Раннее апрельское утро. Мне не спится. Посмотрела на часы- ходики - пора проводить корову на луга на целый день. Я встала, выбежала во двор, открыла хлев, а там Лстий доит корову.
- Я сама провожу корову, ты спи, тебе надо спать. А как мама, ей сегодня лучше? - спрашивает Лстий.
- Она ещё спит, не проснулась.
Занесла парное молоко в сени, а Лстий, двадцатилетняя двоюродная сестра, выпустила Зойку из хлева на улицу, ласково похлопала её по спине.
Не успела я забежать в дом, посмотреть, как мама, другой пастух собирает овец, коз на луга, на молодые сочные травы, к чистой воде к реке, что течёт за деревней у опушки леса. Весной в реке воды много. По утрам бывает холодно, к обеду становится теплее. Солнце светит, снег уцелел только в оврагах, в лесу под деревьями. На дорогах куда-то спешат ручьи.
Куры выбежали во двор, клюют только что появившуюся траву-мураву. Заглянула в ларь - зерна там хватит на недельку, набрала в миску, вынесла курам.
Моя утренняя работа закончилась, но надо накормить пятилетнюю сестричку, больную маму. Ей всего-то тридцать девять лет, но не может ходить без помощи палки. Подойдёт к кровати младшая дочь Римма, обнимет её, приласкает - легче сердцу матери. И на этот раз Римма села на краешек постели, обняла маму.
- Спи, моя мама, солнце низко, оно большое, рано ещё, не болей.
Мама хотела привстать, но не смогла, подбежала я к ней, приподняла её, поправила подушку.
Мама заболела ещё в прошлом году. Все хлопоты легли на меня, девятилетнюю старшую дочь. Были у мамы с папой другие дети, старше нас, все умерли.
- Дочка, я сегодня видела сон, - обращается ко мне мама, - Орслан, мой племянник (он умер полгода назад), встречал меня у ворот цветущего сада. Кругом дети, такие нарядные, с ними парни и девушки. Птицы поют, так хорошо. Подхожу я к калитке, там солидный мужчина, он меня не пускает в сад, спрашивает:
- Вы куда, женщина?
- К вам, - отвечаю я.
Рановато.
Так я и проснулась, хорошо поспала. Слышала, как ты проводила скотину. Молодчина ты моя! Как же вы будете жить без меня? Позови-ка Лствий ака.
- Мама, прежде я накормлю вас с Риммой.
Я сама поднялась на табурет у котла печки, долила воды, бросила несколько картофелин, очищенных вчера вечером, растопила печку.
Пока варилась картошка, занесла из кладовки творога, который успел растаять после зимних морозов, отрезала ломтик хлеба, всё это положила в тарелку и поставила перед мамой. Тут и картошка подоспела. Мама, радостная заботой дочек, попробовала горячей аппетитной картошки, поблагодарила нас и снова легла. Побежала я за Лствий пригласить её к маме. Та пришла тут же.
- Лствий, иди, сходи за Орслан вате, пусть придёт сюда, - просит мама.
Вскоре пришла и она, дальняя родственница мамы. Сидит напротив мамы, принесли из кладовки сундук с нарядами.
- Вот это наденете мне, когда умру, - говорит мама, откладывая платье, платок, фартук.
Мне стало жутко после таких слов. Тогда я не обратила внимания на сидящих женщин перед моим родным человеком, которой осталось жить всего несколько часов.
Прошло уже более пятидесяти лет, я всё помню, как будто это было вчера, позавчера, в прошлом году.
Пришла тётя Настали, жена младшего брата отца, присела к беседующим женщинам.
- Ты что, Пиканай, сундук-то занесла, вещи разложила, куда собралась?
- Завтра Сорта-пайрем, сварите самогонку, брага бродит, у Зины в бане гоните, я с ней вчера договорилась, - не глядя на Настали, говорит мама.
- Ладно, сейчас же идём. Все трое ушли.
К вечеру самогонка была готова. Первач крепкий. Оставили его маме.
Темнеет. В домах появляется свет. Кто-то зажигает керосиновую лампу, садится ужинать после рабочего дня. Электрический свет в деревне есть, но он подаётся очень редко, если Макар бывает трезвый. Обычно он шёл на электростанцию, давал свет в деревню. Но сегодня света не будет: кто-то видел Макара пьяным, шёл по улице, пел песни, частушки.
Мы не стали зажигать лампы, все сели за стол. Я стою на скамейке у стола, наблюдаю за происходящим. Конечно, первую чарку налили хозяйке. Выпила моя мама, сама встала на ноги, ведь смогла, никто не помог, выпила до конца...
Ушли женщины, остались мы, дети с мамой, видимо, отравленной выпитым, беспомощной, кричащей, зовущей на помощь! Помощи не было. Никто не слышал её крика, зова. Никто!
Мама раскрыла окно и выпрыгнула на улицу, побежала босыми ногами по ещё холодной земле, кричала, что есть мочи. Возможно, люди подумали, что Пиканай сошла с ума. Никто не вышел на её зов, на крик души. До сих пор не могу понять, почему? Этот вопрос меня мучает каждый день. Забыть, выбросить эту страшную картину из памяти? Вряд ли смогу когда-нибудь?
Утром мы с Риммой оказались в доме тёти Настали, спали на скамейке за обеденным столом. Входит тётя (как чётко это вижу и сейчас), смотрит на нас, говорит:
- Роза, твоя мать умерла... повесилась. Иди в Шор-Уньжу, пригласи фельдшера Анисью Александровну.
Я надела пальтишко, обула лапти с колодками, отправилась за фельдшером в соседнее село. Шла прямой дорогой, иногда приходилось идти по воде, проваливалась по колено в грязь, плакала. А утро было прохладное, не то, что вчера, солнечное, тёплое, радостное. Сегодня солнце спряталось за серыми, мрачными облаками, оно совсем не грело, не хотело греть.
Дошла до Шор-Уньжи, нашла фельдшера, знала её и раньше.
Как-то пришла к маме, смерила температуру, послушала сердцебиение, посоветовала что-то и ушла.
По коридору шёл её старший сын Лёня, с которым я училась в одной школе. Видела его в другом классе. Лёня пригласил меня в квартиру.
- Ой, промокла - то как! Ноги мокрые, провалилась что ли? Что случилось? - спрашивает Анисья Александровна. - Лёня, принеси твои сапоги, они подойдут девочке, пусть не по размеру, зато сухие, портянки вот эти бери.
Фельдшер сама намотала мне портянки, поменяла обувь. Легче стало на душе.