Змееглаз

Зорин Иван Васильевич
ЗМЕЕГЛАЗ

Я ненавидел его. До слёз. До спазмов в горле. До удушья. Я ненавидел его снисходительный тон, самодовольную улыбку, которая то и дело пробивалась сквозь лицемерное участие. Я ненавидел его всем сердцем. Я готов был его убить. Вышагивая из угла в угол, я проклинал его, желая смерти. Да, пусть он умрёт – одной тлёй на земле станет меньше. Я сел на пол, сосредоточившись, представил его холёное лицо с холодными васильковыми глазами, которые сверлят тебя, пока оно расплывается в улыбке. Он сочувственно кивает, но мысли его далеко. Он думает, как побыстрее от тебя избавиться. Ненависть уже переполнила меня до краёв. Она готова была выплеснуться или разорвать на части. Я был заряжен ею как аккумулятор. Я был готов. Оставалось только направить молнию. Я встал и, нацепив тёмные очки, вышел на улицу.

Валерий Горлов давал пресс-конференцию. Он был депутатом городского совета, целиком погрязшего в коррупции. И Горлов был коррумпирован до мозга костей. Но не признавался в этом даже себе, оставив слово «коррупция» для речей перед избирателями. Коррупция – зло, а Горлов считал себя типичным. А типичное не может быть злом. Просто он следовал обстоятельствам, к тому же у него была жена и двое детей. А их надо содержать. Приличное образование сегодня совсем не дёшево. И потом его мальчики должны повидать мир. Париж, Нью-Йорк, Токио… На каникулах они отправляются в разные части света, чтобы иметь возможность сравнивать жизнь. Это развивает не меньше, чем учёба. А учатся они прилежно, и, в конце концов, заслужили маленькие путешествия. Их воспитание лежит на плечах жены, которой он гордится – в меру строгая, требовательная, она обладает врождённым тактом, её наказания никогда не переходят грань, потому что она любящая мать. Красивая женщина средних лет, поддерживающая себя фитнесом и йогой. Всё по расписанию. Два раза в неделю бассейн. Умеренная диета. Никогда не повышает голоса. Показывать эмоции – проявление слабости, свойственное невоспитанным девушкам из бедных семей. Уж она-то умеет держать себя в руках. На ней держится весь дом. Короче, настоящая жена. Ему повезло. Вспомнив, как встретил её на заре своей карьеры, когда был только вторым помощником депутата, Горлов улыбнулся. Он сопровождал шефа на корпоративную вечеринку в один из банков, где тот имел часть акций. Конечно, это незаконно, но кто об этом узнает. Во всяком случае, не от него, шеф полностью ему доверял. Он был тогда молодым человеком из бедного района, который не мог даже правильно выбрать галстук. И она показалась ему богиней. Строгая блузка не могла скрыть её грудь, дорогие модные джинсы – на вечеринке, конечно, в меру, даже приветствовалась свобода в одежде – облегали стройные бёдра. Метр семьдесят. Не много и не мало. Ровно столько, чтобы они выглядели прекрасной парой. Он же не гигант, а в своём костюме выглядел даже набравшим лишний вес. Боже, каким он был наивным! Он не мог оторвать от неё взгляда. А когда начались танцы, крутил ножку бокала, не решаясь её пригласить. Пока она не сделала это сама. В банке к тому времени она работала всего год. Младшим ассистентом кредитного отдела. Но у неё было всё впереди. Как и у него. Они стали встречаться. А через месяц она предложила взять её замуж. Признаться, это его немного смутило. Но он согласился. Он уже тогда почувствовал, что у неё развита женская интуиция, и она всегда знала, что для них будет лучше. Они были счастливы. Вспомнив, как родился первенец, которого он взял на руки, в обмен на огромный букет, Горлов улыбнулся.
Да, в его жизни всё хорошо.
И ради этого он будет лгать.
Давать обещания. Привычно строить обтекаемые фразы. Произносить их не быстро и не медленно, ровно так, чтобы обрели значимость. А ещё будет играть голосом – вкрадчивым густым баритоном, которым его наградила природа. Он использовал его на все сто, беря уроки у диктора, которого вскоре превзошёл. Нет, против него невозможно устоять. Он обаятелен, мягок, он свой. Избиратели обречены. Он снова завоюет их доверие. Их сердца. И как следствие, голоса. Он немного устал. Это было его первое появление на публике после отпуска. Загорелый, свежий, подтянутый. Надо снова входить в рабочий ритм. И быстрее. Какой там вопрос? Ах, социальные субсидии слишком малы. Конечно, но эти нормы устанавливает мэрия, тут он слегка скривился, не сильно, но всё же давая понять какого мнения он о чиновниках, но он обязательно отправит депутатский запрос, в этом можно не сомневаться. Жилищное строительство? Да, дела обстоят не блестяще, но всё же лучше, чем в прошлом году. Он привёл несколько цифр, пусть знают, что у него всё под контролем, он всё держит в голове. Застраивают единственный зелёный участок в районе, так что негде гулять? Позвольте, но это же пустырь - иногда надо проявлять и жёсткость, - у нас очередь из молодых семей, приходится выбирать, или жильё или прогулки с собачками. Вы же только что сами только что жаловались на недостаток жилья. А пустырь… Да, жалко, я сам мальчишкой бегал по его зелёной траве, но прогресс не остановить, к тому же на строительные компании трудно воздействовать, у них своя правда. Честно говоря, мне это не нравится - немного откровенности не повредит, - но депутат всего лишь депутат, а сильные миры сего… Горлов говорил, а думал, что после пресс-конференции сразу поедет домой. Интересно, что приготовила на ужин жена? Мальчики уже неделю гостят у её родителей, домработницу она наверняка отпустила и они останутся вдвоём. Прошло уже столько лет, а он всё ещё её любит. Ему не нужны другие, бывали, конечно, случайные связи, у какого публичного человека их нет, но это не в счёт. По-настоящему счастлив он был только с ней. Жена романтична, наверняка, зажжёт свечи и наденет то открытое платье с блёстками, в котором выглядит особенно сексапильной…

Стулья в зале были расставлены кривыми рядами. Я сел во втором. Не в первом, из которого можно было дотянуться до президиума, но достаточно близко. Чтобы видеть решётчатую сетку на микрофоне, который он держал в руках. Чтобы рассмотреть заколку на его галстуке, блестевшие запонки на манжетах. Каплю пота, выступившую на виске. Чтобы глохнуть от его баритона, усиленного микрофоном. Чтобы всё прошло гладко. Я ждал. Мой сосед всё время что-то записывал в блокнот на коленях. Вопросы иссякали, заседание близилось к завершению, когда он, наконец, поднял руку с ручкой между пальцами. Я выбрал его не случайно. Он был журналистом. Это значилось на бэйдже, который я заметил, когда вошёл, пока полсотни человек рассаживались, шаркая стульями.
Я сел с ним рядом.
Оставалось ждать.
Сосед поднялся и спросил о пенсиях. С таким же успехом можно вопрошать о смысле жизни. Микрофон усилил вздох. Да, пенсии, конечно, это наша головная боль, старики и инвалиды, как самая незащищённая часть общества чувствуют на себе теперешний кризис сильнее всего, но мэрия сделает всё возможно, тут уж мы будем требовать от неё по полной, она выделит средства, задействует благотворительные фонды… Я ненавидел его! Сосед изредка кивал, прижав блокнот к груди. Сняв тёмные очки, я сделал резкое движение. Дёрнув головой, вместе со стулом наклонился слегка вперёд. Этого оказалось достаточно, чтобы оратор перевёл взгляд на меня. Он продолжал говорить также ровно и убеждённо, но на мгновенье наши взгляды встретились. И это мгновенье решило всё. Он вздрогнул, словно от электрического разряда, смолкнув на пол слове. На виске у него выступила ещё одна капля. Он крепче сжал микрофон. Но сделав над собой усилие, продолжил речь.
Дело сделано.
Теперь он – труп.
Его сразила невидимая пуля. Из невидимого беззвучного пистолета.
Снова нацепив тёмные, как у слепого, очки, я стал медленно пробираться к выходу.

Николай Ворзин, следователь убойного отдела рассеянно листал газету, когда его вдруг привлекла заметка о смерти очередного депутата городского совета. Пятого за месяц. В статье сообщалось, что Горлов скончался дома, на руках у жены, от обширного кровоизлияния в мозг. Предыдущие также умирали от сердечнососудистых заболеваний. Что ж их работа сопряжена с постоянным стрессом. Не то чтобы Ворзин испытывал расстройство из-за такого мора среди представителей власти, просто он не верил в случайность. Как полицейского, его путеводной звездой была статистика, всегда имевшая под собой причины. А тут умирали ещё молодые, здоровые мужчины, не жаловавшиеся на здоровье. Первого убил инфаркт, четверых инсульт. В статистике проступала схема. В последний год они наверняка проходили медицинский осмотр, к их услугам были лучшие клиники, но врачи ничего у них не обнаружили. Все пятеро были членами правящей партии. Не злоупотребляли алкоголем. Не курили. На этом, правда, их сходство заканчивалось. Никакой связи между ними не прослеживалось. Они не были близко знакомы, не встречались вне парламентских стен. Ворзин навёл справки, ещё когда скончался четвёртый. На всякий случай. Он был следователем по особо важным, и своей карьерой не в последнюю очередь был обязан врождённой интуиции. Дело не завели, но здесь было явно что-то не так. Ворзин это чувствовал. Шестым чувством. Чувством полицейского. Подозрение было частью его работы. Оно присутствовало у него, как нюх у гончей, ещё не взявшей след, но бывшей всегда наготове. Николаю Ворзину было хорошо за пятьдесят, и больше всего на свете его страшила перспектива пенсии. Он давно развёлся, жена не выдержала его постоянного отсутствия, дети завели семьи и звонили редко, а о том, чтобы встретиться речь вообще не заходила. Работа была для Ворзина всем. А ещё алкоголь. Он делил между ними свою жизнь. По выходным, когда такие изредка выдавались, он просиживал в кресле перед телевизором. На полу стояла бутылка водки, в руках Ворзин держал пузатую дедовскую рюмку из позеленевшей меди. Выключив звук, он переключал каналы, добиваясь в голове звенящей пустоты. Она его расслабляла, прогоняя мысли о работе. Он так и засыпал в кресле, едва опустив рюмку на пол рядом с опустевшей бутылкой. Мобильный у Ворзина не выключался. Он ждал. В любой момент мог раздастся звонок, вызывающий в отдел. И тогда начиналось очередное расследование, двигалась вперёд его полицейская жизнь. Убийства в мегаполисе были такой же повседневностью, как и пробки, так что работы на его век хватало. Этнические банды, наркодилеры, организаторы бандитский ограблений, заезжие киллеры, бизнесмены, заказывавшие убийства, не давали кривой преступности опуститься, несмотря на все усилия полиции. Впрочем, это был сизифов труд. Это Ворзин понял давно. Надо было менять всю систему. Но кто он такой, чтобы её менять? А жить как-то надо. Каждый день. Каждый час. А чтобы скоротать ненавистные выходные, нужна бутылка, которую тоже надо заработать. Это был замкнутый круг, и Ворзин осознавал, что бегает по нему, как белка в колесе. Достав папиросу, Ворзин по старинке отдавал предпочтение «Беломору», он перевернул газету назад и ещё раз прочитал статью. Её автор ограничился рассказом о карьере покойного депутата, вспомнив его происхождение из бедной рабочей семьи, упомянул его жену, для которой смерть мужа явилась неожиданным и тяжёлым ударом, а также привёл соболезнования членов городского совета. Смерть Горлова и ещё четверых депутатов он не связал. Вряд ли такая мысль не пришла ему в голову, скорее всего вмешался редактор. Если связи между умершими депутатами нет, то зачем мутить воду, зачем бросать тень на их политическую партию. А если есть? Если это убийства? Тогда ими займётся убойный отдел. Их дело передадут следователю по особо важным. Ему, Ворзину. Выпустив дым, он снова и снова искал связь, ту единственную ниточку, которая могла привести к разгадке их смерти. Если он, конечно, не ошибается. Но он чуял неладное. И также чувствовал, что от него что-то ускользает. Выпятив тяжёлый подбородок, делавший его похожим на старого бульдога, Ворзин глубоко задумался. Классическая полицейская ищейка, готовая вцепиться в ногу преступника, чтобы перебирая челюстями, добраться до горла. После третьей выкуренной подряд папиросы, Ворзин хлопнул себя по лбу. Он нашёл то, что искал, объединяющую деталь – все пятеро накануне давали пресс-конференцию.

Моя бабка была цыганкой. Она умела гадать по руке, наводить порчу и, шепча на воду, сглазить. Я помню, как за её спиной судачили наши соседи, называя её то колдуньей, то ведьмой. Она не передала мне секретов своего ремесла, не научила тайным заклинаниям, да я и не стремился. Дурным глазом награждает природа. Его развивает зависть. Или ненависть. В моём случае это была ярость. Её приступам я был подвержен с детства. Она закипала по малейшему поводу и сдерживать её стоило огромных усилий. Но со временем я научился её преодолевать. А выход ей давал, направляя в нужное мне русло. «Испепелить взглядом», «пожирать глазами», «уничтожающе смотреть» не просто метафоры, эти выражения появились не на пустом месте. Древние, которые были ближе к природе, это понимали. В их мифах от вида Медузы обращались в камень, а боги одним взглядом повергали в трепет или сводили с ума. Дикари и животные при встрече не смотрят в глаза, это воспринимается, как угроза. Глаза Вельзевула мечут молнии. И это надо воспринимать буквально. В каждом живёт тёмная сила, затаившаяся в глубине. Стоит её освободить, как превратишься в Вельзевула. Мне это удалось. Как тёмная материя во Вселенной, она составляет большую часть нашего существа, но мы этого не замечаем. Однако я до неё добрался. А, может, всё это ерунда. Просто я родился таким. Как паук – пауком, а тарантул – тарантулом. Или стал таким от обиды, злости, отчаяния. Что мы знаем? Экстрасенс – слово, которое скрывает наше невежество. Но бабка видела мои скрытые таланты и, пряча лукавую усмешку, звала меня «змееглазом».

Возрин не ошибся. Смерть пятерых депутатов показалась подозрительной не только ему. И хотя дело не открыли, ему было поручено провести неофициальное расследование. Да, он умел предвидеть события, и, значит, не напрасно затратил время. Первым его распоряжением было достать список бывших на всех конференциях скончавшихся депутатов. Это оказалось не просто. Аккредитованных журналистов, конечно, разыскали, но, выяснилось, что вход был свободный, и пройти в зал на встречу с депутатом не представляло труда. К тому же тех, кто был приглашён на всех пяти конференциях, насчитывалось больше двух десятков. Одни и те же люди освещали то, что произносилось всё теми же представителями городского совета. Жизнь шла, а ничего не менялось. Разве смерть пятерых депутатов внесла свои коррективы. Секретарь городского совета, молодая женщина с заспанными глазами, сидела за компьютером. Маленький ребёнок, подумал Ворзин, мужа нет, иначе бы не работала. Он уже полчаса осматривал конфенец-зал, опытным взглядом полицейского подмечая детали, возможно ускользнувшие от него на фотоснимках. Ворзин пытался представить, как в заполненном зале поднимались руки, раздавались вопросы и шаркали стулья.
- На последней встрече вы не заметили ничего необычного? – обратился он к секретарю.
Она подняла заспанные глаза.
- Да нет, всё было как всегда.
- А публика?
- Что публика?
- Может, были те, кто показался вам странным.
- Да сюда приходят все странные. – Она неожиданно улыбнулась. – Для журналистов это работа, а кто придёт из нормальных.
Ворзин кивнул. Конечно, все понимают, что подобные встречи фарс. Это по сути и не скрывается.
- И всё же. Постарайтесь вспомнить, вы нам очень поможете.
Женщина на мгновенье задумалась.
- Знаете, мне показалось, что они плохо себя чувствовали.
- Кто?
- Ну, депутаты. Вначале всё шло хорошо, а в какой-то момент, они менялись в лице. Один даже схватился за сердце, и я подумала не вызвать ли «Скорую».
- Не вызвали?
- Нет, всё быстро прошло. Он выпил стакан воды и продолжил, как ни в чём не бывало. Такое, впрочем, случается. Нервная работа.
Она снова улыбнулась.
- А кто расставляет бутылки с водой?
- Это моя обязанность. Думаете, их отравили?
Ворзин не ответил.
- Это невозможно. Я беру воду в нашем буфете. Обычно целую упаковку, которую при мне распечатывают. И потом к президиуму кроме меня никто не подходит. Не считая выступающих, конечно. У вас ещё будут вопросы?
Ворзин пожал плечами, и женщина снова уткнулась в заляпанный монитор.

Цыганской крови во мне четверть, а остальная – еврейская. И мне всю жизнь не давали об этом забыть. В раннем детстве, убегая от соседских мальчишек, я упал с лестницы, сломав ногу. Кость срослась неправильно, и с тех пор я стал прихрамывать. К тому же от испуга начал слегка заикаться. Особенно, когда нервничал. Отец оставил меня сразу после рождения, мать, беззащитная и набожная, выбивалась из сил, чтобы меня кормить, и ей было не до суда. Да разве он что-то мог изменить? В школе меня дразнили «уткой». А в какой-то момент началась травля. Как это обычно бывает в подростковых коллективах, когда находится белая ворона. Я ненавидел обидчиков, до сих пор помню их прозвища, которые давали им, укорачивая фамилию, но мог лишь топить своё бессилие в словах. После уроков я уходил к реке и, делая страшные рожи, представлял, как расправляюсь с ними, а потом, растирая по щекам слёзы, возвращался домой с красными глазами. Мать обо всём догадывалась, но молчала. А что она могла поделать? Она сама прошла через унижения. И всё же издевательства в школе ограничивались словами. Меня не смели тронуть, даже окружив, показывали пальцами и смеялись. Но до пинков и подзатыльников не доходило. Они что-то чувствовали во мне, что-то не дававшее перейти определённую грань. Я этого не понимал, и впадал от этого в бешенство. Мне казалось, что меня презирают настолько, что брезгуют даже коснуться. Не трогают же загнанную крысу. Лучше бы меня били! Окровавленный нос, разбитые губы – ничто, в сравнение с унижениями, которые я терпел. Теперь я понимаю, что они побаивались меня и не доводили до драки. Я внушал им отвращение и страх, как ядовитая змея. Они читали в моих глазах угрозу, я завораживал их взглядом, как пресмыкающиеся. Но я был опаснее. Я мог, не прикасаясь, убить.

На очередном собрании в конференц-зале должен был состояться отчёт председателя городского совета. Ворзин пришёл заранее, чтобы осмотреться. Он сел во втором ряду пустого зала, выхватывая каждую деталь цепким взглядом полицейского.
– Вы к нам зачастили, – расставляя стулья, встретила его секретарь с заспанными глазами, под которыми синели припудренные круги.
– На правах гостя, – улыбнулся он как можно обаятельнее. – Надеюсь, вы не против?
В этом вопросе звучало утверждение. Секретарь только сильнее двинула стулом. Возрин был здесь от безысходности. Накануне он ознакомился с результатами вскрытия – ничего утешительного, никаких следов отравления, смерть всех пятерых депутатов была естественной. Списки журналистов тоже ничего не дали. Их тщательно проверили, ничего подозрительного. И камеры слежения, на просмотр которых ушло много часов, тоже не помогли. Никаких зацепок. И всё же что-то в этом деле было не так. Ворзин это чувствовал и не спешил его закрывать. Зал постепенно заполнялся. Стекались журналисты с бэйджами прессы и фотоаппаратами с выдвижными объективами, висевшими на шее. Председатель опаздывал. По рядам уже шёл сдержанный шёпот.
– Сво-ободно?
Боковым зрением Возрин выхватил сутулую фигуру в сером плаще, а, повернувшись, увидел тёмные, непроницаемые очки. Из-под старомодного французского берета свисали длинные, свалявшиеся волосы. Для облика слепого незнакомцу не хватало только палочки. Возрин кивнул, и мужчина опустился рядом. Странное чувство охватило полицейского. Точно резкий запах, сосед источал опасность. Сняв берет, он положил его на колени и застыл с каменным лицом. Голову он держал прямо, но Возрину казалось, что под очками он скосил на него глаза. От этого сделалось не по себе. Возрин выпрямился, по спине пробежал холодок. От соседа исходила угроза, а Возрин привык доверять своим чувствам. Раздались жидкие аплодисменты – появился председатель, маленький, сухонький мужчина с русой бородкой, делавшей его похожим на Деда мороза. Он поблагодарил собравшихся, сославшись на пробки, извинился за опоздание, и, достав бумагу, начал доклад. При этом он то и дело поглаживал бородку. Ни дать, ни взять милый дедушка из детской передачи. Голос у него оказался неожиданно высоким, так что когда он зачитывал цифры, то напоминал молоденькую учительницу начальных классов. Сосед Ворзина незаметным движением передвинул берет на коленях. Ничего особенного. Но Возрин напрягся. Что-то в его облике было не так. Какой-то уж слишком карикатурный образ. От него распространялись волны угрозы, принимая которые Ворзин холодел. За тридцать лет службы он давно превратился в чувствительный приёмник. И сейчас внутри раздавались сигналы SOS. Прервать заседание? А на каком основании? Что у него вдруг возникло нехорошее предчувствие, которое никогда его не подводило? Смешно. К тому же уже посыпались вопросы. Сосед не шевелился. Но тревога внутри нарастала. Может, это пустой, беспричинный страх? Может, пора на пенсию?
– Я из полиции. – Выйдя к президиуму, Возрин высоко поднял удостоверение. – Нам поступил звонок, что в здании заложена бомба.
Это был шаг отчаяния. И за него придётся отвечать. Но оставаться равнодушным наблюдателем, ожидая чего-то, что должно произойти, Возрин не мог.
Загрохотали стулья, падая спинками, мешали проходу. У дверей сгрудились, протискиваясь боком, выскакивали в коридор. Нацепив берет, сосед Возрина медленно поднялся и вышел последним. Догнать его было несложно – он прихрамывал. Возрин положил ему руку на плечо.
– Могу я видеть ваши документы?
Мужчина обернулся и, запустив руку во внутренний карман, молча достал мятый паспорт. 
Борис Израилевич Ценципер.
– Журналист? – Не поднимал глаз, Возрин листал паспорт. Тридцать девять лет. Холост. Детей нет. На фотографии такой же бледный, как и в действительности.
– Не-ет. Просто а-активный гражданин. А вас сму-ущает моё присутствие?
Он растянул рот в ухмылке.
Возрин почувствовал себя идиотом. Попросить снять очки? А вдруг тревога ложная? В конце концов, он и правда может оказаться слепым. Всё ещё не возвращая паспорта, Возрин постукивал его корешком по ладони.
– Снимите очки.
– С ка-акой стати? – На мгновенье мужчина смутился. – Впрочем, вы кома-андуете, а на-ам остаётся подчиняться и жа-аловаться.
Он не спеша снял очки. Сощурился от света – значит не слепой. Боже, какой у него колючий взгляд! На Возрина уставились маленькие, змеиные зрачки посреди жёлтых прожигающих глаз. Возрин отшатнулся.
– Ва-ам не нравятся мои гла-аза? – В голосе прозвучала насмешка. – Но разве иметь их пре-еступление? Кстати, а как же бо-омба?
Возрин молча протянул паспорт.

А они неплохо работают. Вышли на мой след или это простое совпадение? Во всяком случае, раскусить меня невозможно. И всё же следует быть осторожнее. Я бы мог убить полицейского, проверявшего мои документы. Мог и не мог. Я не испытывал к нему ненависти. Он был мне безразличен, этот стареющий человек. Скорее даже симпатичен. Он был таким же одиноким, отверженным, изгоем. Это бросалось в глаза. Морщины, взгляд побитой собаки, неопрятный вид. Одиночество всегда проступает. Даже у полицейского. Даже под формой. Опухлое лицо, мешки под глазами – надо позволить ему спиться. Чтобы убивать, я должен ненавидеть. Во мне, как вода в чайнике, должна кипеть ярость. А несчастный, жалкий коп её недостоин. К тому же надо отдать должное, он знает своё дело. Нашёл же место преступление. Но на руках у него нет мотива, а мест на земле хватает. И в каждом можно убивать. В приёмной у смерти ещё длинная очередь. И кто будет следующим решать мне.

Кафе уже перебралось внутрь, но несколько столиков ещё оставались на улице.
Ворзин мелкими глотками тянул бутылку пива, периодически поёживаясь, поправлял поднятый воротник у пальто, и думал, какого чёрта его угораздило в той части света, где солнце выдаётся по карточкам, в нагрузку к которым идёт холод. Но холод для Ворзина бы не самым страшным. Хуже было то, что его отстранили. Гораздо хуже. «Вам поручили неофициальное расследование, – отчитывал его молодой чиновник из полицейского управления, – вам дали понять, что дело весьма деликатное, а вы его провалили. Своей идиотской выходкой привлекли внимание прессы, создали ненужную шумиху. И где же ваша бомба? Вы лгали намеренно. Это не соотносится с законом, не говоря уж о полицейской этике…» Чиновник за столом слегка покачивался на стуле, задрав голову, брызгал слюной на разложенные бумаги. Точно мишень в тире, он расстреливал словами пожилого, осунувшегося полицейского, больше всего на свете боявшегося отправки на пенсию. Чиновник знал о его страхах. И эксплуатировал их на все сто. Ворзин его ненавидел. Этого мальчишку, который в полиции без году неделя. Его и на свете не было, когда Ворзин ловил преступников. Он готов был его убить. Но он стоял, опустив руки, не пытаясь возражать. Он был согласен на любую экзекуцию, лишь бы ему оставили дело. Но его отстранили. И теперь он жалел, что смолчал. А что бы он мог сказать? Что у него появился подозреваемый? Что во всех пяти случаях нашёл на камерах слежения человека в сером плаще? Это ничего не значило. Не подкреплённое его интуицией ровным счётом ничего. И Ворзин это знал. А потому смолчал. Но тогда же решил вести это дело самостоятельно. Допив пиво, Ворзин расплатился и, пошатываясь, пошёл в свою годами не убиравшуюся квартиру. Было воскресенье, но его мозг не отключался. Ворзин всегда был на работе, где всё для него наполнялось смыслом, а его жизнь делалась ему понятной. Не дожидаясь пока зажжётся зелёный человечек, он перешёл дорогу, отмахиваясь от сигналивших машин. Прямо перед ним прогромыхал трамвай. Но Ворзин не обратил внимания. В голове он раз за разом прокручивал сцену в конференц-зале. Борис Ценципер. Человек в сером плаще. У Ворзина прочно засел его взгляд. Он проникал глубоко внутрь, выворачивая душу.

Он был киноманом.
Или его жена?
Этого я не знал. Но по субботам, как синагогу, он посещал ближайший кинотеатр. Я проследил его маршрут. Перед сеансом он заходил в туалет. Обычные проблемы с урологией. Как у большинства мужчин за пятьдесят. И как большинство, он был рабом привычек – всегда пользуясь одной и той же кабиной, если она была свободна. Той, что ближе ко входу. Он не мыл руки, но, прежде чем уйти, поправлял в зеркале бородку. Этого мне было вполне достаточно. А его вкусы в кино мне были не интересны. Субботним вечером, зарядившись ненавистью, я вышел на охоту. В туалете я занял ближайшую ко входу кабину, оставив дверь слегка приоткрытой. Он заставил меня ждать, и этим разозлил ещё больше. Наконец, он толкнул дверь и, увидев меня, застыл на пороге. «Извините», – смущённо пробормотал он. На долю секунды наши взгляды встретились – миг, решивший его судьбу. Он вздрогнул, тут же забыв, зачем пришёл. Уходя, забыл поправить в зеркале бородку. Что он чувствовал, я не знал, но ему было явно не до этого. Дело было сделано. Я мог удалиться. Но я не отказал себе в удовольствии пойти за ним следом в тёмный зал. Показывали ремейк старого американского фильма. «Работа есть работа». Сюжет меня захватил. Какой-то потерявший работу обыватель, которому надо кормить семью, вынимает из почтового ящика короткое письмо. «Если такой-то политик умрёт, вы получите десять тысяч». Обыватель вертит письмо в руках, но адрес отправителя отсутствует. Он выбрасывает письмо, о котором к вечеру забывает, проведя день в поисках работы. Но в новостях объявляют об убийстве того самого политика. А на другой день в ящике лежат обещанные десять тысяч. Сначала он собирается обратиться в полицию. Но потом передумывает. И в самом деле, разве он нарушил закон? Теперь он не так активно ищет работу. Пока деньги не кончаются. И тут он получает второе письмо такого же содержания. Только названная в нём сумма удваивается. Вечерние новости, которые он жадно слушает, не сообщают ни о какой смерти. Он слегка разочарован. Зато утренняя газета, которую он вынимает из ящика, трубят об убийстве того самого, заявленного в письме политика. А вместе с газетой он достаёт перевязанную резинкой пачку денег. Двадцать тысяч. Всё как обещано. Идти в полицию становится вдвойне бессмысленно. Теперь он с надеждой и содроганием открывает почтовый ящик. Но писем больше нет. И только когда у него выходят деньги, он получает третье письмо такого же содержания. Только сумма на этот раз утроена. Обыватель понимает, что за ним наблюдают, все его траты становятся известны какой-то могущественной организации. Но он не может раскусить её игру. Указанного в письме бизнесмена не убивают. Ни в тот день. Ни на следующий. Идёт неделя, другая. А он всё живёт. И деньги в ящике не появляются. Наконец, герой фильма не выдерживает. Прихватив дробовик, он забирается ночью в дом к бизнесмену и в упор его расстреливает. А утром, когда газеты ещё не написали об убийстве, получает тугую пачку денег. Под скрепляющей их резинкой приложена записка. Развернув её, он читает: «Работа есть работа». На этом фильм заканчивается.
На экране пошли титры, медленно зажигался свет. Вокруг уже вставали с кресел. И только человек с бородкой продолжал сидеть, уставившись на пустой экран мёртвыми глазами.

На Бориса Ценципера у полиции ничего не было. Ни фотографий, ни отпечатков пальцев. Перед законом он был чист, как младенец. А после того, как Ворзина отстранили от дела, он не мог установить даже слежку. Действительно, на каком основании. У Ворзина были знакомства в отделе прослушки, и он поставил к ним на обслуживание телефон Ценципера. Но результатов не было. Телефон молчал. Казалось, абонента тревожат лишь рекламные агенты. Вечера Ворзину приходилось проводить в машине, припаркованной у серого дома, в котором на пятом этаже жил Ценципер. Тот жил замкнуто, редко выходил из подъезда, прихрамывая спускался по трём ступенькам, в тёмных очках, сером плаще и неизменном берете, но дальше супермаркета не отлучался. Его окна гасли рано, с едва опускавшейся темнотой, и Ворзин, подождав немного, заводил мотор. Ничего примечательного, образ жизни крота. Но он позволял Ворзину по крайней мере ночевать дома. Только по субботам с завидным постоянством Ценципер посещал кинотеатр. Один и тот же. Он выбирал вечерний сеанс. И его неизменно сопровождала бежевое «вольво». Отвратительно трезвый Ворзин, позволял за рулём только пиво, и, сидя в машине, проклинал свою работу. Но он был хорошим полицейским, и, преступая закон, не заходил слишком далеко. 

Выйдя из кинотеатра, я долго бродил по улицам, вглядываясь в лица прохожих. Я бы мог убивать их. Всех подряд. Или на свой вкус, как серийных убийца. Мог и не мог. Потому что ненависть, как и любовь, надо заслужить. А они с их жалкими радостями и ничтожными бедами были мне безразличны. Покуда не задевали меня. Я вспоминал фильм. В отличие от его героя, мне не нужен дробовик. Я – идеальный киллер. Ниндзя, который убивает голыми руками. Даже не руками, а бесконтактно. В отличие от героя фильма моё оружие всегда при мне. А ещё меня нельзя купить…

У здания городского совета собрались немногочисленные журналисты. Предъявив удостоверение, Ворзин поднялся по лестнице.
- А, это снова вы, - встретила его секретарь с заспанными глазами. – Что на этот раз? Бомбу так и не нашли. А жаль.
Взглянув на заляпанный монитор, она щёлкнула мышью.
- Это почему?
- Не помешало бы взорвать этот гадюшник.
Она произнесла это автоматически, не отрываясь от экрана. Ворзин улыбнулся. Ему нравилась эта женщина с милыми заспанными глазами.
- И как вы с такими мыслями здесь работаете.
Она смерила его взглядом, точно впервые увидела.
- Где-то надо. Вы же, наверняка, тоже не в восторге от полиции.
Ворзин развёл руками. На мгновенье ему захотелось выложить всё. Как его отстранили от дела, как накричал на него мальчишка из управления, как напивается до бесчувствия по выходным. Она его поймёт, эта женщина. Но он сдержался.
- Вижу, вы не сильно переживаете за своих депутатов. Шестой труп за месяц, теперь председатель. А каким он был?
- О покойниках либо хорошо, либо ничего. Поэтому я лучше промолчу.
Это ничего не говорило. И говорило многое. Нет, она ему определённо нравилась.
- Он был постоянен в привычках?
- Брать взятки и ходить в кино? О, тут он был педантом!
- Так он часто ходил в кино?
- По субботам. Это все знали. В отличие от дней, когда брал подношения. Это держалось в секрете.
Ворзин усмехнулся. С таким язычком она долго не продержится. Верно, и муж её поэтому оставил. Как с такой жить? Но ему она нравилась всё больше. Значит, кино. Значит, выследить председателя не представляло труда. Вместо того, чтобы держать в поле зрения Ценципера, надо было больше обращать внимания на публику. Тогда бы он заметил председателя. Но что теперь говорить.
- Спасибо, вы очень помогли.
В дверях Ворзин обернулся.
- В следующий раз я приду не как полицейский. Вы пьёте с незнакомыми мужчинами?
Вокруг глаз у неё собрались морщинки.
- Почему нет. А как иначе познакомиться?

Нет, я лукавлю. Вглядываюсь в лица, которые мне вовсе не безразличны. И хочу закричать. Люди, когда-то я любил вас, а вы сделали из меня мизантропа! Я тянулся к вам, как подсолнух к солнцу, а вы оттолкнули меня. И за это я вас ненавижу. Всех и каждого. Весь род человеческий. И не делаю исключение себе. Да, я ненавижу себя. Но не настолько, чтобы убить, глядя в зеркало.

Уже час Николай Ворзин пытался добиться у прокурора ордера на арест Ценципера. Или хотя бы на обыск его квартиры. Но прямых улик у него не было. Не было и мотива. А главное, способа преступления.
- Накануне их смерти Ценципер пересекался со всеми шестью депутатами.
Сидевший за столом прокурор посмотрел скептически.
- Наверняка не он один. Депутаты люди публичные. А как он, по-вашему, совершал убийства?
- У него страшный взгляд. Как у мамбы.
- И?
- Возможно, многие его не выдерживают.
У прокурора поднялась бровь.
- То есть он убивал взглядом?
- Возможно, и так. Я не знаю точно, как он это делает. Но он наверняка причастен к депутатским смертям. Его надо брать, иначе будут ещё жертвы.
- А на каких основаниях? Что у него убийственный взгляд? Вы слышите, что говорите?
Ворзин слышал. Конечно, это походило на бред. Он бы и сам на месте прокурора принял это за сумасшествие. Но продолжал настаивать.
- Вот что, Ворзин, похоже, вы устали, подумайте об отпуске. – Давая понять, что аудиенция окончена, прокурор поднялся  и протянул руку. – Кстати, вам сколько до пенсии?
Чертыхаясь, Ворзин вышел из прокуратуры. Сев в машину, он сразу покатил к серому дому, за квартирой на пятом этаже которого вёл наблюдение. Вечер предстоял долгим, и по дороге Ворзин прихватил три бутылки пива.

Из кинотеатра я ушёл далеко и домой добирался на трамвае. Рядом со мной сидела девушка с потрёпанной книгой на коленях. Шрифт был крупный. «Жизнь – это ресторан, на который не хватает денег, – выхватил я из текста внизу, когда она убрала палец. Девушка перевернула страницу. – А смерть – это счёт за так и не попробованную еду». Не у всех, дорогуша, не у всех. Когда это случилось? Я работал тогда санитаром в клинике для богатых невропатов. Меня устроила в неё инвалидная организация, в которой я состоял. Взять хромого – жест, улучшавший имидж больницы, рассчитанной для сливок общества. Она вообще славилась благотворительностью, позволявшей снижать налоги. Пациентами были высокопоставленные чиновники, которых в палатах люкс попеременно навещали жёны и любовницы. Я был недостаточно расторопен. Недостаточно презентабелен. Недостаточно угодлив. Но мне нужны были деньги, и я сносил их насмешки.
- А кто это такой? – смерила меня взглядом жена одного пациента, когда я принёс в палату лекарство. – Разве он не может оставить нас вдвоём?
- Ну, дорогая, будь повежливее.
- Но если он мне неприятен. За деньги, которые мы платим, можно было нанять голливудскую звезду.
Он расхохотался. Словно меня не было рядом. Я готов был их убить. Но мне до зарезу нужны были деньги. Я молча вышел. Я чувствовал себя змеёй, у которой вырвали ядовитые зубы. Но они так дело не оставили.
- Почему бы тебе не пожаловаться на этого еврейского хромоножку? - громко произнесла она. Так и сказала «еврейского хромоножку». Я стоял под дверью и всё слышал.
- Но, дорогая…
- А что такого? Я больше не намерена видеть эту уродливую физиономию. Это действует на нервы. И я думаю о твоём здоровье. В конце концов, это неврологическая клиника, и здесь всё должно быть на уровне. Если этого не сделаешь ты, я сама пойду к главному врачу.
На другой день меня вызвали к кабинет главврача. Он говорил, что я не справляюсь с обязанностями, что они сделали, всё от них зависящее, но поступает множество жалоб от пациентов, а для больницы это недопустимо. «Нам придётся расстаться», - подытожил он с напускной жалостью. И это меня взбесило. Нет, он не сказал, я вас увольняю, потому что вы мне осточертели, и я больше не могу видеть ваше уродство, он ещё смел лицемерно сочувствовать! Я смотрел ему в глаза. В моём взгляде сконцентрировалась вся моя ненависть. «Сдохни! – повторял я про себя. – Сдохни!» Повисло молчание. Выплеснув во взгляде свою злость, я толкнул дверь. Он меня уволил. А на другой день умер. Сердечная недостаточность. Никто не связал эти события. Кроме меня. Так я узнал, что могу безнаказанно убивать. Да, так я стал убивать. Боюсь ли я бога? Нисколько. Он создал нас по образу и подобию, а я лишь возвращаю ему бракованный экземпляр.

Дождь хлестал и хлестал. По тротуарам бежали ручьи. Ворзин включил дворники. Подъезд Ценципера скрывала стена дождя. Была суббота, но возвращаться домой Ворзину не хотелось. Бессмысленно проводить вечер перед телевизором с бутылкой водки, если все мысли здесь, в квартире на пятом этаже, где горит свет. Ворзин выключил дворники. На лобовом стекле капли бешено отстукивали морзянку. Посмотрев в зеркальце на свою недельную щетину, он решился. Достав из бардачка пистолет, сунул в карман. Выпрыгнув из машины, привычным движением поставил её на сигнализацию, и, подняв воротник, бросился к подъезду. Тесная кабина лифта, в которой пахло дождём, подняла его на пятый этаж. На лестничной площадке две квартиры. Сориентировавшись по окнам, Ворзин свернул к левой. Он приготовил полицейское удостоверение и утопил звонок. Дверь тотчас открылась, словно за ним наблюдали в «глазок».
- Я вас жда-ал. - Ценципер стоял в засаленном халате. Быстрым движением, он поправил на переносице тёмные очки. – Неуютно сидеть в ма-ашине в такой дождь. И спрячьте у-удостоверение.
Он повернулся, исчезая в тёмном коридоре. Посчитав это приглашением, Ворзин вошёл следом. Пахло сыростью. Крохотная комната была захламлена до потолка. Кругом старая мебель, рваный плед на диване. Взвизгнули пружины, когда Ценципер опустился на него, пуская фонтанчик пыли. Жестом он предложил треногий стул, задвинутый под маленький чайный столик. Сбросив на диван пальто, Ворзин сел.
- Зна-ачит, вы догадались.
Ворзин кивнул. У него першило в горле, хотелось откашляться. Ценципер внимательно его изучал. Это было заметно даже под очками.
- Да, та-акая у меня э-э… особенность.
Он снял очки. Снова этот пронзительный, пугающий взгляд. Ворзин отвернулся.
- Не-е бойтесь. На вас моя войне не ра-аспространяется.
- Война? Предумышленное убийство.
Ворзин поразился своему охрипшему голосу.
- Называйте ка-ак угодно. Но вы ничего не до-окажете. И с каких это пор пристальный взгляд считается пре-еступлением?
- Он повлёк смерть.
- А хо-оть бы и так. Закона-то не-ет. Чаю?
Снова взвизгнули пружины. Ценципер скрылся на кухне. Ворзину было не по себе. Нависал растрескавшийся потолок, давили грязные стены, по углам плесень.
- Без са-ахара.
Ценципер поставил на столик две чашки. Сел на диван.
- Итак, вы ра-аскусили меня. Но хотите зна-ать почему?
Чтобы прочистить горло, Ворзин отпил чай. Ценципер неожиданно хохотнул.
- Держу па-ари, вы никогда не ста-алкивались с подобным. Паранормальные я-явления выхо-одят за рамки вашей службы. И вы не любопытны. Как полицейского вас интересует только мотив,.
Ценципер перестал заикаться. «Успокоился», - подумал Ворзин.
- Впрочем, о своей особенности я ничего не могу сообщить, для меня это тоже загадка. Просто я подметил её за собой. Что же касается мотива… - Он поднёс чашку к губам и произнёс поверх её края. – Вы видите, что квартирка больше похожа на газовую камеру. И никакой ремонт ей не поможет. Дом начала прошлого столетия, ржавые трубы, сгнившие деревянные перекрытия. Он в аварийном состоянии, его давно нужно снести или реставрировать. Но мэрия бездействует. Конечно, не их же сотрудники здесь живут. У матери была астма, её душили спазмы и по ночам она страшно кашляла. Она была старой, моя мать. И от неё отмахивались, когда мы обивали чиновничьи пороги. Я писал, куда только мог, просил, требовал. Раз до всего дома у них не доходили руки, я хотел, чтобы нам предоставили жильё. Какое угодно. Разве крыша над головой не входит в число базовых прав? Я копил деньги на жильё, устраивался на работу, но меня отовсюду гнали.
- Почему?
- А кому нужен инвалид? Оставалось стучать в чиновничьи двери. Я получал отписки, обещания. Это была, конечно, не первая испытанная несправедливость. Все мы терпим множество обид. Можно было и привыкнуть. Но для меня она явилась последней каплей. – Ценципер встал, отдёрнув занавеску, распахнул окно. Шум дождя заглушил его голос. Вдохнув уличную свежесть, он снова закрыл окно. – Нашим депутатом в горсовете был Горлов, и, когда в прошлом месяце мать умерла, я решил свести с ним счёты. Зачем? Разве его смерть что-то изменит? Мы все чудовищно эгоистичны и неспособны сострадать. Мы слушаем, но не слышим, смотрим, но не видим. Но разве это наша вина? Такими нас сделала природа. А общество? Место одного негодяя всегда займёт другой. Нет, мира не переделать. И всё же можно избавить его от наиболее мерзких представителей нашего рода. Это занятие бессмысленное, как и все остальные, но оно приносит некоторое удовлетворение. И не спорьте со мной. – Отмахнулся он, когда Ворзин поднял руки. – Итак, моей целью был Горлов. Но отпуск, который он взял, продлил ему жизнь. На целый месяц.
- А остальные?
- Считайте, до этого я тренировался. А потом вошёл во вкус. – Ценципер криво усмехнулся. – В конце концов, они друг друга стоят, почему должен страдать один…
Поставив чашку, Ворзин отогнул лацкан пиджака.
- У меня диктофон.
- И что? Кто поверит в эту сказку? Это признание сумасшедшего. – Ценципер поскрёб подбородок жёлтым ногтем. – А даже если всё вскроется, дело замнут. Мною заинтересуются спецслужбы, мои способности будут им очень кстати.
Ворзин понял, что Ценципер остаётся спокойным – он по-прежнему не заикался.
- Но я могу вас убить. – Ворзин достал пистолет. – Искать убийцу никто не будет, уж поверьте, вы не та персона, и я об этом позабочусь.
Ценципер вздохнул.
- Вам это надо? В душе-то вы со мной. Продажные чиновники, которых вы перевидали на своём веку. В глубине вы рады, что они получили своё. – Он посмотрел на пистолет. – Нет, вы меня не убьёте. Вы слишком долго служили закону, хотя в него и не верите. А я был бы вам признателен. – Он постучал указательным пальцем по виску. – У меня аневризма. Левая височная доля. Сосуд может лопнуть в любой момент. Так что уберите пистолет, я и так живу под дулом.
В узком прямоугольнике раздвинутых занавесок серела ночь. Ворзин потянулся за пальто.
- А как умерла ваша мать?
- Отравилась. Выпила пачку снотворного. - Ценципер сглотнул слюну. - Я ходил тогда к Горлову, ждал его, но на приём не попал. Когда я вернулся, на столе была записка: «Я устала. И хочу побыть одна».
Пальто было коротким и узким, Ворзин не попадал в рукав, и на его лице появилась гримаса. Ценципер отвернулся к зеркалу.
- А знаете, я больше не буду убивать. Председатель был последним. Или предпоследним…
Ворзин надел пальто, и теперь от удивления поднял бровь. Ценципер пристально смотрел в зеркало…
Дождь прекратился. Прежде, чем завести машину, Ворзин отцепил диктофон и, нажав кнопку, стёр запись. Куда ехать? Дома никто не ждал. С работой он временно покончил. Близилось утро, вероятно, женщина с заспанными глазами уже собирается на работу. Почему бы не встретить её там? Улыбнувшись, Ворзин утопил педаль газа…

Февраль 2016 г.