель ее поездки. Дальше ей предстоял сложный и долгий путь, полный неизвестности до самой южной точки Советского Союза, до города Ашхабада.
Время от времени, покачивая головой в своих горьких думах, понимая, что еще придется задержаться здесь, она, как безумная повторяла то, что ей сказали в справочном окошечке: «Поездов в сторону Москвы сегодня больше не будет». – Она подумала: «И кто знает, сколько еще ждать, и сколько еще от Москвы добираться… Господи, где я? Куда я?».
Порывистый ветер принес с собой первый снег. И снежная метель, закружила Ганну. Ее черный полушубок быстро становился влажным, отчего заметно потяжелел. Уставшая и совершенно измученная неизвестностью, молодая женщина поспешила укрыться в полуразрушенном здании вокзала. Скамьи и кое-где уцелевшие кресла были все заняты. Тогда она прошла к простенку между высокими окнами, забитыми досками, кусками фанеры, а то и просто заложенными обрывками картона. Она присела на свой деревянный чемодан видавшего виды, положила узелок на колени и, перебирая в уме события прошедшего дня, наконец, забылась в полудреме.
Вскоре Ганну разбудил чей-то пристальный взгляд. Она почувствовала его еще до того, как отошла ото сна: ей казалось, что будто кто-то подслушивал ее мысли. Она осторожно приподняла тяжелые веки и увидела перед собой цыганку. Ганна, окончательно проснулась и, быстро нащупала свой узелок, по-прежнему мирно лежавший на ее коленях. Затем она вновь вскинула глаза на женщину напротив, и ей почему-то на секунду показалась, что она смотрится словно в зеркало. Но нет, перед ней действительно стояла молодая цыганка. От нее исходило какое-то тепло, и она доброжелательным тоном спросила Ганну:
- Отдохнула немного?
- Отдохнула...- ответила Ганна, медленно, растягивая слова. - Цыганка уходить не собиралась. Тогда Ганна, все еще не понимая, чего от нее хотят, поприветствовала незваную гостью - Здравствуйте!
- Здравствуй, милая! Трудно тебе... – Она немного помедлила, покачивая головой и спросила, - неизвестность мучает?
Цыганка протянула свою руку открытой ладошкой, чтобы заглянуть на руку Ганны. А та, наконец, окончательно стряхнула с себя остатки сна, высвободила свою правую руку от варежки, и смело подала ее. Цыганка внимательно и долго рассматривала ее ладонь, медленно водила своим указательным пальцем по руке, пару раз бросила беглый взгляд на Ганну, а потом снова и снова долго «читала» по линиям руки, при этом, тихонько бормоча что-то по-своему. Затем она отпустила руку женщины, не спеша поправила на своих плечах большой цветастый платок и, наконец, коротко произнесла:
– Не печалься. Все у тебя будет хорошо. Ну, - она немного замешкалась, и улыбнулась только одними уголками глаз, - почти все хорошо.
Ганна растерялась, не зная, как понимать слова цыганки, чему верить и верить ли? Она взмолилась:
- Сколько же потерь еще душа может вынести, а? Я ведь сама свезла их туда, а теперь вот и не знаю… - Ганна застыла в немом вопросе и вновь услышала спокойный голос:
- У тебя все будет хорошо.
- Что? – Не доверяя собственному слуху, переспросила Ганна. - Все хорошо говоришь, будет? Господи, да откуда же тебе, знать-то? Там ведь такое случилось!
Но цыганка, перебивая и четко произнося каждое слово:
- Все бу-дет хо-ро-шо!
После чего она просто развернулась и пошла прочь.
Ганна окликнула ее и вслед спросила:
- А как зовут-то тебя? - Но та, не оборачиваясь, только махнула рукой. – Скажи хоть - живы ли мои?
Цыганка, обернулась и громко ответила:
- Ляна я! Ляна. Живы твои, все живы! – Но, наблюдая недоверчивый взгляд Ганны, пояснила, как ей показалось, доступно, - просто знаю.
У Ганны по лицу потоком потекли слезы. Она растерялась еще больше, старалась отыскать взглядом цветастый платок Ляны, но та уже словно растворилась в сером вокзальном многолюдном потоке.
- Да как же так? Вот сказала, что все живы… А я и не знаю, верить ли...– Ганна разговаривала сама с собой, чем привлекла ненадолго к себе любопытные взгляды людей, расположившихся рядом с ней. А потом добавила потихоньку, - вот так, из ниоткуда пришла и в никуда ушла…
Ганна осмотрелась по сторонам, народ все также вповалку спал на стареньких покосившихся креслах или просто на полу, а иные, расстелив свои пожитки, пристроили свои головы на коленях друг друга. И до нее снова никому не было никакого дела.
Через какое-то время внимание всех, кто был внутри вокзала, привлек громкий голос человека в военной форме. Он стоял посреди зала в длинной шинели, широко расставив ноги и теребя в руках шапку:
- Товарищи, внимание! Прямо сейчас от станции отъезжает грузовик на Москву. Могу взять с собой пять человек. – Он посмотрел по сторонам. – Ну, что, есть желающие?
Ганна первая оказалась рядом с ним. С узелком на ремне через шею, она подтянула к себе поближе тяжелый чемодан. Затем к ним присоединилась молодая пара ухоженных людей в штатском, будто из далекой мирной жизни.
- Мы муж и жена, – представился глава семьи.
- Павловы, - подтвердила супруга Елена.
Мужчина был в темно-сером костюме, длинном плаще и шляпе, а женщина в облегающем демисезонном пальто вишневого цвета, в высоких ботиночках на небольшом каблучке и в маленькой фетровой шляпке, украшенной декоративными цветами из этой же ткани.
Водитель пошел к машине и вслед за ним поспешили его пассажиры. Перед самым отправлением в путь, к ним присоединились два офицера. Военные помогли Ганне поднять ее чемодан и забросили к одному из бортов кузова, где она и устроилась. Молодые люди в военной форме уселись на деревянных ящиках у того же борта, а молодая пара - напротив них, на туго набитом чем-то мешке. Сначала все ехали молча, каждый думал о своем. Путь был долгим и Ганна, время от времени чуть приподняв глаза, рассматривала своих попутчиков. Иногда они встречались друг с другом взглядами и почему-то чувствовали себя неловко и даже виновато. Но, все же, в такие минуты по их лицам пробегала легкая улыбка. Ведь их всех связывал путь в одном направлении, и они все ближе становились к цели. Позже случилось так, что решив перекусить, они не сговариваясь, поделились друг с другом продуктами. У Павловых был с собой сыр, немного хлеба и плиточка немецкого шоколада, у Ганны - сало и несколько вареных яиц, служилые достали из своих вещмешков по баночке американской тушенки и по упаковке импортных галет.
Попутчики разговорились, Ганна рассказала про себя, а Леонид и Елена оказались молодоженами и они тоже собирались уехать на постоянное место жительства, как можно южнее. Поэтому они с интересом слушали Ганну. А она рассказывала им об Ашхабаде, где по большей части проживали переселенцы из России и не только эвакуированные во время войны, но и приехавшие гораздо раньше, и уже давно проросли там корнями.
Но вот машина свернула с шоссе и дальше поехала по проселочной дороге между двух перепаханных еще с осени полей. «Пассажиры» переглянулись, - в глазах читались одни и те же вопросы, - «не задремал ли водитель, да не сбился ли с пути»? И вдруг, совсем рядом раздался взрыв. Ганна перекрестилась, а Елена поближе прижалась к мужу, и он тут же крепко обнял ее. Машина остановилась. Военный открыл дверцу, поставил одну ногу на ступеньку, отогнул край брезента и с волнением обратился к напуганным людям:
- Ну, как вы там? Все целы?
Ошеломленные пассажиры молчали. Ганна первая отошла от шока:
- Ты чего в поле то потянулся? Ладно уж, на проселочную свернул, а сюда-то, - она обвела рукой круг, - сюда-то зачем?
Водитель и сам пока пребывал в растерянности:
- Да я хотел было, немного путь срезать… - Он не замечал крепчавшего мороза, и лишь покачивал непокрытой головой, понимая свою непростительную оплошность, - а оно, вон как вышло, на минное поле напоролись.
Но надо было двигаться дальше. Машина развернулась, и вскоре сравнялась с основной дорогой. Ветер усилился. На пороге стояла зима.
Где-то за сутки трое пассажиров все же добрались до Москвы. Во Владимире, город близкий к новой дислокации, сошли оба военные. Грузовик сломался и водитель задержался там же. Поезда в Среднюю Азию отходили с Казанского вокзала. Попутчики обменялись адресами, как тогда было принято, попрощались да и разошлись каждый в свою сторону.
* * *
Погода в разрушенном Ашхабаде по-прежнему оставалась не по-осеннему теплой. Первые дни после трагедии у горожан главным занятием оставались раскопки. Говорили они вполголоса, а то и шепотом. Оставшись сами в живых, надеялись, что кто-то все еще ждет их помощи. И действительно, под обломками то здесь, то там, теплилась жизнь. Как ни странно, заключенным повезло больше. Группе бандитов удалось вырваться из развалившегося здания тюрьмы и они, получив доступ к оружию, устроили разбойные грабежи со стрельбой.
Улица жила общими хлопотами, переживаниями и часто одним котлом, когда на обед многие из хозяек собирали к столу всю соседскую детвору. Хлеб и воду по городу развозили на грузовиках. В круглосуточном режиме работал военный госпиталь, раскинувшись целым кварталом палаточного городка. А Земля, однако, хотя и реже, продолжала сотрясаться мелкими волнами колебаний. Люди понемногу привыкали, но, тем не менее, когда это случалось в ночные часы, выбегали целыми семьями из своих временных укрытий. Там и дожидались рассвета все вместе.
Жизнь после трагедии, поделенная надвое – до и после, брала свое. Она пробуждалась заново.
Как-то тихим закатным вечером соседи сидели на скамье, сложенной из кирпичей, коих было немало разбросано вокруг, и накрытой широкой доской. Мужчины неспешно покуривали самокрутки, разжившись у военных махоркой. Местом встречи "посиделок" у женщин был там же рядом у дверного проема, который только и остался от природного погрома. Там они потихоньку вели беседы на тему дня ушедшего, решали проблемы на завтра. А дети… Дети – всегда дети! Они, хотя и были все в ссадинах и синяках, без устали продолжали бегать по рытвинам и ухабам. И даже нет-нет, да прорывался задорный смех.
Беда пока у каждого была свежа на памяти и потому о чем бы, не шла речь, все равно возвращались к тяжелым воспоминаниям и неспокойным снам. Матвей дождался своей очереди, чтобы рассказать:
- Ну, по меркам, послевоенного времени, помощь и правда, большая. Выделяются деньги, да и продукты подвозят. Помнится, наша врач Елена Васильевна рассказывала, что только за один день из Москвы было доставлено на четырех самолетах крови, вон аж 700 кг, больше полутора тонн продовольствия и даже прилетели специалисты разные.
Шестилетняя Зося грустно заметила:
- А мне опять снилось, как среди ночи все дрожит и грохочет... Я пробую встать на ножки, а пола то и нету...
Её перебил Матвей:
- А я тогда, едва проснувшись, подумал, что опять война началась и снова бомбежка, и все рушится, и все сыплется, и нечем дышать… - Он ненадолго замолк, а потом обвел всех взглядом и с трудом выдавил из себя, - но это было похуже бомбежки.
Иван поддержал друга:
- Да, да, да. Я тоже подумал: очень похоже на бомбежку.
- А, что же еще это могло быть, когда несколько лет подряд это и было нашей жизнью. – Он задумался, а потом продолжил, - но как только я понял, что случилось, я вскочил и выбежал во двор. За моей спиной рухнул дом. Да он просто рассыпался! Мать его за ногу.
- Вань! - Строго окликнула мужа Маруся, быстро кивнув в сторону детей.
- Помню клубы пыли, - продолжил Иван, - качающиеся деревья, а уже через секунду торчащие корнями верх и вокруг рассыпающиеся дома. И все вокруг было будто подсвечено желтоватым светом. Я тогда еще подумал:"Видно электричество перемкнуло".
- И вы все тоже всё помните? - Глядя на взрослых, искренне удивляясь спросила Зося.
- Да. – Коротко и с готовностью подтвердил Иван. – Думаю да, что хотя всё длилось лишь минуты. - Он немного помолчал. - А потом наступил полный мрак. Всё черным-черно. Да, все так и было.
Все смотрели на Ивана, как на единственного очевидца недавних событий, которые потрясли всех.
- Но уже через несколько минут со всех сторон все кричали и плакали.
- А потом? - Не сдавалась Зося.
- А потом сразу в разных местах высветилось багряное пламя пожарищ, а земля продолжала вздрагивать.
Девочка верила и, оглядываясь по сторонам, словно вспоминала, как это было. И уже будто сама видела все своими глазами. То тут, то там осыпались кирпичи, падали уцелевшие стены...
Ее "воспоминания" вновь нарушил Иван:
- Мы с Марусей откопали подушку, а под ней наша Тоня, вся целехонькая и в сознании. Только вот серенькая, как мышонок маленький. Но, главное, - он потрясал за рукав Матвея, - она была жива. Понимаешь, жива!
- Да, это главное!
- А я, а я, - выбежала вперед маленькая Рея, стараясь привлечь к себе внимание. Но не нашлась, что сказать и только призналась, - а я, а я уже спала...
- Вот и, слава Богу, - вмешалась Маруся, потянула за ручку Рею и посадила ее к себе на колени.
- Я вообще-то тоже крепко спала, - призналась Зося. - А проснулась только от того, что Кася быстро и громко спрыгнула со своей кровати и накрыла собой нас с Рейкой... На нас прыгнула! И на нас все посыпалось. А потом… - Она запнулась. – А потом я, наверное, снова заснула.
Она обхватила голову руками и вся задрожала. Маруся взяла на руки малышку Рею, и передала Матвею, а сама подошла к Зосе, села рядом и крепко обняла напуганную девочку. К ним подбежала Тоня, села с другой стороны от своей мамы. Маруся, обняла обеих девочек, прижала к груди и, стараясь успокоить, гладила по волосам. Зося снова заговорила:
- А я еще вспомнила, как лампочка, раскачивалась и мигала, еще горела, когда стены трескались и потолок непонятный стал, - девочка быстро отклонила головку в сторону, - потолок покосился… А потом лампочка вспыхнула, как солнышко и стало совсем темно… Потом близко-близко надо мной дышала Кася. Мне было тяжело, но меня это успокаивало.
- А дальше? – Спросила соседка Маруся.
- А дальше я уже точно больше ничего не помню… Спала, наверное.
По лицу Зоси все еще блуждала тень воспоминаний. Было жутко наблюдать за девочкой-подростком, как вновь и вновь в ее памяти вставали события памятной ночи:
- Но я проснулась… - Опять напомнила о себе Зося. - Проснулась в пыли, на улице…
- Да это же мы тебя достали, - вмешался в разговор Иван, - из-под обломков с отцом твоим и Мурадом…
Но Зося не дослушала и перебила его:
- Дядя Ваня, я даже и не знаю, когда было страшнее… Наверное, когда проснулась… Я ведь сначала думала, что это был просто страшный сон. - Девочка заплакала навзрыд. – Что же теперь будет с Катажинкой? Что мы скажем маме, когда она приедет?
Матвей, быстро пересадил Рею на одно колено и позвал ее:
- Успокойся. Иди сюда.
Маруся отпустила из своих объятий Зосю и легонько подтолкнула к отцу. А он неловко обхватил свою дочку и усадил к себе на второе колено. Он гладил ее светлым волосам:
- Наша мамка, она все поймет, как надо. Вот приедет и все по местам расставит. - Но потом ненадолго задумался. - Хотя правду сказать, вот и я мало что помню. – Смеркалось, становилось прохладней. Матвей накрыл обеих дочек платком, поданным ему Марусей. – Я вот ночью той злополучной, все думал-думал, переживал за Ганну. За мамку нашу, - пояснил он девочкам. - И уж совсем поздно было, хотел было ложиться спать, но именно тогда то послышался жуткий грохот от падения стен. Хотел было к дочкам, но в это время покосился и медленно поплыл потолок, пригибая меня. Затем сильные горизонтальные толчки, бросая из стороны в сторону, буквально сбили меня с ног, кровля рухнула, а меня видимо тогда и засыпало. Последнее, что помню, это слабеющие содрогания земли под собой, как огромного раненного зверя. И меня, веришь, Вань, - он почему-то обратился только к соседу, - меня словно не стало.
Иван согласно кивнул головой:
- Вот ведь какое удивительное дело. Все случилось в несколько минут, а столько судеб… – Он немного помолчал, затем на его лице появилось что-то вроде ухмылки, и он вновь заговорил. - А я то, стою себе курю в сенях, в комнате-то Маруся мне не дозволяет. И тут в одно мгновение сильный толчок такой отбросил меня в сторону, да так, что падая в темноте, я уже вылетел во двор...
- Вот-вот, - подхватила Маруся, - да так ударился о ствол дерева, - она оглянулась вокруг себя, - ну дерево, что стояло в трех метрах от дома... – Она приподняла указательный палец вверх, - может именно это и спасло тебя, Вань.
- А тут уж вступила поперечная волна, - перебил ее Иван.
- Поперечная? – Переспросил Матвей.
- Ну, да! Так нам сказали, – за Ивана ответила Маруся. - А вот Катажинка рассказывала, что видела, как подскакивала, двигалась и падала с полок посуда. – Она посмотрела на Матвея. – Какая же она молодец у вас, собой заслонила младшеньких. – И, помолчав, - ведь спасла она их. Даст Бог, так и сама скоро оправится.
Мурад, сидел в сторонке со своими домашними и видимо слышал весь разговор. А теперь подошел поближе, к соседскому костерку:
- Двигались не только мелкие предметы. Последнее, что я помню, пока снова не пришел в себя, это гул под ногами и треск развалившегося забора. – И, перебивая самого себя, - а, нет, еще верблюды так орали, так орали.
- Да они у тебя без этого орут, - рассмеялся Иван.
- Нет. - Серьезно возразил Мурад, подняв указательный палец вверх. - Это они перед землетрясением орали. Предупреждали нас. Вон и собаки выли. Тоже неспроста.
- Собаки на покойника воют, - подтвердила Маруся.
- А меня сильно напугали резкие рывки вверх и вниз, вверх … - вставила своё слово дочка соседей Антонина, засыпая на плече у мамы.
* * *
Операция по оказанию помощи Ашхабаду по тем временам была уникальной. Ведь прошло всего два года после окончания Великой Отечественной войны, когда вся страна еще стояла в руинах. И это было настоящим чудом. А самым удивительным было то, что некоторых людей, находившихся под развалинами четверо-пятеро суток и даже больше, находили живыми.
Ночами становилось все прохладнее, быстро приближалась зима. Из лежащего в развалинах города начался массовый отъезд населения. Однако, спасшиеся и работоспособные, которым некуда было ехать, стали из обломков строить времянки сколько-нибудь пригодные для жилья. Еще долго каждый вспоминал и содрогался от воспоминаний, и для каждого на всю последующую жизнь засело глубоко в душу свое.
Маленькая Рея теперь часто и надолго забивалась в угол, постоянно куталась и ничего не говорила. Было видно, что ей нездоровится. Маруся всю детвору ближайших соседей взяла под свое крылышко, но больше всех из детей беспокоилась о ней. По нескольку раз за день она подходила к девочке, пробовала разговорить, предлагала чаю. Но та постоянно отказывалась.
В один из вечеров Маруся решила поделиться с Матвеем своими опасениями за психическое здоровье Реи.
- Хоть бы уж Ганна поскорее приехала. А то ведь не выправим мы ее.
Матвей в сердцах, порой переходя даже на фальцет, ответил:
- Постоянно думаю о ней. А Ганна, наверное, с ума сходит от неизвестности. Ей и так там трудно, все самой приходится решать, а тут такое...
- Сегодня пока ждала, когда грузовик с хлебом будет проезжать, так слышала от соседей, что самолетами вроде отовсюду и даже из самой Москвы для нас везут одеяла, еду там всякую.
- Ну, конечно. Чай зима скоро, не оставят нас без помощи. Вон второй госпиталь разбили. До палаток на перевязку теперь недалече будет Касю носить. Сам-то я только военных пока видел. Все еще откапывают… Хорошо еще, что война закончилась. – Он сплюнул, загасив папироску, и тщательно втоптал в землю. – Стране, конечно, пока трудно. Война, она - дело такое, - многозначительно отметил он, - не шуточное! Пока оправимся… Но, все равно, вон грузовики все нужное прямо вереницей от соседей узбеков везут. Не оставят нас, не оставят.
* * *
Время в душевных переживаниях и заботах бежало быстро. День от другого дня сильно не отличался. Как-то на каменной скамейке на месте развалившегося забора пристроились и мирно беседуя сидели два соседа, покуривая самокрутки. У их ног лежала недавно приблудившаяся дворняга.
- Па, - обратилась к отцу Зося. Я на Маркса, в палаточный городок к медикам, побегу Катажинку проведаю.
- Давай, дочка, беги. Глядишь, и твоя помощь там понадобится.
У врачей на площади все еще было много работы. Раненые, доставленные из-под обломков разрушенных домов, под навесом дожидались своей очереди. А спецотряды, боясь разгула эпидемии, продолжали откапывать и вывозить трупы погибших.
Матвей потрясал головой:
– Ну, как же так? Как же так получается, а? Войну выстояли, голод одолели, и – на тебе. Сколько невинных душ покосило, а сколько людей продолжают страдать, все теряя и теряя… - Он помолчал немного и вновь заговорил, - Работы сколько будет еще, пока все восстановится, а вот мужиков не хватает. Оно и понятно, в войну-то всех, кому 18 лет исполнилось, призвали, а назад вернулись немногие. А теперь вот еще это несчастье.
- М-да, - согласился Иван. - Но, надо же как-то дальше жить. Вон уже и движение на железной дороге восстанавливается.
- Это - да, это – да. Сам каждый день на работе в депо вижу, как все меняется. Жаль только, что многие уезжают. Боязно здесь. Сегодня почтальонша рассказывала, что почту и телеграф устроили прямо в садике под деревьями, и уже начинают принимать людей. Да и от милиции обходят дворы, регистрируют уцелевших, - он глубоко вздохнул, - ну и погибших тоже.
- Наладится, все наладится, – подтвердил Матвей. - А почта - это хорошо, Надо будет сходить к ним, обозначиться, что мы живы. А там может и от Ганны весточка какая придет.
- Военные хорошо помогают, - продолжал подытоживать увиденное за день, Иван.
- Да куда же без них. Служба такая. А между тем, в военном части, что стояла на окраине города погибли почти все. Пацанчики совсем. Матерям то какое горе.
- М-да. Вон оно как. Выходит, что казармы стали их братской могилой. Совсем молодые ребята. И это в мирное-то время! – Иван развел руки в стороны. А немного успокоившись, сказал твердым голосом, - да только верно в народе говорят, что и все плохое, когда-нибудь заканчивается.
- Но,- неожиданно в разговор, вслед за скрипом старой чудом уцелевшей калитки, послышался голос Ганны. - Когда заканчивается одно, тогда начинается что-то другое. И непременно - хорошее!
Во двор прошла Ганна в полушубке нараспашку. Одной рукой она крепко держала ручку тяжелого деревянного чемодана, в двух местах крест-накрест перевязанного веревками. Ее шаль, упавшая с одного плеча, волочилась по земле. Ганна смотрела на мужа, соседей и не верила своим глазам. От неожиданности все на секунду замерли.
Зося и Рея, прибежав все в ту же калитку, бросились в объятия матери. Они радостно обнимали ее и наперебой рассказывали, перебивая друг друга, как они переживали, как ждали ее и даже думали, что никогда уже не увидятся. Немного успокоившись, младшая дочка, только теперь вспомнила про чемодан, рассматривая его, спросила:
- Мама, там что, гостинцы нам?
Ганка лишь сейчас, точно очнулась от многодневной поездки и заметила рядом с собой большой и, как сейчас она поняла, неподъемный груз, который непроизвольно тащила за собой долгие дни. Она смотрела на него глазами полными удивления, не веря, что она это сделала, пока к ней не подошел Матвей и крепко обнял:
- Ну, все, все, успокойся, Ганночка. Это твоя конечная остановка. Теперь ты дома.
И лишь теперь Ганна, как-то вся обмякла, расслабилась, почти повиснув на мужниных руках, дала волю своим слезам, пока до конца еще не понимая, что произошло и, что не произошло, но могло случиться. Она видела рядом с собой всех своих родных, а перед глазами на секунду возник образ цыганки, обещавшей ей эту встречу:
- Знала Ляна, все знала…
- Ганночка, что ты сказала? - Переспросил Матвей, не расслышав ее слов.
У Ганны по щекам лились слезы. Она плакала от счастья, не смотря на катастрофические развалины города.
* * *
Прошло еще несколько дней. Приходили хорошие новости. Горожане получали талоны на продукты, и даже выдавалась зарплата. Потихоньку восстанавливалась торговля, был задействован временный суд, рассматривающий в первую очередь дела мародеров. Пусть и с огромными потерями, жизнь все же налаживалась. Люди готовились к зиме и, как могли, помогали друг другу пережить тяжелые времена.
Жили дружно. Вечерами, как правило, соседи собирались вместе, чтобы мужчинам покурить махорку, женщинам выговориться и получить свою порцию сочувствия и понимания, а детворе добегать день, чтобы крепко спаслось.
Как-то таким же вечером Маруся, кутаясь в потрепанный временем платок, в который раз все с новыми подробностями, всплывавшими в памяти, рассказывала Ганне:
- Ты знаешь, сначала я ведь проснулась, еще до того, как все началось, - она на секунду задумалась, вспоминая, - будто предчувствовала что-то… И, не поверишь, такая тишина меня оглушила. И вдруг такой мощный рев из-под земли стал подниматься. – Маруся резко замолчала. Ее глаза были наполнены испугом, она вся сжалась, скрестив руки на груди, судорожно потирая свои плечи, словно от холода, вновь и вновь переживая ту злополучную ночь. Затем она быстро подняла глаза и глядя на Марусю, вновь заговорила. - И тут же меня стало бросать из стороны в сторону.
Волнение перешло и к Ганне. Она придвинулась к соседке поближе:
- Ну, все, все, Маруся. Господи! И это среди ночи, ведь кто-то спал уже, а кто-то заступил на смену в ночную...
- Да… И все… Все были застигнуты врасплох!
- Страшно даже представить себе, как все было.
- Представляешь, тысячи спавших людей оказались враз засыпанными обломками своих же домов. Говорят, что сотни рабочих, что были в ночной, так там под развалинами и остались. А у Полины вон зять так и не нашелся ведь. Галька ее сама не своя, до сих пор прямо с ума сходит.
- Да, много времени еще пройдет, пока оправимся. Маруся, а что у твоего Ивана с рукой? К врачам-то ходили?
- Да болит. Жалится помаленьку. Где уж к врачам, там столько тяжелых лежат. Ваня говорит, что и так пройдет. Рану я ему промываю, руку завязываю.
- Ну, хорошо, если так. А я вот свою Касю договорилась показать в здравпункте в депо у Матвея. Там хорошая медсестра у них, внимательная. Она в железнодорожной больнице раньше работала.
- Ну, и то хорошо, - согласилась Маруся. - Шутка ли восемнадцатилетней девушке с перебитой спиной…
У Ганны вновь навернулись слезы. Она задумалась:
- Так может, надо было к себе возвращаться, дальше в Краков пробираться, а мы вот сюда…
- Ну, вот что, Ганка, давай будем думать, что сейчас делать. А то знаешь ли, если бы, да кабы...
- Спасибо тебе, Маруся, и Ване твоему тоже спасибо. Если бы не вы… -
она осеклась, смахнула слезу, - не видать бы мне ни Матвея, ни девочек моих.
- Ну, вот и ладно. Как девчонки-то? – Участливо спросила Маруся.
- Да сама видишь как. Зосю пришлось наголо постричь, доктор сказал, что это от нервов, от пережитого волосы клочьями лезли, - она грустно покачала головой. - Ей пятнадцатый годок идет, в школе стесняется, в платке ходит.
Маруся, будто забыв о своих проблемах, терпеливо слушала и время от времени поглаживала подругу по руке:
- Ганочка, да чего там стесняться? Мы живы все. Вон у Байрама, да и у Полины – никого не осталось. А твоя старшенькая, Катажиночка, вроде уже сама передвигается. Вот и славно. Нам ли с тобой Бога гневить?
По двору беззаботно пробежала Рея. Ей только 12, и она с друзьями-погодками быстро приспособилась к новым непростым условиям. Она, пожалуй, лучше других в семье ориентировалась в происходящих переменах и без труда к вечеру находила свою времянку, наполовину входящую в землю. Всегда знала, когда будут развозить воду и раздавать хлеб, и почти каждый раз оказывалась первой у открытого борта грузовика. И эти простые, и необходимые действия помощи старшим, превратились для детей даже в развлечение. Машины с хлебом приезжали дважды в неделю и специально назначенные люди раздавали хлеб.
Матвей Иванович с утра и до позднего вечера работал в железнодорожных мастерских. А женщины в течение всего светового дня, который с приближением зимы неумолимо укорачивался, подкапывали и обустраивали землянки. Они на глазок размечали отдельные комнаты, которые впоследствии превращались, пусть в непрочный, но все же, фундамент под наземные постройки.
Строиться было трудно. Послевоенное время давало о себе знать, многие голодали, страдая от неурожайных годов, а то и просто потому, что ко времени нечего было сеять. Поэтому, одним из обязательных занятий старших детей по разгромленному стихией городу, был сбор различного рода обломков, пригодного для строительства, где большой удачей было, когда попадались кирпичи или хотя бы их обломки.
Ближе к декабрю Матвей Иванович принес с работы вместо зарплаты печку-буржуйку, а к Новому году городские власти развозили и сбрасывали прямо у каждого строения по горке угля. Новый год получился даже праздничным, на каждого ребенка в семье выдали по килограмму сахарного песку. А самим детям досталось еще и по паре яблок, присланных из Ташкента от узбекских соседей.
_______________