Посвящается выдающемуся ученому-палеонтологу
Владимиру Прохоровичу Амалицкому
и его супруге Анне Петровне –
одной из первых среди русских женщин-геологов
Глава 1
Господин профессор
Два века уже, как затихло, угомонилось время. Неспешно, равнинной рекой текла жизнь – по старине, по обычаю, как прежде. Новое приносили редкие чужаки. Воспринималось с опаской. Да и можно ль иначе! Зимой словно примерзало время, теряя ход, а суетное уносил весенний поток в студеное Соловецкое море, под ледовитые покровы северного океана. Но все ж таки оттаивала земля к лету, освобождалась река от оков. И как встарь повелось, именно в эту пору нет-нет да и появлялись у нас новые люди. Скрытна чужая мысль, непонятен иной промысел. Вот когда становилось зыбко, из-под ног уходила твердь!
Господа на пароходе завсегда на виду: и немного их, и каждый наособицу да со своей причудой. Так что есть на кого подивиться, на что посмотреть, найдется и о чем рассусоливать. Дорога до Устюга долгая. Надоест берега разглядывать, тем более что все смотрено-пересмотрено, как в ярмарочном балагане.
Это им пока в диковинку. Вон по палубе прохаживаются. Не вдруг поймешь, что господа. Он в тужурке простой суконной, в сапогах высоких, лишь на носу... – как это называется? – пенсне. Да и барыня, чай, не в гости собиралась. Одёжа на ней хоть и добротная, но уж не наряд: блуза немаркая, юбка простая, жакет (на плечи наброшен) теплый.
Капитан бы не сказал, так поди и узнай, что сам-то – геолог, а величать его надобно «господин профессор». И все ж таки странные. Говорено, что господин этот да его супружница до Тотьмы следуют, там будут лодку искать, чтоб дале не пароходом. И зачем это надобно? Разве не странно? Зато, как из Вологды вышли, о них только и разговоров – и в третьем классе, и в рубке второго.
Сам-то Зепалов билет во второй брал. Чай, родом из простого звания. Не барышня, чтоб форсить, – деньгам и ноне счет знает. Да и сына к излишествам нечего приучать. Пока гимназист – на глазах, а коли в Москву в университет отпускать, как просится, надо заранее – к мотовству без потачки. Но сын вроде и доволен всем. Ой, Петька! Узнал, что на пароходе геолог, да еще и профессор, так только около него и крутиться. И на что сдался? Хотя и сам далёко ль ушел, а, Миколай Петрович? – задавал Зепалов и себе вопрос. Ну и что за купец без любопытства?
Чем, к примеру, народ во втором классе примечателен? Тем, что бывалый, много повидавший да и к общению расположенный. И кто ведь откель! Вон студент из Питера в Красноборск едет – родителей навестить. Такое вищенье вымахал, а худой – кости брякают! Землемеру до Сольвычегодска добраться надобно, фершалу как-то на родную Кокшеньгу попадать, а старичку в прюнелевых ботинках в пути быть дольше прочих – до Архангельска. Подсаживались на пристанях и пароходские – эти, конечно, в Устюг.
К такому люду у Зепалова интерес особый: нет-нет да что-то раньше других и прознаешь. Вот и сейчас о чем речь зашла?
– Слышь-ко, вон из первого класса геолог...
– Да что за геологи этакие?
– Да рудознатцы, коли по-нашему.
– Эво как! И что этта ищут или далее следуют?
– Ну, буди, известняк. Да где ж его нету?
Неспешна река, и разговор неторопен.
– Известь-то ближе к Устюгу жгут?
– Так и есть.
– Да что у вас на Сухоне сыщешь! Одни каменья, – пренебрежительно кривит рот студент.
Ну-ну, то поначалу на любом пароходе, с палубы коего сутками ни ногой! Каждый хорохориться: блеснуть-то на людях чем? Пусть видят, каким и в жисть не бывал. И самому в то не грех хоть на миг поверить. Уверен, умен, находчив. Состязаются, горячатся, чуть не ссорятся, а день-другой минует, смотришь – уже и приятели. Зепалов к такому привык, наблюдал за перепалкой с улыбкою, но дельное слушать не забывал.
– Это, поди, нам – каменья, а геолог-то, буват, и каменья к делу приспособит. А мы всё ушами хлопаем! – землемер тараторил горячо, с придыханием: – На реке Ухте один из земли грязь качать почал. Нефть, говорит, и всё тут! Не вдруг убедил. А та нефть масляниста, черна, зажжешь – пластает так, что ни дров, ни угля не надобно. Куда с добром! Как не слыхали? Про Мишку-то Сидорова? Ох же и прохвост!..
Вот тут, как напокась, и вбежал в рубку младший Зепалов да с таким грохотом, ровно бочонки по трапу катили, – не ко времени, серьезный разговор поломал. Поманил Николай Петрович к себе Петю, глянул сурово:
– Не робёнок уже, степенней ходи. Народ-от пужаешь, – одернул на сыне гимнастерку, поправил пояс. – Ну, говори-ка, Петруша, что вызнал. Как величают господ-то?
– Профессор Амалицкий, батюшка, Владимир Прохорович. Из Варшавы, – легко, как о старом знакомом, ответил мальчик, потирая раскрасневшееся ухо. Почти не заходящее летнее солнце окатило его лицо алой сухонской зарей, обдало жгучей краской, опалило скулы, обожгло нос.
Призадумался Зепалов:
– Подволоцкие у нас есть, Наволоцкие, Полицинские... Нет, про Амалицких не слыхал. Неместные – уж и правда.
С сочувствием глянув на раскрасневшегося подростка, вставил фельдшер:
– А ты бы, парнечок, поменьше на палубе торчал – лицо-то бы и не сжег. Того гляди с ушей-то кожа лафтаками облезать почнет. На этаком солнцепеке да еще с ветром, да у воды!
– Уши-то намазать бы простокишей, а то и впрямь облезут, – советовали попутчики.
– И то верно. Любезный! – окликнул буфетчика старший Зепалов. – Дай-ка простокиши. Молоко-то, всё одно, сселось.
Пете эти вкруг него хлопоты не очень понравились (ведь немаленький!), поторопился отвлечь, выпалил:
– А он не совсем геолог!
– Барин-то? Того не легче!
– Его наука – палеонтология.
– И что это за штука такая?
– Наука о вымерших древних животных и растениях. Их окаменевшие остатки и сейчас находят в земле. Окаменелостями называют.
Безнадежен труд убеждения. Как по старине понять – вот загвоздка.
– И наштё эти кости? – усомнился до сих пор отмалчивавшийся старичок.
– И какой от того толк? Тоже мне каменелости, – недоумевал землемер.
– Да хотя бы... В общем, есть в них для геолога подсказка, какие богатства и где в земле скрыты.
– Это смотря какую кость найдут? Ишь ты, хитро!
– Поди, и золото так ищут?
Гимназист плечами пожал – не хватило знаний.
– Что ты, паря, дак про такое-то надо наперед всего вызнавать! – посмеивался пароходский. Потянулся рукой в карман, блеснул портсигаром, доставая папиросу. – Чего набутусился?
А Пете обидно стало: ну как объяснить! Они ведь не читали: ни Жюля Верна про путешествие к центру Земли, ни «Геологию» фон Котта – пусть и тоненькая книжонка, но какие картины доисторической жизни нарисованы! Представил и взбодрился:
– Да это ж и просто интересно! Вы, поди, и про динозавров не знаете, а они ведь на самом деле на Земле жили!
– Не считайте, юноша, всех столь непросвещенными, – вяло, но все ж таки возмутился студент, снизошел до присутствующих. – Совсем недавно в Скалистых горах Канады обнаружено множество окаменелых останков этих громадных и ужасных ящеров. А в России что? И нет ничего! Правда, читал, что в Сибири, в мерзлой почве тундры, как-то нашли полный скелет мамонта. И что примечательно – с сохранившейся кожей, с волосами.
– Ну и на что он им, геологам этим, сдался – с кожею-то да волосами? – оживился старичок-архангелогородец. – Если только бивень в дело сгодится: мастер из него красивую безделушку вырежет – гребень, к примеру, костяной. Видал я такие. Подземного зверя-мамонта костьё-то и у нас в Архангельской губернии находят. Только уж теперь редкость, больше в дело моржовая кость идет. Костерезы-то холмогорские, ничего не скажешь, искусны, а ране-то даже икону вырезать могли – всю из пластин мамонтовой кости! – сухонькой ладонью огладил старик воздух, словно красоты резной коснулся. – Важным персонам в подарок и кубки резали, и чарки, и шахматы, и трости. Все костерез может, лишь бы бивня хватило.
Не ведали Амалицкие о том интересе, что к ним проявляли попутчики. Ничто не тревожило их на палубе, откуда долго не уходили, восхищаясь разливом. Название реки – Сухона – вызывало недоумение: не может быть сухой река да еще такая! Здесь всё напоено влагой. Прямо из воды тянутся зеленые веточки прибрежных кустарников. Кажется, возьми в руки мокрые плети ветвей, и их можно отжимать, даже пить, если успеешь, не то просочатся зелеными струями меж пальцев, или хлестнет ветер – прольются изумрудным дождем.
Разбежалась река, развернулась, почувствовав волюшку, прижала берега к самому горизонту. Это Присухонская низина дарит ей невиданную свободу, баловства ради закручивает русло в причудливые лабиринты.
– А может, здесь водит, – посмеивался капитан, постреливая глазами из-под козырька.
– Кто?
– Он, Хозяин.
Да разве иначе подумаешь? Это край непуганых птиц, рыбьих всплесков, вздохов водяных. Другой мир, где люди – лишь гости. Заблудился пароход. Бесконечно движение по кругу: поворот за поворотом влево, влево, влево… Вырвемся ли? От кого так уворачивается река? Кто ее наматывает на невидимую сердцевину? Круг за кругом, поворот направо – восьмерка…
– Володя, красота-то какая, простор! Воздух – хоть пей! – подставив лицо под ветер, наслаждалась радостью долгожданной встречи с севером Анна.
И тут как колобок выкатился – выскочила на палубу малышка. Короткие прядки выбились из русой косы. Большеглазая и смешная.
– Тоже заблудилась? Где мамка? – оживилась, присела рядом с девочкой Анна, но пришлось оглянуться на чей-то сердитый возглас.
– Вам тут не положено, никак нельзя! – ворчал судорабочий, не пуская на палубу высокую молодую крестьянку в сарафане из красно-белой пестряди. Мамка виновато топталась у трапа, подзывая девочку:
– Нюра! Ну что будешь делать! Да иди ж ты сюда!
– Надо же, тезка, – нежно, растроганно улыбалась Анна. – Да пусть девочка посмотрит, не все в трюме сидеть.
Амалицкая не заметила, с какой грустью глянул на нее муж. Столько лет переживаний... Своих детей так и не дал им Бог, тут и с чужим понянчиться – в радость. А ребятишки как чувствуют – тянутся к ней.
– Из третьего класса. Не положено, – больше для порядка бубнил пароходский, а уходя, одобрительно хмыкнул: – Ишь ты, добрая!
Смущенная мать не поднимала глаз, суетливо приглаживая Нюркины непослушные пряди:
– Не ходи распетушьем, на-ко гребёнку! Простоволосая. Платок-то где? Голова от тебя кругом!
Не сразу, но за ночь и река вырвалась из круговерти. И вот уже все по-иному: словно кто-то неведомый, но всесильный, вставил красу речную в оправу, не отпуская воду в разлив, взял берега в рамочки.
Шутит река: притянув с неба слепящий глаза желток, кривит его в водном зеркале – то так, то эдак. Смеется солнце, одевая Сухону в блескучий наряд, ветер ему помощником – пускает серебряные дорожки по подолу. Порывом разбежится до берега – хлестнет по сочным ветвям, зеленые брызги листвы освежат голубую кромочку неба.
Но даже на этом неспешном пароходе посреди прекрасной реки – вдали не то что от Питера, но даже от Вологды! – под размеренные шлепки плиц по воде, под глухой стук машины, спрятанной глубоко в трюме, под баюкающее шуршание воды, разрезаемой носом судна, Владимир расслаблялся с трудом. Анна чувствовала, как он напряжен и сосредоточен.
– Мне иногда кажется, что я мечтаю о недосягаемом, будто гонюсь за неуловимой птицей или ищу цветок папоротника, которого на самом деле нет. А может, прав Мурчисон? – спрашивал, накидывая ей на плечи принесенный из каюты жакет.
– Тот шотландец?
Как давно Владимиру Прохоровичу хотелось поделиться мыслями с женой! В хлопотах сборов в дорогу, в заботах последних дней он так и не нашел свободных минут поговорить неспешно с дорогим человеком, подругой и надежной помощницей – рассказать ей о том, что так беспокоило, смущало, заставляло сомневаться.
Услышав их голоса, на трапе остановился Петя – не показаться бы навязчивым. На палубу так и не выскочил, перегибался за борт, держась за поручень, смотрел на взбитую плицами пенную дорожку и ловил каждое слово. Подслушивать нехорошо, но удержаться не мог.
– Да, Аня. Именно Родерик Мурчисон пытался обследовать эти берега еще в 1840-м. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? Какой авторитет в науке! Но и он, и те, кто бывал здесь позднее, так и считали Русский Север великим геологическим безмолвием. Никаких находок, ни одного открытия! Возраст и природа отложений загадочны. А ведь именно Мурчисону удалось выделить так интересующий меня геологический период в истории Земли. Только на Урале. В честь исследованных земель назвал его пермским... – и, помолчав, Владимир неуверенно добавил: – Аня, может, это и глупо – отправляться по заведомо безнадежному маршруту. Но ты-то меня поймешь и простишь, коли что, правда?
– Конечно, но не потребуется. Ты упорен и неутомим, и поэтому обречен на успех! – рассмеялась Анна, ласково глянув на мужа.
– Думаешь? – сощурился не очень-то легковерный ученый, но вслух рассуждать продолжил: – А все-таки не дает мне покоя одна странность, одна находка. Курьез? Барбот де Марни, считай, за перышко мечту словил!
– Что за находка? Почему я до сих пор не знаю?! – удивилась Анна, не однажды слышавшая, с каким восхищением говорили о Николае Павловиче в кругу специалистов. Это был выдающийся российский горный инженер с французской фамилией, геолог, профессор Петербургского горного института.
– А ты спрашивала?
– А ты рассказывал? Где, когда?
– Тридцать лет назад, на Вычегде. Две реки, Сухона и Юг, образуют третью – Северную Двину, а у Котласа в нее впадает Вычегда. Она течет с востока, – глянув на солнце, рукой указал направление Владимир Прохорович. – Это где-то там. Так вот, поднимаясь вверх по Вычегде, Николай Павлович нашел то, чего не удавалось обнаружить предшественникам.
– Догадываюсь, что это был камень, – снова улыбалась Анна.
– Но какой! С отпечатком пермского хвоща!
– Велик ли?
– Мал золотник да дорог! С твою ладошку, Аня. Уникальная находка. Казалось, что курьезная. Откуда здесь фоссилии ? Случайность?
– А почему их не может здесь быть? – недоумевала Анна. – Первая находка всего лишь.
– Но, чтобы доказать, надо найти еще. У нас пока и по всей России очень мало примеров. Но то, что есть, уже смущает. Помнишь, я показывал тебе в Лондоне окаменевшие раковины пресноводных моллюсков из европейских отложений? В России двустворки тоже попадаются, но совсем другие. И опять же странность: уж очень они похожи на пермских моллюсков родом из южноафриканской пустыни – с плато Карру! Не видел бы этикеток в коллекции Британского музея – принял бы за наши.
– Где сходятся две странности вместе, нет ли закономерности? – мудрая женщина задала вопрос, который давно волновал ученого. Но своими догадками он уже делился со специалистами. А что в результате? Коллеги только посмеялись над ним. Мнение маститых ученых было незыблемым: пермская фауна северных и южных материков резко различалась и не могла иметь ничего общего.
– Не упускаем ли мы из виду, насколько значительно за миллионы лет менялись очертания материков?
...Но тут засуетились пароходские, готовя чалку. Пора брать дрова. Вереница поленниц по мере приближения к берегу вырастала на глазах. О чем говорили дальше, Петя не слышал. Ушел, чтоб не путаться под ногами.
Как паровой котел, закипал капитан:
– Ссажу-у-у! Забирай пожитки!
Металась по берегу молодуха. Надорвала голос от крика:
– Нюрка, Нюрка!
Искала дочку и за поленницами. И в ивняке у воды мелькал пестроцветный сарафан. Все без толку.
– Окстись, Осип Иванович, – осадил капитана Зепалов. – Как они доберутся? Здесь других дорог нет. Нешто не жалко? Следующий пароход? Околеют ждать! Искать будем, охватим пошире, – и решительно спрыгнул на берег. За ним ринулись и другие: и студент – красноборское вищенье, и светлоглазый, как кокшеньгская чудь, фершал, и даже старичок в прюнелевых ботинках.
– Не ходили бы вы, промочите ноги, – попытался остановить его Владимир Прохорович, а сам уже громадными шагами мерил бечевник: приглядел распадок с натоптанной тропкой, решил заглянуть. Не там ли спряталась, а теперь мамкиной вицы боится?
За Амалицким увязался и Петя. Отец кивнул:
– Гляньте в логу-то, гляньте.
Тропка из зарослей купальницы вывела к ручью, ручей зашептал о прохладе леса. В сумраке береговой расщелины терялись краски. Еловые ветви колючим занавесом закрывали обзор. Владимир Прохорович приподнял одну из них, Петя поднырнул первым. В логу пахло влажной землей. Сквозь прелую прошлогоднюю листву проросли редкие кустики черничника, топорщился багульник, рядом с ручьем пробивался к свету и влаге белокрыльник, упрямо разворачивал зеленые ладошки, пронзенные белесыми тычками соцветий. Царившие над травяной мелочью пышные папоротники бросали причудливые резные тени, покачивали опахалами листьев.
Амалицкий, прошагав мимо, осматривал склон: разве удержишься! Нет, даже здесь, несмотря на порядочную крутизну, – ни одной осыпи. Склон изрядно задернен. Ближе к Тотьме он ожидал увидеть другое. Когда же?
Петя, обшаривая папоротники, прервал раздумья ученого:
– А в Устюге вы будете?
– Да, Устюга нам не избежать. Но до этого придется изрядно поработать, – подумал и уточнил. – Очень надеюсь, что получится поработать.
– Откуда тут баламолки? – оторопел Петя, недослушав. – Ой, – и, запнувшись, чуть не упал в заросли.
Куст папоротника ожил и взвыл:
– Не буду больше! Мамка, прости меня!
Петя с трудом удерживал Нюрку – упорно брыкавшуюся беглянку, дрожащую от холода и страха, но с охапкой купальниц в руках. Букет украшали зеленые перья папоротника.
Владимир Прохорович подоспел вовремя:
– Мамки пока нет, так что давай потише, – невозмутимо подхватил упиравшуюся девочку на руки и вынес на свет.
Рассыпавшиеся по берегу попутчики, увидев найденку, обрадованно замахали руками. Возвращались быстро. У самого парохода Владимир Прохорович спустил Нюру с рук, что-то шепнул ей на ухо. Та кивнула и со всех ног бросилась к Анне Петровне, ожидавшей мужа на сходнях, решительно протянула букет:
– Тёта, на! – и тут же спряталась за мамкин подол. Подоспевшая зареванная молодуха смутилась и, прежде чем увести девочку, принялась кланяться и извиняться:
– Ой, нашла что барыне-то – баламолок с папоротью!
Анна не слышала ничего, зарывшись лицом в росистые и сочные соцветия, в желтые бубенчики купальниц.
– Пока дрова грузили, вон что удумала! Цветочки! – ворчал капитан, потихоньку спуская пар. – Где и нашла.
– Вот тебе, Ань, и папоротника цветок. Оказывается, он желтый, – любуясь женой, ласково пошутил Владимир Прохорович.
– Ничего смешного, Володя. Цвет папоротника наделяет человека особенным зрением, позволяет видеть то, что находится глубоко под землей, раскрывает перед ним земные недра, – поднимаясь на палубу, чеканила по трапу каблучками Анна.
– Надо же, бесценный инструмент! А мы тут с молотками, с зубилами. Но посмею тебя разочаровать. Как говаривала моя нянька, у ту ночь найти из папоротника цвет – будешь знать, шо собаки брэшуть. Всего-навсего, – не унимался Амалицкий.
Анна не согласилась:
– Ну, это у вас на Волыни.
Бережно достала из букета папоротник. Подставила лист, как крыло под ветер. Вздымал ветер крыло, трепетали зеленые перья.
– Э-хе-хе, не зря и тебе, Аня, папоротник покоя не дает... – грустно, с каким-то затаенным чувством произнес Владимир, и, оглянувшись, увидел Петю, нерешительно стоявшего тут же на палубе, но чуть поодаль.
– Петр, подойдите-ка сюда. Вот гляньте. А ведь эта, как у вас говорят, папороть – дальний-дальний потомок пермской глоссоптериевой флоры. Гигантские глоссоптерисы не выжили, были обречены на вымирание, а такие миниатюрные экземпляры пережили все катаклизмы, на которые обрекла их Земля. Но найти бы мне хотя бы кусочек того – древнего! Надеюсь, что здесь это возможно.
Подслушав предыдущий разговор, устюжский гимназист и так уже смотрел на Амалицкого, как на профессора Лиденброка – того самого, что по воле фантазии Жюля Верна отправился в совершенно невероятное путешествие к центру Земли. Настолько же невероятным казалось и то, о чем говорил Владимир Прохорович. Южная Африка, загадочное плато Карру, а теперь и гиганты-глоссоптерисы, которые могут прятаться где-то рядом... Чувство восхищения мешалось с недоверием, но азарт вспыхивал неудержимо, как искорки от стреляющих угольков костра – только пошарабошь!
– Владимир Прохорович, – не утерпел Петя, – а в России, правда что ли, окромя мамонтов ничего не нашли?
– Кто вам сказал? – натужно улыбнулся Амалицкий.
– Студент, тут на пароходе, – виновато признался Петя.
Вот ведь как бывает: наивный, почти детский вопрос задел за живое.
– Ну, как сказать, кое-что находили: мамонт – да, остатки носорога. Но с точки зрения геологической истории эти животные обитали на Земле не так уж и давно. А вот из весьма древних отложений – пермского периода – лишь ископаемые остатки парочки ящеров. Но вы все-таки имейте в виду, что и маленькая подобная находка может оказаться бесценной для науки – недостающим звеном для понимания того, как развивалась жизнь на планете.
Брызнул короткий дождь, его капли прозрачными пуговками легли на палубу, вместе со шляпками гвоздиков, торчащими из деревянного настила, сложились в непонятные знаки. Стало свежее. Нет, ничего, кроме зарослей папоротника под гигантскими елями с неохватными стволами у комля, Петя представить не мог.
Владимир Прохорович смотрел на мальчика и узнавал в нем себя: с метаниями юности, с первыми сомнениями, с отчаянием от муторного, казавшегося бессмысленным, учебного труда, но и с внезапными озарениями, со временем позволившими ровным пламенем разгореться его научным интересам. Нельзя останавливаться и гасить огонь в себе, прощаться с мечтой! Перевел взгляд на Анну. Она все еще не выпускала папоротник из рук, прилаживала к одному папоротникову крылу другое. Два крыла – птица.
– Представила в камне: папоротник окаменеет и станет каменной птицей.
– Птица в камень, как в клетку, попадет, – тут же откликнулся на созвучное мечтам и мыслям сравнение Владимир. – Поймать бы эту птицу и мне. Птицу глоссоптерис.
Анна положила голову на плечо мужа, обняла. Еще долго они смотрели в одном направлении – вперед, куда бежал пароход. Петя тихонько, почти на цыпочках проскользнул мимо них и вниз. Что-то нежное и волнующее колыхалось в его душе в тот вечер.
Наутро, уже перед Тотьмой, на палубу высыпали все – нетерпение одолевало. Когда же город? Пока прямо по курсу – Дедов остров, разрезавший сухонское русло надвое.
– Была здесь ране Дедова пустынь, а ноне лишь приходская церковь Живоначальной Троицы, – вещал всезнающий старичок-архангелогородец: – Да вот же она! – перекрестился с поклоном.
Белокаменный храм проплывал слева по борту. Высоко головы задирать приходилось – крут берег!
– Остров-то не наносной, коренная порода – в основе. Да-а-а, – оценил Амалицкий, – такому паводки не страшны.
– Леса настоящие, таежные – с елями, с соснами! Дедов-то, наштё, с версту будет, – прикидывал землемер.
– А дале еще два островка. Но уж те махонькие – Бабий да Внуков.
– Пошто так названы?
– Да всяко говорят. Бают, ровно в незапамятные времена бежали из Устюга дед, бабка да внук. Внуку-то силенок и не хватило – не мог больше плыть, с ним и бабка осталась, оглянулся дед... эх! Что поделаешь? Так вместе и окаменели.
– А чего из Устюга бежать-то? – возмутился Петя. – Что у нас страшного?
– Сомнительно – твоя правда. Поди, на реке-то боле страх пронял.
Знающие согласно кивали.
– О чем вы? – насторожилась Анна.
– Ну, успеете еще наглядеться. Да не пужайтесь шибко-то, барыня. Мы все люди, и уж не первый раз этим путем следуем, Божьей помощью живы, – попытался успокоить старичок, получилось не очень удачно.
– А Тотьму-то уж и видать! Купола, купола горят! Храмы-то, свет ты бог, высоки да ладны!
Те, кому сходить, прощались. Амалицкий, торопясь, почти скороговоркой, давал последние наказы Пете:
– Фон Котта, конечно, популярно пишет, но все ж таки не лучшим образом. Если будет интерес, кое-что на русском найдется: в старых журналах попадаются статьи Карла Рулье, издан и труд Мурчисона – «Геологическое строение Европейской России и хребта Уральского». Запоминайте.
Подошел и Зепалов-старший, уважительно раскланялись:
– Доберетесь до Устюга, милости прошу к нам! Чай, лучше приму, чем в Добрецовских-то номерах, – подмигнул обрадованному Пете. – Правда, на неделе с женой и дочерьми отлучусь – давно им загородный выезд обещал. Но сыновья завсегда дома: старший – на хозяйстве (ему наказано будет), а Петьку от книжек за уши не оттащишь.
В суматошной толчее тотемской пристани Анна Петровна успела: тут же в ярмарочном ряду купила расписной пряник, разыскала Нюрку, в ручонку сунула. Боязливо смотрела девочка на мать – не смела обрадоваться нежданной сладости. Анна Петровна возражений не приняла.
– Что-те разгонный, – растрогавшись, всплеснула руками крестьянка.
– Какой?
– Прощальный, значит, – подсказал возвращавшийся на пароход студент, осветила лицо улыбка.