Жизнь в Советском Союзе, 30-е годы

Жизнь в Советском Союзе, 30-е годы.

Всем, кто читает мои статьи, заявляю. Открыв для себя Теорию Волновой Истории, я пришёл к выводу о несостоятельности Марксизма-ленинизма в плане исторического значения антагонизма классов. Классы – эфемерная общность. Классовая борьба - не более, чем иллюзия, и попытка выдать желаемое за действительное.  Я пришел к выводу, что  экономическая составляющая обществ не является двигателем прогресса. Отныне все мои прежние статьи следует рассматривать с этих позиций. Все ссылки направляются к Теории Волновой Истории. Март 2022 года

Часть 1. Воспоминания очевидцев.

От составителя.

Сборник составлен по информации собранной в интернете с различных сайтов. Ссылки на адреса статей даны. Составитель благодарит всех авторов воспоминаний и мемуаров о том времени, что помогли воссоздать облик той эпохи вопреки тоннам грязи вылитой за постперестроечные годы. Бесценны они ещё и тем, что написаны не предвзято, не с целью кого-то обелить или очернить, без умысла кого-то убеждать.

Память людей бесценна. История, когда она правдива всегда прекрасна, и всегда даст будущим поколениям верный знак равнения на неё, не ослепляя вымыслом или ложью. Зная такую незамысловатую историю, написанную простыми людьми, сопоставляя факты из статистики, из газет, глядя на построенное в те годы можно сравнивать,  делать правильные выводы и касаемо своего времени – что можно ждать в будущем теперь, при другой власти.

Изучая любую историю, любое общество и время помните – это было время тех людей, которые в нём жили. И очень здорово, что ещё живы те люди, которые строили тогда новую светлую жизнь. А как у них это получалось – хорошо, или плохо, но по крайней мере – честно и открыто, не без ошибок. Ведь не ошибается тот , кто ни чего не делает. А то время, как раз было время реальных дел!

Тридцатые годы. Вторая пятилетка, пятилетка «коллективизации» коснулась и мою семью. Но как-то со смыслом всё закрутилось. Прапрадед мой был кулаком, имел серьёзное хозяйство где-то под Калугой, но не дожидаясь раскулачивания продал всё и собрав в охапку семью и пожитки двинул в Ленинград навстречу новой жизни. И новая жизнь приняла его. Кое-как поселились на Тамбовской, Потом на Лиговке; а в 1930 году дед мой уже пошёл в школу, в 1932 году прадед участвовал в постройке 1 автобусного парка, где и остался работать до самой пенсии. Что бы изменилось в судьбе семьи не случись этого? Не случись коллективизации, не случись самой революции? Да ни чего. Ведь при царе не было даже пенсий.


А чего достигла страна за эти годы. Сломав старое, народ увидел перед собой реалии новой жизни, не просто увидел, а был соучастником, был строителем её, и даже невольно вошедшие в эту стройку с радостью восприняли её и радовались успехам и неудачам вместе со всеми!
Из Википедии:
В результате выполнения второго пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР было введено в действие 4500 крупных государственных промышленных предприятий. Доля продукции промышленности в общем объёме продукции промышленности и сельского хозяйства повысилась с 70,2% в 1932 до 77,4% в 1937. 80% всей промышленной продукции было получено на предприятиях, вновь построенных или полностью реконструированных за годы 1-й и 2-й пятилеток.

Для поддержки роста промышленного и сельскохозяйственного производства, а также в связи с развитием новых индустриальных районов была реализована масштабная программа железнодорожного строительства, введены в действие крупные сооружения водного транспорта. Грузооборот железнодорожного транспорта увеличился за пятилетие более чем в 2 раза. Производительность труда в промышленности выросла на 90%, что явилось результатом повышения технического уровня и освоения новой техники.

Документы второго съезда колхозников-ударников (февраль 1935 г.), утвержденные затем правительством в качестве закона, давали определенную гарантию на ведение и расширение личных подсобных хозяйств. Как отмечает историк Олег Хлевнюк, приусадебные хозяйства колхозников, благодаря этому, развивались в годы второй пятилетки особенно быстрыми темпами, что способствовало некоторому подъему сельскохозяйственного производства и улучшению продовольственного положения страны. В 1937 г. в общем объеме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств составлял по картофелю и овощам 52,1, по плодовым культурам — 56,6, по молоку -71,4, по мясу — 70,9 процентов.

В больших масштабах развернулось жилищное и социально-культурное строительство. Вырос материальный и культурный уровень жизни трудящихся. Было введено всеобщее начальное обучение, широкое развитие получило общее среднее, среднее специальное и высшее образование. Большое внимание уделялось формированию новой, советской интеллигенции, вышедшей из рядов рабочего класса и крестьянства; продолжалось осуществление культурной революции. В 1934 40% принятых в ВУЗы составляли выпускники рабфаков. Значительно увеличилась сеть театров, кино, клубов и библиотек. Широкое развитие получило здравоохранение. Выросло число санаториев и домов отдыха.»

Мне даже стыдно в каком-то месте упомянуть о мрачности и безысходности, которую приписывают тому времени буржуазные историки и писатели диссиденты. Поэтому для того, что бы составить объективную картину, нужно взглянуть на происходившее со всех сторон. Ведь именно в тридцатые годы были заложены основы победы в 1945 году, заложен не только материальный , но и духовный фундамент стойкости и патриотизма советских людей.  А  если бы жизнь в эти годы была мрачна, то ни о каком патриотизме  в последующее десятилетие  не могло быть и речи. А следующее десятилетие сороковых годов было серьёзнейшим испытанием для советских людей, было серьёзнейшей проверкой их веры в систему в которой они живут.
Шестнадцатилетний школьник Михаил Хаустов в 1937 году писал такие стихи:
«Ровесники Октября»*****
«Сыны мы великого грозного времени,
Родились в семнадцатый год,
И матери наши стояли у стремени,
Отцов провожая в поход.

Отцы проносили победное знамя,
Врагов заставляя бежать,
А над колыбелью с сухими глазами
Сидела уставшая мать

Ровесница наша – страна молодая,
Тебя ни кому не сломать,
И радостно с нами шагает седая
Родная любимая мать.

Нам дорого дело свободы и мира,
И если завяжется бой,
Проводят нас матери и командиры-
Отцы поведут за собой.

Мы будем на наших священных границах
Отважны, смелы, молоды.
И мы победим! Ни кому не пробиться
Сквозь наши стальные ряды!»

Поэт, тем более такой юный не может кривить душой, не может быть неправым. Поэзия,  музыка, живопись, архитектура, кино  того времени поражают своей раскрепощённостью. Во истину – это был культ человека, культ открытого, честного труда. Парады физкультурников поражают своей масштабностью наглядно демонстрируя то, что человек – это не винтик системы, это её двигатель, это двигатель жизненного прогресса: когда все вместе, на единой волне, то и победы даются легче, и достижения становятся реальней, а главное , что пользоваться этими достижениями будут все.

В 1936 году была принята новая Конституция страны. Для своего времени Конституция СССР 1936 г. была самой демократической конституцией в мире.

Не мало воспоминаний написано было о том времени. В нём отметились и Георгий Андреевский
«Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920–1930-е годы»
http://www.litmir.co/br/?b=145490
и Ираклий Абашидзе “Колокол из тридцатых годов”, И рассказ Рефата Аппазова «Следы в сердце и в памяти», посвященный жизни довоенного Гурзуфа. Там  очень живо и красочно описаны жизнь и быт коренных жителей Южнобережья - крымских татар. Есть и большой фрагмент и о дружбе пионеров Гурзуфа с артековцами. Материал очень интересен и познавателен…

В данный сборник включены  воспоминания: Юрий Емельянов, Харитонова Петра Матвеевича, Баженовой Александры Александровны, Софья Вацлавовна Заруская, Виталий Михайлов, Левыкин Константин Григорьевич.
Здесь я собрал исключительно положительные истории о тридцатых годах не потому, что я отрицаю, что в стране не было преступников, которых нужно было наказывать, давая спокойно жить и трудиться большинству честных людей. В любой стране есть репрессивные органы – полиция, ФСБ, ФБР, и т.д. В любом государстве эти органы поддерживают порядок в интересах господствующего класса. Сегодня в России – это класс буржуазии и частных собственников., тогда – это класс честных тружеников. Простой пример: к 1930 году фактически была устранена безработица, то есть  впервые в мире на деле реализовалось право каждого человека на труд. Сегодня – вновь появилась безработица, метания людей в поисках лучшей жизни, бедность и неустроенность одних , и роскошь и богатство других. Именно эти люди стоят за идеей очернить нашу историю с целью обелить собственное время, с целью ввести людей в заблуждение о возможности иной более справедливой модели жизни. Прочитав мой сборник, где люди писали от собственного имени будучи свидетелями той эпохи вам будет с чем сравнивать, будет что анализировать, совмещая это с тем, что вы уже где-то читали или слышали. И тогда уже у вас будет возможность сделать правильные выводы относительно жизни в тридцатых годах 20 века в СССР.

                Алексей Салтыков











из воспоминаний: Юрий Емельянов, историк, писатель, лауреат Шолоховской премии)

Этот год считается самым страшным в советской истории. Наверное, так и было. Но люди работали, ходили в кино, смеялись и влюблялись. И дети рождались, несмотря на то, что шли репрессии. Воспоминания и замечания человека, рожденного в июне 1937 года. Как и многим, рожденным в 1937 году, автору этой статьи не раз приходилось вступать в разговоры об истории нашей страны, как только упоминался его год рождения…

При этом порой меня спрашивали, не были ли арестованы мои родители или родственники в том году. Некоторые же люди интересовались, не родился ли я в тюрьме или в лагере ГУЛАГа. Так повелось с середины 50-х годов, когда в умах значительной части советского общества укоренилось представление о том, что 1937 год был чуть ли не самым чёрным годом отечественной истории…

Подобных ассоциаций 1937 год не вызывал у автора и его одноклассников, когда 1 сентября 1944 года мы стали учениками 56-й московской школы. 1937 год был нашим отличительным признаком, но мы знали, что таких, как мы — очень много. Потому что помимо нашего класса "А", были еще классы "Б", "В", "Г", "Д", "Е" и даже "Ж", а в каждом из них было по 40 с лишним человек. 1936, 1937 и 1938 годы были отмечены небывалым ростом рождаемости в СССР, а поэтому в школах создавали столь много параллельных классов для рожденных в эти годы.

1937 год был годом рождения для миллионов моих сверстников и хотя бы поэтому у них не было склонности считать его мрачным годом. До середины 50-х годов не принято было считать этот год таковым и среди окружавших нас людей, старших по возрасту. В ту пору, когда рожденные в 1937 году становились учениками первых классов, представления о "чёрной године" прочно связывались с началом Великой Отечественной войны.

Вряд ли в то время можно было найти в нашей стране семью, в которой бы не было жертв войны. Подавляющее большинство детей поколения 1937 года в нашей стране получили в годы войны известия о гибели своих родных и близких. Многим моим сверстникам война искалечила их судьбы. В ту пору можно было встретить немало детей-инвалидов войны. Физические и душевные травмы, полученные ими в детстве, остались с ними на всю жизнь. Страшные рассказы очевидцев об ужасах войны и злодействах оккупантов становились частью первых впечатлений об окружающем мире тех, кто родился в 1937 году.

По контрасту вспоминались довоенные картины этой же улицы, по которым проходили праздничные демонстрации 7 ноября и 1 мая. Гремела музыка, люди пели песни, что-то выкрикивали. В их руках было множество знамен, транспарантов, портретов. Плакаты и портреты из материи украшали стены домов. Теперь же на этих стенах были бумажные плакаты с изображением красноармейцев.

Они сражались с огромными змеями, извивавшихся как свастики, или с Гитлером, пролезавшим через текст советско-германского договора о ненападении. Окно, через которое я в довоенном детстве наблюдал праздничные демонстрации, теперь было перечеркнуто белыми бумажными полосами, которые приклеила мама, чтобы стекла не вылетали во время бомбежки.

Хотя во время войны появились новые лирические песни и даже песни с бодрыми напевами, тогда впервые зазвучали песни про "суровую осень, скрежет танков и отблеск штыков", про "заветный камень", который держал в руках умирающий герой обороны Севастополя, про солдата, который знает, что от его землянки "до смерти — четыре шага". Леонид Утесов, который до войны пел о том, как "легко на сердце от песни веселой", во время войны исполнял мрачную песню про матроса, у которого оккупанты погубили семью и надругались над его любмой девушкой.

Сразу после войны стала популярной печальная песня про солдата, вернувшегося к разоренному дому и могиле своей жены. А из довоенной поры сохранились в памяти радостные песни про "веселый ветер", праздничную майскую Москву, счастливую жизнь "на просторах Родины чудесной". В одной из песен говорилось: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек".

Порой в довоенных песнях слова звучали энергичной скороговоркой: "эх, хорошо в стране советской жить", "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", "нам нет преград ни в море, ни на суше". Песни бодро призывали "эх, грянем, сильнее...", "физкультура! ура! ура! и будь готов!".

Журналы и книги, написанные для детей в годы войны, резко отличались по своему содержанию от книг и журналов довоенной поры. Если в книжке Льва Кассиля "Твои защитники", выпущенной во время войны, речь шла о летчиках, танкистах, минометчиках, моряках, связистах и многих других советских воинах различных родов войск, то в довоенной книжке рассказывалось о мальчике, который хотел быть похожим на "Чкалова, иль может быть на Громова, всем гражданам знакомого".

Эти имена были хорошо известны детям военной поры благодаря почтовым маркам, которые тогда почти все собирали. Серии почтовых марок были выпущены по случаю высадки экспедиции во главе с И. Папаниным на Северный полюс, перелета В. Чкалова, Г. Байдукова и А. Белякова, а затем — М. Громова, А. Юмашева и С. Данилина через Северный полюс в США. Все эти события произошли в 1937 году.

1937 год упоминался и в серии почтовых марок, посвященных 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина. Две даты — 1837 и 1937 — были обозначены на коробке с настольной игрой, требовавшей хорошего знания пушкинских сказок. Поэтому 37-й год напоминал о царе Салтане, царевиче Гвидоне, Золотом петушке, королевиче Елисее, Балде и других персонажах сказочного мира.

Даже те, кто видели свое свидетельство о рождении в 1937 году, наверху которого было написано: "Народный комиссариат внутренних дел СССР", не думали о чем-то зловещем. В то же время еще в школьные годы многие из нас услыхали слово "ежовщина".

С детских лет я знал, что по приказам Ежова было несправедливо арестовано много людей. Были посажены брат и сестра моей мамы: Леонид Виноградов, инженер Лицецкого металлургического завода и Екатерина Виноградова, работавшая в Рязанском обкоме ВКП(б). И хотя все они жили в разных городах и уже много лет редко виделись, маму исключили из партии "за утрату политической бдительности".

Несмотря на то, что 1937 год в нашей семье запомнился не только радостными событиями, он воспринимался как часть счастливого довоенного времени. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что так воспринимало 1937 год подавляющее большинство советских людей, переживших Великую Отечественную войну хотя бы в детском возрасте.

Но может быть за пределами нашей страны 1937 год воспринимался по-иному? Чем, например, запомнился 1937 год авторам "Полной хронологии ХХ века", написанной в Оксфорде и опубликованной издательством "Вече" в 1999 году? В этой объемистой книге событиям 1937 года на нашей планете было посвящено пять с лишним страниц убористым шрифтом.

В "Полной хронологии" было сказано, что в 1937 году были представлены зрителям полотна "Герника" Пабло Пикассо и "Сон" Сальвадора Дали, впервые прозвучали опера Карла Орфа "Кармина Бурана" и "Вариации на тему Фрэнка Бриджа" Бенджамина Бриттена, вышли в кинопрокат фильмы "Белоснежка и семь гномов", "Потерянный горизонт", "Пламя над Англией".

Сообщалось, что в 1937 году были опубликованы книги: Карен Бликсен, писавшей под псевдонимом "Айзек Денисен", "Из Африки",

Эрнста Хемингуэя "Иметь и не иметь", А. Кронина "Цитадель", Д. Стейнбека "О мышах и людях", Я. Кавабата "Снежная страна". Были названы научные открытия и изобретения 1937 года: появление ксерографии, первое использование инсулина для лечения диабета, синтезирование витамина В, создание первого прототипа реактивного двигателя, получение фирмой "Дюпон" патента на производство нейлона.

Говорилось о том, что в 1937 году в США был открыт самый длинный подвесной мост через пролив Золотые ворота. Сообщалось, что в 1937 году на острове Ява был найден череп питекантропа. О многих из этих достижениях культуры, науки и техники помнят до сих пор, хотя зачастую люди не знают, когда они были осуществлены.

"Полная хронология" сообщала также о состоявшейся 12 мая 1937 года коронации короля Великобритании Георга VI, национализации нефтяных месторождений в Мексике, взрыве германского дирижабля "Гинденбург" в Нью-Йорке, волнениях мусульман в Албании, принятии Ирландией первой конституции независимого государства.

Говорилось о сильнейших наводнениях на Среднем Западе США, в ходе которого миллионы людей лишились крова. Было упомянуто о том, что 7 июля 1937 г. королевская комиссия Великобритании рекомендовала разделить Палестину на два государства — еврейское и арабское. Мало, кто сейчас помнит, что одна из вех современного противостояния в этом регионе мира была пройдена в 1937 году.

Много внимания "Полная хронология" уделила усилению нацистского террора в Германии. Было сказано также о вступлении Италии в Антикоминтерновский пакт 6 ноября 1937 года, беспорядках, спровоцированных нацистами в Судетской области Чехословакии 17 октября, амнистии нацистов в Австрии 15 января, слиянии фашистских групп в Венгрии в Национал-социалистическую партию 16 октября, встрече Гитлера с Муссолини в сентябре 1937 года и других событиях, которые стали предвестниками грядущей мировой войны.

Однако из всех стран мира наибольшее место среди событий 1937 года заняла Испания. В "Полной хронологии" было упомянуто более десятка событий, связанных с продолжавшейся гражданской войной в этой стране. Это было не случайно.
Трехлетняя кровопролитная война, в которой участвовали вооруженные силы Германии и Италии, разорила и опустошила Испанию. По приблизительным подсчетам число погибших в этой войне составило более полумиллиона человек (при тогдашнем населении страны около 25 миллионов). Эта война стала пробой сил фашистских агрессоров в Европе.
В "Полной хронологии" немало было сказано и о войне, которую развязала Япония в Китае. Особо говорилось о вступлении 5 декабря японских войск в город Наньцзин на северо-западе от Шанхая. Отмечалось, что "в результате последовавшей за этим "наньцзинской резни" было убито около четверти миллиона китайцев (убийства продолжались до 13 декабря)".
Эта "резня" была далеко не единственной, учиненной японскими оккупантами. За восемь лет войны было уничтожено 37 миллионов китайцев. Очевидно, что среди множества мировых событий 1937 года, перечисленных в "Полной хронологии", наибольшее место заняли те, что были связаны с движением человечества к грандиозному глобальному конфликту.
События в нашей стране 1937 года не заняли большого места в "Полной хронологии". Сообщалось, что 17 июля было подписано соглашение о военно-морском флоте между СССР и Великобритании, а 3 августа было заключено торговое соглашение между США и СССР. В разделе "Наука, технология, открытия" говорилось: "СССР открывает научную станцию на дрейфующей льдине вблизи Северного полюса".

В разделе "Живопись, скульптура, изящные искусства, архитектура" было сказано, что "Вера Мухина показывает "Рабочего и колхозника" (монументальную скульптуру в стиле социалистического реализма, которую устанавливают над советским павильоном"). В разделе "Музыка" была упомянута 5-я симфония Дмитрия Шостаковичем, созданная в 1937 году.

И все же из семи событий, связанных с жизнью нашей страны в 1937 году, три прямо или косвенно касались политической борьбы в СССР и судебных процессов. Было сказано о том, что 9 января 1937 года "после непродолжительного пребывания в Турции и в Париже бывший видный коммунистический деятель Троцкий приезжает в Мексику". (Эта информация не была точной, так как Троцкий довольно долго проживал в Турции и выезжал в Мексику из Норвегии "после непродолжительного пребывания" в этой стране.)

Говорилось о том, что 23 января "в СССР проходит суд над Карлом Радеком и 16 другими видными коммунистами, обвиненных в организации заговора с участием Троцкого, Германии и Японии. Радек и еще три обвиняемых приговариваются к тюремному заключению, а остальные — к смертной казни".

В "Полной хронологии" также было упомянуто, что в июне "в СССР несколько военачальников арестованы по обвинению в сотрудничестве с Германией, отданы под суд и расстреляны. Вслед за этим начинается чистка вооруженных сил". (Информация не позволяла понять, что аресты Тухачевского и других военачальников произошли главным образом в мае 1937 года и даже ранее.)

Перечень указанных трех событий не дал оснований авторам "Полной хронологии" считать, что 1937 год вошел в историю как год невиданных до сих пор в мире репрессий, случившихся в СССР, или стал самым мрачным годом в истории нашей страны.

Разумеется, из советских книг по истории СССР можно узнать гораздо больше о жизни нашей страны в 1937 году, чем из "Полной хронологии". Хотя, вопреки нынешним утверждениям в средствах массовой информации, в советское время с середины 50-х гг. многократно писали о репрессиях 1937-38 гг. в различных книгах по истории нашей страны, в них содержалась обстоятельная информация об огромных достижениях страны Советов.

В кратком перечне событий 1937 года, помещенном в очерке "Союз Советских Социалистических республик" из 13-го тома "СИЭ", значилось:

"1937
28 апреля — постановление СНК "О третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР" (1938 — 1942);
18 — 20 июня — первый в мире беспосадочный перелет Героев Советского Союза В. П. Чкалова, Г. Ф. Байдукова и А. В. Белякова Москва — Портленд (США) через Северный полюс;
15 июля — открытие Канала имени Москвы;
12 декабря — первые выборы в Верховный Совет СССР по новой Конституции;
21 декабря — договор о ненападении между СССР и Китаем;
1937 — 1938 — работа 1-й советской дрейфующей научной станции (И. Д. Папанин, П. П. Ширшов, Е. К. Федоров, Э. Т. Кренкель) на льдах Северного Ледовитого океана в районе Северного полюса".

В 9-м томе "Всемирной истории" (ВИ), выпущенном в 1962 году, и различных томах "Советской исторической энциклопедии" (СИЭ), выходившей в свет с 1961 по 1976 г., прежде всего, подчеркивалось, что 1937 год был годом успешного завершения второго пятилетнего плана.

Приводились данные о завершении строительства и вводе в эксплуатацию многих промышленных предприятий страны, росте механизации и энерговооруженности сельского хозяйства. Немало было сказано о достижениях в области науки, техники, образования, приобщения огромных масс населения к достижениям культуры.

За вторую пятилетку СССР обогнал по уровню производства чугуна, стали, электроэнергии Великобританию и Францию. В отчетном докладе ЦК XVIII съезду партии Сталин представил таблицу, из которой следовало, что СССР опережал все капиталистические страны по темпам роста.

Комментируя данные таблицы, Сталин замечал: "Наша промышленность выросла в сравнении с довоенным уровнем более, чем в девять раз, тогда как промышленность главных капиталистических стран продолжает топтаться вокруг довоенного уровня, превышая его всего лишь на 20-30 процентов. Это значит, что по темпам роста наша социалистическая промышленность стоит на первом месте в мире".

В 9-м томе "ВИ" отмечалось, что за годы второй пятилетки "было построено 4500 новых крупных промышленных предприятий... Особенно быстро развивалось машиностроение. За годы второй пятилетки его продукция выросла почти в 3 раза вместо 2,1 раз, намеченных планом.

Продукция черной металлургии утроилась, причем выплавка электростали выросла в 8,4 раза; по производству электростали СССР обогнал все капиталистические страны. Выплавка меди увеличилась более чем в 2 раза, алюминия — в 41 раз; была создана промышленность по производству никеля, олова, магния.

Продукция химической промышленности утроилась, возникли новые крупнейшие отрасли — по производству синтетического каучука, азотных, калийных удобрений и апатитов".

В очерке "Союз Советских Социалистических республик", опубликованном в 13-м томе "СИЭ", говорилось:

"Продукция всей промышленности СССР к концу 1937 года выросла в 2,2 раза по сравнению с 1932, в 4,5 раза по сравнению с 1928 (США для такого роста промышленности потребовалось почти 40 лет — примерно с 1890 по 1929), в 5,9 раза по сравнению с 1913. Продукция крупной промышленности выросла в 8,1 раза по сравнению с 1913 и в 2,4 раза по сравнению с 1932. 80% всей промышленной продукции было получено от предприятий новых или коренным образом реконструированных за 1-ю и 2-ю пятилетки...

Промышленность в 1937 выпустила около 200 тысяч автомобилей (в 1932 около 24 тысяч), более 176 тысяч тракторов (в пересчете на 15-сильные)... За счет только перевыполнения плана в области повышения производительности труда в 1937 было произведено почти столько же, сколько всей фабрично-заводской промышленностью России в 1913.

СССР превратился в мощную индустриальную страну, экономически независимую от капиталистического мира и обеспечивающую народное хозяйство и Вооруженные Силы новой техникой и вооружением. По темпам роста промышленности (среднегодовой за 2-ю пятилетку — 17,1%) СССР обогнал главные капиталистические государства, а по объему вышел на первое место по объему промышленной продукции вышел на 1-е место в Европе и на 2-е место в мире после США. Доля СССР в мировом производстве составляла 10%".

Подводя итоги промышленного развития страны за годы второй пятилетки, авторы 9-го тома "ВИ" констатировали, что "решающая победа, одержанная советским народом в области промышленности, дала возможность окончательно ликвидировать былую зависимость страны в технико-экономическом отношении от передовых капиталистических стран.

СССР ныне полностью обеспечивал необходимой техникой свою промышленность, сельское хозяйство и нужды обороны. Прекратился ввоз тракторов, сельскохозяйственных машин, паровозов, вагонов, врубовых машин и почти полностью — паровых котлов, подъемного транспортного оборудования".

Завершение второй пятилетки позволило существенно укрепить обороноспособность Советской страны. За 10 лет до 1937 года наркомвоенмор CCCH К. Е. Ворошилов сообщал делегатам XV съезда партии, что по числу танков СССР (менее 200 вместе с броневиками) отставал не только от передовых стран Запада, но и от Польши.

В Красной Армии имелось менее тысячи самолетов устаревших конструкций и лишь 7 тысяч орудий разных калибров, что в 1927 году было совершенно недостаточно для обороны одной шестой части земной поверхности от нападения зарубежных армий, в которых быстро наращивались запасы военной техники.

Численность советских Вооруженных сил к 1937 году была доведена до 1 433 тыс. человек. В годы второй пятилетки на вооружении армии находилось 51 тысяча пулеметов и 17 тысяч артиллерийских орудии, а к 1939 году количество пулеметов увеличилось до 77 тысяч, а артиллерийских орудий — до 45 790.

Столь же быстрыми темпами выросло число танков и самолетов. Были сняты с вооружения танки иностранного производства. Вместо них в армию поступали отечественные танки, броня которых становилась все крепче. Если в 1929 г. в Вооруженных силах 8
За годы второй пятилетки появились десятки новых городов и перестраивались старые. Описывая в своей книге Москву 1937 года, Лион Фейхтвангер писал:

"Повсюду беспрерывно копают, шурфуют, стучат, строят, улицы исчезают и возникают; что сегодня казалось большим, завтра кажется маленьким, потому что внезапно рядом возникает башня, — все течет, все меняется".

Рассказывая об итогах развития сельского хозяйства в годы второй пятилетки, авторы очерка в "СИЭ" писали: "Во второй пятилетке была завершена коллективизация сельского хозяйства. Колхозы объединили 93% крестьянских дворов и имели свыше 99% всех посевных площадей. Были достигнуты крупные успехи в техническом оснащении и в организационно-хозяйственном укреплении колхозов.

В сельском хозяйстве работало 456 тысяч тракторов, 129 тысяч комбайнов, 146 тысяч грузовых автомобилей. Посевные площади увеличились со 105 миллионов га в 1913 до 135,3 миллионов га в 1937".

В томе "ВИ" указывалось: "Вместе с трактором на поля пришел и новый инвентарь: тракторный плуг, тракторная сеялка, тракторные уборочные машины... Это была подлинная техническая революция в земледелии".

В очерке "СИЭ" было написано: "Улучшилось благосостояние трудящихся. Число рабочих и служащих в 1937 достигло 26,7 миллионов человек; фонд их зарплаты увеличился в 2,5 раза. 1 января 1935 была отменена... карточная система. Денежные доходы колхозов выросли в 3 раза".

В 1937 году подводили итоги культурной революции, которая началась в СССР после 1917 года. В очерки "СИЭ" отмечалось, что "к 1937 за 20 лет Советской власти была полностью ликвидирована неграмотность (только в 1930-32 в школах ликбеза обучалось 30 миллионов человек).

В 1930 введено всеобщее обязательное начальное обучение в сельской местности и семилетнее в городах и рабочих поселках на языках 70 национальностей. За 1929-1937 было построено 32 тыс. школ. Число учащихся начальных и средних школ составило в 1938 свыше 30 миллионов человек (в 1914 — 9.6 миллионов, в 1928 — 11,6 миллионов). Широко развивалось и профессионально-техническое образование".

Успехи СССР вызывали восхищение во всем мире. Даже в Латвии, в которой компартия была запрещена, коммунисты сидели в тюрьмах, по случаю 20-й годовщины Октябрьской революции в буржуазных газетах были опубликованы статьи, в которых высоко оценивались достижения Советской власти.

Демонстрацией успехов СССР в 1937 году явился павильон Советской страны на Всемирной выставке в Париже. Фигуры Рабочего и Колхозницы, созданные В. И. Мухиной, символизировали мощь и динамизм молодой Страны Советов.

Так получилось, что германский павильон оказался расположен напротив советского павильона. Архитектору германского павильона будущему министру вооружений Альберту Шпееру удалось узнать хранившийся в тайне эскиз советского павильона. Шпеер вспоминал: "Скульптурная пара высотой в десять метров победоносно двигалась по направлению к германскому павильону. Поэтому я создал эскиз кубической массы, которая была поднята на мощные опоры.

Казалось, что эта масса останавливает наступление фигур. В то же время на карнизе башни я поставил орла, который держал в когтях свастику. Орел сверху вниз смотрел на русскую скульптуру. Я получил золотую медаль выставки за павильон". Но Шпеер признавал, что "такой же награды удостоились и советские коллеги".


Молчаливая конфронтация двух держав в 1937 году на Всемирной выставке словно предвещала грядущие события. Успехи СССР в 1937 году, а также в предшествующие и последующие годы, обеспечили победу Рабочего и Колхозницы над гитлеровской свастикой.

Юрий Емельянов, историк, писатель, лауреат Шолоховской премии

Из воспоминаний Харитонова Петра Матвеевича. 1928 год

"...
В совхозе была небольшая партячейка, которую возглавлял заместитель директора совхоза Петр Васильевич Сумаруков. Очень был хороший человек, настоящий коммунист. Эта партячейка развернула большую работу по вовлечению в комсомол сельской молодежи и в первую очередь работающих в совхозе. В 1928 г. меня, пожалуй, первого приняли в комсомол, и это было юности прекрасное начало. У меня до сих пор сохранился комсомольский билет как символ моей молодости и память о тогдашней комсомолии.

Всем сельским комсомольцам тогда выдавали талоны на покупку в магазине по льготной цене комсомольской формы: гимнастерка защитного цвета, бриджи такого же цвета и ремень с портупеей через плечо. Это тогда считалось очень модно и красиво. Такую форму купили и мне. Потом за мои заработанные в совхозе деньги мать купила мне на базаре вполне хорошую черного цвета на теплой подкладке куртку (пиджак), в которой я ходил и зимой. Потом мне купили хорошие кожаные сапоги. Когда их начистишь, то они блестели как хромовые. Кожаные сапоги тогда считались нарядной праздничной обувью. А брат из Москвы мне привез кожаную шапку "кубанку". Тогда такие шапки были в большой моде. В такой форменной одежде я уже не походил на деревенского мальчишку. В райкоме комсомола за эту одежду меня и в шутку и всерьез называли комиссаром сельской молодежи.

Эта одежда у меня была строго выходной, праздничной. Кожаная одежда и кожаная обувь того времени были очень хорошего качества. Теперь такого качества нет и не будет. Время качественных товаров мы пережили. Тогда страна экономически была беднее, а качеством товаров была богаче, потому что каждый на своем месте работал гораздо добросовестней, люди тогда еще не привыкли к социалистической халтуре. Те люди были старой закалки и дорожили своим именем - жили по совести. Мое поколение об этом знает хорошо.

Вступая в комсомол, я считал, что сделал шаг навстречу моему желанию учиться. Комсомол как бы раздвинул горизонт моего понимания, расширил мой кругозор. Я стал осмысленнее смотреть на жизнь сельской молодежи, на ее перспективы в будущем. В это время в более подготовленных районах страны началась коллективизация, партия готовила страну к сплошной коллективизации. На сельскую молодежь было обращено особое внимание, молодежь была основным резервом для подготовки сельских кадров: животноводов, полеводов, агрономов, учителей начальных классов, трактористов и многих других профессий. В 1930-м году в нашем районном городе Шацке открылись подготовительные курсы в объеме семилетки для поступления сельской молодежи в техникумы, на курсы. На эти курсы в первую очередь принимались комсомольцы, имеющие начальное образование.

На подготовительных курсах я учился прилежно, вкладывая всю душу в предоставившуюся возможность получить образование. Ночами с керосиновой лампой просиживал за уроками. Окончил эти курсы я успешно, но потом меня постигла неудача. У меня была заветная мечта выучиться на агронома, я был глубоко убежден в том, что специальность и работа агронома - это самая нужная хлебному полю специальность. Если агроном дорожит своим делом, работает добросовестно, познает науку о земле русской, повышает ее плодородие, то будет уважаемым человеком на этой земле. Я считал, уж коли я родился на хлебной ниве, то и работать должен на этой ниве и слушать при этом звонкую песню жаворонка в вышине. Убеждения мои были правильные, однако им не суждено было сбыться. Дело в том, что сельскохозяйственный техникум тогда находился в городе Рязани почти в двухстах верстах от нашего села. А учительский техникум был в нашем Шацке - рядом с нашим селом, село буквально сливается сгородом.
Комплектование техникумов шло по принципу, чтобы учась, студенты жили у себя дома. Общежитий при техникумах в то время либо совсем не было, либо было крайне недостаточно. Вот меня и зачислили в учительский техникум по месту моего жительства. В райкоме комсомола хорошо знали о моей мечте и говорили мне, что после окончания учительского техникума, если я не захочу работать в школе учителем, то меня пошлют на комсомольскую или какую либо другую работу, так как грамотному человеку везде найдется место. "Так что учись", - убеждали меня в райкоме комсомола. Все это я понимал, поэтому меня устроил учительский техникум. Получение среднего специального образования, да еще учительского, в то время открывало дорогу в большую жизнь...."

: http://ukhtoma.ru/kharitonov.htm





Воспоминания комсомолки 30х годов Баженовой Александры Александровны.

Жизнь комсомольцев 30х годов в те годы била ключом. В это время была тесная дружба между комсомольцами и несоюзной молодежью. Мы жили под девизом: «Один за всех и все за одного».
Интересна была жизнь комсомольцев 30х годов, а мы завидовали старшим братьям-комсомольцам 20х годов. Их жизнь была боевой. Они воевали в Гражданскую войну и были бойцами Красной Армии. Перед нами, комсомольцами 30х годов, всегда был живой пример комсомольцев времен Павла Корчагина, а книга Николая Островского «Как закалялась сталь» была настольной книгой каждого из нас.
Я вступила в комсомол, когда мне было 15 лет.
Это было в 1930 году. В это время я работала на фабрике им. Буденного. Работа была трудная, в 3 смены, но мы, подростки, не унывали и, так же как взрослые, работали на машинах хорошо. Нам выдали за хорошую работу ударные карточки и мы этим гордились. Детям не разрешали работать в две смены, но мы упросили администрацию, чтобы разрешили нам работать и в третью смену, не хотели переходить из одной бригады в другую. Комсомольцев на фабрике было около сорока человек. И все мы были активистами в любом деле. Вели разъяснительную работу среди не союзной молодежи и вовлекали ее в комсомол и различные кружки.
Кружков у нас было не мало: хоровой, струнный, драматический, кружок чтецов и другие. Мы готовили спектакли, инсценировки, сольное пение, пляски и массовые танцы. С подготовленной программой комсомольцы шли в село к молодежи. Тогда на первый план выдвигался лозунг: «Соединение города с деревней». Молодежь села нас встречала очень тепло. В селах мы ставили спектакли и организовывали разнообразные массовые игры и танцы.
Играли в горелки, ручеек (мостик), в третьего лишнего, со вьюном я хожу, в лапту и другие. Ребята, после хорошо проведенных вечеров, провожали нас домой почти до самого Арзамаса и приглашали приходить к ним чаще.
Но не думайте, что комсомольцы в то время могли только развлекаться. Мы ходили на железную дорогу, договаривались там о полезной работе: разгружали вагоны с зерном, дрова и возили их на дровяной склад, а потом эти дрова складывали в поленницы. Работали с задором и песнями. Возвращались домой усталые, но довольные и веселые.
В 1932 году меня комсомольская организация направила на учебу в Советскую Партийную школу (СПШ), где в основном учились партийные люди, но были и две комсомольские группы.
Мне на всю жизнь запомнилось время учебы в партийной школе. Здесь был очень хороший дружный педагогический коллектив. Коллектив состоял из партийных и беспартийных учителей. Это Терентьев, Бровкин, Абкин. Все они были нашими наставниками.
Мы изучали интересные, но трудные предметы: Марксизм, Ленинизм, экономическую географию, биологию и химию, агрономию, математику, военное дело, обществоведение и занимались текущей политикой. Изучали историю партии большевиков.
В С.П.Ш. я научилась работать с книгой и документами, составлять план бесед, лекций, конспекты. Это мне помогло в дальнейшей работе в школе.
Мы жили в С.П.Ш., при школе в общежитии, на полном государственном обеспечении. Нам еще давали стипендию 15 рублей в месяц.
Но мы не были тунеядцами. Работали добровольно на уборке картофеля, капусты, а так же в свободное время помогали колхозникам ухаживать за свиньями, овцами и курами. В осеннее время мы вместе с парт. группами отправлялись в лес на заготовку дров. Ведь в это время было печное отопление. Мы производили уборку общежития, коридоров, классов, а также прилегающей территории к школе.
Очень интересно проходили у нас комсомольские собрания, особенно общие.
На собрания мы являлись в комсомольских костюмах, зеленого цвета. Через плечо у нас была партийная портупея. В левом кармане гимнастерки всегда был комсомольский билет. Если нужно было голосовать, то поднимали правую руку с комсомольским билетом.
Перед началом собрания мы обычно пели комсомольские и революционные песни, а заканчивали собрание пением интернационала.
В школе нас учила выступать перед народом без шпаргалок.
Очень интересно проходили у нас комсомольские собрания, особенно общие.
На собрания мы являлись в комсомольских костюмах, зеленого цвета. Через плечо у нас была партийная портупея. В левом кармане гимнастерки всегда был комсомольский билет. Если нужно было голосовать, то поднимали правую руку с комсомольским билетом.
Перед началом собрания мы обычно пели комсомольские и революционные песни, а заканчивали собрание пением интернационала.
В школе нас учила выступать перед народом без шпаргалок. Имели мы только план и запоминали его, т.е. держали в голове. Часто ходили в колхозы помогать убирать урожай и беседовать с народом. Мне пришлось быть на практике по комсомольской линии в Абрамове, в Мерлино и Забелине.
После окончания С.П.Ш. я работала пионервожатой в Выездновской неполной средней школе. В 1935 году я стала учиться в Арзамасском техникуме механизации социалистического земледелия, а сейчас это политехнический колледж им. В. А. Новикова.
И в техникуме была хорошая, большая комсомольская организация. Секретари комитета были свои студенты. Особенно запомнились мне П.Данилов – студент 3го курса и Н.Некрасов. Они всегда были среди комсомольцев. Все злободневные вопросы решались сообща. Иногда бурно спорили, но споры всегда разрешались справедливо. Большинство комсомольцев участвовали в самодеятельности. Многие пели в хоре или были солистами, но особой популярностью у нас пользовался драматический кружок, ставили спектакли: Шторм, Осиное гнездо, Платон Кречет, Слава, Чужой ребенок, Шестеро любимых, Квадратура круга и др.
Добросовестно готовились к общим комсомольским собраниям и к районным комсомольским конференциям. На общие собрания всегда приходили учителя-коммунисты. Собрания проходили оживленно и интересно, а после был спектакль или кино, а после танцы. Мне по состоянию здоровья не пришлось закончить техникум, но память моя о пребывании в нем осталась на всю жизнь. Особенно о дружном комсомольском коллективе.
Позже я училась в нашем учительском институте на историческом факультете. Здесь тоже была большая, хорошая комсомольская организация. В институте я встретила моих любимых учителей, которые когда-то работали в С.П.Ш.. Это Шилов А.С., Абкин Д.А. Я их встретила как родных. Когда я училась в институте, а это в преддверии 40х годов, время было тревожное. Фашизм везде поднимал голову. Часто у нас были тревоги (правда ложные). И мы комсомольцы всегда по сигналу тревоги бежали в институт. Хоть у меня в это время было двое детей, но и я, как и все, не могла не бежать по тревожному сигналу в институт.
Война нас застала перед началом Государственных экзаменов. Трудно было готовиться к сдаче экзаменов на диплом. Но гос. экзамены были сданы и нам вручили диплом. Многие ребята-комсомольцы ринулись в военкомат и требовали их отправить на фронт. Девушки тоже почти все ушли на фронт, но а меня не взяли (двое детей).
Я в войну работала в Выездновской средней школе преподавателем истории и конституции. Ушла с головой в работу. В Арзамасе было три военных госпиталя. И мы с ребятами готовили раненым сплошные подарки, выступления и часто посещали госпиталь, наш подшефный, где сейчас школа им.Чкалова. С ребятами – учениками осенью работали в колхозе, особенно много трудились дети комсомольского возраста. Они трудились в годы ВОВ за себя, за отцов и старших братьев и сестер, ушедших на фронт. Да и школьники-комсомольцы стремились скорее на фронт.
Мой 10й класс почти весь ушел на фронт, остались заканчивать 10й класс только девушки и один В.Усанов, которому не было еще 17 лет. (17 человек)
Ушли на фронт – пионервожатая Рита Осиновская и секретарь школы Дуся Ривкина. И когда вышла в свет книга А.Фадеева «Молодая Гвардия», то она стала настольной книгой для комсомольцев 40х-50х и др .годов.
Комсомольцы 20х, 30х, 40х годов немного отличались от вас, комсомольцев 80х годов только тем, что носили одежду беднее и проще. Мы одевались скромно, нечего было подчас одеть. Но тогда была такая обстановка, трудное время.
Вы живете в другое время и одеваетесь подчас лучше своих учителей – модно.

Воспоминания о Вятке1920–1930-х годов

С. В. Заруская

Софья Вацлавовна Заруская некоторое время была сотрудником библиотеки им. А. И. Герцена. Личность яркая, незаурядная, которую интересовало искусство, музыка, театр, оставила свои воспоминания о культурной жизни в Вятке 1920–1930-х годов. Небольшие отрывки из её воспоминаний были опубликованы в альманахе «Герценка: Вятские записки» (вып. 3) и других сборниках. В этом выпуске публикуется её рукопись полностью (хранится в отделе краеведческой литературы Кировской областной научной библиотеки им. А. И. Герцена); фрагменты переписки С. В. Заруской с Е. Д. Петряевым подготовлены А. Л. Раш-ковским.

 

Наша школа

Восьми лет меня отдали в школу имени Леонида Борисовича Красина – бывшее коммерческое училище, организованное ещё до революции передовым русским педагогом Иваном Григорьевичем Манохиным и его товарищами.

Совместное обучение мальчиков и девочек осуществлялось сразу же при создании училища. В группу учителей-организаторов, кроме И. Г. Манохина, вошли Елизавета Никаноровна Чунихина (зав. учебной частью), Вера Александровна Рауш, Зоя Николаевна Алафузова (зав. учебно-производственными мастерскими).

В 20-х годах школа была однокомплектная, то есть не было параллельных классов. Младшие классы иногда учились во вторую смену. Наш первый класс находился в отдельном здании, которое находилось на улице восточной стороной, а весь остальной его корпус был во дворе.

Школа находилась на улице Ленина, 99, напротив Александровского собора. Основное здание из красного кирпича расположено в глубине двора. Теперь это механико-технологический техникум. Здание двухэтажное. Имело два крыла и арку, сдвинутую вправо. Впереди было пристроено небольшое одноэтажное здание столовой. Внутри было очень светлое помещение с множеством окон на восток и на запад.

Позади основного здания находился сад со скамейками. Там иногда проводили уроки отдельные преподаватели. На первом этаже в правом крыле был кабинет директора, канцелярия, раздевальня, кабинет географии окнами в сад и ход через раздевальню в столовую. Арка имела слева и справа двери. Это были входные двери в правое крыло, а левая – в левую сторону первого этажа. С этой стороны находилась библиотека, кабинет обществоведения, кабинет истории, кабинет литературы и IV класс.

В обоих крыльях были лестницы на второй этаж. Если подняться из правого крыла на второй этаж, то сначала шла лаборатория химии, физический и химический кабинет, зал – из него дверь в учительскую. Дальше класс общеобразовательных предметов, естествознания и рисования. Затем второй класс и третий (в две смены) и в углу – кабинет математики. Биологический кабинет – в правом крыле второго этажа на углу, весь пронизанный солнцем, птичьим пением, наполненный яркой зеленью растений и цветов. Здесь иногда проходили уроки химии. Над каждой из лестниц на втором этаже была большая площадка.

Напротив второго класса был буфет для учителей. Учащиеся кушали в столовой. А иногда продавщицы приносили большие корзины с плюшками и слойками. Их продавали ученикам за 5 копеек. Учителя имели в учительской самовар. В зале стоял рояль. Здесь проходили уроки пения. В столовой тоже был рояль. Там проводились уроки пения для младших классов.

Иван Григорьевич Манохин был выдающимся педагогом начала века. Его деятельность получила высокую опенку в книге Е. Н. Чунихиной «20 лет...» Но, как все передовые люди, он испытывал немалые трудности во всех отношениях, в том числе гонения со стороны царского правительства. Однако по приезде в Вятку вместе с группой товарищей ему удалось основать училище по своему методу и даже создать совместное обучение в его классах. Я поступила туда в 1923 г. и хорошо помню, что все видные деятели города стремились отдать в училище своих детей; к этим прогрессивно настроенным и высокообразованным людям относились местные педагоги, врачи, деятели искусства, инженеры и рабочие (я имею в виду дореволюционный период и первые годы Советской власти).

Наша учительница в первом классе Надежда Ивановна Сырнева очень любила детей и своё педагогическое призвание. Мы занимались во вторую смену. Окна класса выходили на улицу Ленина. Я сидела на первой парте, и в окно был виден знаменитый Александровский собор архитектора Витберга. В сквере у собора проходили у нас весной и ранней осенью уроки по физкультуре.

Я помню собрания учащихся всей школы в зале или столовой (они назывались «коллектив»), которые проводил Иван Григорьевич. Он с большим вниманием относился к малышам из младших классов. В первый день занятий, 1 сентября, он представлял школьникам учеников первого класса таким образом: они уже стояли около него, поставленные в пары, он брал на руки каждого, показывал их коллективу, называл имя и фамилию.

Коллективы собирались по разным вопросам жизни школы, также по срочным важным событиям. Например, когда наша любимая преподавательница географии и немецкого языка Вера Александровна Рауш тяжело заболела, её положили в больницу, де­лали операцию, то Иван Григорьевич постоянно справлялся о её здоровье и каждый раз на специальном собрании коллектива в большую перемену зачитывал нам бюллетени о её состоянии.

Стоя однажды на улице, у ворот нашего дома против главпочтамта, я вдруг увидела Веру Александровну, которая возвращалась из губбольницы пешком со своими ученицами. А жила она в одноэтажном домике на улице Ленина против бывшего особняка Булычева... Он цел и теперь.

Иван Григорьевич любил иногда встречать нас, малышей, по утрам, когда мы раздевались и направлялись в класс. Он сидел на стуле в правом крыле на площадке второго этажа вблизи лестницы. Проходя, мы все здоровались с ним, а он часто подзывал к себе кого-нибудь из ребят, обнимал одной рукой и расспрашивал о наших ребячьих делах, об уроках, о доме. Меня он спрашивал, слушаюсь, ли я отца.

Иван Григорьевич вёл химию в старших классах и в техникуме. (Позже школа называлась уже не коммерческим училищем, а школой-десятилеткой при промышленно-экономическом техникуме). Те из учащихся, кто хотел, могли из школы перейти в техникум. Кроме учебных мастерских, Иван Григорьевич построил небольшую школьную дачу с приусадебным участком – там был огород и метеорологическая станция. Все классы школы ездили туда – это было на берегу реки Вятки при деревне Лянгасы, недалеко от села Красного по Казанскому тракту. Круглый год, соответственно учебной программе, проводили там учащиеся метеорологические наблюдения, выращивали овощи летом, ходили в лес, купались. Перед верандой, которая выходила на Вятку, часто разжигали костёр из вереска от комаров. Их было множество.

Обед и завтраки готовили нянечки. Раздавали дежурные. Спали в комнатках, где вместо кроватей были двухэтажные нары. День распределялся строго по часам. Вставали в 8 утра, умывались, завтракали и шли выполнять каждый свои задания, которые мы получали от дежуривших с нами преподавателей. В мою смену летом дежурили Ксения Яковлевна Столбова – биология, Василий Александрович Денисов – физика, Лидия Ивановна Бровкина – пение.

Занятия проводились до обеда: наблюдения за погодой, за растениями на грядках, уход за ними. После обеда шли гулять в лес, на реку, в поле к Казанскому тракту. Сидели с учителями на веранде, читали. Каждая смена жила на даче (базе) две недели. Дежурила даже Наталия Александровна Вознесенская. Привозила сына Серёжу. База стоит до сих пор.

С Верой Александровной Рауш мы встретились во втором классе. Тогда у нас началось изучение немецкого языка. Она хорошо знала тот язык, так как сама была по происхождению прибалтийская немка. Она начала урок со знакомства с каждым учеником, вопросом: «Ви хейст ду?» Ученик вставал и отвечал: «Их хейзе Петя» или «Их хейзе Ляля». Мы учили стихи, рисовали к ним картинки, учились отвечать на вопросы. А в четвёртом классе она преподавала нам географию. Позже наши уроки проходили в её кабинете географии. Там стоял «волшебный фонарь», с помощью которого нам показывали на экране картинки, где мы увидели города России и других стран, природу, фауну и флору. Вера Александровна часто водила нас на экскурсии на берег Вятки, показывала почвенные слои, хорошо заметные на скосах, объясняла строение фарватера. Был и географический кружок. Вокруг Веры Александровны было всегда много учащихся. Её даже провожали по улице домой.

Историю в старших классах вёл Сергей Яковлевич Столбов, который являлся и преподавателем пединститута.

Литературу в младших классах преподавал Сергей Александрович Сушков. Он же заведовал библиотекой.

Пение в старших классах вела бывшая солистка пермской оперы Лидия Ивановна Бровкина. В разговоре её голос изобличал в ней певицу с низким контральто. Она аккомпанировала на фортепиано, а мы стояли по голосам по обе его стороны, пели: «Мы красная кавалерия...», «Вниз по Волге-реке», «Заводы, вставайте». В нашем классе был мальчик с очень хорошим голосом – Саня Зубарев. Он часто выступал в сольных партиях на школьных концертах. Например, прекрасно прозвучала в его исполнении «Он был шахтёр, простой рабочий...»

Замечательной певицей и спортсменкой была ученица старших классов Мура Трейтер, бессменная солистка школьных концертов. Но судьба её несчастна. Я помню, как в ожидании репетиции она гуляла по коридору с подругой и вдруг взлетела чуть ли не до потолка гигантским прыжком с криком: «Пришла, пришла!» Так приветствовала она Лидию Ивановну Бровкину, с нотами в руках шедшую на репетицию. У Мурочки были золотистые вьющиеся волосы, пучком связанные на затылке. Она – родная сестра Василия Васильевича Трейтера, драматического тенора, ученика Наталии Александровны Моревой, проводившего старшие годы в психолечебнице.

А Мура Трейтер, с увлечением занимаясь конькобежным спортом, жестоко простудилась, получила суставной ревматизм. Ходила с забинтованными пальцами, вынуждена была оставить занятия по фортепиано у К. А. Герасимова. После получила ревмокардит, едва могла двигаться, слегла. Но долгими усилиями её поднял доктор Николай Владимирович Никольский, друг её отца. Однако Мура плохо воспользовалась оказанной ей помощью и пренебрегла предостережением врача об ограничении движения. Она... пошла танцевать. Вскоре снова слегла. Умерла Мурочка в возрасте 35 лет. Сейчас в городе нашем живёт Нина Васильевна Трейтер, её родная сестра.

В нашем классе были три выдающихся ученика: Миша Зубарев, Ляля Векшина и Зоя Андреева. Первый до сих пор ещё читает лекции по специальным предметам в Волгоградском институте. Ляля Векшина – инженер в Ленинграде.

В 1927 г. нашу школу имени Леонида Борисовича Красина постигло большое несчастье. В «Кировской правде» появилась клеветническая статья относительно нашего любимого педагога Веры Александровны Рауш. И школа опустела. Все педагоги-основатели уехали в Москву. Там они работали до конца дней в институтах по своей специальности. В. А. Рауш была какое-то время одной из учительниц сына И. В. Сталина. Она целиком посвятила себя науке – географии, очень много путешествовала по странам мира, была старейшей туристкой Советского Союза – как объявили однажды в 1946 г. в последних известиях по радио, когда Вера Александровна возвратилась из очередной туристической поездки. Она сотрудничала в журнале «География в школе». Я помню её фотографию на страницах журнала в 40-х гг.

Несмотря на уход из нашей школы, Вера Александровна поддерживала связь со своими учениками до конца жизни. Одна из последних коллективных встреч её была в 70-х годах в одном из московских кафе. В книге Е. Н. Чунихиной приведены письма и воспоминания бывших учащихся нашей школы тех лет.

В нашей школе учились дети Никодима Ивановича Крестьянинова (врача-фтизиатра) – Ирочка и Серёжа; Николая Владимировича Никольского – Верочка; доктора Ипполита Евлампиевича Молчанова – дочь Шура и сын; дети врача-психиатра Василия Васильевича Трейтера – Мура и Галя; дочь детского врача Николая Евлампиевича Россихина – Ляля (Ольга Николаевна Россихина и теперь сотрудничает в издательстве «Искусство» в Москве); дочери профессора пединститута Белоновского.

При школе действовал родительский комитет. Он периодически переизбирался. Он занимался хозяйственными делами – организовывал горячие завтраки для нас, помогал в устройстве вечеров. У нас были очень добрые нянечки. Они встречали нас утром в правом крыле, в раздевальне. Мне запомнилась Аннушка. Она ещё и давала звонки – ходила по коридорам с колокольчиком. Когда происходила уборка, мы не видели. Наша помощь выражалась в дневном дежурстве по раздевальне.

После ухода Ивана Григорьевича школа сошла на уровень заурядных школ. Во-первых, нас заставили покинуть наше великолепное здание напротив Александровского собора и переселили кварталом выше, в купеческий особняк, тесный и негодный для школьного помещения, напротив теперешнего магазина «Искра», за полквартала до пединститута. Там было скученно и неудобно.

Наших учителей почти никого не осталось: лишь по литературе – Анна Андреевна Фёдорова, остальные – все новые, кроме Н. А. Вознесенской – по иностранному языку. Через два года школа переехала на улицу Свободы в бывший «Дворец труда» (угол улицы Герцена). Здание это в 30-х годах было свежее, оригинальное, с изящной чугунной решеткой. Там у нас появился новый учитель пения – Александр Семёнович Ерёмин. Он же руководил драмкружком. Уроки пения проводились в зале Дворца, на втором этаже, на сцене у рояля. Часто пели русские песни, например, «Что ты рано, травушка...» Все преподаватели пения прослушивали каждого ученика, определяли его голос и направляли на своё место в хоре – сопрано, дисканты, альты. Это здание школы было гораздо просторнее, в нём были длинные коридоры, прекрасный зал, довольно хорошие классы. Но здесь мы окончательно потеряли своё лицо – нас слили со школой имени Герцена, которая прежде находилась в конце улицы Дрелевского, около Октябрьской улицы. В этой школе тогда мало было сильных учащихся. Появился новый педагог по обществоведению – Болванович. Директора часто менялись. Менялись и педагоги.

Если в конце 20-х годов у нас были такие видные математики, как В. Русанов (из пединститута), Николай Иванович Зубарев, то в 30-е годы – малоизвестные люди, мелькавшие перед нами и мало запоминающиеся.

Уже не было того блестящего порядка, дисциплины, тишины, увлечённости кружковой работой, спортом. Правда, мешали и новые методы – групповой метод, метод проектов, не стало уже той задушевности во взаимоотношениях с учителями. Только Анна Андреевна Фёдорова являлась слабым отголоском тех лет.

Дети очень чутки и тонко понимают отношение к ним взрослых, даже безмолвное. Хорошо понимали и мы с первых дней появления в стенах нашей школы, как любят нас учителя, как внимательны они к нам, хотя лица их бывают порой и суровы – глаза светятся теплом и участием. Но своей строгостью они стремились привить нам трудолюбие, которое было присуще им всем, воспитать в нас стремление и любовь к познанию, привить привычку к порядку, чистоте, дружелюбие к товарищам, терпение и выдержку, честность. Мы никогда не видели у наших учителей на лице равнодушия, беспечности, холодности, в занятиях – небрежности, невежества, грубости. Это были люди высокой духовной культуры, душевно богатые и щедрые. Этот нравственный климат воспитывал нас и без слов. Чувствуя взаимоотношения учителей друг с другом, мы и сами невольно перенимали их.

Когда в 9-м классе у нас уже вели занятия разные учителя, то вместо Веры Алек­сандровны Рауш приехала Виктория Григорьевна Душевская, весьма немолодая преподавательница. И вот перед тем, как представить её нам, Вера Александровна Рауш рассказала, как хорошо она знает язык, как много путешествовала, как разнообразны и богаты её познания. Потом она пришла на урок вместе с ней, познакомила её с нами и ушла. А после занятий с В. Г. Душевской на своём уроке географии Вера Александровна осведомилась о впечатлении от неё и даже сказала: «Не правда ли, какие у неё умные глаза!» – наше первое впечатление тоже было хорошее.

Нужно немного сказать и о том, как вела занятия по немецкому языку Вера Александровна Рауш в младших классах с нами.

Учебника у нас первое время не было. И она сразу же начала прививать нам практические навыки произношения и письма, несложной разговорной речи. Начав, как я уже говорила, с вопроса «Ви хейст ду?» (как тебя зовут?) и требуя с каждого ученика ответа, она так и продолжала обучение до третьего класса, усложняя материал.

Мы учились писать то, что говорили. Но шрифт был готический, сейчас почему-то забытый. Ведь все книги и журналы, а также и газеты Германии издавались на готическом шрифте. И мы прилично писали. Позже мы хорошо читали печатный готический шрифт в учебниках и книгах. И её уроки так называемого «скучного немецкого языка» всегда пролетали незаметно. В работу вовлекался весь класс. Учили коротенькие стишки для запоминания слов. Текст учебника никогда не изучался как самоцель. На его тему всегда были разговоры, пересказы и всегда его лексика вживалась в последующий материал.

Однажды в большую перемену мы увидели, как к роялю, стоявшему в зале, подошел плотный брюнет в пальто, чуть напоминавший Фридерика Шопена. Придвинул скамью, открыл крышку и заиграл!

Это был молодой Александр Урбанович Арамович. Он пришёл испытать инструмент перед предстоящим концертом. Рояль настроили. В один из вечеров в зале собрались ученики и учителя, чтобы слушать фортепианную игру. Многие учащиеся нашей школы обучались игре на фортепиано у Константина Александровича Герасимова, только что окончившего консерваторию в Ленинграде А. У. Арамовича, Ольги Михайловны Щуравиной, Марии Ивановны Мышкиной, Елизаветы Ивановны Ергиной, позже – у Константина Степановича Сорокина. Их ученики выступают в концертах в нашей школе – всё это было ещё при Иване Григорьевиче Манохине.

Когда в 30-х годах школа помещалась в здании бывшего «Дворца труда», то в её просторном зале весной часто проходили концерты для широкой публики пианиста Владимира Васильевича Товстолужского и певца Дьяконова. Исполнялись произведения Бетховена, Листа, Даргомыжского, Мусоргского. Однажды в летний вечер, когда зал был погружён в звучание Бетховенской сонаты, внезапно погас свет. Но и в полной темноте продолжала звучать торжественная музыка, и стало ещё прекраснее и таинственнее.

На всю жизнь сохранились в нашей памяти дорогие лица и голоса наших учителей. Они до сих пор утешают нас своим приветным звучанием. Учителя школы (И. Г. Манохина и др.) были тем замечательны, что привлекали к себе не только талантом, любовью, образованностью, но и необыкновенным мастерством общения с детьми, знанием своего дела, то есть предмета. Это не те люди, что формально окончили то или иное учебное заведение, получили диплом и приступили к изложению материала и скучному опросу. Они жили своим делом постоянно, вне школы, дома и даже на отдыхе. В. А. Рауш не только знала теорию своей географии, но она была путешественницей, любознательной и наблюдательной. Очень многое, о чём говорила, она видела своими глазами, любовалась, у неё были фотографии, которые мы рассматривали через особые стёкла. Ксения Яковлевна Столбова – биолог-ботаник. Знала в поле каждый цветок, траву, дерево, птицу. Мы ходили с ней по лесу, по высокому берегу Вятки, собирали цветы и травы, делали гербарии, ловили бабочек, надписывали названия, определяли голоса птиц, ловили жучков, препарировали лягушек, определяли структуру почв по срезу, на тёмном вечернем небе наблюдали хороводы звёзд. И тогда перед нами открывался широкий мир.

Мне кажется, что любовь к чтению привили нам в школе. Анна Андреевна любила и хорошо знала литературу. Умела увлечь и нас, ведь недаром я читала «Войну и мир» с двенадцати лет. Конечно, не всё там понимала, обращалась с вопросами к взрослым. Но читала с увлечением, любила героев романа. При знакомстве с Грибоедовым мы читали, учили наизусть наиболее значительные монологи из «Горя от ума». Читали даже в концерте.

Первые годы работы в Кировском бибколлекторе (1935–1936)

Я поступила на работу в молодой Кировский бибколлектор весной 1935 г.

Все руководящие должности – и заведующего, и начальника производст-ва – выполняла Августа Антоновна Носова. Она приехала на работу в Киров из Свердловска вместе с мужем Павлом Геннадиевичем Кузнецовым.

Оба очень образованные, опытные товароведы, преданные целиком своему делу. Августу Антоновну мы знаем лучше, так как работали под её непосредственным руководством. Это было большое счастье для нас, молодых.

Бибколлектор в те годы находился на углу ул. Коммунистической и Большевиков в каменном доме на первом этаже. В его помещении теперь находится библиотека им. Салтыкова-Щедрина. Здание сильно изменено, так как ему предоставлен и второй этаж.

На месте теперешнего книгохранилища библиотеки у нас был зал, где находился отдел обработки книги, отдел комплектования, стол библиографа, и также помещались консультанты. В штате не было ни одного мужчины, кроме Александра Ивановича, заведующего хозяйством. Он располагался в первой половине помещения, где теперь раздевальня и лестница наверх в детскую библиотеку. Кабинет директора был в глубине той части помещения, приблизительно, где теперь кладовая и туалет.

В отделе обработки книги работало 6 человек. Было два комплектатора – они отбирали и укладывали литературу по указанию заведующей для библиотек районов и города, раскидывали по ячейкам. Консультанты (четыре человека) знакомились с литературой и во время комплектования (день сбора зав. библиотеками) знакомила библиотекарей с поступающей художественной, детской и другой литературой.

Для проведения обзоров художественной литературы был приглашён из пединститута профессор Константин Владимирович Дрягин. Я помню его обзорные лекции по книге А. Н. Толстого «Пётр I». Очень интересные мысли высказывал он тогда о творчестве этого писателя. Увлечённость А. Н. Толстого эпохой ХVIII–XIX вв., в частности, эпохой Петра I, профессор объяснял желанием уйти от окружающей действительности.

Характеризуя одну современную книгу мало известного автора, Константин Владимирович, передав её содержание, прокомментировал цель автора и в заключение заявил: «Если эта книга не вредная, то и абсолютно бесполезная». Его лекции всегда привлекали внимание библиотекарей, были глубоки по содержанию, остроумны, основательно знакомили слушателей с литературой.

Обзоры нашей дорогой учительницы Зинаиды Георгиевны Корчёмкиной были так же прекрасны, как и её уроки по педагогике в художественно-педагогическом техникуме в 1932–1934 гг. Её пригласила Августа Антоновна Носова. Это была широко образованная учительница, хорошо знакомая не только с русской и мировой классикой, но и историей искусства, историей Греции, Рима и Европы. Несколько позже она преподавала историю в классах 17-й школы (угол улиц Свободы и Степана Халтурина).

Учащиеся всех возрастов любили и уважали Зинаиду Георгиевну, выпускницу педагогического института, одарённого педагога, светлой памяти которой я посвящаю эти строки.

Бибколлектор подчинялся в своей работе КОГИЗу (Государственному книжному издательству), которое находится и теперь на улице Ленина.

Августа Антоновна часто ездила в служебные командировки в г. Ижевск. Её заменяла старшая из консультантов – Александра Афанасьева. Но Августа Антоновна находила время и для работы с молодёжью. Она вела драмкружок и поставила с молодёжью обоих учреждений пьесу «Шестеро любимых». Все мы были очень увлечены этой работой. Наш небольшой коллектив принял её хорошо.

Августа Антоновна была умным, проницательным дипломатом в отношениях с клиентами, добрым и заботливым старшим товарищем со своими сотрудниками.

Вскоре ей стало легче работать, так как в бибколлектор назначили директора Панну Евстигнеевну Карпову, члена партии. Но вскоре её взял в свой аппарат, в состав бибгруппы облоно Давид Борисович Марчуков.

Отпраздновав юбилей библиотечного коллектора в 1936 г., Августа Антоновна и Павел Геннадиевич уехали из Кирова на работу в Архангельск.

А я осенью поступила в библиотеку имени Герцена, где тоже встретилась со многими замечательными людьми.

Это был печальный период конца тридцатых годов. Павел Геннадиевич Кузнецов был отправлен из Архангельска на север. Там он погиб. Августа Антоновна была с ним до конца.

В библиотеке имени А. И. Герцена (Воспоминания расстановщика)

Милая и дорогая Герценка! Так звали мы её все, кто там читал, работал, был активистом со школьных лет.

Мое первое знакомство с ней относится к тридцатым годам. Директором тогда был строгий, но добрый Степан Кузьмич Шихов. Его помощником по производству – Николай Иванович Загарских. Библиографическим отделом заведовала Юлия Рафаиловна Борисова. В этом же отделе работал Алексей Иванович Мильчаков. И, конечно, Василий Иванович Шерстенников.

Я часто ходила в Вятский драматический театр. Много раз видела (и не могла насмотреться) знаменитый спектакль «Горе от ума» – режиссёр Ю. В. Юренев, Фамусов – Чернышёв, Чацкий – Ю. В. Юренев, Софья – A. M. Камышникова, Лиза – Скавронская, Молчалин – Мачтет. И вот мне захотелось увидеть иллюстрации этого спектакля в постановке Московского художественного театра. Я пошла впервые в Герценку, мне дали роскошный альбом с текстом Н. Е. Эфроса (Эдуарда Старка). Там я увидела В. И. Качалова – Чацкого, К. С. Станиславского – Фамусова.

Помню великолепный альбом «Евгений Онегин». Особенно мне запомнилась цветная иллюстрация, где в полонезе в первой паре идёт Евгений Онегин с Татьяной Лариной.
В читальном зале библиотеки тогда горели светлячки – лампы с зелёными абажурами перед каждым читателем. Очень красиво было смотреть вечерами в окна с ул. Герцена – виднелись десятки зелёных точек. В зале и на хорах – тишина. Читатели двигались бесшумно. В справочном отделе и даже на выдаче – тишина. Ясно вижу, как вдоль стены каталогов на цыпочках идёт Алексей Иванович, мимоходом приветливо кланяется и проходит через справочную в библиографию.

Постепенно я познакомилась с работниками библиотеки и вошла в читательский актив. Моя помощь библиотеке выражалась в художественном оформлении тематических витрин. Помню, как оформляла витрину памяти Николая Островского. Возле меня то и дело появлялась, наставляя, Юлия Рафаиловна. Стенд установили возле отдела выдачи (теперь на этом месте дверь в фонды замурована, и стоят каталоги).

Помню читательские конференции и лекции профессоров в читальном зале. Например, лекцию об А. И. Герцене читал Константин Владимирович Дрягин. Конечно, выражение «читал» не передаёт его манеры – он ходил взад и вперёд по эстраде и как бы вслух размышлял. На лекции его в тот же вечер присутствовала и сидела рядом со мной Наталия Александровна Морева, педагог, музыкант, свободный художник – воспитанница С.-Петербургской консерватории им. Римского-Корсакова (теперь Ленинградской).

После читательских конференций Степан Кузьмич в зале громко приглашал читателей-активистов в малый зал библиотеки (рядом с его кабинетом) на чашку чая. Вход был напротив лестницы на площадке второго этажа. Мы входили в ярко освещённый зал. Там стояли накрытые буквой «П» столы. Каждому подавался стакан горячего, крепкого чая с пирожным.

На вечерах, организуемых для читателей и сотрудников, выступали отличные пианисты. Константин Степанович Сорокин не только выступал сам, но и аккомпанировал певцам-ученикам Н. А. Моревой. Выступал в этих концертах и Александр Семёнович Ерёмин, воспитанник Н. А. Моревой. После года работы в бибколлекторе я перешла на работу в библиотеку им. Герцена на должность работника отдела выдачи, затем расстановщика книг – очень интересная работа.

Задолго до моего поступления в библиотеку туда была направлена на работу Валентина Петровна Фаворская – яркая звезда на её небосводе. Она приехала с мужем из Горького, где по окончании института тоже работала в областной библиотеке. Я сразу её заметила, когда она дежурила в справочном. Она была методистом и сидела вверху в специальном кабинете напротив хор.

Валентина Петровна с лицом негритянского типа не была красива. Разносторонне образованная, начитанная, отзывчивая и необыкновенно трудолюбивая. Хороший организатор, она была сильным помощником Степана Кузьмича. Помню, как она вела подготовку к краевой конференции, которая проходила в зале библиотеки, руководила работой передвижных библиотек. Скромный, обаятельный человек. Но она была нездорова (болела туберкулёзом). У нее часто повышалась температура. Ей предписывался постельный режим. Её муж Сергей Александрович Фаворский (в настоящее время живёт в Риге) был начальником конвойного батальона при остроге на ул. Труда. Его очень беспокоило состояние здоровья Валентины Петровны. Вскоре они вернулись в Горький, так как климат нашего города был для неё суров. Однако задолго до отъезда её заметил заведующий облоно Давид Борисович Марчуков, который формировал аппарат своего учреждения. Без ведома Степана Кузьмича, бывшего в командировке, он перевел Валентину Петровну в бибгруппу облоно, куда уже были переведены П. Е. Карпова из бибколлектора и Покровский из библиотечного техникума. На собрании актива библиотеки им. Герцена и библиотек города Степан Кузьмич попенял Марчукову за самоуправство в его отсутствие, на что в своём выступлении тот сказал: «Мне нравится Фаворская потому, что она зубастая». Это вызвало дружный хохот, так как у неё и в самом деле были великолепные зубы.

В 1937 г. наша библиотека, как вся страна, отмечала столетие со дня гибели А. С. Пушкина. Мы готовили концерт из произведений поэта: сцены из «Бориса Годунова», «Русалки», стихи. Для «сцены» всегда определялась передняя часть зала, обращённая на ул. Карла Либкнехта. Занавеса не было. Кулисами служили читательские столы, поставленные набок.
Зав. краеведческим отделом Надежда Дмитриевна Попыванова вела репетиции. Меня пригласили на роль Марины Мнишек в сцене у фонтана. На роль Самозванца был приглашён журналист Владислав Владимирович Заболотский. В «Русалке» князя играл В. И. Шерстенников, русалку – Маруся Сарнит, заведующая отделом выдачи. Костюмы взяли из драмтеатра. Гримировались в библиографическом отделе. Пока шло торжественное собрание, мы одевались и гримировались. Так как костюм ХVIII века не имел пуговиц или каких-либо застёжек, Юлия Рафаиловна зашивала его на мне сверху донизу. У платья был длинный шлейф. Мне пришлось идти в таком виде из библиографического отдела за «кулисы», то есть через весь зал, заполненный публикой. Хорошо, что я держала под руку Юлию Рафаиловну. Играли без суфлёра. Нас снимал после концерта в гриме и костюмах сын библиографа Лидии Александровны Огородниковой. Снимки сохранились также у Владислава Владимировича Заболотского. Был банкет и танцы. Значительно менее уютно прошёл юбилей – 100-летие нашей библиотеки, так как были приглашены артисты местной филармонии.

На юбилей собиралась приехать Н. К. Крупская, но перед самым отъездом заболела.

Принимая меня на работу, Степан Кузьмич шутливо сказал: «Мы встаём поздно». Это означало, что он берёт меня в отдел выдачи, где не хватало работников. Я по неопытности согласилась. Но отдел этот в те годы был трудный, так как нужно было хорошо знать расположение книжных фондов по отделам и многие детали – по вечерам в субботу и воскресенье было очень много читателей. Их следовало быстро обслужить, подобрав требуемую литературу. В обычные дни в отделе дежурили по два человека. А в напряженные – по три. Они носились по коридору и отделу, взлетали на лестницы, брали книгу и мчались к заказчику. Все они были опытные, так как работали по несколько лет. Но в отдел выдачи, и особенно в отдел расстановки книг, брали людей без особого разбора с образованием 7 классов и менее. Поэтому книги в хранилищах, и особенно в фондах, как тогда говорилось, часто стояли не на своём месте. Иногда их вообще было невозможно найти, Недаром все работники библиотеки взяли на себя обязательство проверить определённый участок во внерабочее время. Например, инвентарный номер книги – 1500, а поставлен на 150.

Мне при первом знакомстве показали бегло 1-й, 2-й, 3-й, 4-й и другие отделы, местонахождение фондов и систематики. Но для хорошего своевременного обслуживания читателя этого было мало, и мне следовало бы сначала поработать недели две в отделе расстановки.
Наверное, Степан Кузьмич возложил на меня слишком большие надежды, видя мою работу в читательском активе, дружбу с В. П. Фаворской, у которой я часто бывала в библиотеке. И вот каково мне пришлось в первые 2–3 недели работы, особенно в воскресенье!

Взяв требование, я надолго пропадала, силясь найти нужную книгу. Я спрашивала у бегающих девиц, где можно найти такую-то книгу, например, «Научный материализм» Митина, очень популярную книгу среди студентов пединститута. Та или другая на бегу махала рукой в сторону отдела: «Там!» – кричала она. Но ведь это было только направление пути, а в какой стороне отдела, на которой полке – всё это оставалось тайной, И вот я бродила по отделу, отыскивая нужный указатель шифра. Наконец, найдя книгу, я появлялась перед негодующей толпой и пришедшим в ярость заказчиком. Долго ещё меня ругали читатели, критиковали на комсомольских собраниях, на производственных совещаниях, ругал и Степан Кузьмич, который часто бывал на комсомольских собраниях. Наконец, я освоилась, отлично знала все книги отделов, фондов и, кажется, я одна только знала систематику. Она располагалась в холодных сенях перед жилищем Алексея Ивановича Мильчакова, куда со двора вела лестница. К этому отделу относились книги, зашифрованные по старинной системе римскими цифрами. Сюда относились иностранные старинные романы. Книги были старые с пожелтевшими листами, но вполне сохранившиеся. В ту пору за мной даже специально присылали из справочного, когда книгу не могли найти, так как её не было на месте. Один случай весьма высоко поднял мою репутацию. Искали рассказ Д. В. Григоровича «Гуттаперчевый мальчик» по инвентарному номеру в фондах. Я взяла требование, поднялась по небольшой деревянной лестнице внутри нашего отдела на второй этаж, мимо краеведения прошла в большое книгохранилище. И вот странный случай: книги на месте, действительно, не оказалось. А я увидела на большом расстоянии, на той же полке тоненькую брошюрку, выпиравшую из книг на полке, так как ставить там было уже некуда. Видимо, много книг стояло не на своих местах. Я наугад подставила лестницу, поднялась наверх и вытащила брошюрку. На обложке нарисован кудрявый мальчик в трико. Смотрю заглавие: Д. Григорович «Гуттаперчевый мальчик»!!! Кто умудрился его сюда втиснуть? Так далеко от своего номера? До сих пор остаётся тайной. Но когда я вручила книгу в справочном, работники были вне себя от изумления.

И вот тогда-то меня перевели в отдел расстановки... Нельзя сказать, чтобы в нём было много молодёжи. В нашей бригаде, например, была весьма пожилая портниха, которая знала только грамоту. Поэтому она поставила К. Маркса вместо 3-го отдела рядом с... Ги де Мопассаном потому только, что шифр К. Маркса – М-92, а ярлычок стёрся и цифра отдела не была видна. Она не знала, что за книга у неё в руках, видела только ярлычок. Эту книгу никто никогда бы не нашёл. Только если бы пришли за Ги де Мопассаном. Да и то неизвестно. А я заметила, потому что я слишком хорошо знала это издание К. Маркса: синие тома с золотым тиснением, большого формата – оно чётко выделялось среди книг дешёвого издания, малого габарита и попалась мне на глаза. К нам, молодёжи без особого образования на незначительной должности, все старшие товарищи с высшим образованием относились чутко, доброжелательно, терпеливо. Не были злопамятны. Например, зав. отделом расстановки Харкевич первое время ругала меня чаще не за работу, а должно быть, за своеволие. Всё это она заявляла на собраниях, даже ходила к директору, а он меня вызывал. В общем, доводили меня иногда до слёз. Однако сама же Харкевич некоторое время наблюдала за мной, со вниманием присматривалась и, наконец, первая заявила на одном из собраний: «Я ошиблась, товарищи: С. З. работает хорошо, я думаю назначить её бригадиром расстановщиков». В таком звании я и покинула нашу библиотеку. Меня тогда собирались перевести в театрально-иностранный отдел, он располагался в проходной комнате с тремя дверями и окном на юг, перед входом в краеведческий отдел. Но в Кирове в то время, кроме курсов иностранных языков, открылся учительский институт иностранных языков (директор И. Серебренников), куда я решила поступать, так как всегда хорошо успевала по французскому и немецкому языкам и любила их.

Но это было в феврале 1939 г. Библиотека оставалась для меня всегда родным домом, я больше всего любила там заниматься. Нигде и никогда после я не встречала таких людей, такого внимания и доброго отношения, такой культуры духа. После окончания института я проработала 30 лет в школах, техникуме и институте. Но всегда и везде вспоминала родную Герценку, горько сожалея о разлуке.

Её невозможно забыть. Я и сейчас ясно вижу её, постоянно заботливую, инициативную, любящую библиотеку, как родной дом.

Немало было тогда технических служащих, которые обслуживали читальный зал, книгохранилища и служебные помещения. Но если они честно выполняли свой долг, то большая часть их трудов совершалась под внимательным наблюдением и руководством Таси Овечкиной. Её пример оказывал большое влияние на вновь поступающих, воспитывал в них характер, трудолюбие и дисциплину. Уборка проводилась после закрытия библиотеки, а в отделах – после окончания рабочего дня сотрудников. Но никогда мы не слышали шума передвигаемой мебели, громких разго­воров, топота, хлопанья двери. Все двигались молча, бесшумно. В справочном говорили вполголоса. На выдаче слышны были голоса, но она была вдали от читального зала. Сотрудники, проходя мимо читателей, шли на цыпочках, говорили шёпотом. И только внутри отделов говорили вслух. Очень приятно было выйти в вестибюль и раздеваться, когда дежурила Тася. Всегда приветливая, доброжелательная, услужливая, она хорошо влияла на младший состав и на публику. А кто ухаживает теперь за её любимицами-пальмами?

Тася жила в общежитии в здании абонемента, в подвальном этаже. Там же жила наш комсорг Маруся Зворыгина. Маруся любила искусство. Она поступила в класс сольного пения к Н. А. Моревой, ходила в городской театр на спектакли драмы. И Тася была ей верным другом, сопровождала её в театр, чтобы та не возвращалась одна поздно вечером, так как её было легко обидеть. Часто видела я их в ложе бельэтажа в антрактах. Утомлённая Тася жмурится от желания уснуть, но терпеливо сидит до конца спектакля. Тася любила читать.


Те работники выдачи книг, которые дежурили во вторую смену, то есть с четырёх часов дня, укладывали принятые от читателя книги на длинный прилавок, которые стоял вдоль наружной стены, то есть под окнами в книгохранилище нижнего этажа, рядом с отделом выдачи. Книги раскладывались по отделам, чтобы расстановщик затрачивал меньше времени на расстановку книг. Но прилавка часто не хватало, и книги лежали на полу. Это было в субботние и воскресные дни.

Рабочий день расстановщика начинался в 9 часов утра и кончался в 3 часа дня. Заработная плата – 70 рублей. За это время нужно было расставить по местам книги всех отделов, фондов и систематики. Днём в рабочие дни недели читателей было мало. Но для работников выдачи было затруднительно рыться на прилавке, так как книги лежали без алфавита. Поэтому опытный расстановщик старался быстрее расставить наиболее популярную литературу. Например, учебные пособия для студентов институтов, техникумов, художественную литературу. Некоторые пособия, которые были в библиотеке в одном экземпляре и постоянно использовались учащимися, вовсе не убирались и лежали под прилавком отдела выдачи. Иногда расстановщики со стажем помогали отделу выдачи или справочному отыскать ту или иную, не на место поставленную книгу, так как, часто бывая у книжных полок, запоминаешь заметные книги. Работа расстановщика очень много даёт человеку, если внимательно к ней относиться. Прежде всего, хорошо знаешь расположение книг. Затем знакомишься с различной интересной литературой и в свободное время её читаешь. Ведь ты мог и не знать о существовании такой книги, не попадись она тебе во время работы. После работы часто остаёшься в библиотеке читать. А позже, часам к шести, – в музыкальную школу на занятия или на прослушивание. Школа тогда была на улице Дрелевского, напротив банка. К сожалению, с младшим составом в те годы не велось работы по повышению квалификации. Как я уже упоминала, люди на расстановку принимались без особого разбора, имеющие слабое понятие о литературе. Например, получив требование на пьесу Островского, такая работница возвращалась к читателю и уверенно заявляла: «Островского “Грозы” на месте нет, но зато есть “Как закалялась сталь”».

Было очень приятно работать целый день среди книг в полной тишине. Изредка беззвучно пройдёт Василий Иванович – сверху из кабинета через нижнее книгохранилище в библиографический отдел. Или Степан Кузьмич в высоких валенках выше колен остановится у полки, просматривая литературу. А за высокими окнами – сад весь в снегу. Запорошенные ветки деревьев. А летом прохлада в жаркие дни, когда сквозь листья на книжных полках мелькают солнечные зайчики. Тишина…

В нашем городе в те времена не было специальных концертных залов.

Приезжие и местные музыканты концертировали в городском театре, в зале горсовета (угол ул. Карла Маркса и Дрелевского), в зале педагогического института, наконец, в школе им. Тургенева (ул. Дрелевского напротив банка). Летом в маленьком театре «Аполло» в летнем саду по улице Володарского гастролировала оперетта. Там же проходили иногда и концерты – Елизаветы Капелли, негритянской певицы Коретти Арм-Тиц – у рояля Б. Тиц, Ирмы Яунзем.

Но, несмотря на это, все выступления пользовались успехом и привлекали порядочно публики.

Я помню двадцатые годы, потому что меня начали пускать в концерты с 10–11 лет. Я бывала там вместе с отцом. Первое впечатление от выступлений симфонического оркестра – дирижёр Залевский – в летнее время на открытой эстраде сада «Аполло». В тот год сад заново отделали, построили эстраду в форме раковины для улучшения акустики, летний кинотеатр в китайском стиле. Там была за экраном сцена, и выступала итальянская оперная певица Мина де Леоне, скрипач Борис Сибор и Леонид Витальевич Собинов. Кроме того, построили ресторан в мавританском стиле с эстрадой для небольшого оркестра. Это было время, богатое талантливыми вокалистами и инструменталистами высокой школы различных жанров.

В том же здании кинотеатра выступала исполнительница старинных романсов и эстрадных песен тех лет Тамара Церетели с виолончелисткой Анной Ростэн и пианистом Зиновием Китаевым. Симфонический оркестр Залевского играл два часа – с 5 до 7 часов вечера. В программе – произведения русской и зарубежной классики. Публика слушала, сидя на скамейках перед эстрадой. После его выступления через час-полтора начинался эстрадный концерт.

Но так было лишь один год. А в остальное время публика гуляла в ожидании концерта, слушая духовой оркестр.

В антрактах оперетты добавлялась театральная публика. Вся современная площадка бывшего «Аполло» была заполнена говорящей нарядной толпой, гуляющей по кругу. Перед театром журчал фонтан, благоухал цветущий душистый табак. Всё было в миниатюре, на небольшой территории сада, но очень уютно, красиво, поэтично.

В концертах на эстраде участвовали местные городские актёры. В отдельных случаях концерт устраивался силами артистов оперетты. Они выступали в антрактах своего спектакля.

Среди артистов оперетты бывали такие известные исполнители, как Наум Павлович Нальский, Григорий Маркович Ярон, Николай Данилов. Концерты на эстраде кончались в 11 часов. В кинотеатре гастролировал летом Анатолий Петрович Кторов и Вера Попова. Играли сцены из кинофильма «Процесс о трёх миллионах».

В летнем театре «Аполло» ставил спектакли после зимнего сезона и Вятский театр драмы. Лето 1932 года: главный режиссёр Константин Фёдорович Степанов-Колосов, художник Симонян, ведущие актёры – Николай Григорьевич Старцев, Аркадий Никанорович Аркадьев, Николай Фирсов, Изабелла Александровна Калантар, Антонина Ивановна Чумак; летняя программа – Островский «Последняя жертва», «Смерть Пушкина», «Болото».

В программы эстрадных концертов входили: юмор – часто на политические темы, сатирические куплеты, народные танцы, старинные романсы, инструментальная музыка и даже цирковые номера.

В Вятке было немало местных артистов, так называемых любителей, и даже профессионалов. Это инструменталисты А. А. Румянцев (ученик профессора А. Б. Гольденвейзера), Александр Урбанович Арамович (ученик профессора Николаева), Константин Степанович Сорокин (ученик профессоров К. Н. Игумнова и Николаева), Б. Д. Кубланов и М. Н. Синицын. Б. Д. Кубланов создал местный симфонический оркестр, которым управлял сам. Солист – А. У. Арамович. Концерты состоялись в городском театре.

Выдающимся исполнителем был баритон Александр Семёнович Ерёмин, ученик ведущего музыканта, выпускницы С.-Петербургской консерватории по классу фортепиано и классу сольного пения Наталии Александровны Моревой (Мохначевой). Нелегко давалось ему учение, так как и в общем образовании имелись существенные пробелы. Например, слабые знания по литературе, как русской, так и зарубежной, не было средств для музыкального образования. Наталия Александровна, обнаружив незаурядный талант у молодого человека, взялась дать ему не только музыкальное образование, но и приобщить к теории и литературе. Жила она тогда ещё в Петрограде.

Она занималась с ним совершенно бесплатно и даже помогала ему материально, снабжала одеждой. Она развила и поставила его голос по итальянской методе, применяя масочный резонатор. Это была распространённая в те годы система у певцов высшего класса – Шаляпина, Собинова, Неждановой, Обуховой, Катульской, Барсовой.

Н. А. Морева даже начала выпускать А. С. Ерёмина в ученических концертах через два-три года учения. И он обратил на себя внимание петроградской публики. К Наталии Александровне даже обращались различные устроители концертов с просьбой разрешить Ерёмину участвовать в них с сольным пением. Но она не считала возможным уступить их просьбам, так как постановка голоса ещё не завершена, певец ещё не владеет в достаточной степени техникой.

И вот однажды он не явился на урок. Некоторое время Наталия Александровна ждала его появления, а затем послала одного из учеников съездить к нему домой и узнать о причине отсутствия. Посол вернулся с печальной вестью. Оказывается, Ерёмин скрыл, что у него семья. Живёт в плохих условиях, простужается, сам ходит за водой в любую погоду. Всё это нарушает режим певца и угрожает голосовому аппарату. Через некоторое время он выздоровел и вернулся на занятия. А в 30-х годах тайно от Моревой подал заявление на музыкальные курсы Лохвицкой-Скалон, где и начал заниматься, чтобы получить справку о музыкальном образовании, так как Морева преподавала частные уроки и её ученики не получали официального свидетельства об образовании. Ерёмин, конечно, мало думал о том, что, поступая к другому педагогу, он искажает постановку голоса, портит с таким трудом накопленное мастерство.

Но тогда он, может быть, мало разбирался в методах постановки голоса. Получив документ, он, как известно, ринулся в провинцию. Однако, прибыв в Вятку, остался здесь навсегда, удовольствовавшись положением школьного учителя пения, а позднее руководителя хоров. Но всё же принимал участие в концертах местных музыкантов с программой русской и зарубежной классики. Исполнял также песни советских композиторов.

Мы говорим в таком тоне о его деятельности в Вятке, потому что талант его достоин был лучшего применения. Он мог стать видным вокалистом, а, может быть, и солистом оперной сены. Его голос обладал богатой тембровой окраской, величием и мощью в патетических оттенках и, конечно, разнообразием модуляций фразировки. Ерёмин в концертах завораживал аудиторию, властно управляя её настроением.

Глубокая грусть охватывает вас, когда вы слушаете романс П. Чайковского «Мы сидели с тобой у заснувшей реки». Перед вами встаёт картина надвигающейся грозы, внезапная тоска двух невысказанных сердец и горькое сожаление, отчаяние в финале.

Или «Во сне я горько плакал, мне снилось, что ты умерла...» Ф. Шуберта. Глубокая, неизбывная печаль при воспоминаниях о тревожной ночи, её трепетных видениях. И самая сильная обида в словах: «Мне снилось – забыт я тобой» – трагическое звучание прекрасного голоса. Зал замирал в очаровании.

А однажды в дождливый тёмный вечер мы пришли на концерт в Тургеневскую школу и были поражены, услышав мощное бетховенское «Дай мне за камнем могильным…» Скорбные звуки потрясали. Мелодия величавшей красоты захватывала целиком. С великим искусством передавал певец жизнь человеческого духа в произведениях русских и западных мастеров. Как и все талантливые артисты, Ерёмин играл в жизни. Играл очарование, благодушие, гнев, строгость. Но был ни тем и ни другим, а себе на уме. Там где было можно, он был небрежен. Но эта постоянная игра обманывала иногда людей. Не ценил он своих воспитателей. А Наталия Александровна любила учеников, была к ним привязана и покинула родной Ленинград, переехала из-за них в Вятку. Здесь ещё был тогда Василий Трейтер – тоже ученик по Ленинграду. Родом из Вятки, сын доктора-психиатра Василия Алексеевича Трейтера. Но, к сожалению, поражённый, как и его брат, психическим заболеванием. Голос Трейтера я слышала лишь раз в психолечебнице, где он тогда уже находился. Широкого диапазона баритон приятного тембра. Но, проучившись у Н. А. Моревой несколько лет в Ленинграде, он недолго уже мог порадовать слушателей, сражённый тяжёлым недугом. Наталия Александровна не оставила его в беде. Она стала его опекуном, заботилась о нём, выхлопотала для него комнату и в моменты улучшения болезни брала его домой. В последний раз она взяла его летом 1937 г., за год с небольшим до своей смерти. Мы даже ездили втроём на прогулку за город, на Филейку. Вася нёс корзину с посудой и продуктами. А когда приехали на место, на высокий берег Вятки, где был молодой лесок и свежая травка, он собирал валежник и разжигал костёр. Был смирен и тих. Мы уютно пили чай, гуляли, дышали чудесным воздухом. Когда стемнело, возвращались в город.

Наталия Александровна Морева (Мохначева) – выдающаяся пианистка и певица – проработала в Вятке много лет. В юности она держала экзамен в родном городе Петербурге по классу фортепиано у самого Антона Григорьевича Рубинштейна – директора консерватории. Будучи председателем экзаменационной комиссии, Антон Рубинштейн участвовал в прослушивании абитуриентов. Но далеко не всех он слушал до конца и останавливал коротким «спасибо». Наталию Александровну выслушал до конца и заявил педагогам: «Обратите внимание, очень одарённая девочка». Окончив консерваторию по классу фортепиано, Наталия Александровна выразила желание поступить на вокальное отделение, так как у неё открылся голос. Сначала она занималась в классе профессора Наталии Александровны Ирецкой. Но её метода не удовлетворяла Н. А. Мо-реву, и она перешла в класс профессора Николая Михайловича Спасского. Там за своё обучение она возмещала работой в качестве аккомпаниатора. Н. М. Спасский – приятель Николая Николаевича Фигнера, обучал певцов по итальянской методе, направляя звук в масочный резонатор. При этом он пел одновременно с учеником специальные упражнения. Дышать при пении полагалось не грудью, а животом, чтобы звук опирался на диафрагму. Сопрано распевались на букву «Ю», меццо-сопрано – внизу на букву «Э», так же и тенора. Баритон и бас на низких нотах распевался с закрытым ртом на букву «М». Чтобы вернее направить звук в маску, рекомендуется первое время держать руки на масочном резонаторе и даже наклонять голову. Для укрепления диафрагмы была специальная гимнастика. В классе у Наталии Александровны стояла скамейка с рамочкой для укрепления ног. Каждый, ложась на спину, зацеплялся ногами за рамочку, проделывал дыхательные упражнения: поднимаясь – вдох, опускаясь снова на спину – выдох. И так несколько раз, ежедневно.

Н. М. Спасский, будучи дружен с Н. Н. Фигнером, познакомился с некоторыми фактами из жизни П. И. Чайковского, так как Фигнер музицировал с ним в Зимнем дворце, участвуя в ансамбле с Александром III. Состав такой: Чайковский – фортепиано, Александр III – флейта, Н. Н. Фигнер – соло (др. тенор). Н. М. Спасский передавал разговоры о болезни и кончине Чайковского.

Окончив консерваторию по классу сольного пения, Н. А. Морева поступила в итальянскую оперу в Петербурге (в большом Михайловском театре). Там, в частности, исполняла партию няни в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин». Музыкальная критика отметила первое выступление молодой певицы, оценив по достоинству её музыкальность, красоту голоса, выразила сожаление, что она исполняла такую скромную партию, а не заглавную – Татьяны Лариной. В дальнейшем Н. А. Морева поступила в Тбилисский оперный театр, где под управлением Захария Палиашвили исполнила партию Тамары в опере А. Г. Рубинштейна «Демон». Эти фотографии её в партии Тамары находятся у бывшей ученицы Н. А. Моревой Нины Печёнкиной – меццо-сопрано. На Кавказе Н. Морева вышла замуж за известного драматического тенора Александра Михайловича Давыдова. Их совместная фотография передана мною в 1978 г. Р. М. Преснецову (работавшему на областном радио) по его просьбе. Я тогда ещё болела, жила в Ульяновске и переслала ему фотографию по почте заказным письмом. P. M. Преснецов был недоволен, что фотография разрезана пополам, так как там могли быть интересные для исторической справки люди. Но я написала ему, что он напрасно беспокоится, – на фотографии была молодая пара, очевидно, учеников Н. А. Моревой, так как надпись на карточке гласила: «Наталии Александровне, которая всегда напоминала мне…»

Н. А. Морева и А. М. Давыдов сняты в верхней одежде. А. М. Давыдов стоит слева от Н. А. Моревой в зимнем пальто и каракулевой шапке, Н. А. Морева – в меховой ротонде из ангорской козы с высоким воротником и каракулевой шапочке. Фотография уникальная. Кроме того, Н. А. Морева концертировала, участвуя в турне по югу России. Позже она посвятила себя педагогической деятельности.

Она родилась в Петербурге в 1875 г. Отец, известный просветитель, Александр Дмитриевич Мохначев, по национальности татарин, служил инспектором народных училищ Петербургской губернии. Его фотография и статья о нём есть в петербургской газете «Новое время» 70–80-х гг. Николай Михайлович Синицын, будучи в составе оперного оркестра в Петербурге в Михайловском театре одновременно с Н. А. Моревой, служил там. Он ей говорил об этом, а также повторил своё заявление в некрологе, посвящённом её памяти в газете «Кировская правда» за декабрь 1938 г.

Н. А. Морева сохранила голос, так как её концертная деятельность была непродолжительной. Поэтому мы ещё слушали её на уроках, когда она исполняла вокальное произведение, перед тем, как дать его ученику. Я слышала «Баркаролу» Шуберта, «Пронеслась над полем тучка» Гречанинова, «Ласточка» Гурилёва.

Когда я поступила в класс Н. А. Моревой (сольного пения) в 1936 г., я все вечера слушала её учеников, её уроки сначала в свои дни, а затем во все дни недели. Это были очаровательные концерты с аккомпаниатором высшего класса. Учащиеся тех лет: П. С. Сме-танина – меццо-сопрано, Барт – баритон, Стульников – баритон, Кострова – сопрано, Коробова – сопрано, Носырева – сопрано (уже исполняла арию Заремы из «Руслана и Людмилы» – «О, мой Ратмир!»), Вера Никитина – колоратурное сопрано, Нина Печёнкина — меццо-сопрано (эти два прекрасных голоса невозможно забыть), Лина Антонова – студентка пединститута – меццо сопрано, Рождественский, Салатов – бас.

Все эти учащиеся принимали участие в концертах музыкальной школы и музыкального училища, устраиваемых в городе. Аккомпанировала Н. А. Морева.

Она также проводила лекции-концерты. Например, зимой 1936–1937 г. состоялся концерт «Жизнь Бетховена». Лекцию читала Наталия Александровна, по ходу лекции исполнялись произведения Бетховена. Участвовали вокалисты – Лина Антонова, Эльза Брагинская, Нина Печёнкина, Нина Кострова, Саламатов. Концерт состоялся в Доме Советской Армии – теперь Дом офицеров.

Н. А. Морева – блестящая пианистка. Я слышала её игру дома: рапсодию № 7 Ф. Листа. Не раз во время занятий её вызывали в большой класс нашей музыкальной школы исполнить с листа концерт для двух фортепиано в ансамбле с Константином Степановичем Сорокиным, так как никто из учителей не смог бы исполнить концерт с листа, кроме неё. Её блестящий, часто труднейший аккомпанемент учащимся на уроках и в концерте доставлял не меньшее наслаждение, чем её пение.

В своём классе Н. А. Морева создавала и вокальные ансамбли. Например, во время войны в Испании исполняли гимн Риего.

Н. А. Морева была очень строга к исполнительскому труду своих учеников, тщательно отрабатывала каждое произведение и далеко не всегда после генеральной репетиции выпускала того или иного исполнителя на сцену. Если же учеников приглашали участвовать в других концертах, они должны были получить у неё разрешение на выступление. Она узнавала, что исполняют, кто аккомпанирует.

Н. А. Морева, когда могла, всегда присутствовала на концертах И. С. Ерёмина.

Общение с ней очень много дало для музыкального развития, знакомства с творчеством наших великих певцов. Ведь Н. А. Морева участвовала в одном концерте с Л. В. Собиновым. Она слышала Н. Н. Фигнера и М. И. Фигнер во всех операх. На её дипломе – подписи Н. А. Римского-Корсакова, Л. Ауэра, Ипполитова-Иванова и других мировых имён русской музыки. В консерватории с ней учился скрипач Каминский.

Я никогда не забуду зимние вечера, проведённые во время занятий в классе. Сколько прекрасных произведений я слышала, о которых ранее не имела понятия! Её аккомпанемент в «Свадьбе» Даргомыжского, «Колыбельной» П. Чайковского до сих пор звучит для меня, слушать её было наслаждением.

Всё это воспитывало в нас вкус и любовь к прекрасному, знакомило с творениями великих мастеров прошлого, приучало к усердным занятиям, чтобы приблизить своё исполнительское мастерство, хоть немного, к недосягаемым образцам.

В перерывах между занятиями я всегда была возле Наталии Александровны и с захватывающим интересом слушала её рассказы о годах учения в консерватории, о Рубинштейне, Фигнере, Чайковском, о Давыдове, и конечно, о Трейтере и Ерёмине. Она была артистична, и рассказы были талантливы. Всё, что я знаю о ней, её учениках и о прошлом в её творчестве – всё это рассказывала она мне в те зимние вечера 1936–1937 г. в классе музыкальной школы среди какофонии звуков.

Сама Наталия Александровна до последних дней была строга, собрана, элегантна, энергична и часто весела. Но, как все одарённые люди, не подлежала шаблону.



Как мы жили в тридцатые годы
Автор:  Виталий Михайлов

В конце 30-х годов жизнь была нелегкой. Мой отец решил поехать на строительство Кузнецкстроя, которое только начиналось.


Деревянный вокзал встретил нас приветственными лозунгами и массой людей, которые находились в здании вокзала и около него. Самый насущный вопрос жилья пришлось решать в первую очередь. Кроме деревянных бараков, которые находились на Нижней колонии, и нескольких деревянных домов, построенных специально для инженерно-технических работников и иностранных специалистов на Верхней колонии, другого жилья не было. Бараки строились для рабочих и их семей. Барак представлял собой длинное здание с центральным проходом по всей длине. Комнат как таковых не было. Перегородки жильцы ставили сами из подручных материалов. В ход шли холщовые мешки, одеяла и прочее. Все это развешивалось, и получались "стены", которые разделяли одну семью от другой.
С питанием строителей Кузнецкстроя были проблемы. На все продукты выдавались карточки. На приобретение некоторых промышленных товаров выдавались талоны. За хлебом выстраивались огромные очереди. Людям приходилось занимать очередь с вечера, и чтобы не забыть свой номер очередности, писали их на руках, на валенках, на рукавах одежды. Потеря карточек была сравнима только с пожаром, потому что восстановлению они не подлежали. Единственный выход из такой трагедии - купить карточки, которые стоили баснославных денег у спекулянтов на рынке. Были люди, которые строили свое жилье на Болотной, это район проспекта Строителей и улицы Спартака. Здесь действительно было сплошное болото.
Однажды, в 1932 или 1933 году, весной было сильное наводнение. Воды было так много, что отец, как и многие кузнечане, работая на Кузнецкстрое (мы тогда жили в Старокузнецке на частной квартире) приезжал домой один раз в неделю, причем садился на катер на проспекте Строителей (Ворошиловское шоссе), в районе ГИДУВа, и плыл до Советской площади.
Строительство капитальных жилых многоквартирных домов начиналось с десяти трехэтажных кирпичных домов в Центральном районе. Как и на строительстве завода, труд строителей был мало механизирован. Кирпичи рабочим приходилось носить на своих спинах. все строительные материалы поднимались вручную с помощью лебедки.
В первом доме разместилась милиция, а в остальных девяти передовые рабочие, инженерно-технические работники и специалисты Кузнецкстроя, причем два дома отдали под общежития.
В построенных кирпичных домах, в народе их называли "каменными", были маленькие трехкомнатные квартиры с кухней, санузлом и печкой. Центральное отопление, водопровод и канализация были в каждой квартире, а печь служила только для приготовления пищи. В основном жильцы квартир печами не пользовались из-за трудности их обслуживания. Проще было пользоваться примусами и электроплитами. Примусы работали на керосине. Керосин был доступен, и стоимость его была невелика. Хотя и неудобств примус доставлял немало. Так от него было много копоти, которая оседала на стенах. Еще одно неудобство - это частое засорение форсунок, а примусные иголки, которые применялись для чистки форсунок были дефицитом.
Помню, мы со школьным другом решили сделать на примусных иголках, как сейчас говорят, "маленький бизнес". Денег родители нам давали немного, а нам, мальчишкам, хотелось иметь свои карманные деньги. И нам в голову пришла "гениальная идея". Из консервной банки и струн балалайки мы делали примусные иголки и продавали их на рынке, который находился рядом с нашим домом. К нашей радости, люди раскупали наш товар и были очень довольны, да и мы тоже.
Недалеко от рынка, в районе, где сейчас находится предприятие "Зеленстрой", располагалась рабочая столовая. При входе в столовую каждому давали ложку, но поскольку ложка являлась по тем временам дефицитом, после обеда надо было бросить ее в специальную кастрюлю. Были такие "умники", которые относили ложку домой, а в кастрюлю с грязными ложками, бросали железку, которая издавала звук падающей ложки.
Воровство, алкоголизм, конечно, были, но не в таких размерах, как сегодня. В те времена водку продавали на розлив. Вот типичная картина того времени: идет человек с завода, отработал смену, на остановке трамвая расположился киоск, где продают водку. Ничего зазорного в том, что рабочий выпьет стопку-другую, не было. Пообщается со своими коллегами и - домой.
Большим событием в городе стало строительство средней школы N 12. До ввода в эксплуатацию этой школы в центре города была одна семилетняя школа, которая находилась в районе улицы Хитарова. Она располагалась в одном из "каменных" домов, на торце которого было написано белой краской "Школа ФЗС N 3". Сейчас в этом доме располагается девятая поликлиника. В школе было темно и тесно, коридоры были узкие, классные комнаты маленькие. Это, конечно, влияло не только на качество знаний, но и на здоровье детей. В результате такого посещения школы многим ученикам выписывались очки. Однажды я увидел маленького мальчика в очках. В своей деревне я не раз видел чиновников из города в очках, но ребенка в очках встретил впервые. Этот мальчик, волею судьбы, стал моим первым другом на многие, многие годы, будущий директор первого цирка в городе. Звали его Юрий Самуилович Шелков. Наша дружба продолжалась до самой его смерти.
Двенадцатая средняя школа была для нас дворцом. Большие коридоры, просторные классы, большие окна, актовый и физкультурный залы, помещения для различных кружков, мастерская, в которой стояли различные станки, прочие помещения, о которых мы могли только мечтать. Было много кружков: самодеятельности, музыкальный, авиамодельный, радио- и фото- и другие.
В свободное от учебы время мы посещали ДДК (детский Дом культуры). Мы учились играть на различных музыкальных инструментах в духовом оркестре, знакомились с радио-, кино- и фотооборудованием. Нередко выезжали со школьным киномехаником в Ашмарино, и показывали художественные фильмы. Однажды благодарные колхозники даже принесли нам ведро огурцов.
Летом в ДДК для нас, ребят, устраивались туристические походы в Горную Шорию, на Телецкое озеро, а однажды был устроен поход по Томи группы старшеклассников на трех лодках в Томск. Перед походом мы все учились гребле на веслах, как вести себя на воде. После первых тренировок мои ладони были в мозолях. Одна из них лопнула, и из-за нарыва мои тренировки закончились. Подошло время похода, из-за больной руки меня хотели оставить дома. Но ребята взяли с собой, на три дня освободив от гребли на лодке. В Томске мы побывали в трех институтах, так как каждый из нас уже думал об окончании школы и учебе в каком-нибудь институте. Через три дня мы поехали домой уже на поезде.
"Листая страницы прожитых лет,
Смотрю я на фото - иных уже нет...,
Но память моя мне уснуть не дает,
Что было - прошло и что будет пройдет...
Мой город родной на болоте построен
Я тем и горжусь, что и я в нем достоин
И жить, и работать, творить и мечтать.
Я верю, что город родной
будет лишь процветать!"

Автор:  Виталий Михайлов
http://www.kuzrab.ru/publics/index.php?ID=12355

Памяти учителей и одноклассников моих посвящаю
Левыкин Константин Григорьевич — уроженец деревни Левыкино Мценского района Орловской области. Родился 25 февраля 1925 года. В 1941 г. окончил 9 классов в школе № 270 Ростокинского района города Москвы. Участник Великой Отечественной войны — доброволец. Оборонял Москву в 1941–1942 гг. В 1942–1943 гг. воевал на Северном Кавказе и на Кубани.

Участник парада Победы 24 июня 1945 года.

С городской жизнью и с Москвой я познакомился еще до того, как стал ее постоянным жителем. Теперь, уже на восьмом десятке лет, мои ностальгические воспоминания о детских деревенских далях вдруг стали перемежаться с неожиданными картинками такой же далекой Москвы моего детства.

Я помню ее с тех пор, когда Триумфальная арка еще стояла на своем старом месте, в конце Тверской, перед Александровским (ныне Белорусским) вокзалом. Через Красную площадь ползали трамваи и, гудя, проскакивали автомобили. На старом месте еще стояла Сухарева башня, а недалеко от нее жил криминальными нэповскими страстями Сухаревский рынок. Около кинотеатра «Форум» зимними вечерами на освещенной эстраде;раковине играл военный духовой оркестр, наверное, из Спасских казарм. А в сквере на Садово;Самотечной улице выступали бродячие цыгане с гитарами и бубнами, с дрессированным, потертым до жалости медведем. На Цветном и Чистопрудном бульварах детей катали на верблюде и на слоне. Наверное, это занятие было их приработком к цирковой программе. А на бульваре Екатерининской площади можно было покататься на красивых пони.

Я помню Москву с извозчиками. Зимой они возили москвичей в санках с меховым фартуком, укрывающим от холода и снега их ноги. А летом и осенью они разъезжали на пролетках с огромными колесами, на рессорах, с мягкими сиденьями, накрытыми в дождливую погоду кожаными козырьками. Особенно красиво смотрелся этот московский транспорт у вокзалов. Пролетки или санки, запряженные сытыми лошадьми, стояли полукольцами перед вокзалами.

На облучках сидели извозчики в подпоясанных кушаками, длинных до пят кафтанах в сборку по талии. Позы у всех были разные — одни восседали гордо в кучерских колпаках набекрень, другие дремали, скособочившись на своих облучках, вот;вот готовые упасть, а третьи — словно думу думали о своем житье;бытье, про овес, про больную жену, а может, еще про какую;нибудь беду или горе. А лошади жевали овес из брезентовых, надетых на их морды торб. Доедая свою норму, они мотали головами, подбрасывая торбы и ловя в них остатки зерна.

Помню я и поражавшие меня тогда, особенно зимними вечерами, освещенные необыкновенным светом московские улицы со спешащими пешеходами в казавшейся мне необыкновенной городской одежде.

Московские молодые женщины носили тогда разноцветные береты. Пальто у многих зимой были с пышными меховыми воротниками, а на ногах были надеты белые фетровые боты. Они надевались на легкие туфли для тепла. Женщины перебирали своими быстроходными ножками в этих, наверное, тяжелых ботах, будто убегая от подгонявшего их вечернего морозца. Скрипел под ботами снежок, а они, укрыв свои носики в пышные меха воротников и спрятав руки в меховые муфты, все бежали и бежали друг за другом по московским тротуарам. А среди них иногда появлялись парочки. Принято было тогда в городе мужчинам водить своих жен и ухажерок под руку. Среди мужской московской публики много еще было таких, которые носили зимой пальто на хоревом меху с воротниками «шалью». А шапки у них были каракулевые, пирожком. На ногах, поверх ботинок, блестели галоши и белели фетровые гетры. Мужчины бережно и в то же время с достоинством вели своих спутниц по тротуарам мимо ярких витрин гастрономических, бакалейных, мясных, кондитерских, булочных, парфюмерных и галантерейных магазинов, мимо окон парикмахерских салонов, различных мастерских, кафе и ресторанов. Само слово «ресторан» мне долго оставалось непонятным. С самого раннего детства помню я улицы Сретенку и Первую Мещанскую. Сейчас они составляют общую магистраль, а тогда посредине перекрестка с Садовой были разделены Сухаревой башней. Путешествуй по магазинам, Мама иногда брала и меня с собой. Много соблазнительного я видел в магазинных витринах и часто мешал ей своими капризными требованиями. Чаще, вместо их удовлетворения, я получал назидательные шлепки. Оттого и помню эти улицы и магазины, и их витрины и прилавки, и даже услужливых продавцов.

По вечерам улицы освещались электрическими фонарями. Но все;таки главный свет на них лился через стекла витрин магазинов. А в переулках было темно. Не во всех были фонари, а в некоторых еще продолжали тускло светить газовые горелки.

По улицам Москвы днем и ночью плыли и плыли в разных направлениях трамваи, звеня сигнальными колоколами, серебристыми трелями звонков и гудя рельсами на крутых поворотах своего маршрута. Этот звон и гудение в зимние вечера казались какой;то завораживающей музыкой. Она как бы украшалась светом сигнальных огней в маршрутных фонарях трамваев. Под музыку рельсов, звон колоколов и звонков их огоньки плавали в ночи, как разноцветные шары: синие, красные, зеленые, белые, фиолетовые, в разных сочетаниях. Поздними морозными зимними вечерами эта трамвайная светомузыка томила нетерпением и подбадривала ожиданием замерзающих на остановках запоздавших горожан, добиравшихся домой из гостей, из театров и кино до своих теплых квартир.

Я помню почти все главные трамвайные маршруты того времени — бульварную «Аннушку», кольцевую;садовую «Букашку», заяузскую «Верочку», межвокзальную «Двойку» и другие номерные и световые знаки и отличия. С родителями мне часто приходилось ездить в разные концы Москвы, чаще по врачам и больницам, а иногда и по гостям. В этих трамваях памяти я и теперь мысленно возвращаюсь в минувшее, в Москву моего детства.

Водителей трамваев тогда называли вагоновожатыми. Они были одеты в специальную униформу, похожую на железнодорожную. Но особенно впечатляюще эти мастера трамвайного вождения выглядели зимой, одетые поверх формы в огромные овчинные тулупы. А на ногах у них были тоже огромные валенки. Вагоновожатые сидели на специальном высоком винтовом стуле. Точнее сказать, они не сидели, а полустояли. Одной рукой в рукавицах они все время поворачивали какую;то медную ручку и, в зависимости от этих поворотов со щелчками, трамвай трогался, набирал скорость, замедлял свой бег и останавливался. А другая рука лежала на большом круглом колесе, похожем на руль. Иногда вагоновожатый быстро вращал это колесо, и трамвай резко тормозил. Одной ногой он попеременно нажимал на два блестящих штыря со шляпками, торчащими из;под пола, и оттуда, из;под пола, словно бы из;под колес раздавался то колокольный звон, то разливчатая трель электрического звонка. В каждом вагоне на специальном сиденье возвышались фигуры кондукторов. Они продавали билеты, объявляли остановки и с помощью веревки, протянутой сверху вдоль вагона, подавали сигнал вагоновожатым к отправлению, а иногда и к экстренной остановке. Трамвайными кондукторами чаще были женщины. Но в ту далекую, вспоминаемую мной пору кондукторами служили еще и мужчины. У них через плечо были надеты специальные кожаные сумки с жесткими медными застежками, в которые они складывали деньги, получаемые за билеты. А билеты различного достоинства — в 10, 15 и 20 копеек — на специальном устройстве рулонами катушек висели на груди кондуктора слева под правую руку или закреплялись на колодке, если они были изготовлены в виде пачек. Кондуктор одновременно раздавал билеты, принимал деньги, давал сдачу, объявлял остановки, дергал за веревочку, давая вагоновожатому сигнал отправления, руководил входом и выходом пассажиров. Иногда это руководство звучало в вежливых, просительных или требовательных интонациях, а иногда оно превращалось в долгую перебранку с пассажирами на выразительном московском городском языке.

В часы пик трамваи были переполнены пассажирами. На подножках они висели гирляндами. В вагонах было тесно. То и дело вспыхивали перебранки между входящими и выходящими. И всей этой трамвайной жизнью руководил кондуктор. И полз московский трамвай по рельсам, причудливо переплетавшимся на перекрестках и поворотах московских улиц. Кондуктор до хрипоты спорил с неподатливой публикой. На каждой остановке ее все прибывало и прибывало. На подножках и справа, и слева висели безбилетники. А на буфере последнего вагона, уютно устроившись, обхватив руками тормозной шланг;колбасу, неизвестно куда и зачем обязательно путешествовал беспризорник.

Были тогда уже в Москве и такси, и автобусные маршруты. Автобусы были заграничного производства, красно;коричневого цвета и с овальными боками. Двери их висели на шарнирных устройствах, а подножки качались из стороны в сторону. Ездить на них часто мне не приходилось. С детских лет мне полюбился трамвай. Я и сейчас считаю этот вид транспорта наиболее удобным. В те далекие времена они, мне кажется, содержались в лучшем виде, чем сейчас. Деревянные сиденья в вагонах были выкрашены под левкас в красный цвет и приветственно радовали глаз пассажиров. И горели в вагонах всегда яркие электрические лампочки.

Проберешься, бывало, с Мамой через переднюю площадку в переполненный вагон и, стоя на одной ноге, терпишь все неудобства, пока тебе не посчастливится занять освободившееся место у заснеженного окошка. Сидишь, мерзнешь и едешь неизвестно куда, так как в окошко ничего не видно. Потом, по примеру соседей, начинаешь усиленно дуть на толстый слой инея. Наконец продуваешь маленькую дырочку, через которую становится виден мир. Ехать становилось веселей. Чтобы дырочка вновь не замерзла, время от времени дуешь в нее снова. Каждый пассажир таким способом делает для себя это смотровое отверстие, чтобы следить за дорогой и не проехать нужную остановку. Наконец приезжаешь или к месту назначения, или к остановке, на которой делается пересадка на другой маршрут. В новом трамвае все начинается сначала. А у Мамы свои беспокойства. Очень она всегда волновалась, успел ли Отец сесть в наш вагон с задней площадки. С передней ему входить было не положено. Взял ли он билеты? А если мы ехали без него, то надо было передать деньги кондуктору, затем получить обратно билеты. А потом Мама, беспокоясь, чтобы не проехать нужной остановки, неоднократно через весь вагон обращалась к кондуктору с вопросом, скоро ли будет наша остановка.

На трамвайные поездки уходило очень много времени. Зато они помогали увидеть и запомнить Москву. Так я и узнавал ее в далеком детстве — через маленькие щелочки в запорошенных зимним инеем трамвайных окнах.

Все эти картинки Москвы возникали передо мной и сохранились в моей памяти еще с конца двадцатых годов — с ежегодных зимних наездов из деревни с Мамой к столичным докторам, чаще всего по причине моих болезней. Но были и другие причины, которые требовали периодического присутствия Мамы в Москве. Здесь складывалась новая жизнь нашей семьи, и мамино присутствие при этом было необходимо. Отец в деревню возвращаться был не намерен, а одного его без присмотра оставлять Маме было опасно. Надо было беречь семью. Но переехать на постоянное жительство всей семьей сразу было невозможно. Первое время Отец обретался по чужим углам, не имея постоянной прописки и места работы. Потом Мама отправила к нему старших братьев для продолжения учебы. Теперь Отцу оказалось возможным снять комнату. Старые дореволюционные друзья помогли ему устроиться на работу по торговой части. Наше будущее все определеннее и настойчивее связывалось со столицей. Но деревня еще прочно удерживала нас в уходящем прошлом. Здесь был хороший дом под железной крышей с прекрасным яблоневым садом, лошадь, корова, амбар и двор под черепичной крышей. Не просто было родителям навсегда расстаться с этим, неизжитым еще из сознания укладом. Но жизнь упрямо толкала на новую дорогу, которую они фактически выбрали еще в далекие предреволюционные годы. Обустроившись после революции в деревне, обзаведясь хозяйством, они не могли забыть цивилизованной городской, столичной жизни в удобной квартире в Гарднеровском переулке. О ней Мама много рассказывала, вспоминая мирное время накануне Первой мировой войны. В этих воспоминаниях она оставалась еще городской женщиной. В Москве жили друзья нашей семьи, здесь были общие компании и интересы, общение по будничным дням и за праздничным застольем. Прошлая жизнь тянула и Отца и Маму в этот сверкающий электричеством мир, тянула не только незабытыми обывательскими привычками, но и новыми интересами к культуре и просвещению. Тогда, в «мирное время», родители мои познакомились с классикой русского кинематографа, с его звездой Верой Холодной, слушали песни Вари Паниной и Надежды Вяльцевой. Им были знакомы имена Шаляпина, Собинова. Хаживали они и в Малый, и в Художественный театры, видели первую постановку «На дне» и «Растеряеву улицу» с участием корифеев русской сцены. Мама по;своему, очень чувствительно воспринимала воссоздаваемую на сцене знакомую ей реальную жизнь. О прошлой городской жизни Маме напоминали старые московские друзья, которые ежегодно летом приезжали к ней в гости на отдых, на деревенское молоко и вкусные пироги и лепешки. Наверное, глядя на них, она не только вспоминала недавнее прошлое, но и скучала по нему.

Отец уехал из деревни в 1925 году, окончательно поняв, что в крестьянской жизни удачи ему не будет. Но нажитое хозяйство он не ликвидировал, а поручил его беречь своей жене. Мало ли что, — думал он, — может случиться в новой, уже неизвестной ему Москве.

Мы, то есть я, моя сестра Антонина и Мама, крестьянствовали до самого начала коллективизации и даже успели стать колхозниками. Но однажды, похоронив свою свекровь, Мама собрала нас в дорогу, заколотила окна и двери дома, оставила на попечение соседей корову Рябку и черную с белым бантиком кошку Мурку, и мы нежданно и непрошено приехали в Москву, как оказалось, навсегда. Так я и стал москвичом. О деревне с тех пор я храню воспоминания и теперь тоскую по ней, а в Москве я прожил всю жизнь, в ней вырос, выучился, ее оборонял в сорок первом, в нее вернулся после войны и устроил свою жизнь так, как смог. В Москве я похоронил своих родителей. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что и мне определено завершить здесь свой жизненный путь.

Во времена наших периодических зимних наездов Отец со старшими сыновьями квартировал у хозяев в Безбожном переулке, в доме под номером 24. Он снимал комнату на первом этаже, во флигеле внутри двора. Мне запомнились хозяева квартиры Анциферовы как добрые и гостеприимные люди. Они участливо относились к моим болезням, давали Маме различные советы об известных им врачах;специалистах и о больницах. А меня они одаривали гостинцами. У них я впервые в жизни увидел наряженную старинными елочными игрушками рождественскую елку. Коренные московские обыватели, особенно проживавшие во дворах старинных переулков, не переставали тогда, несмотря на официальное идейное осуждение обрядов, праздновать новогодний и рождественский праздники. Они сохраняли наборы удивительных елочных украшений в виде необыкновенных бумажных цветов, раззолоченных орехов, хлопушек, бонбоньерок с конфетками, всяких зверушек из папье;маше. На ветки вешали настоящие яблоки, мандарины, пряники, печенье и длинные, в красивой обертке, конфеты. Елки сияли блеском мишуры, зимнего дождя и огнем свечей. Несмотря на опасность пожара, люди не отказывали себе в удовольствии зажечь на них свечи в новогоднюю и рождественскую ночи.

Наряженную новогоднюю елку я запомнил с тех далеких приездов в зимнюю Москву. И когда она наконец обрела законный праздничный статус, меня это не удивило. Удивляло лишь, почему так долго людей заставляли отказываться от этого красивого праздника и замечательного удовольствия.

Запомнились с тех далеких моих приездов и некоторые окрестности Безбожного переулка. Помню, как мы с Мамой выходили на Первую Мещанскую улицу встречать возвращающегося с работы Отца. В его карманах я находил всегда недеревенские гостинцы в виде конфет;мишек и совсем еще тогда незнакомых мандаринов. Иногда мы с Мамой заходили в магазины. Из них мне особенно запомнился зеленной магазин с неожиданно, в зиму, летними запахами земли, кореньев, травы и овощей. В деревенскую холодную зиму о таком удовольствии можно было только мечтать. До весенних проталин там живую зелень можно было увидеть только на подоконниках, в горшках с цветами. Мы гуляли с Мамой по Первой Мещанской в одну сторону до Виндавского вокзала и Крестовских башен, а в другую — до Сухаревой башни и большого универсального магазина фирмы «Меллев, Корташев и К°», что находился на углу Сухаревской площади и Сретенки. Иногда мне удавались и самостоятельные вылазки со двора вместе со сверстниками. Мы перелезали через забор заднего двора и оказывались сразу в каком;то ином мире. Здесь росли высокие деревья, а внутри необыкновенных стеклянных домов и вовсе росли необыкновенные растения. Тогда я услышал впервые название «Ботанический сад», но что это значило, я так и не узнал. Не знал я тогда, что это был старинный Аптекарский огород, устроенный в далекие времена при Московском университете. Когда моя Мама узнала, что я лазил в Ботанический сад, мне, конечно, попало.

Бывали случаи, когда, опять же со сверстниками, мы выбегали со двора на тротуар переулка. Тогда я увидел напротив нашего дома двор военных казарм. Много лет спустя я узнал, что в этих казармах когда;то стоял Астраханский полк, принимавший участие в Русско;турецкой войне 1877–1878 годов, а в 1905 году отличившийся своим сочувственным отношением к революционно настроенным жителям столицы.

А на углу Безбожного и Астраханского переулков была тогда прачечная, в которой работали китайцы. Удивительно мне было то, что белье там стирали мужчины. В то время я считал, что занятие это совсем не мужское. А женщины;китаянки поражали меня необыкновенной обувью на маленьких ножках и еще тем, что они торговали здесь же, около прачечной, невиданными мной до этого времени бумажными игрушками — цветами, шарами, драконами и различными свистульками типа «уйди;уйди».

Был там же, неподалеку от нашего двора, маленький деревянный домик, в окно которого мы спусками пятачок, и чья;то рука выдавала нам за это кулечек с вафлями. Мне так и осталось неведомым, кто же был этим добрым человеком, который за пятак угощал нас вкусными круглыми вафлями. Все это я запомнил, еще не ставши тогда постоянным московским жителем. После длинной побывки и излечения от болезни наступало время, когда Отец сажал нас с Мамой на извозчика и отвозил на Курский вокзал. Архитектуру этого сооружения — его экстерьер, интерьеры, подземные тоннели и перроны я запомнил тоже с тех дней отъезда, вместе с ночной холодной вокзальной тревогой. Перед посадкой в поезд мы с Мамой в волнении сидели на своих деревенских корзинах в огромном зале, а Отец долго бегал по билетным кассам. Потом он прибегал к нам с билетом в руках. Оказывалось, что поезд вот;вот должен уже отойти. Меня хватали за руку, и мы бегом по холодному ночному тоннелю бежали к выходу на перрон. Выбегали из вокзала в холодную ночь, и передо мной сразу возникала таинственная, жутко манящая куда;то, ночная железнодорожная даль с красными и зелеными огнями семафоров. И еще, с тех пор я запомнил странное и непонятное мне слово на одном информационном табло — «Минводы». Мне долго объясняли, что это значило. Но я никак не мог понять, почему какой;то город мог называться таким непонятным и в то же время простым словом. Мы уезжали зимней московской ночью в непонятную даль под названием «Минводы». А утром следующего дня оказывались на своем родном полустанке под знакомым и не вызывающим никаких сомнений не по;русски звучавшим названием «Бастыево».

Но вот мы навсегда приехали в Москву. Отец встретил нас на вокзале и привез на Третью Мещанскую, в дом номер 53. Здесь, в этом доме, семья наша получила первую постоянную московскую прописку. Этот окончательный приезд в Москву отличался от всех предыдущих тем, что на этот раз Мама приехала со своей кроватью, буфетом и дубовым обеденным раскладным столом. Мебель эта была приобретена родителями еще в дореволюционный период их жизни в столице в Гарднеровском переулке. От тогдашнего сборного гарнитура в деревне оставались еще плюшевый диван с высокой спинкой и орехового дерева гардероб с комодом. Привезенную в Москву часть домашнего убранства ставить было негде. Нам всем еще долго предстояло жить по чужим углам, и мы с этой деревенской мебелью несколько раз перекочевывали от одних квартирных хозяев к другим. В доме номер 53 по Третьей Мещанской Отец тогда снимал комнату у тамошних квартиросъемщиков Никифоровых в трехэтажном каменном флигеле. Комнату, в которой мы жили некоторое время, и хозяев квартиры я сейчас представляю смутно. Помню самого хозяина, Никифорова, и двух его дочерей. Одну из них звали Варварой, а другую, младшую, Симой. Она была азартной хоккеисткой и играла в команде соседнего с нашим двором парка;стадиона под названием «Профинтерн». Пожалуй, эта девушка и видом, и азартом своим подала мне первый пример увлечения спортом. На каток и с катка она ходила с хоккейной клюшкой на плече, на которой сзади висел чемодан с коньками и другим снаряжением. На голове ее лихо возвышалась вязаная шапочка. Разговаривала она громко и уверенно и всегда была весела и жизнерадостна.

Вообще;то в нашем дворе не одна Сима Никифорова заражена была спортивным азартом. Значительная часть тогдашней молодежи в нашем Чулковском дворе увлекалась спортом на разных площадках того же стадиона. Но преимущество отдавалось хоккею и футболу. На стадион все мы обычно ходили через забор. Для того чтобы через него можно было перелезать, ребята устроили специальное приспособление — лестницу из металлических клиньев, вбитых в толстый ствол ивы, росшей вплотную к забору. Но у нас на заднем дворе была и своя тренировочная площадка. Летом старшие ребята устанавливали на ней футбольные ворота. Тренировки проходили здесь постоянно. Играли обычно в одни ворота. А зимой площадка заливалась водой и шла игра в хоккей в двое ворот. На нашем дворовом льду, между прочим, вырос знаменитый хоккеист, сподвижник Всеволода Боброва Александр Стриганов. Он уже и тогда был знаменит своей хоккейной кличкой — Стриж. Еще одним занятием знаменит был наш Чулковский двор — на дворе была голубятня братьев Ивановых с приличной партией породистых голубей. К азартному занятию гонять голубей приобщены были почти все ребята. Братья;хозяева позволяли всем участвовать в этой забаве.

С заднего двора и за красным кирпичным флигелем с нами соседствовала парфюмерная фабрика «Красный Май», которая до революции, да и после нее, вплоть до тридцатых годов, в местном обиходе именовалась по имени ее хозяев фабрикой Бодло. Долгое время рядом с нашим домом по Третьей Мещанской, вплоть до ее последней реконструкции накануне Московских Олимпийских игр, стоял четырехэтажный благоустроенный дом, в котором когда;то жили хозяева этой фабрики. Дом был с роскошным подъездом, вестибюлем и лифтом. Мы, ребятишки, проникали иногда в этот роскошный зеркальный вестибюль, и лифтерша за 10 копеек катала нас в шикарном лифте один раз вверх и вниз. Проникали мы, конечно, и на соблазнительный фабричный двор, тоже через забор, а иногда и под забором. Там в ящиках хранилась стеклянная тара для производимых здесь духов — графинчики, флакончики, колбочки и пузыречки. Добытые в результате наших набегов трофеи украшали многие комоды и шкафы в квартирах обитателей Пулковского двора.

Двор нашего дома под номером 53 по Третьей Мещанской улице в обиходе назывался Чулковкой, по имени известного московского домовладельца, которому до революции принадлежали все эти строения. Каменный трехэтажный дом фасадом вдоль улицы делился пополам въездными воротами, как положено, с дворницкой. Ворота на ночь запирались дворником, и запоздавшие обитатели двора звонком будили его, чтобы он впустил их в дом, конечно, за чаевой рублик. Как и повелось, дворником у нас был татарин. Все работы по двору делала вся его семья «от мала до велика». Но изрядную долю этих работ охотно выполняли и мы, то есть дворовая детвора. Особенно нравилось нам зимой скребком очищать затоптанный тротуар и возить убранный с улицы снег на санках с большим ящиком на задний двор.

По вечерам дворницкая подворотня была местом сбора старшей дворовой молодежи. Стояли у ворот наши парни за каким;то разговором, а то и просто молча. А иногда под гитарку напевали «Ох, эти черные глаза», «Девушка из маленькой таверны», «Вернись, я все прощу» и другие душещипательные модные романсы. Прохожие опасливо проходили мимо таких ребячьих стай. Были, наверное, у них основания для такой осторожности. Иногда подобные компании в темных московских переулках были опасными для запоздавших пешеходов. Но ребят с нашего двора упрекнуть было не в чем. Наш двор был вполне добропорядочен. Безнадзорной молодежи у нас не было. У всех были родите ли, все дети здесь вырастали под их строгим присмотром. Исключением, однако, из этой благополучной среды был только Шурик Студенцов. Он на наших глазах вырастал жуликом, вором или, как их тогда называли, уркой. Родители его, между прочим, были вполне порядочные люди, даже очень интеллигентного вида. А красивую сестру Шурика звали Марго. У меня сохранилась фотография всего нашего ребячьего дворового населения. Имена многих моих сверстников я уже забыл. Но Шурика Студенцова и его красивую сестру я на ней узнаю. Большая часть ребят не вернулась с войны, а Шурик не вернулся из лагерей. Мы все боялись нашего дворового уголовного сверстника, особенно после того, как однажды милиционер, средь бела дня, поймал его во дворе и повел в милицию. Мы гурьбой сопровождали арестованного до самой Части. Так называли перекресток Третьей Мещанской и Божедомки.

Там размещалось депо Мещанской пожарной части и 21;е отделение милиции. Родителям Шурика удалось тогда спасти сына от наказания за какой;то проступок. Но после этого за ним и пошла уголовная слава. Кажется, в конце концов она обернулась для него рецидивами длительных сроков заключения и окончательной пропажей. А его сестра Марго выросла красивой женщиной. Несколько раз после войны я встречал ее в старых довоенных окрестностях Чулковского двора.

В начале тридцатых годов наш двор жил спокойной мещанской жизнью. Запомнились мне некоторые фамилии коренных чулковских семей: Манахтины, Ивановы, Гришаевы, Михеевы, Соськовы, Никифоровы. Все обитатели двора жили мирно, в дружеском общении и в будни и в праздники. Уголовная репутация Шурика Студенцова стала тогда единственным исключением из этой общей благополучной картины. Был у нас во дворе свой парикмахер Алексей Иванович, к которому приходили стричься в предпраздничные дни взрослые и дети. До сих пор я помню и нашего дворового слесаря;водопроводчика. Он был высок ростом, тощ. А лицо у него и вовсе было не водопроводческое. Не будь он небритым, неумытым и постоянно выпившим, выглядел бы он вполне интеллигентным человеком. Может быть, он был бы похож на француза типа Шарля де Голя. А иногда, уже по далекой памяти, он казался мне похожим на знаменитого эстрадного куплетиста Илью Набатова. Конечно, как и нынешние слесари;водопроводчики, дядя Володя был алкашом. Но тогда таких, как он, просто называли пьяницами. Он всегда был при деле и поэтому всегда был пьян. В те далекие времена расплата с водопроводчиками за труд производилась «натурой». Идет, бывало, по двору тощий, небритый, долговязый дядя Володя в длинном, до пят, с чужого плеча пальто, со своими нехитрыми инструментами — прокачкой и проволочным тросом, а мы сзади бежим за ним, дергаем его за полы и дразним: «Дядя Володя! Пу;пу». Почему «Пу;пу», — до сих пор не знаю. Умер он от белой горячки. А сметливая наша квартирная хозяйка Дарья Никаноровна сообразила и отбила по этому случаю телеграмму моему старшему брату, проходившему действительную службу в Красной Армии: «Дядя Володя умер, приезжай хоронить», и заверила ее соответствующей печатью. И командир отпустил братца на похороны дяди Володи, который таковым нам не приходился. Невелик был грех. Погулял мой брат на помин Володиной души недельку в нежданном отпуске.

А еще в нашем дворе жила корова. Хозяева ее обитали в заднем одноэтажном деревянном флигеле. А корова жила в сарае, из которого хозяева выводили ее только на время уборки навоза. Очень был я удивлен, увидев это в городском дворе. Мне было очень жалко корову, которая томилась в этом маленьком, темном и вонючем сарае. Я вспоминал нашу деревенскую Рябку и деревенское коровье приволье. Мне сразу несимпатичными стали хозяин и хозяйка этой заточенной в неволе сивой коровы. А обитатели двора и мои родители тоже, тем не менее, охотно покупали у них вкусное молочко.

Иногда двор наш оживал неожиданными затеями. Часто забредали сюда шарманщики с попугаем и таинственными пакетиками с предсказанием судьбы каждому, кто заплатит попугаю рубль. Приходили кукольники с Петрушкой, акробаты с бубнами, которые на расстеленном коврике делали всяческие кульбиты и стойки, звеня при этом бубном.

А рано утром двор вдруг оглашался каким;то таинственным, не сразу понятным коротким пением: «Стреберем, Строберем». Это приходил старьевщик;татарин с пустым мешком на плече. Оказывается, он повторял совсем простое объявление: «Старье берем». Но я, между прочим, не помню, чтобы кто;нибудь, что;нибудь, когда;нибудь отдавал бы ему из своего старья. Так, чаще всего с пустым мешком он и уходил со двора. Долго в Москве в ту пору старьевщиком;татарином родители пугали своих непослушных и неразумных еще детей. Пугали и меня. И я боялся этих угрюмых мужиков, как мне казалось, с недобрым взглядом и с мешком на плече. И еще я тогда не мог понять, зачем ему нужно было «старье».

Приехав с Мамой в Москву, я быстро превратился в старом Чулковском дворе в городского мальчика. В этом мне помогли сверстники;аборигены Третьей Мещанской улицы. Прежде всего, они научили меня правильно, по;городскому, говорить, произносить слова. Я даже и теперь помню, как однажды меня поправил Колька;Слепой, когда вместо слова «милиционер» я сказал — «минцанер». С одного раза и на всю жизнь я запомнил правильное произношение этого слова. А Слепым моего учителя — Кольку — называли потому, что его отец и мать были незрячими. На московском дворе я скучал по деревенским играм, но зато быстро усвоил правила новых игр, например, в казаки;разбойники; быстро научился кататься на коньках, прикрученных на валенки, и на лыжах. Очень быстро увлекся азартом игры в хоккей и футбол на нашем заднем дворе.

Со двора вместе с друзьями мы выбегали за ворота на нашу Третью Мещанскую с булыжной мостовой и по вечерам освещавшуюся еще газовыми фонарями. Я запомнил, как по вечерам, в начинающихся сумерках на улице вдруг появлялся невысокий мужичок с лестницей. Он шел от столба к столбу, подставлял лестницу, взбирался по ней к стеклянному фонарю и зажигал, как мне тогда казалось, белую свечку. А это была газовая горелка. Она с шипением загоралась. А фонарщик, закрыв дверцу фонаря, спускался вниз и исчезал со своей лестницей в темноте еще не освещенной им уличной дали.

Напротив нашего двора;дома находился Корзинкин двор. А налево от нашего двора на углу Самарского переулка стояла Бабухинская (ранее называемая Екатериненской) больница. Сейчас она называется странным именем МОНИКИ — Московский областной научно;исследовательский клинический институт.

За Бабухинской больницей, вдоль Орловского переулка, простирались тогда больничные огороды. На эти огороды, когда я стал школьником, учителя нас водили знакомиться с природой. Там они показывали нам капустных бабочек и гусениц и рассказывали, какой вред они приносят сельскому хозяйству.

За Бабухинской больницей Третья Мещанская выходила на Трифоновскую улицу и к Напрудным переулкам с домами купца Солодовникова. Здесь тогда была криминальная зона, куда с наступлением темноты случайным прохожим ходить было опасно. Там господствовали уголовные авторитеты и, может быть, была своя «малина». Подрастающую уголовную детвору здесь возглавлял свой атаман по кличке Король. Его боялись все мои сверстники. Он был жесток и мог обидеть любого из нас ни за что, если бы мы ему просто встретились на пути. А брат его Вяча был безногий. Катаясь на подножках трамвая, он однажды попал под колеса и остался без обеих ног, отрезанных по самые бедра. Старший брат был к нему трогательно нежен и заботлив. Он возил его зимой на санках, оберегал от всяческих обид и баловал его самыми сладкими кусками от своей воровской добычи. Много лет спустя мне довелось вспомнить об этих двух братьях из криминального Напрудного переулка. Случайно встретился мне старожил из этого места, мой ровесник. Узнав друг в друге земляка, мы разговорились о знакомых и запомнившихся картинках детства. Он мне рассказал, что после того как однажды навсегда исчез из Солодовки главарь тогдашней воровской шпаны Король, его место среди воровской шпаны занял безногий брат его — Вяча. Авторитет его среди жулья был непререкаем. Он продолжал в страхе держать весь криминальный квартал. А себя, безногого, выдавал за инвалида Великой Отечественной войны. Был он красив лицом, широкоплеч. Надевал матросскую тельняшку с орденами и медалями. Его боялись, но ему и сочувствовали те, кто не знал истинной причины потери ног. Поэтому суда ему не устраивали и даже жалели. А он умело и хитро руководил воровским делом. В конце концов он помер. С его смертью тихо умерла и дурная слава Солодовки в Напрудном переулке.

Недалеко от Солодовки, на углу Третьей Мещанской и Банного переулка, в старинном доме с бельэтажем была библиотека имени А. С. Грибоедова. Преодолевая страх перед возможной встречей с Королем, мы все же ходили в эту библиотеку. Тогда;то я и узнал, что такое библиотека, зачем туда ходили люди и кем был человек, именем которого она была названа.

Ну, а в Банном переулке, конечно, были бани — мужские и женские, трех разрядов: третьего — самого дешевого, без сервиса, второго — для обычного сословия и первого — для состоятельных мещан, любителей парилки, банщицких услуг и банного пива. Перворазрядникам банщик за дополнительную плату делал массаж, подавал им простыни, вытирал их распаренные спины, нежно похлопывая при этом вдоль хребта. А женщины в баню ходили со своими эмалированными тазиками. Вместе с собой они брали и мальчиков. Вот и я впервые познакомился с банным заведением в женском отделении. Необычный банный шум, пар, горячая вода и мыло меня страшили, и я воспринимал это как неизбежное наказание. Но вот однажды в баню меня повел крестный — мой двоюродный брат. Он щедро после мытья напоил меня вкусным ситро, от которого Мама меня тщательно оберегала. После этого я с нетерпением стал ожидать, когда брат опять возьмет меня с собой. Сейчас Мещанские бани сохранились. Но они теперь, как и подобает, видимо, рыночному царству, стали местом удовольствий для банных гурманов, богатых людей. На рубль здесь уже не помоешься и не попаришься.

На том, левом от нашего двора, конце Третьей Мещанской, где она упиралась в Трифоновскую, стояла большая Трифоновская церковь. Сейчас она восстановлена только в древних своих формах.

А я помню церковь еще до реставрации, во время которой снесли ее большую часть. Сюда наша квартирная хозяйка Дарья Никаноровна Монахтина водила меня к причастию. А напротив церкви, на задах Виндавского вокзала, были дровяные склады, на которых по ордерам жителям выдавалась зимняя норма дров. Получить эти дрова было не просто. Начинали с того, что нанимали возчика. С ним хозяева квартир ехали на склад. А кладовщик все время норовил сбыть им осину да ольху. Получить березовые или сосновые двухметровые бревна стоило особой «уважки». Добычу привозили во двор к дровяному сараю, потом пилили, кололи и укладывали. Наши дома тогда отапливались только дровами, и у каждой семьи во дворе был свой дровяной сарай. В начале тридцатых годов предприимчивый человек свободную половину этого коллективного кирпичного сарая перестроил под жилье. Москва тогда пополнялась людьми из провинции, уезжающих от грехов и памяти прошлой жизни. Они осваивались в старых московских дворах, приспосабливая под жилье и старые дровяные сараи.

В стороне, противоположной описанному концу Третьей Мещанской улицы, то есть направо, при выходе из ворот Чулковки, стояла школа. В ней я начал свою учебу в 1932 году. В ней же училась моя старшая сестра. За школой стоял уже описанный мной дом дирекции фабрики Бодло с шикарными окнами, вестибюлем, мраморной лестницей и лифтом. А напротив этого дома был забор и два строения психиатрической больницы. Обыватели тогда называли эту больницу Сумасшедшим домом. За забором, в небольшом парке гуляли, по нашим понятиям, сумасшедшие люди, и мы со страхом и любопытством рассматривали их через заборную щелку, а иногда, по неразумению и невоспитанности своей, кричали им пакостные слова. Да простит нас за это Бог!

На нашей стороне, за домом Бодло стоял мало чем приметный одноэтажный дом. Он и сейчас на своем месте, уже которое десятилетие стоит огороженный забором и лесами. С далеких детских времен я запомнил этот дом и фамилию ее знаменитого хозяина — артиста Михаила Семеновича Щепкина. Я умел уже тогда читать и смог самостоятельно прочитать надпись на мемориальной охранной доске. Дом уберегло время. Видимо, доска сыграла свою роль. Неоднократно возникали попытки убрать эту «деревянную рухлядь. Но доска, упоминавшая имя великого русского артиста, берегла дом. Его даже не сломали во время недавней реконструкции всего пространства между Третьей Мещанской, улицей Дурова и Самарским переулком в процессе строительства спортивного Олимпийского комплекса. Но на большее у московских властей не хватило сил и средств. Дом, вернее сгнивший его скелет, еще стоит, окруженный лесами и забором. Но теперь уж мало кто знает, что в нем когда;то жил великий артист, которого здесь посещал великий русский писатель Н. В. Гоголь.

Далее, за историческим Щепкинским домом, между Второй и Третьей Мещанскими улицами, слева высилась Серединская (митрополита Филиппа) церковь, а справа — высокий пятиэтажный многоквартирный жилой дом. Тогда это место называли странным названием — Чернятинка, наверное, тоже по имени хозяина;домовладельца. Сейчас этот дом сохранился. В его нижнем этаже размещены кассы Олимпийского стадиона.

От Чернятинки справа тянулся квартал рядовых домов. В одном из них родился и жил космонавт Комаров, очень скромный и симпатичный человек, с которым мне довелось быть знакомым в пору его предсмертной славы. В нем, во славе его имени, меня особенно порадовали простые и добрые человеческие качества.

Слева на улице и поныне стоит старый особняк в два этажа. В двадцатые;тридцатые годы этот дом охраняли грозные дяди с огромными маузерами в деревянных колодках. Здесь размещалось тогда Польское посольство. Потом, уже после войны, он стал Дворцом бракосочетания. Сейчас в нем расположились какие;то неизвестные простым людям структуры.

Перекресток Третьей Мещанской и Божедомки (ул. Дурова) именовался среди местных жителей простым словом „Часть“, С XVIII века это место именовалось Мещанской пожарной частью. Я помню, как в детстве из ее депо выезжали пожарные машины с пожарными в медных касках, со звоном сигнального колокола и пением трубы. Дух захватывало, когда две машины красного цвета с сиянием медных шлемов и оглушающим звоном автоклаксона и медной трубы проскакивали на пожар мимо застывших от испуга прохожих.

На Божедомке мне запомнился еще большой гастрономический магазин в доме, в котором жил добрый мой доктор Гуревич. А напротив этого дома была больница, куда Мама меня водила несколько раз на рентген. Смысл этого посещения мне был непонятен, но связан он был с моими очередными простудами. Мама водила меня туда с понуканиями и обычными материнскими угрозами о наказании, если я еще раз заболею.

Дальше, за пределы Третьей Мещанской, я ходил редко. И этот конец нашей улицы, вплоть до Садово;Самотечной, был мне ничем не памятен.

Все, что я сейчас написал о Третьей Мещанской улице, вспоминается и видится глазами того далекого мальчика, только что приехавшего из деревни. Мне тогда еще снились наш деревенский дом с сиреневым палисадником и садом, корова Рябка и собака Шарик на цепи у амбара. Во сне я кричал на него, когда он пугал наших кур и гусей. Во сне я скликал их и будил всех домашних. А днем я вбирал в себя новые впечатления городской жизни. Теперь Третья Мещанская называется улицей Щепкина, но в ней улицы моего далекого детства я не узнаю. Надо ли было менять ее название? Дом Щепкина уже не одно десятилетие загорожен забором. Прохожие не видят за ним мемориальной доски и никак не связывают ее современное название с именем великого русского артиста.

* * *

Во дворе Пулковского дома по Третьей Мещанской, номер 53, наша семья в составе шести человек проживала на положении временных жильцов без постоянной прописки на жилплощади здешних квартиросъемщиков. От первых хозяев — Никифоровых — мы перебрались в двухэтажный деревянный флигель, на квартиру тоже старожилов двора, Монахтиных. Здесь нам была предоставлена темная (без окон) комната, в которой шести человекам уместиться было невозможно. Старшие братья обычно на ночь устраивались в коридоре или на кухне. Хозяева наши были неплохими людьми, но больших удобств они, однако, предоставить нам не могли. Это не помешало тому, чтобы дружба между нашими семьями продолжалась многие десятилетия до конца жизни и хозяев, и наших родителей. Более того, она была скреплена родственными отношениями. На одной из дочерей главы семьи наших квартирных хозяев — Константина Михайловича Монахтина женился племянник моего Отца Георгий Александрович. Таким образом, линия нашего левыкинского рода получила продолжение в сочетании с московской фамилией Монахтиных из Чулковского дома.

Константин Михайлович Монахтин был высококвалифицированным портным;закройщиком мужского верхнего платья. Как многие мастеровые, он имел слабость к спиртному. Жена его Дарья Никаноровна всякий раз во время обострения этого пристрастия чутко улавливала критический момент и находила радикальные возможности предотвращения последствий. При ее участии дядя Костя быстро приходил в себя. От увлечения спиртным жена его не вылечила, но и не позволила превратиться в безнадежного пьяницу.

У дяди Кости постоянно была приличная клиентура. Работа обеспечивала семье достаток. А Дарья Никаноровна, будучи его второй женой, помогла ему вырастить трех дочерей;сирот — Веру, Елену и Антонину. Младшей из них и суждено было стать Левыкиной. Клиентами дяди Кости со времени стали мои братья, а за ними и я. Пальто для нас родители заказывали ему. Под хмельком он, принимая заказ, приговаривал: „Старик обо всех печалится, обо всех заботится и всем сделает хорошо“. Слово свое он сдерживал. Первое мое модное пальто из серого польского драпа он скроил и сшил весной сорок первого. В нем я сразу стал взрослым здоровым парнем с широкими плечами и крепкой мужской фигурой. Глядя на меня в этом пальто, осенью сорок первого ответственный работник Московского обкома комсомола признал меня годным к боевой службе в истребительном мотострелковом полку.

Итак, с семьей Монахтиных у нас завязалась долгая и прочная дружба, но прожили мы у них недолго. В темной комнате жить было невозможно. И мы переехали в квартиру напротив в том же доме, хозяевами которой была семья Ивановых. При нашем бедственном бесквартирном положении нам все;таки везло на добропорядочных квартирных хозяев. И в новой квартире нас встретили приветливо. За небольшую плату они предоставили нам тоже небольшую, в девять квадратных метров, комнату, но уже с окном. В нее вошел наш буфет, стол и родительская кровать с сундуком, привезенные из деревни. На ночь и стол становился спальным местом. Одному из братьев спать приходилось на раскладушке в большой хозяйской проходной комнате.

В 1931 году старшие братья закончили учебу в техникуме и Александр по распределению уехал на Алтай, в Ойротию на строительство автодороги. А другой получил ближнее назначение в город Кашин. Наше квартирное перенаселение, таким образом, ненадолго разрядилось. Мы быстро освоились и подружились с новыми хозяевами.

Их глава — дед Василий Илларионович Иванов — тоже оказался мастеровым. Он был сапожным мастером, мог чинить старую и шить новую обувь. Однако он скрывал свой промысел от фининспектора. Официально он работал ночным сторожем какой;то автобазы в центре Москвы. Вечерами, через сутки, он снаряжался на ночную сторожевую службу, надев военную шинель, подпоясанную широким кожаным ремнем, и сразу превращался в отставного седоусого солдата, бодрого и подтянутого, несмотря на возраст. Дед Василий, однако, не был в семье главным. Фактически главой семьи была его жена. К сожалению, я не помню ни ее имени, ни отчества. В обиходе соседи звали ее, за глаза, бабкой Иванихой. Во внешнем облике ее, да и в поведении было что;то цыганское. Может, она и была цыганкой. Речь ее, убедительная и уговаривающая, не оставляла сомнений в этом и убеждала в беспрекословном выполнении сказанного. Она была не очень ласкова к взрослым сыновьям и всегда больше заботилась о себе. Деда своего она тоже не жаловала, чай обычно пила одна и чайными прикусками предпочитала не делиться. Я ее побаивался, хотя ничего плохого она мне не делала и словом не обижала. С моими родителями за их покладистость она была в ладу. Ладили мои братья и сестра и с детьми наших хозяев. У них было три сына и две дочери. Семья жила обычным мещанским укладом. Все, кроме хозяйки и младшей дочери, еще школьницы Нади, работали. Общественные интересы здесь никого не увлекали. Радио тоже еще не проникло в наш Пулковский двор. Газет хозяева не выписывали. Они их и не интересовали. Комсомольские лозунги до сыновей — братьев тоже не доходили. Один из них — старший, Николай, работал в типографии на Переславке гравером. Но однажды его вдруг арестовали и осудили на большой срок. Оказалось, что осужден он был за участие в изготовлении фальшивых денежных купюр;червонцев. В этом преступном деле пригодилась его профессия гравера. Производство купюр было пресечено буквально на первых нескольких экземплярах, а срок наказания вышел ему немалый — 10 лет. С тех пор ни я, ни родители Николая так и не увидели его живым. Перед арестом он успел жениться на красивой девушке из семьи деревенских беженцев от коллективизации, Кочегаровых, которые тоже успели обосноваться на Пулковском дворе. Но жизни семейной не получилось. Пернобровый, красивый и статный брюнет Николай Иванов навсегда ушел по этапу из памяти родных и соседей по двору. Из заключения он не вернулся. Второй сын наших хозяев, Владимир, вовсе был непородистого вида, невысок ростом, простоват лицом, букву „р“ выговаривал по;еврейски. Работал он электромонтером. Был он очень добр, а имея профессию электромонтера и вовсе был полезен всем соседям. Он охотно откликался на просьбы сделать электропроводку, заменить перегоревшие пробки и устранить неполадки в несложном квартирном электрооборудовании. Уже в начале тридцатых годов Володя был женат и имел двоих детей. Жена его Полина родом была с недалекой Селезневской улицы и тоже из московской мещанской семьи. Таких, как она, сейчас по внешности считают сексуальными женщинами. А по старым понятиям она была просто гульливой бабенкой. Володя ревновал ее к бывшим селезневским женихам. Может быть, для этого у него были основания. Наши соседи по дому тоже судачили о поведении Полины. Вспоминая эти пересуды, я сейчас, между прочим, не помню ни одного конкретного случая ее нехорошего поведения. Может быть, Володя для нее был слишком прост и не соответствовал ее девичьим грезам. Может быть, она мечтала о другом счастье. Она часто ходила на Селезневку к своим родителям. Там ее не очень;то привечали. А Володя ревновал. Тем не менее Полина родила ему двоих детей. А хозяйство домашнее она вела с неохотой и очень неряшливо. Жили они с Володей своей семьей, отдельно от родителей. Им была выделена комната. В ней всегда было плохо прибрано. Обед мужу Полина готовила без всякого искусства и фантазии. Детьми она тоже занималась неохотно. Они росли сами по себе и больше ласки и заботы получали от моей Мамы. А Володя, несмотря ни на что, Полину любил и был ей предан. Детей своих, впрочем, он тоже очень любил, особенно сына Кольку. Он потакал его детским шалостям, поощрял его смелые проказы, и Колька рос очень подвижным, способным на непредсказуемые поступки. За это дед прозвал его атаманом. Кличка эта закрепилась за ним на всю жизнь на нашем Чулковском дворе. По возрасту Колька был на год;два моложе меня. Я с ним дружил, как с младшим товарищем. В самом начале войны отец ушел на фронт и тогда же погиб. Успел на войну и его сын, и вернулся с нее Колька;атаман с орденами и медалями, как и его дядя Алексей, третий сын наших хозяев.

Лешка Иванов был ровесником моего брата Александра. Они дружили. Дед Иванов, гораздый на клички, прозвал их „гвоздками“. Их имена по двору звучали как Лешка;Гвоздок и Сашка;Гвоздок. По интересам;то они были разными. Мой брат учился в техникуме, а Лешка, как и Володя, тоже „монтерил“. Но по двору оба Гвоздка дружили, вместе играли в хоккей, ходили на футбол и на каток в наш сад;стадион „Профинтерн“. Но была у Иванова Алексея своя особая страсть — голуби. Он держал большую партию породистых голубей. Были у него и почтовые, и монахи, и чистые, и черночистые, и турманы, и всякие другие масти, которых я теперь не помню. Для голубей на заднем дворе Лешка построил большую голубятню с просторным нагулом. По выходным он с большим азартом гонял свою стаю. А мы ему помогали и свистом, и бегали по крышам сараев, сгоняли с них ленивых голубей, махая руками и шапками. С голубями Лешку подстерегала вечная опасность кражи. На жаргоне голубятников „украсть голубей“ значило, коротким словом, их „снять“. Я помню, что было несколько случаев, когда из нашей, Лешкиной, голубятни „снимали“ самых лучших голубей. И тогда Лешка начинал их искать. Он знал своих соперников;голубятников и у них находил своих питомцев. Однажды мы с Мамой были на работе у Отца в Марьиной Роще. На улице мы неожиданно встретили Лешку. Здесь, в каком;то Марьинском проезде он нашел своих питомцев, сумел их отобрать у вора, и мне посчастливилось помогать ему везти их домой. У меня за пазухой, к моему великому восхищению, грелась пара белых;белых голубей. Они ворковали у меня на груди, а я изо рта кормил их разжеванным печеньем. Иногда Алексей устраивал своим почтовым питомцам испытание: он отбирал несколько птиц, сажал их в садок и увозил куда;нибудь за город. Там он выпускал их на волю и ехал домой. Голуби всегда находили дорогу домой и радовали хозяина своим воркованием, сидя к его приезду на нагуле. А однажды Лешка сделал специальный ящик, обтянутый сеткой, и поселил в нем почти всю стаю. Потом он сдал этот ящик в багаж на адрес нашей деревенской станции Бастыево и тем же почтовым поездом приехал на эту станцию. Мы встречали его, будучи предупреждены заранее письмом и телеграммой. Поезд прибыл утром. Голубей выгрузили. Все они оказались целы и в добром здравии. Хозяин покормил их, напоил и, выпустив из клетки, взогнал их в наше высокое бастыевское небо. Голуби покружили над нами, набрали высоту и удалились в голубую даль на север. Вся партия благополучно долетела до Москвы и нашла свой нагул в голубятне на Чулковском дворе. Об этом хозяину сообщили телеграммой его товарищи. Погостив у нас несколько дней, Алексей поездом уехал в Москву. Страсти своей Лешка не изменял никогда, но у него были и другие побочные увлечения: он собирал пластинки с записями Лещенко, Ляли Черной, Тамары Церетели. Любил он слушать романсы и все слова их и мотивы знал на память и иногда по вечерам в компании друзей, во дворе, напевал под гитару. Была у Лешки мелкокалиберная винтовка. Он сумел украсть ее в тире на стадионе „Профинтерн“ и тайно прятал. Говорил, что винтовка нужна ему для охраны голубей. А однажды — я случайно оказался тому свидетелем — Алексей поменял у парня с соседнего Корзинкиного двора свою винтовку на револьвер. Назначение этого оружия я тогда оценить не мог и очень удивлялся этому обмену. Винтовка была много красивее тупорылого револьвера;бульдога. По;моему, это оружие Алексею не понадобилось: вором и бандитом он становиться не собирался. Война позвала его в числе первых, там ему выдали другое оружие. С фронта он пришел старшим лейтенантом. Старики;родители к этому времени еще постарели. В доме старшего брата Володьки оставалась вдова Полина. С ней и сошелся вчерашний фронтовик. Вскоре вдова забеременела и от аборта умерла. А у Лешки нормальная жизнь дальше не пошла: снова стал монтером и потихоньку на калымных, халтурных рублях стал спиваться. Кончилось все белой горячкой и не отпетой смертью. Хозяином же в квартире оставался вернувшийся с войны Колька;атаман. Но и у него и жизнь, и конец ее оказались такими же, как и у дяди. Семья Ивановых, таким образом, исчезла. Старшая из двух сестер — Анна, единственная в нашем дворе партийка и выдвиженка, в годы войны умерла. Ее старший сын, Мишка, встречался мне еще в пятидесятые годы в винном магазине на Ярославской улице, в среде алкашей. Слышал я, что он умер от алкоголизма. А младший — Колька, мой одноклассник, в годы войны был судим и расстрелян за бандитизм. Осталась в живых из семьи Ивановых младшая дочь — Надя. Но она давно исчезла из поля моего зрения, и никто не напомнил мне о ее судьбе.

В квартире Ивановых в Чулковском дворе мы прожили почти три года. В 1933 году Отец получил комнату в фабричном общежитии от чулочной фабрики имени Ногина, где он работал, за недалекой Крестовской заставой. Наша семья наконец обрела свое пристанище в виде одной комнаты в девятнадцать квадратных метров на шесть человек. Мои старшие братья к этому времени вернулись в Москву после отработанного по окончании техникума срока по распределению. Но связь с Чулковкой не была прервана сразу. Там оставались жить наши родственники Монахтины и Левыкины. Целый год каждый день я ездил на Третью Мещанскую в школу номер 15, в первый класс которой я пошел в 1932 году.

* * *

День окончания моего школьного детства я отчетливо помню. А вот день его начала запомнился нервной суетой Мамы и моими переживаниями по поводу записи в школу. В лето 1932 года мы, то есть я, моя сестра и Мама, возвратились из деревни, кажется, 30 или даже 31 августа. Трудно оказалось нам выехать несколькими днями раньше. Что;то плохо было тогда с поездами. Где;то произошло крушение. Поезда пошли с перерывами, не по графику. Они были переполнены возвращающимися с мест отдыха к началу учебного года. Впрочем, ничего нового в этой ситуации не было: так тогда случалось часто, да и теперь происходит что;то похожее. Нам с Мамой следовало бы собраться к отъезду на два;три дня пораньше. Но мы этого не сделали, и 1 сентября 1932 года я в школу не попал.

Вероятно, и тогда, как и сейчас, это событие отмечалось каким;то ритуалом. Во всяком случае, родителям и детям того года этот день запомнился заботами. Наверное, дети;первоклассники шли в школу с новыми сумками;портфелями, в новой чистой одежде. Не уверен, что кто;нибудь из них шел с цветами. По;моему, цветы тогда не приносили, как сейчас. Но уверен, что у входа в школу детей встречали директор и учителя, и ребятишек строили в линейки и разводили по классам. Потом этот порядок я наблюдал каждый год. Но 1 сентября 1932 года я этой торжественной суеты не пережил: в тот день мы с Мамой бегали из школы в школу, и меня нигде не принимали, так как школы были переполнены, и, как лишних, нас отказывались принимать. Несколько дней подряд Мама с утра брала меня за руку и начинались наши хождения по ближним и дальним улицам, из двери в дверь, из кабинета в кабинет. Тогда;то у меня и сложилось представление о строгих директорах, и долгое время после этого я их опасался. Мама просила, упрашивала, объясняла причину опоздания, но все они оставались строго и равнодушно непреклонными; мне казалось, что моя судьба была им безразлична. Школы были переполнены.

Опоздавших некуда было сажать. Наконец, мы пришли в какой;то особый дом, где было много кабинетов, в которые сразу нельзя было заходить. Случалось, мы приоткрывали дверь в один из них, а оттуда раздавался недружелюбный голос. Нас посылали в другую дверь, а от нее к следующей. Но в одной комнате все;таки оказался добрый и внимательный человек, он спокойно, глядя поверх очков на Маму и на меня, выслушал наши объяснения, а потом спросил, где мы живем. Услышав наш адрес, он взял листок, что;то написал и отдал Маме, а мне сказал, чтобы я хорошо учился. Других напутствий я больше ни от кого тогда не услышал. А на следующее утро Мама повела меня в школу, которая находилась рядом с нашей Чулковкой. Выйдешь из ее ворот и сразу же направо. Это была школа № 15 Дзержинского отдела народного образования (в аббревиатуре — ДОНО).

Мы пришли в приемную директора. Тогда им был Георгий Михайлович Орлов — известный в нашей стране педагог. В этом качестве он стал известен много лет спустя, а в то школьное утро мне не пришлось его увидеть. Нас принял другой, тоже известный среди московских учителей человек — заведующий учебной частью Антон Павлович Туш. Он был толстый, лысый, очень подвижный и неожиданно добрый человек. Я тогда удивился его доброму и веселому взгляду и долго потом недоумевал, почему же он сразу не принял меня в школу? Мама подала ему бумажку от доброго дяди из вчерашнего казенного дома. Он прочитал ее, а потом взял меня за руку и повел в класс. Там уже шел урок, и учительница что;то писала мелом на доске. Она мне не понравилась. Вид у нее был странный, я бы сказал, не очень опрятный. Юбка висела на ней наперекосяк. Кофта, несвежего вида, тоже как;то неудобно свисала с ее плеч. Роста она была невысокого. Помню еще ее совсем не городское лицо, простоватое и красное, и беспорядочную прическу из будто бы немытых волос.

Антон Павлович что;то ей сказал. Она кивнула в ответ, взяла меня за руку и посадила третьим за парту, где;то в середине класса. Потом она вернулась к доске и стала опять писать и что;то объяснять. Я ничего не понимал, и долго потом на уроках я никак не мог догнать одноклассников в умении понимать и решать. Читать и писать я научился еще до школы, но тут возникла какая;то оторопь. За партой сидеть было тесно, писать на ней было неудобно. Палочки и крючки, а потом и буквы в моей тетради получались некрасивыми. А когда стали писать чернилами, появились кляксы, которые я пытался стереть пальцем. От неудач в школу мне ходить расхотелось. Наверное, тогда я был обречен стать бесперспективным для учителей удочником, т. е. троечником. Конечно, таких, как я, в классе было еще несколько человек. С тех пор я почувствовал традиционное школьное неравенство. Из общей среды сразу выделилась группа отличников и благополучных и группа незадачливых, отстающих, ленивых и, соответственно, недисциплинированных учеников. Группа эта складывалась по различным причинам и поводам. В ней оказывались отнюдь не только нерадивые и недисциплинированные. Было и так, что в число бесперспективных попадали и ученики, не лишенные способностей и даже таланта. Но их почему;то не замечали учителя, однажды определив их туда по каким;то случайным фактам неудач. Они попадали в этот общий серый разряд. Я замечал эту учительскую несправедливость не только на себе. Мне всегда хотелось быть отмеченным похвалой. Я старался. Но учитель будто бы мне не верил и редко ставил мне оценку выше „уд.“.

Много лет спустя, когда уже мой младший сын пошел учиться в ту же школу, в которой окончилось мое детство, я снова столкнулся со знакомой мне профессионально;несправедливой самоуверенностью учителя в оценке способностей и возможностей доверенного ему ребенка. Помню маленькую, симпатичную учительницу с грузинской фамилией — классного руководителя моего Алексея. Ее нельзя было упрекнуть в невнимательности к детям, в незнании своего предмета. Она уже имела опыт педагогической работы. И, к сожалению, уже успела унаследовать профессиональную безапелляционность оценок, свойственную учителям. Как;то однажды на родительском собрании она мне спокойно сказала: „Ваш Алеша очень хороший мальчик. Он очень старается. Но выше тройки он не поднимется“. Почему она так уверенно охарактеризовала ребенка, который только;только стал делать самостоятельные шаги в учебе? Она обязана была научить его преодолевать непонятное и выполнять все ее задания. Вместо этого она безоговорочно определила такую серую перспективу „хорошему мальчику Алеше“. Я не стал тогда спорить с ней. Но сам сделал все, чтобы получить от сына совсем другой результат. И мне это удалось. Сам же я из разряда непутевых троечников сумел выйти в прилично успевающие с помощью других учителей, которые сумели по;иному оценить мои возможности. Правда, меня никто из учителей не приговаривал так сурово, на всю жизнь. В сентябре 1932 года я пошел учиться в 15;ю школу ДОНО, и все у меня было впереди.

Имя, отчество и фамилию своей первой учительницы я не помню. Мне даже кажется, что я не успел этого узнать потому, что учила она нас недолго. И все же образ ее мне запомнился довольно отчетливо. Какая;то она была неустроенная, неухоженная и растрепанная. Однажды она пришла к нам домой, чтобы познакомиться с моими родителями. Я помню, как Мама угощала ее чаем. Они долго разговаривали, и вдруг выяснилось, что учительнице негде было ночевать. Просто она не имела постоянного места жительства. По тому, как Мама ей сочувствовала, я понял, что ей пришлось покинуть родные места по какой;то несправедливой причине. Многим в те годы пришлось покидать и родные края, и родные очаги, и родителей своих. В тот вечер учительница осталась ночевать в нашей маленькой комнатке в квартире Ивановых на Пулковском дворе. Как сейчас помню, Мама устроила ее спать на полу. И еще мне запомнился серый прорезиненный плащ, в котором ходила учительница и которым тогда она укрылась вместо одеяла. Утром она поспешно собралась и ушла. Где уж тут было заниматься туалетом? Недолго она учила наш класс. Видимо, не нашла она тогда приюта в наших Пулковских окрестностях, и судьба повела ее дальше на его поиски. Мамина женская жалость к ней тогда передалась и мне, и это чувство мне памятно до сих пор. Может быть поэтому я не забыл мою первую учительницу, хотя от ее уроков воспоминаний почти не осталось. Остались в памяти сочувствие и жалость к ней. Какая беда обрекла ее на скитания? Нашла ли она свой приют в тогдашней сложной жизни? Помог ли ей кто;нибудь, как моя Мама?

Мои первые результаты в учебе оценивались тогда на уровне „удочки“. Знания в школе в те начальные тридцатые оценивались отметками: „Очень хорошо“ (очхор.), „Хорошо“ (хор.), „Удовлетворительно“ (уд.), „Плохо“ (пл.) и „Очень плохо“ (очплох.). Иногда я получал и „хоры“ — по чтению и арифметике. А по письму выше „уд.“ было очень редко. Одолевали не только ошибки, но больше всего — кляксы. Пальцем я, как и другие мои товарищи;мазилы, стирал их до дырок на тетрадном листе. И вид у моих тетрадок тоже был неприличный. Почему;то все время загибались в трубочку уголки обложек. Спустя много лет, глядя на тетрадки моих сыновей, я вспоминал себя. Они тоже, как и я, очень хотели быть примерными и аккуратными. Но их стараний хватало на первые тетрадные странички. А потом начинались те же стирания огрехов пальцем. Клякс у них не было. Чернилами в школе уже не пользовались. Но типичные ошибки оставались. В моих отметках „плохо“ и „очплохо“ были редкими, их почти не было. Но „удочки“ меня донимали. Я очень хотел от них избавиться, но до пятого класса мне это не удавалось. Однажды нашим новым учителем стал Владимир Иванович — строгий, неприступно строгий молодой человек. Однако мы все его сразу очень полюбили. Наверное, тогда он был не только молод, но и холост. Думаю, что профессию он выбрал по призванию, потому что очень много времени уделял нам и на уроке, и после уроков. Он водил нас на огороды Екатерининской больницы на уроки природоведения, а на Екатерининский бульвар водил смотреть верблюда и пони.

В одном из затемненных классов с помощью волшебного фонаря он показывал нам картинки про бедных негров, которые жили в стране со странным и непонятным названием САСШ. С ним мы разучивали к праздникам стихи и песенки:

Мы веселые ребята.

Раз, два!

Наше имя октябрята.

Раз, два!

Или:

Возьмем винтовки новые,

На штык — флажки.

И с песнею веселою

Пойдем в полки.

Стихи я тоже заучивал с трудом. Легче запоминалось:

Белый снег, пушистый,

В воздухе кружится

И на землю тихо

Падает, ложится.

Но однажды было задано такое стихотворение, которое я заучивал с большим напряжением и, заучив, никак не мог понять его содержание. Оно было про Туркестано;Сибирскую железную дорогу. Я заучивал с помощью старшего брата, который требовал, чтобы я читал с „выражением“. Очень упорная была эта работа, „выражение“ не получалось. Брат требовал бесконечных повторений, часто прибегая совсем не к педагогическим приемам. На всю жизнь я запомнил первую строчку этих индустриально;аграрных, железнодорожных стихов:
В Туркестане хлопок растет,
А в Сибири растет пшеница.

Слово „пшеница“ я упорно произносил на нашем, деревенском наречии: „пашаница“. Так оно удобнее рифмовалось и „выражалось“. Брат нервничал, но все;таки ему удалось довести до моего сознания главную идею стихотворения — значение только что построенной Туркестано;Сибирской железной дороги в укреплении дружбы народов и в создании „единого народно;хозяйственного комплекса“. Тут я, конечно, прибегаю к терминологии более позднего времени, так как не помню тех слов и определений, которыми пользовался мой домашний наставник — старший брат. Зато таблицу умножения я выучил очень легко и быстро. Не всем моим братьям по „удочкам“ это удавалось сделать с первого захода. А у меня от зубов отскакивало: „Пятью пять — двадцать пять, а семью семь — сорок девять“.

По арифметике у меня был „хор.“. И по чтению мне было легко. Еще до школы я умел читать не по слогам. Книгу для чтения я одолевал без труда. Но однажды случилась беда. Одну страницу книги я целиком залил чернилами. Много из;за этого пришлось мне пережить. Во;первых, я боялся, что это увидит Владимир Иванович, и я даже не представлял, какое последует наказание. Я старался, чтобы эту страницу не увидела соседка по парте и не наябедничала. Нервы мои были на пределе, когда приходилось раскрывать этот учебник. А когда подошла пора читать текст на измазанной, залитой чернилами странице, то я заранее, по учебнику друга, выучил страничку наизусть и читал ее по вызову учителя громко и бегло, делая вид, что пальцем вожу по тексту. Тайны моей так никто не узнал. В конце учебного года я сдал эту книжку, и никто не заметил огромной чернильной кляксы. Но испытанную тогда тревогу и чувство ответственности я помню и сейчас. Может быть, с тех пор в сознание мое, так же как и в сознание моих сверстников, по другим поводам и причинам навсегда внедрилось чувство общественной ответственности, которое стало неотъемлемым качеством большинства рядовых граждан нашего советского государства. Я помню, что и тогда, в неудачливую пору, я хотел быть хорошим учеником. Мне очень хотелось, чтобы за это меня похвалил Владимир Иванович. Не скажу, что он обделял меня своим вниманием, но „хорошистом“ у него я так и не стал. Тогда большую благосклонность я решил завоевать у него другим способом. Правда, это было связано отнюдь не с желанием получить более высокую отметку. Причина была другая. Иногда в школе по классам распределяли ордера на детский ширпотреб, главным образом обувь и одежду. Это были льготные ордера детям из нуждающихся семей. Я не входил в эту категорию. Но мне очень хотелось получить ордер и порадовать им Маму. Но Владимир Иванович раздавал ордера, не принимая меня ни в какой расчет. И тогда! И тогда я решил подарить ему наше деревенское огромное антоновское яблоко, которое Мама давала мне с собой в школу. Реакция Владимира Ивановича на этот мой поступок была в моем понимании жестокой: он очень строго поглядел на меня, и я навсегда расстался с мечтой о персональной благосклонности с его стороны.

В пятнадцатой школе ДОНО на Третьей Мещанской я проучился два года — в первом и втором классах. В 1933 году мы переехали на новое место жительства за Крестовскую заставу, в дальнюю окраину Москвы, которая в то время еще не утратила подмосковного сельского вида. Вблизи нашего дома стояли две маленькие школы, расположенные в деревянных двухэтажных домах. Поступить в них не было никакой возможности, поскольку они были переполнены. И целый год, уже учась во втором классе, я каждый день, во вторую смену, ездил на трамвае в свою пятнадцатую на Третью Мещанскую. Теперь, в нынешние, конца XX века, годы тоже часто можно видеть малолеток с ранцами, кочующих на метро и в троллейбусах с одного конца Москвы на другой. Но теперь это происходит по другой причине. Родители выбирают для детей особые, престижные школы, заботясь об обеспечении им более высокого уровня образования. Я скептически отношусь к этой родительской блажи. Мои дети учились в обычной школе, в той же, где учился и я. Зато она была рядом с домом. Я;то знаю, какими издержками могут закончиться ежедневные путешествия детей по Москве. До сих пор с запоздалым, тяжелым чувством личной опасности я вспоминаю свои поездки на трамвае в школу и, особенно по вечерам, из школы. Ехать;то надо было довольно долго и далеко.

* * *

Квартиру;комнату в деревянном, собранном из дощатых щитов, доме, за недалекой Крестовской заставой родители восприняли как наконец выпавшее нам счастье. А я загоревал. Не хотелось мне уезжать с Чулковского двора, от друзей, от нашего дворового быта, к которому я уже успел привыкнуть. Я загоревал еще больше после того, как в первый раз с Мамой и сестрой побывал на месте нового жительства. Мы долго туда ехали на трамвае. То ли от неохоты туда ехать, то ли от давки в переполненном вагоне, но дорога в тот раз показалась мне очень долгой. Да и трамваи тогда по качающимся рельсам ехали медленно. А за Крестовскими башнями» на узком мосту" встречные трамваи разъезжались по одному пути. И по обеим концам" перед мостом, собирались вереницами в очередь, ожидая, когда пройдут встречные. Этот старый мост сохранился и по сей день. А вот башен Крестовских водонапорных нет с 1939 года. Тогда их взорвали и убрали с проездного пути на новый Крестовский мост;путепровод. Сейчас транспортный поток с бывшей Первой Мещанской после последнего светофора у Рижского вокзала быстро выскакивает на широкую, просторную магистраль, ведущую в район знаменитой Выставки достижений народного хозяйства (ВДНХ). А тогда, в тридцатые годы, конец Первой Мещанской у Крестовской заставы был и концом города. Дальше за железнодорожными путями Октябрьской дороги начиналась совсем непохожая на Москву ее дальняя северная окраина. Трамваи, автомобили, ломовые и легковые извозчики, долго дожидавшиеся своей очереди, пропуская встречный транспорт, медленно и осторожно, чтобы не задеть друг друга, ехали;ползли по узкому, дугообразному мосту мимо Пятницкого кладбища, рядом с ним, выезжая у Дробильного завода на узкое, выложенное булыжником Ярославское шоссе. А трамваи еще более медленно, раскачиваясь на рельсах, как на волнах, двигались справа от шоссе. Быстро им ехать по этим рельсовым качелям было нельзя. Вагоны часто сходили с рельсов. И тогда по всей трамвайной линии, вплоть до Сухаревской площади, вагоны выстраивались в очередь в долгом ожидании, пока аварийная бригада с помощью домкратов и рычагов не ставила вагон на рельсы. В этих случаях пассажирам проще и быстрее было добраться до нужного места пешком. Вот и мне приходилось часто зимними вечерами, после уроков, добираться до дома пешком. Мама, конечно, волновалась. Но я с пути никогда не сбивался.

Ярославское шоссе и Закрестовскую окраину начала тридцатых годов я запомнил с той весенней поездки на Суконную улицу, где был построен для нас и для девушек;работниц фабрики имени Ногина двухэтажный восьмиквартирный щитовой дом без коммунальных услуг.

По правую и левую сторону Ярославского шоссе, от Дробильного завода и до Ростокино, тянулись в ряд деревянные одно — и двухэтажные дома. В некоторых из них, как и на всякой выездной городской окраине, были торговые лавки, кузни, шорные и другие ремонтные мастерские для конно;гужевого транспорта, отправляющегося в далекий и недалекий загородный путь. А за домами тянулись огороды. Сразу за нашей остановкой — "Суконная улица" — слева от шоссе и вовсе простирались поля совхоза имени И. В. Сталина с рядами кочанной и цветной капусты, свеклы и брюквы.

Суконная улица, на которой теперь нам предстояло поселиться, оказалась совсем недлинной. На ней по разные стороны стояли по 5–6 бревенчатых домов, с сиреневыми палисадниками, с заборами;частоколами, с воротами, калитками и огородиками внутри дворов. В некоторых дворах в сараях мычали коровы, а в каждом из них кудахтали куры и орали петухи. Улица была не мощеная, а потому в сырую погоду — непроходимая. В этом я сразу убедился, оставив в вязкой грязи свои новые калоши, когда мы переходили на другую сторону. Тротуары обозначались канавками, по которым вниз по улице стекала черная и вонючая вода со двора фабрики, именем которой наша улица и называлась. Но оказалось, что фабрика эта вовсе была не суконной. Может быть, раньше она и была таковой, но теперь на ней обрабатывались и красились меха — кроличьи, а может быть даже кошачьи и собачьи. Справа, посередине улицы, между домами высились высокие ворота Ярославского колхозного рынка. Совсем недавно, еще до нашего переселения, сюда переехали мелкие торговцы, жулики и воры со знаменитого Сухаревского рынка.

В конце Суконной улицы тогда стояла огромная лужа, невысыхающая даже в жаркое лето. Вода в ней была вонючая и черная от стекающего сюда с фабричного двора ручья. На берегу этой лужи, отражаясь в ней, возвышался отдельно стоящий дом в полтора этажа. Наверное, когда;то этот дом был красивым, с мансардой и башенками. Но теперь он был какой;то ободранный, с заплатами на крыше и облупившейся штукатуркой. Этот дом принадлежал известной здесь семье Власовых, с младшими членами которой я вскоре познакомился. А в день первого приезда сюда я увидел их на плоту посередине грязно;черной лужи. А дальше, за лужей, стояли дома;новостройки и штабеля бревен и досок для тех, которые еще не были построены. Огромный пустырь за лужей осваивался в начале тридцатых годов переселенцами из разных областей, краев и республик России.

Стандартными одно — и двухэтажными домами, преимущественно барачного типа, в это время застраивалось все пространство с концов коротких улиц, спускающихся от Ярославского шоссе к пустырям, до Сокольнического леса. Вдоль его опушки в два ряда, образуя улицу, которая теперь называется именем Павла Корчагина, а тогда — Мазутным проездом, выстроились наиболее благоустроенные, хотя тоже деревянно;щитовые дома городка "Метростроя". В этих домах жили семьи инженерно;технического персонала строителей Московского метро. В городке были предусмотрены особые удобства для этих особых жителей. Специально для них на Ярославской железной дороге была построена платформа, которая сначала называлась "Пятая верста", а потом была переименована в "Маленковскую". Инженеры и техники — метростроевцы и члены их семей — на электричках могли быстро с этой платформы попасть в Москву, прямо к строящейся на вокзальной площади станции метро "Комсомольская" и расположенным рядом с ней станциям "Сокольники", "Красносельская", "Красныеворота", "Кировская".

В метростроевском городке был клуб, различные бытовые мастерские, промтоварный и продуктовый магазины с большим ассортиментом гастрономических, бакалейных, кондитерских, мясных и овощных продуктов. Сначала, во времена продкарточек, он был закрыт для посторонней публики. Но с отменой карточек их магазин могли посещать все.

Метростроевский городок, сохраняя свое название, простоял до начала пятидесятых годов. В эти годы сюда пришла новая цивилизация. Вместо деревянных двухэтажек вдоль Мазутного проезда параллельно железной дороге встали десятиэтажные благоустроенные дома, в которые вселились ответственные работники солидных ответственных государственных и партийных учреждений. Но скоро из;за постоянного шума проходящих железнодорожных составов эта категория населения потихоньку перекочевала в еще более благоустроенные районы.
Наш пустырь от метростроевского городка отделял безымянный ручей, который начинался с заболоченных когда;то концов Старой и Новой Алексеевских улиц и, петляя по овражку, впадал в речушку Копытовка, которая сама была притоком Яузы. Когда;то и ручеек, и речушка были чистыми и не вонючими. Но уже в середине тридцатых их погубили отходы банно;прачечных, мыловаренных и мехообрабатывающих окрестных производств. Со временем они исчезли — строители, преобразователи природы, заключили их в коллектор. Теперь они несут свои мыльные воды невидимыми путями. Не только названия, но и самое их существование жителями окрестных улиц и кварталов давно забыто. Я же до сих пор помню их незатемненные струи и чистые зеленые луговые берега, на которых со своими товарищами мы собирали щавель и другие съедобные стебли, как когда;то на нашем деревенском лугу. По левому берегу безымянного ручейка уже к нашему приезду были выстроены бараки для рабочих;строителей будущего орденоносного "Мосжилстроя". В них жила публика непритязательная из недалеких и далеких сельских мест, занятая на стройках Москвы в непрестижных профессиях землекопов, грабарей, штукатуров, плотников. А совсем близко к нашим домам располагались вместе с конюшнями и парком специального транспорта обозные ассенизаторы треста "Мосочистка". Их еще называли "золотариками". Со стороны этого конно;гужевого парка всегда тянуло соответствующими запахами. Но не только ими отличались от прочих эти дворы. Среди возчиков были парни, которые своей удалью наводили страх на окрестное население. Драку эти молодцы могли учинить без причины, просто после выпивок. Но чаще всего они возникали на почве соперничества вблизи девичьих общежитий. Немало таких удальцов было и среди молодежи городка "Мосжилстрой". У них был свой вождь;предводитель. Кличка у него была сказочная и страшная — Аржак. Можно сказать, что вся территория городка была подчинена его воле и молодецкой силе. Авторитет Аржака передавался и всей подростковой и ребячьей молодежи городка. Его территория была суверенна и неприступна для посторонних. Но и за ее пределами люди старались избегать встреч с шумными ватагами подвыпивших парней. А через некоторое время я увидел этого человека в нашей Мало;Марьинской бане, он работал там парикмахером и выглядел совсем нестрашным, а скорее симпатичным парнем.

Территория жилых барачных городков "Мосжилстроя" и "Мостресточистки" отделялась от территории наших неорганизованных таких же барачных строений естественной границей — валом;насыпью по трассе старого Мытищинского водопровода. На этом валу летними вечерами собиралась на гулянье молодежь. Случались и драки.

Всю окрестную территорию места нашего будущего проживания я, конечно, изучил после того, как мы переехали сюда с Третьей Мещанской. А в первый день приезда знакомство состоялось только с Суконной улицей, когда мы благополучно обошли огромную черную лужу и подошли к нашему новому дому. У него уже был номер 26. Около дома стояли штабеля лесо— и пиломатериалов. Тут я увидел своих будущих друзей — Павлика и Мишу Кутковых. Они качались на доске, положенной поперек бревен. На меня они не обратили внимания. Познакомился я с ними позже. Мы торопились в свою комнату. Дом наш был только что построен, но уже полностью заселен. Пустовала только наша комната в квартире номер семь во втором подъезде, на втором этаже. Дверь нам открыла наша соседка Клавдия Петровна Матросова, в замужестве Казарцева. Встретила она нас дружелюбно. Мне и Маме Клавдя, как она себя назвала, понравилась. Совсем недавняя деревенская девушка, из деревни Мышенское Михневского района, она уже была ударницей в мотальном цеху на чулочной фабрике имени Ногина. Рыжеволосая, с короткой прической, с живыми и смелыми серо;голубыми глазами, с крупноватым, не портившим в молодости ее симпатичного лица, носом, с располагающей к дружбе улыбкой, она возникла перед нами в открытой двери и громко и уверенно приветливо заговорила с нами, приглашая войти в кухню. В квартире было чисто. А в комнате ее царил девичий уют. Железная койка была заправлена чистым тканевым одеялом, из;под которого свисал кружевной подзор. А в изголовье возвышались две взбитые подушки в чистых наволочках.

После осмотра своей комнаты мы были приглашены Клавдией к чаю. Меня она угостила песочным пирожным, а Маму чаем с деревенским вареньем и дружелюбным разговором. Так началось наше совместное проживание в одной квартире со знатной ударницей, а потом стахановкой Клавдией Петровной Казарцевой. Мы прожили с ней, а затем и с ее семьей вместе почти до самой войны без конфликтов и ссор, с одной стороны, благодаря мудрости моей Мамы, а с другой — открытости, честности, отходчивости и добропорядочности характера нашей соседки.

После первого знакомства с новым жилищем мы стали ездить за Крестовскую заставу почти каждый день. Началась работа по переоборудованию комнаты по нашему вкусу. Врезались замки, приводились в порядок окна, обклеивались обоями стены. Электричества в нашем доме и в других тогда не было. Пришлось покупать уже почти забытую после деревни керосиновую лампу. Вся эта работа завершилась мытьем полов. И вдруг во время этого занятия в дверях нашей комнаты появился незнакомый мужчина. Это был наш сосед снизу, Анатолий Михайлович Сахаров. Не сказал бы, что он чем;то возмущался, но на лице его все;таки было выражение досады и раздражения. Оказывается, от маминого мытья полов у него промок потолок. Такова была конструкция нашего дома. Она не предусматривала никакой гидроизоляции. Случившееся могло бы стать причиной конфликта и в этот, и в другие разы при мытье полов. Но на этот раз извинения Анатолием Михайловичем были приняты. А Мама обязалась впредь быть осторожней. С тех пор и с семьей Сахаровых установились у нас нормальные, мирные и дружественные отношения. Должен еще раз отметить, что на соседей нам всегда везло. Часть жизни нашей семьи в Москве прошла в общих квартирах с хозяевами, и за это время не случилось ни одного конфликта. Не помню я конфликтов и с соседями по дому на новом месте жительства, и с соседями по загородному нашему дому в поселке "Дружба" под Москвой, куда семья переехала в 1939 году. Везло нам на соседей везде. Всегда они были хорошими. Но только теперь я понимаю, что главной причиной мирного и дружелюбного соседства была добропорядочность моих родителей. Это нейтрализовало возникающие, бывало, соседские экстремизм и амбиции и давало добрый пример взаимного уважения и мудрой уступчивости даже тем, кто на первых порах обнаруживал какую;то агрессивность характера. Этому также способствовали и стали примером мир и взаимопонимание в нашей семье. Родители мои, однако, достоинства своего никогда не теряли и поступали сообразно собственным взглядам и принципам, независимо от всяческих пересудов.

Итак, весной 1933 года семья наша оказалась в полном сборе. Возвратились из Тверской области и из Ойротии старший и средний братья, где они отработали практику на строительстве дорог после окончания Автодорожного техникума. Все мы были очень рады щедрому подарку руководства фабрики имени Ногина. Здесь, на этом еще необжитом и неблагоустроенном месте, нам предстояло прожить немало лет до того, как возникли новые возможности в улучшении наших жилищных условий. Все эти годы рядом с нами жили и наши соседи — семейные и незамужние, еще молодые и веселые работницы с чулочной фабрики. Через год фабрика построила еще два дома. Но они оказались на некотором отдалении от первых двух, можно сказать, на другой улице — Маломосковской. Отличались новые постройки только тем, что и внутри и снаружи они были отштукатурены и более приспособлены к зимним холодам. Туда нас и переселили, чтобы сделать то же с первыми двумя домами. А адрес наш все же сохранился по Суконной улице, только номер стал 26/4.

Все четыре наших фабричных общежитейских дома, как и все другие вокруг нас, простояли до начала шестидесятых годов, хотя рассчитаны они были на десять лет максимум. В них не было водопровода и канализации. В некоторых до самого последнего дня туалеты были общими и находились на улице. Наши же отличались тем, что в каждой квартире имелись туалетные чуланы. Зато под окнами постоянно "благовонили" выгребные ямы. Отопление было печное. А электричество в наши дома провели только в 1935 году.

Хорошо помню, как сначала построили каменную трансформаторную будку, как в траншее укладывали толстый кабель, как против наших домов, в их створе установили столб, и электромонтер с помощью "кошек" поднимался на него к ввинченным на его вершине фарфоровым изоляторам и натягивал блестящие медные провода. Скоро в наших домах засветились электрические лампочки. На нашем столе появилась настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, под потолком повисла люстра из разноцветных стеклянных трубочек. Эти атрибуты довоенной электрификации сохранялись в нашей комнате многие годы до самого последнего дня, пока цел был сам дом. Вместе с электричеством в наши окраинные стандартные дома за Крестовской заставой пришла новая цивилизация. Вчерашние деревенские жители, поселившиеся в этих домах, в качестве сезонных рабочих выходили на светлую, залитую огнями электричества городскую московскую улицу жизни.

Я собственными глазами видел это превращение и сам испытывал на себе эту перемену вместе с моими родителями, братьями и сестрой. То же самое происходило и в жизни наших соседей.

Помимо девушек;работниц в этих фабричных домах, кроме нашей, проживали еще четыре семьи. С главою одной из них мы познакомились в тот день, когда Мама занялась мытьем полов. Я уже называл его имя. Это был Анатолий Михайлович Сахаров. На фабрике Ногина он работал помощником мастера. В его внешности в день знакомства меня удивила какая;то немужская манерность в голосе и мимике лица. Он как;то жеманно высказывал тогда свое возмущение по поводу случившейся непреднамеренной оплошности моей Мамы. В раздражении речь свою он сопровождал картинными жестами рук с тонкими длинными и бледными пальцами. Он заламывал их, а они хрустели. Дядя Толя мне тогда не понравился. Он показался мне человеком несимпатичным. А с дочерьми его, Тамарой и Галей, у нас с самых первых дней знакомства установилась дружба, которая никогда не прерывалась, если не считать коротких, на день;два, размолвок по пустякам. Мы дружили во дворе, учились в одной школе, жили и вырастали в коллективной среде нашего тогдашнего общежития. А мать этих девочек и жена Анатолия Михайловича — тетя Шура (Александра Васильевна) была женщиной спокойного нрава, симпатичной внешности и дружелюбной по отношению ко всем соседям. В условиях женского общежития она никогда не участвовала в каких;либо сговорах, сплетнях и тем более конфликтах. Работала она секретарем;машинисткой на Меховой фабрике, а затем на Меховом комбинате, построенном вместо этой маленькой примитивной фабрики на окраине Москвы, в Ростокине. Видимо, должность машинистки при начальстве обязывала ее уделять внимание своей внешности. Тетя Шура всегда была аккуратно причесана, небогато, но всегда прилично одета. Хозяйством дома она не занималась. Оно было на попечении Анатолия Михайловича. Не случайно, наверное, наше первое знакомство состоялось по поводу обычной коммунальной неурядицы, на почве которых обычно сталкиваются женщины;хозяйки. Не случайно, наверное, и то, что Анатолий Михайлович удивил нас не совсем мужским поведением. Все хозяйкины заботы в семье лежали на нем — и посещение магазинов, и приготовление обеда, и забота о девочках, и даже стирка с мытьем полов. Эти занятия его не унижали. Семья жила дружно. В Москве они поселились, как и мы, недавно. До этого Сахаровы жили у себя на родине, в подмосковном промышленном селе неподалеку от станции Конобеево Рязанской железной дороги. Дядя Толя и там работал помощником мастера на ткацкой фабрике. Его и тети Шурины родственники — подмосковные крестьяне;ткачи — по праздникам приезжали в гости. В эти дни в комнате под нами было шумно и весело. В 1942 году летом, когда я со своим полком в эшелоне уезжал из Москвы по Рязанской железной дороге на фронт, через открытую дверь вагона вдруг увидел промелькнувшее на быстром ходу название станции "Конобеево" и вспомнил рассказы моих подруг, сестер Сахаровых, об их деревне, о родственниках, приезжавших к ним в гости с ягодами черники и гонобобеля и другими деревенскими гостинцами. От них и мне перепадало полакомиться. Вспомнились мне картины нашего детства, наш дружный немногочисленный ребячий двор. Мальчиков в нем было четверо, а девочек — две. С искренним сожалением и грустью я вспомнил и то, что нет уже прежней дружной семьи Сахаровых. Неожиданно для всех обитателей нашего дома, года за два до войны, вдруг ни с того ни с сего дядя Толя и тетя Шура развелись. Оказалось, что и у того, и у другой давно уже возникли новые увлечения, которые, в конечном итоге, привели к тихому и безвозвратному разводу. Анатолий Михайлович оставил семью первым. А Александра Васильевна вскоре после этого получила комнату от Мехового комбината в новом благоустроенном доме, в городе Бабушкине. Некоторое время около нее обретался какой;то мужчина. Но новой семьи у нее не получилось. Осталась она одна, с двумя дочерьми. А Анатолий Михайлович, рассказывали, кого;то успел родить.

Очень нас всех удивил этот, как нам казалось, нелепый развод взрослых людей, со взрослыми уже дочерьми и разрушение, как нам тоже казалось, прочно сложившейся семьи. Осудить этот поступок было невозможно. Все сожалели, сочувствовали и не верили, что это надолго. Однако судьба лишь на короткое время соединила эту семью.

В первые дни войны Анатолий Михайлович Сахаров записался добровольцем в Народное ополчение и был отправлен на фронт в район Смоленска. Там осенью сорок первого их часть попала в окружение. Но плена дяде Толе удалось избежать. Он вышел из окружения и нежданно;негаданно, на короткое время, объявился в своей старой семье к великой радости дочерей. В один из дней той погожей осени сорок первого я увидел его в кругу вновь обретенной семьи, услышал его рассказ об окружении. Он уже не казался мне тогда кухонным мужчиной, каким представлялся в первую встречу. Это был уже настоящий артиллерист;зенитчик. Вскоре он снова ушел на фронт. И там же, под Смоленском, опять попал в плен. Из плена он бежал и, до освобождения Красной Армией, прижился у вдовы;крестьянки в одной из деревень. В свою семью он больше не вернулся, а прислал всего два письма. В последнем он писал, что снова уже воюет. Обо всем этом я вспомнил, увидев мелькнувшее перед моими глазами название станции Конобеево, на которой мне в жизни больше никогда не пришлось останавливаться.

С тех пор фронтовые и жизненные дороги уж никогда не сводили меня вместе с моими школьными и дворовыми подругами. После войны было несколько редких и непродолжительных встреч и телефонных звонков. Жизнь развела нас в разные стороны, и в суете повседневной потух огонек нашей детской дружбы. А жаль!

* * *

Рядом с нашей квартирой на нашем же этаже жила другая семья. Знакомство с одним из ее членов тоже произошло в день смотрин нового жилища. На крылечке нашего подъезда, в санках (а снега уже не было, хотя и было прохладно) сидела, закутанная в какие;то старые одежды, девочка двух;трех лет. Лицо у нее было прозрачно;бледное и грустное. Наверное, она давно уже сидела в одиночестве, и это ей, по;видимому, было привычно. Может быть, девочка просто замерзла. Нам показалось, что она вот;вот заплачет. Но вдруг, увидев нас, она улыбнулась милой и грустной улыбкой. Маме моей стало ее жалко. Она нагнулась к ней и спросила, как ее зовут. "Мара" — прошелестели ее тонкие, посиневшие от холода губки. Это была Мара Френкель, дочь наших соседей из восьмой квартиры. Встревожившись, как бы девочка не простудилась, Мама постучала в дверь соседей. Открыла дверь большая, деревенского вида, уже немолодая женщина. Потом мы узнали, что ее зовут просто Еленой. Она была домработницей у наших соседей, и девочка Мара была на ее попечении. Тревоги моей Мамы она не разделила, сказав, что так велели родители, что, мол, девочка уже привыкла каждый день таким образом гулять на улице. И все;таки маминому совету она вняла и спустилась вниз, чтобы, наконец, забрать девочку домой. Помнится мне, что на следующий день Мара заболела, а ее мама, Ида Сауловна Френкель, моя будущая учительница в новой школе, обратилась к нам с просьбой одолжить молока для заболевшего ребенка. Так мы и познакомились.

Соседи из восьмой квартиры жили в нашем доме пять лет. Ида Сауловна была моей учительницей в третьем классе. Она быстро подружилась с моей Мамой и общалась с ней запросто. А для Мары Мама стала бабушкой. Она так и называла ее. Бестолковая, но очень добрая домработница Елена беспрекословно выполняла все рекомендации и указания Мамы, касающиеся ухода за девочкой. Да и Ида Сауловна очень часто нуждалась в ее мудрых житейских советах. Сама она была хозяйкой неопытной, кулинарным искусством не владела. Но очень часто рассказывала о своих родителях и особенно о своей маме, о вкусных блюдах, которые она готовила на еврейскую Пасху. Жили ее родители в незнакомом мне городе Борисове в Белоруссии. Она вспоминала об этом, когда моя Мама угощала ее русским куличом, пасхой и пирогами. Когда нянька Елена вдруг по какой;то причине отказалась служить у Френкелей, некоторое время родители Мары оставляли ее на попечение нашей Маме.

А вот с главой семьи Френкелей мы за все годы соседства так и остались незнакомы. Знали мы, что имя его было Роман. Ида Сауловна называла его Ромкой. Он был человеком необщительным, ходил в полувоенной одежде, в суконной гимнастерке под ремень, в брюках галифе и в сапогах. Вид у него был строгий. Волосы на голове носил "политзачесом" и производил впечатление человека, очень занятого и будто бы озабоченного важным и ответственным делом. Когда его не было дома, я приходил к Иде Сауловне, чтобы поиграть с Марой. У них было очень много книг. Сочинения классиков рядами стояли в специальных книжных шкафах. Но брать их в руки не разрешалось. Таково было указание хозяина. А мне было интересно. Однажды я все;таки взял одну книгу. Это был "Князь Серебряный". Нечаянно я надорвал суперобложку и этим напугал Иду Сауловну. Тогда я узнал, что и сама она боится своего Ромку. А потом мне стало казаться, что она его не любила. Какая судьба свела этих двух людей? На этот вопрос, возникавший не только у меня, так и не нашлось ответа. Книжку с надорванной суперобложкой она тщательно спрятала в шкаф. Хозяин ущерба не заметил, может быть, потому, что книжку эту он сам так ни разу и не взял в руки. Я не видел, чтобы он когда;либо читал книги.

В 1938 году Френкели получили квартиру в доме, построенном для ударников легкой промышленности на Октябрьской улице. Какое отношение Роман Френкель имел к ударникам;стахановцам, для нас тоже осталось неизвестным. Но мы радовались за соседей без зависти. Некоторое время наша дружба с Идой Сауловной и Марой продолжалась. Несколько раз я бывал у них с Мамой. И тогда мне хозяин показался даже приветливым и разговорчивым. После войны мне захотелось навестить мою учительницу и посмотреть на ее дочку Мару. Какой она стала, став взрослой девушкой? Я помнил их квартиру. Однажды, проходя случайно по Октябрьской улице, я увидел знакомый дом. Зашел. Поднялся на нужный этаж. Долго нажимал кнопку. Звонок звонил, но дверь никто не открывал. Открылась соседняя, и соседка спросила, кто мне нужен. Я сказал. Она же, пожав плечами, поведала, что Ида Сауловна и ее муж давно умерли, а Мара на работе.

Скоро я стал студентом Московского университета. На нашем курсе училась девушка по фамилии Френкель. А звали ее Мариной. Знакомство с ней дало мне повод вспомнить еще раз своих добрых соседей.

* * *

На первом этаже в первом подъезде нашего дома в маленькой девятиметровой комнате раньше нас поселилась семья Кутковых. Двух младших Кутковых, братьев Павлика и Мишу, я заприметил еще в первый день знакомства с новым местом жительства. Они качались на доске, положенной поперек деревянных брусьев. Подкидывали друг друга они довольно высоко, и я позавидовал их удовольствию, выражаемому громким визгом. Особенно пронзительно взвизгивал младший — Мишка. А старший, Павлик, показался мне похожим на одного нашего деревенского мальчишку по кличке Таратуха. Очень мне было удивительно это неожиданное сходство.

Познакомились мы очень просто и быстро. И сразу подружились. Ребята эти тоже совсем недавно приехали с родителями в Москву и оказались сродни мне по деревенскому духу. Оказалось даже, что мы были земляками из Центральной черноземной области. Правда, потом это землячество оказалось не таким близким. Они приехали откуда;то из;под Белгорода, а мы — из;под Мценска. Да и фамилия у них была, вроде бы, украинская, хотя новые наши соседи таковыми себя не считали, а писались русскими. В речи же их, однако, достаточно выразительно звучали малороссийские слова и интонации. Да если бы они и были украинцами, то это никак не предопределило каких;либо особенностей в наших взаимоотношениях. Это в нынешнее время люди начали так активно и усердно разгораживаться по национальной принадлежности, и в свидетельствах о рождении, и в паспортах, и границами новоявленных государств, раскроившими великое, веками складывавшееся единое Российское государство. А усердие получилось не по разуму. И простаиваем мы теперь у шлагбаумов, на таможнях, в ОВИРах, в посольствах и консульствах, чтобы увидеться с родными и близкими, оказать друг другу помощь, наладить деловые связи, предотвратить последствия разгула природной стихии и дикого рынка и непредсказуемых глупостей навязчивых идей националистических и экстремистских политиков. Стоят теперь простые люди;труженики, всю жизнь прожившие вместе, перед воздвигнутыми пограничными заграждениями, чешут затылки, потылицы и иные места и понять не могут, для чего все это сделано. Однажды я спросил горемыку;украинца, правдами и неправдами пробравшегося со своими скудным ассортиментом скоропортящихся продуктов на Московский привокзальный грязный базар через пограничные кордоны и таможни: "А скажить, дядько, будь ласка, як же це все зробилось?" А он мне в ответ: "Та хиба я можу знаты? У нас ничого не спыталы, нам ничого не сказали". А я вспомнил украинскую пословицу: "Бачилы очи, що купувалы. Тепер иште, хочь повылазьте!"

А что бы сказал, глядя на нашу теперешнюю "дружбу русского и украинского народов", дядя Сеня Кутковой, отец моих друзей из далеких советских тридцатых годов?

Родители моих тогдашних друзей — Семен Федорович и Дарья Семеновна Кутковые — были людьми бедными, как и большинство обитателей нашего фабричного общежития. Но они имели больше оснований ждать от советской власти лучшей доли, чем другие. Дело в том, что бывший красноармеец, крестьянин;бедняк Семен Федорович Кутковой участвовал в Гражданской войне, штурмовал Перекоп и был в польском походе. Заслугами, однако, он не был отмечен. Зато отмечен был шальной белогвардейской пулей в плечо, навылет. По окончании войны был демобилизован с сохранением годности к воинской службе. По возрасту дядя Сеня был ровесником моей Маме, оба с 1893 года. А в начале тридцатых годов, будучи уже за сорок, он часто воспоминал романтику суровых военных лет. Под кроватью в его маленькой комнате хранился до последних дней жизни его красноармейский сундучок, с которым он прошагал в пехоте почти до Варшавы.

Однажды в 1934 году дядю Сеню призвали на краткосрочную военную переподготовку. И он извлек тот сундучок из;под кровати, уложил в него указанные в воинском предписании смену белья, бритву, старый солдатский ремень, полотенце, две пары портянок и снова отправился с ним из дома в военкомат, а потом в воинскую часть. Я вместе с его сыновьями провожал резервиста до трамвая. А потом мы узнали, что воинская часть, в которую попал наш герой, стоит лагерем в Сокольниках. И мы пошли туда, ведь это было совсем недалеко от нашего дома. Дядя Сеня очень обрадовался, увидев нас. Мы что;то принесли ему от тети Даши. А он завел нас в большую красноармейскую палатку. Я впервые увидел тогда армейский порядок, выстроенные в два ряда койки, заправленные серыми суконными одеялами, с белыми подголовниками;простынями и на них искусно взбитые, в белых наволочках, подушки с сеном. Рядом с палаткой стояла пирамида с настоящими винтовками. И тут же, на специальной подставке, стоял станковый пулемет системы "Максим". Тогда же я впервые услышал солдатскую походную песню, которую через несколько лет и сам пел, помогая ногам своим шагать по солдатской дороге. А тогда с занятий подходила соседняя рота. Красноармейцы пели:
Я пулеметчиком родился,
В команде с "Максимом" возрос.

Дядя Сеня покорил меня тогда своим бравым, подтянутым видом и веселым настроением. Мне показалось, что он с удовольствием возвратился в армейский распорядок жизни. Наверное, это было так. Потому что она хоть на короткое время освободила его от повседневных забот, от повседневных задач и трудных семейных будней. Ни о чем не надо было думать. Тут тебя и накормят, и напоят по установленной норме, и на сон, и на подъем команду дадут, и жизнью твоей распорядятся. В гражданской жизни Семен Федорович был сапожником. Он был хорошим сапожником и мог шить щегольские хромовые сапоги. Но почему;то работал этот хороший мастер в обычной сапожной мастерской под общей вывеской "Москоопремонт". С его сыновьями я бывал в этой мастерской на Ново;Останкинской улице. Но дядя Сеня работал и на дому. Для нашей семьи во все годы соседства с ним не было лучшего мастера, чем он. Но в прозе повседневной сапожной жизни этот человек, оказывается, способен был мечтать о большем. Однажды я узнал, что дядя Сеня пишет стихи.

Как;то летним днем в поисках моих друзей я заглянул в открытое окно комнаты Кутковых. Ребят там не было, а дядя Сеня сидел за столом с каким;то старичком;евреем и что;то читал ему из тетрадки, которую я видел в его солдатском сундучке. На меня собеседники не обратили внимания, и я услышал, что наш сапожник читает стихи про две розы. Конечно, теперь я не помню рифмы и размеров этого стихотворения, но помню их содержание. Одна роза, скромная и грустная, росла под открытым небом, а другая — в прекрасном питомнике. Одна обдувалась жестокими ветрами, поливалась ливнями или, наоборот, страдала от жажды. А другая холилась руками садовника, укрытая от жестокой непогоды, и была необычайно красива. Но первой, тяжелой доле ее и сиротской красоте, дядя Сеня, поэт, отдавал все свои лучшие человеческие чувства сострадания и восхищения. Красоту же второй, изнеженной, надменной и недоступной простому чувству, он, однако, не хулил, но, по доброму сердцу своему, выражал свое сочувствие, как созданной только для забавы, для короткого удовольствия бесчувственных и недобрых людей. Автор читал проникновенно, с чувством. Сейчас я и сам не могу представить, почему мне запомнился этот эпизод. Но я его не мог выдумать. Я помню даже, что в стихотворении все время повторялись слова: "Две розы росли…" Было чему удивиться! Много времени спустя я понял, что своей поэтической аллегорией дядя Сеня изливал собеседнику свою душу, свою сокровенную тайну красивой любви. Но это, к сожалению, я понял потом. А тогда я только удивился и ничего не понял. Старичок что;то ему говорил, а потом взял у него тетрадку и что;то ему пообещал. Сумел я, правда, тогда понять, что дядя Сеня был не Пушкин. А вот того, что он был не простой сапожник, я оценить не смог. Мне не под силу и не по разуму было соединить его серую прозу жизни с тонкими поэтическими аллегориями, с переживаниями чувства красивой любви.

А жена Семена Федоровича — Дарья Семеновна, никак не вписывалась в лирические образы его аллегорий, никак им не соответствовала. Глядя на нее, трудно было представить и понять, что соединило этих двух разных людей — красивого, стройного, да еще с поэтической душой, красноармейца с некрасивой и с лица, и по фигуре, да еще, честно говоря, глуповатой женщиной. Она была коротконога, вислозада, с заметно удлиненным туловищем. А лицо у нее было большое и круглое, и как будто вдавленное вовнутрь. В речи ее всегда наблюдался недостаток слов. Тетя Даша была больше украинкой, чем дядя Сеня. Поэтому, может быть, и не хватало ей нужных русских слов. Выйдет, бывало, в обеденный час на крыльцо и громко начинает звать своих сыновей: "Миша, Павлик, идите шамать!" Книг и газет, конечно, Дарья Семеновна не читала. Они ей были не нужны, так как грамоте она не обучалась. Работала она на фабрике и работницей была примерной. Поэтому;то и одарила ее дирекция комнатой в девять квадратных метров на четверых. Кроме кровати, стола и сундука, на котором спали сыновья, другого имущества у Кутковых не было. Зато над кроватью висел прекрасный гобелен — образец ремесленного художественного творчества, приобретенный на развале Ярославского колхозного рынка. На нем были изображены озеро с лебедем, по берегам — диковинные пальмы, а на необыкновенном ложе, в беседке, возлежала пышнотелая, дебелая брюнетка.

В целом, как принято у нас заключать в отчетных характеристиках, семья Кутковых была дружной и прочной. Хлеб насущный добывался честным и тяжелым трудом. Излишков не было ни в еде, ни в одежде. Дороже ливерной колбасы на столе у них ничего не было. Сейчас ведь никто не поверит, что сей продукт был определен для бедных людей. Бывало, что на второе здесь ели арбуз с черным хлебом. Арбузы тогда тоже были к осени дешевыми. Не отказывали себе наши соседи в картофеле и капусте и во всяческих мясных субпродуктах. В наше, теперешнее время эта пища вдруг превратилась в деликатесы богатеев;бизнесменов, а тогда она была показателем бедности. Семен Федорович и Дарья Семеновна прожили всю жизнь в мире и согласии и претензий друг к другу никогда не предъявляли. Жили и работали, как могли, но всегда честно. В самом начале войны после простуды заболел туберкулезом их старший сын и мой товарищ Павлик. Катался он однажды, в начале апреля 1941 года, на льдине в одной из больших луж в старых песчаных карьерах и упал в воду. День был холодный, а вода ледяная. Павлик простудился. Простуда быстро развилась в воспаление легких. Чахотка оказалась скоротечной. К осени того же сорок первого он умер. А старики с младшим сыном Мишей пережили войну. Второму сыну на войне быть не пришлось. Он тоже был болен туберкулезом. Но его болезнь врачам удалось остановить. После войны я застал всю семью в живых. Мне довелось соседствовать со старыми друзьями до начала шестидесятых годов, до тех пор пока дом наш по Суконной улице, 26/4 продолжал стоять на своем месте.

В конце пятидесятых Семен Федорович скоропостижно скончался. И пришлось мне после этого ходить в сапожную мастерскую к незнакомым мастерам;алкоголикам. Я был на похоронах дяди Сени на Пятницком кладбище. Там тогда еще сохранялась могила его старшего сына Павлика. В ней они и встретились.

Миша в это время уже с родителями не жил. На похоронах мы повидались, а потом потеряли друг друга из вида.

А тетя Даша вдруг оказалась способной на неожиданное. После смерти мужа, уже будучи в преклонном возрасте, она вдруг явилась в нашем дворе в образе вульгарно модной, старой, но молодящейся женщины. Наверное, это было не от ума. Жалко и обидно было на нее смотреть. А она не могла понять, что это смешно. Помочь ей было невозможно. При расселении нашего дома перед сносом она выбрала себе квартиру где;то в районе улицы Якиманки. Как;то однажды вдруг я увидел ее на троллейбусной остановке в Охотном ряду. Она была в необыкновенной соломенной шляпе с лентой, с бантом на шее и с очень неразумным выражением во взгляде. Мы столкнулись с ней лицом к лицу. Она меня не узнала или сделала вид, что не узнала.

Как мне известно, семейная жизнь младшего Куткового — Михаила Семеновича, не дала продолжения его роду. На том он и кончился. И память героического прошлого участника штурма Перекопа, его высокого искусства сапожного мастера, его поэтических мечтаний, его трудолюбие и дружелюбное отношение к людям унаследовать и сохранить оказалось некому.

* * *

По мере заселения наших фабричных домов;новостроек складывался наш дворовый детский коллектив (и не только детский) и происходили новые знакомства. Очень скоро на штабелях стройматериалов, на самодельных качелях из досок нас уже стало шестеро — две сестры Сахаровы, два брата Кутковых, я и новый чернявый мальчик — Федя Тимофеев, наш ровесник. Он с родителями вселился во второй дом, который стоял напротив нашего. Его отец и мать тоже работали на фабрике. Главой семьи была Александра Васильевна Тимофеева. А муж ее — Иван Федорович — в семье занимал заметно подчиненное место.

И с этой семьей судьба свела нас на долгие годы соседства, пока не развела окончательно новая застройка нашего барачного жилого массива. Однако теперь, вспоминая ее, я вдруг обнаружил, что многое из жизни этой семьи мне осталось неизвестным, неясным и даже загадочным. Во;первых, и я и мои товарищи так и не узнали, откуда приехал в Москву наш новый друг. Мы, конечно, не спрашивали его об этом. Но и он сам никогда не хвалился, в отличие от нас, своими рассказами о родных местах и бывших друзьях. Мать Федьки Тимофеева, тетя Шура (Александра Васильевна) производила впечатление женщины бывалой. На руке ее мы сразу заметили наколку — татуировку из двух букв, обозначавших ее имя и фамилию. Было ей за тридцать, наверное, даже около сорока. Она курила. В те времена в нашей жизни курящие женщины встречались не так часто, как сейчас. И папироса в зубах, как правило, свидетельствовала либо об их принадлежности к кругу эмансипированных интеллигенток или аристократок бывшего дореволюционного общества, либо наводила на мысль о причастности к бывалым людям. Но скажу прямо, на эмансипированную интеллигентку, а тем более на аристократку тетя Шура не походила. С другой стороны, у меня не было никаких поводов для каких;либо криминальных подозрений. Но курила она свою папиросу совсем не по;женски, без всякого жеманства, по;мужски загоняя ее залихватски в угол рта. Разговаривала хриплым, прокуренным голосом, тяжело откашливаясь. А речь ее интонацией и лексикой намекала на возможную причастность к южнороссийскому базару. Внешностью она была похожа то ли на армянку, то ли на еврейку, а то просто на цыганку. Скорее всего, она была все;таки русской женщиной, откуда;нибудь из;под Ростова, а может быть, Донбасса, из;под Херсона или даже из Одессы. На фабрике она недолго проработала у станка. Ее бывалость и боевитость были замечены дирекцией или профкомом. И скоро она стала комендантом нашего общежития. А все мы, проживающие в нем, оказались в некоторой зависимости от ее воли. Не скажу, что тетя Шура злоупотребляла своим положением. Обязанность блюсти порядок в молодежном, девичьем общежитии заставляла ее предъявлять всем общеустановленные требования, которые, однако, никого не тяготили. В руках у коменданта был и другой символ власти — Домовая книга и процедура прописки. Но и этим она не злоупотребляла, как это, например, позволяет себе наш нынешний начальник РЭУ, бывший депутат районного Совета Бабаев. Тогда и Домовая книга, и процедура прописки составляли одну из мелких функций государства диктатуры пролетариата. О сдаче в аренду сараев, чердаков и подвалов никто не помышлял. Теперь же все это стало составной частью рыночных отношений и нашему Бабаю приносит большой куш. Он не стесняется сдавать в частную аренду государственные подвалы и ездить на двух автомобилях. Тетя Шура, наш комендант, в годы сталинских пятилеток и подумать даже не могла о том, что Домовая книга помогла бы ей поднять уровень ее материального благосостояния. И все же ее возвышение на комендантский пьедестал давало ей какие;то преимущества в виде первоочередности получения месткомовских и директорских льгот, за которые ей поручалось доглядывать за квартирантами и информировать по соответствующей линии.

Наверное, моя Мама это чувствовала и в откровенные беседы с тетей Шурой не вступала, на дружбу не рассчитывала и никаких поводов к конфликтам старалась не подавать. Муж тети Шуры Иван Федорович был из бывших австро;венгерских военнопленных Первой мировой войны. О нем я, кажется, знаю все, кроме двух обстоятельств: был ли он Федькиным отцом и какая его была фамилия до брака с женой? Эти вопросы для меня остались без ответа. С сыном своим он был не похож, и отцовских чувств ему никогда не выказывал. Да и сам наш дружок Федя к отцу никогда не ластился и гостинцев от него не получал. Однако первый называл другого сыном, а тот его — отцом. Может быть, я зря строю всякие догадки? Ведь не обязаны все отцы быть похожими на моего! В остальном Иван Федорович был, что называется, проще хлеба. Не хотел бы его обижать, но мне всегда, и в детстве, и во время послевоенных встреч с ним он казался человеком примитивным, ни о каких идеалах не мечтал и претензий на какое;то достоинство никогда не заявлял. Родом он был из какого;то закарпатского села. Молодым крестьянином был призван в солдаты в начале Первой мировой и сразу, как только оказался на русском фронте, сдался в плен. Сделал он это исходя не из каких;либо побуждений славянского братства или идей пацифизма. Он сам говорил, что поступил так, чтобы сохранить себе жизнь. Для этого он вынес все тяготы плена. В свою закарпатскую деревню Яблоневку бывший солдат уже не вернулся. Ему, с его невысокими потребностями в жизни, было все равно, где добывать себе самое малое и необходимое. Физически бывший крестьянин и солдат был здоров, необыкновенно силен и мог делать любую непрестижную работу. Как и многие военнопленные, он всю войну работал батраком в русских крестьянских хозяйствах. Как он в конце концов оказался в городе, где его свела судьба с тетей Шурой и что их связало вместе, я не знаю. Не замечал я никогда какой;либо лирики и тонких чувств в их взаимоотношениях. Но и не помню, чтобы они когда;нибудь были недовольны друг другом. В еде и одежде Иван Федорович был неприхотлив и обижаться на жену у него не было никаких поводов. На фабрике имени Ногина он работал разнорабочим и до войны, и после нее. С соседями дружбы не водил, но от партии в домино не отказывался. В этой игре он был гроссмейстером и мог лучше всех стучать костяшками по столу. Иногда мне приходилось играть с ним в паре (когда не хватало взрослого партнера), и дядя Ваня суровыми словами квалифицировал мои неверные ходы. Шутить он не умел, и если кто;нибудь позволял себе какую;либо шутку, он без всякой жалости отвешивал крепкого подзатыльника, а то и пинка. Общественной пользы от дяди Вани было немного. Солидарности он не проявлял ни к кому, но и вреда никому тоже не делал.

Когда началась война, Иван Федорович сразу же добровольцем вступил в Народное ополчение. Но в этом поступке, как оказалось много лет спустя, никаких благородных и патриотических побуждений не было. Очень скоро его ополченскую дивизию направили на фронт, откуда тетя Шура не получила ни одного письма. Иван Федорович просто после первого боя пропал без вести. Так ей сообщили в военкомате. Все;таки тревожилось сердце у нее! Но и слез опять же не было, как и при расставании.

А мой одногодок, сын Тимофеевых Федька, тоже ушел на фронт и также добровольцем. С ним случилось то же, что и с отцом. Он пропал без вести. А после войны, кажется в 1946 году, домой явились друг за другом и сын и отец. Иван Федорович таиться не стал. Он простодушно рассказал, что сразу, в первом бою, где;то под Вязьмой он сдался в плен. А я, помня историю его плена в 1915 году, сразу понял, что дядя Ваня повторил проверенный ход. Все четыре года он был в плену у фашистов и опять остался живым. Но из второго плена он пришел уже нездоровым. На этот раз не только лиха оказалось больше. Он рассказывал о нечеловеческих условиях не только в лагере, но и в хлеву, у богатого немецкого крестьянина, куда он был определен в качестве раба. Еду ему и всем военнопленным;бедолагам богатый хозяин варил в том же котле, из которого она подавалась свиньям. Это от него я услышал рассказ о том, что люди в таких условиях сами превращались в скотов и таковыми сами себя ощущали. Дядя Ваня, как он сам вспоминал свою рабскую жизнь, однажды не узнал себя в зеркале не только потому, что был очень худ, а потому, что на лице его вырос вместо жесткой вороненой мужской щетины какой;то пух. Когда он про это рассказывал, я впервые увидел в нем человека, наконец осознавшего жестокое надругательство над его человеческим достоинством. Если в начале войны мой герой отправился на фронт отнюдь не из намерения воевать, бороться с фашизмом, то после плена, пережив жестокое, бессердечное отношение обыкновенных офашизированных немцев;крестьян, он стал убежденным антифашистом. Глаза его горели ненавистью. Но, увы, освободил он себя от скотства не сам. И отомстить за обиду уже не мог. Войны;то уже не было. Сил и здоровья уже тоже не стало. Повторить все сначала было нельзя. Оставалось тихо доживать, довольствуясь маленькой пенсией от советского государства.

А сын его Федя после войны тоже явился домой нежданным. Сколько я ни пытался пооткровенничать с ним о его военных дорогах, разговор все как;то не получался. Друг детства уклонялся от прямых вопросов, да и меня ни о чем не спрашивал. Поперек лба его обозначился глубокий шрам, но и об этом у него не было охоты рассказывать. Так и осталась для меня загадкой Федина военная история. Своими предположениями, а их могло бы быть много, обижать его не буду. Бог ему судья. Мы сохранили с ним добрые воспоминания о детстве и постарались, пока еще жили вместе по старому довоенному адресу, сохранить добрые отношения соседей. Федя стал рабочим;печатником на полиграфическом комбинате "Госзнак" имени Молотова. Печатал там тома Большой и Малой Советских Энциклопедий и других уникальных изданий. Он стал даже ударником коммунистического труда и гордился этим. Потом мы разъехались, и все загадки стали забываться, также как и годы нашего детства. Однажды я вдруг увидел его в метро. Он ехал туда, а я обратно. Оба спешили. Он узнал, что я похоронил своих родителей, и что, как и он, тоже выполнил свой долг. Сообщили друг другу, что пока здоровы, работаем, и разошлись, не оставив друг другу новых своих адресов.



* * *

Осталось рассказать еще об одной семье, поселившейся в девичьем фабричном общежитии с первых дней его заселения. Она жила в доме напротив нашего, в комнате на втором этаже, буквально окно в окно с нашей. Для знакомства с этой семьей у меня тогда не было никаких поводов. В ее составе моих сверстников не было, но и со взрослыми обитателями нашего общежития члены этой семьи знакомиться не торопились — они были староверами. Я впервые услышал это слово "староверы", но что оно обозначало, конечно, не знал. Кто;то, как мне показалось, просто обозвал так старика и старуху Трофимовых, родителей трех взрослых детей — сына Виктора и дочерей Дуси и Тони.

Скоро я по;своему понял, почему так "обозвали" стариков. Однажды одна из девушек;работниц фабрики, жившая со своими двумя подругами в маленькой комнате маленькой трофимовской квартиры, пригласила меня к себе, чтобы угостить конфеткой. Чем;то я ей тогда понравился. Я вошел с ней на кухню. В это время дверь в комнату Трофимовых была приоткрыта. И пока моя новая знакомая доставала ключ от своей двери, я успел разглядеть часть комнаты ее соседей. В левом углу над изголовьем кровати стариков, на высокой подставке стояла большая икона. А может это был даже комнатный иконостас. Перед иконой светилась лампада. Помню еще, что на полу под окном стоял в большом горшке огромный фикус. Вот тогда я и решил, что старые люди, муж и жена Трофимовы, еще верят в Бога, и поэтому их назвали староверами.

Имена и отчества этих необыкновенных людей я просто не помню: не знал я их тогда, не удалось узнать и потом. Они как;то не располагали к знакомству не только нас ребятишек, но и взрослых людей. Все называли их стариками Трофимовыми, хотя, как мне кажется теперь, они вовсе еще не были стариками. Таковыми их сделал суровый и упрямый закон старого обряда. Глава семьи был бородат. Кроме бороды и сурового взгляда на лице Трофимова;отца я ничего не запомнил. Я и мои друзья побаивались его укоряющего взгляда, когда он молчаливо проходил мимо нас. Вниманием своим он никого не удостаивал и в разговор, без крайней надобности, ни с кем не вступал. Под стать старику была и старуха. Лицом рябоватая и необыкновенно строгая. С ней иногда приходилось вступать в конфликты. Она сурово выговаривала нам за наши шалости. Мы не любили ее и боялись. А бородатого и сурового старика мы, кстати сказать, не боялись — он нам был любопытен. А старуху боялись, и зря, так как и муж ее, и она ни нам — детям, ни взрослым обитателям ничего плохого не делали, кроме справедливых замечаний, которые мы были неспособны понять. Сами они жили строгой и честной жизнью по старой своей вере. В ней старики удерживали и своих детей. Внешне они, конечно, не обнаруживали своей приверженности к вере и не отличались от современной молодежи. Пожалуй, только старшая из них, Евдокия становилась понемногу очень похожей на свою мать строгостью лица своего и пристальным взглядом таких же, как у родительницы, глаз. Но если та уже никогда не улыбалась, Дуська не отказывала себе в удовольствии быть веселой и улыбчивой. На девичьих вечеринках она не отличалась от подруг.

Вторым из детей Трофимовых был сын Виктор. Он в те годы учился в каком;то техникуме. Мне он запомнился в клетчатой ковбойке на велосипеде с гоночным рулем. Кроме этого, он хорошо играл в волейбол и вообще имел вид спортсмена. Ни у кого из нас велосипеда тогда еще не было, и мы с завистью смотрели на завораживающий гоночный руль и любовались ловкой фигурой велосипедиста в ковбойке. Нам очень хотелось подружиться с Виктором. Когда он чистил или чинил свой велосипед, мы помогали ему. Но, увы, благодарности и внимания в награду не получали. Кумиром нашим поэтому Виктор не стал.

Младшей в семье Трофимовых была Тоня. В ней староверческого уже ничего нельзя было заметить. Она была общительна с подругами, соревновалась с ними в модном покрое платьев и юбок, соперничала в увлечениях ухажерами. Мне удивительно было спустя много лет увидеть ее похожей на свою мать, неразговорчивой и угрюмой женщиной. Может быть, это явилось результатом несчастливой доли вдовы с двумя сыновьями.

Вся семья Трофимовых была связана с фабрикой имени Ногина. Работали на ней родители. Туда же пошли работать и дочери. Только Виктору представилась возможность учиться в техникуме. Впрочем, и Тоне удалось, спустя некоторое время, закончить курсы медсестер.
Родители Трофимовы умерли, когда шла война. Их сын на фронт не попал. Рассказывали, что он вдруг заболел. Болел долго и безнадежно и уже после войны умер, не оставив наследников. А сестрам война уготовила долю вдов. Насколько я знаю, ни Дуськины, ни Тонькины (пусть не обидятся на меня мои бывшие соседки за старое общежитейское звучание их имен) сыновья не только не унаследовали и не сохранили законов и традиций старой веры, но так и не сумели узнать, что это такое. Они выросли в обычных дворовых хулиганов, а потом закономерно превратились в безнадежных алкашей. Деньги на пьяные развлечения они не всегда добывали "трудом своим". Говорили, что с Тонькиным Славкой опасно было встретиться темной ночью даже обитателям наших домов. Про Дуськиного сына я теперь ничего не знаю. А Тонькиным Бог не дал долгой жизни: так обычно говорят православные люди в подобных случаях. Но настоящая причина такого обрыва человеческого рода не в Божьей немилости, а в тяжести вдовьей доли матерей и сиротской обездоленности их детей в суровое лихолетье войны и в такие же полуголодные первые послевоенные годы. Оба сына Антонины Трофимовой даже вырасти в настоящих мужчин не смогли. Не познавши добра, они сами доброго совершить не сумели.

* * *

Чуть не забыл я еще одну очень тихую и незаметную семью в нашем доме, поселившуюся в общежитии одновременно с нами. Она состояла из двух человек — мужа и жены Добрицыных. Главу семьи, кажется, звали Ароном Яковлевичем. А имя его жены теперь никак не вспомню. Кажется, звали ее Галиной. Муж работал тоже помощником мастера на нашей фабрике, а супруга — в каком;то учреждении то ли бухгалтером, то ли канцеляристкой, то ли машинисткой. Очень скромная была пара. Жили они от нас через стенку. Были тогда, в начале тридцатых, еще молодоженами. Ходили всегда парой, под ручку. Жили молодожены тихой скромной жизнью и очень были внимательны друг к другу.

В 1932 году у них родился сынок. Тогда еще поблизости от нас родильного дома не было. Не было и телефонов;автоматов. А роды, как ни ожидал, как ни готовился к ним Арон Яковлевич, начались внезапно. Моя Мама к этому времени среди общежитейского населения имела популярность повивальной бабки. Ночью Арон Добрицын постучался к нам в дверь. Был он растерян и испуган. Мама все поняла без слов и отправилась принимать роды. На ее руках издал свои первые звуки еврейский мальчик Феликс.

После войны я увидел Феликса уже взрослым студентом Финансового института. А родители его, как мне показалось, так и не изменились с тех пор. Арон Яковлевич молодым, по;моему, никогда не был. Он запомнился мне в каком;то постоянном средневозрастном состоянии. И Галя долго не старела. По;прежнему они ходили парой, под ручку. И по;прежнему все силы своей родительской души и скромные результаты труда своего отдавали сыну. А он вырос у них румянощеким, хорошо вскормленным эгоистом. Может быть, я несправедлив к нему, но не нравился мне этот молодой человек, потому что не видел я в его поведении достойного уважения к родителям. Мне казалось, что он стеснялся их бедности. Меня он узнавал или делал вид, что узнает. А отец его, Арон Яковлевич, очень искренне обрадовался, увидев меня, вернувшегося с войны, живым, и каждый раз при встрече приветствовал дружеской улыбкой. Он очень искренне уважал моих родителей. Поэтому и я не забыл о нем и о его тихой и скромной жизни.

* * *

Основную часть населения нашего общежития составляли молодые незамужние девушки, недавно приехавшие в Москву из разных мест, в большинстве из деревень. Всех их звали "моталками". Общее это прозвище было связано с назначением машины, на которой они работали. Профессию чулочниц они все начинали с простой операции на мотальной машине, перематывающей нить на бабины. Поэтому за ними и закрепилась такая, не очень благозвучная коллективная кличка.

По разным причинам уезжали в конце двадцатых — начале тридцатых годов из крестьянских хат, изб и домов эти девушки от родительского тепла и ласки и поселялись на неласковых железных койках, в наскоро собранных бараках на далеких и необжитых окраинах Москвы. Большинство из них уходили из деревень от нужды в многодетных семьях за лучшей долей с надеждой найти свою судьбу. Не все они сразу устраивались на фабрики, заводы или на стройку. Многие по протекции своих односельчан или родственников, ранее освоившихся в городах, устраивались в качестве прислуги в городские семьи. Нужда в них тогда была большая. Они нанимались не только в зажиточные семьи. Чаще их нанимали в семьи отнюдь не обеспеченных горожан по причине того, что молодым родителям не на кого было оставить малолетних детей. Все члены таких семей были заняты на работе. В няньках особенно нуждались молодые семьи, в бюджетах которых едва;едва сводились концы с концами. Молодые инженеры, работники различных учреждений, а порою и просто рабочие и работницы фабрик и заводов, только что начавшие самостоятельную семейную жизнь, вынуждены были из своей тощей заработной платы тратить деньги на няньку, как только у них появлялись дети. Я видел такие семьи. Их было много в наших окрестностях, в наших деревянных фабричных и заводских новостройках. Убегая от нужды, а порой просто от голодной жизни, деревенские девушки, оказавшиеся няньками в таких семьях, испытывали вместе со своими хозяевами не меньшую нужду и лишения. Зарплату они получали мизерную. А иногда работали только за еду на одном с хозяевами скудном столе, да за их обещания устроить бедолагу по прошествии некоторого времени на свой завод, фабрику или в учреждение, в уборщицы, с условием, что она будет продолжать ухаживать за их ребенком в так называемое нерабочее время. По этой дорожке в городскую жизнь пришли наши левыкинские Парани, Нюшки, Соньки и Маньки. Такой же дорогой приходили на московские фабрики и заводы девушки из других деревень в годы героических трудовых пятилеток строительства социализма.

http://rutlib.com/book/4746/p/1

В ТРИДЦАТЫЕ РОКОВЫЕ…
Истоки

Конец тридцатых годов прошлого столетия. В Советском Союзе усиленными темпами выполняется вторая пятилетка, ширится стахановское движение. И одновременно органы НКВД проводят аресты, уничтожают видных деятелей партии, военачальников. И все это муссируется в печати, проводятся собрания. Не избежали этого и школьники, особенно, «резерв комсомола» - пионерия. По данным Добринского райкома комсомола, на первое января 1936 года в районе насчитывалось 29 пионерских отрядов, которые объединяли 1430 детей. А на первое августа 1937 года в районе насчитывалось 50 красногалстучных отрядов, в них насчитывалось уже 2006 пионеров. К этому времени появились отряды в Средней Матренке, Приозерном, Замарай-Боровском.
Среди школьников во время каникул проводилась оздоровительная работа, создавались новые пионерские отряды. В 1936 году пионерский отряд возник при колхозе имени Варейкиса (И. М. Варейкис – руководитель парторганизации ЦЧО, затем Воронежской области, позднее был репрессирован – Авт.) Новочеркутинского сельсовета и отряд в совхозе Варейкиса. В первом было 40 человек, а во втором – 85 детей. В совхозе «Отрада» была создана оздоровительная площадка с «питанием». Здесь «оздоровлением» было охвачено 27 детей. А 65 лет тому назад никакого оздоровления не проводилось, за исключением в совхозе «Кооператор», где было организовано питание и отдыхало 37 человек и в том же совхозе «Отрада», где было охвачено 15 человек.
А вот из тогдашнего райцентра Добринка детей вывозили в соседний Тихвинский сельсовет, где для них «было организовано питание, игры, пляски, купание в реке и другой культурный досуг». В 11 школах района были сооружены физкультурно-спортивные площадки, оборудованные турниками, лестницами, кольцами, волейбольными площадками. Одной из форм тогдашней работы в летнее время были так называемые детские художественные олимпиады. Многие участники были премированы, а два – Пивницкий из совхоза Варейкиса и Загвоздкин из Белоносовки были посланы на областную олимпиаду в Воронеж. Проводился и детский шашечно-шахматный турнир.
В летнее время дети участвовали в экскурсиях и походах. Новопетровцы и тихвинцы посетили типографию районной газеты «Ленинский путь», а воспитанники Павловского детдома и отличники Добринской средней школы посетили Воронеж. Проводилась в это время и еще одна из форм работы с подрастающим поколением – пионерские костры. 16 июля 1937 года чуевские школьники встретились с секретарем райкома партии Степаненко, который поведал о своем участии в Гражданской войне. Об отдыхе детей регулярно сообщала районная газета. В одном из своих номеров «Ленинский путь» сообщал: «При нашей Александровской школе организован пионерский отряд. Он работае 4 года. Раньше пионеры занимались в отряде только в учебное время, а летом, когда уходили на каникулы, отряд прекращал свою деятельность. Детям приходилось скучать. Не было ни сборов, ни костров, ни коллективных развлечений. Нынешним летом мы не скучаем. Наш вожатый Ларин заботится о нашем культурном отдыхе. Очень часто мы устраиваем сборы, проводим беседы, военные игры и пр. Мы поем, танцуем, в клубе ставим пьесы. Мы очень довольны такой постановкой работы. Мы уважаем своего вожатого, мы живем одной семьей…».
Школьники изучали документы, связанные с 10 съездом и 2 пленумом комсомола. Знакомились они и с «испанскими событиями», обсуждали «приговор Военной Коллегии Верховного Совета СССР над троцкистскими бандитами», изучали противогаз.
http://www.dobvesti.ru/rubrikator/istoki/1213-roko

КОМСОМОЛЬЦЫ ТРИДЦАТЫХ

 

1932, 1933 годы. Чем памятны они советским людям? Это были – последний, завершающий год первой пятилетки и первый год второй пятилетки. Для молодежи тех лет 1933 год запомнился как год пятнадцатилетнего юбилея комсомола.

Выступая тогда на торжественном пленуме Центрального комитета Всесоюзного ленинского Коммунистического Союза Молодежи, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Коссарев назвал этот период развития комсомола «красочным путем, который не видело ни одно предыдущее поколение». За полтора десятилетия комсомол стал самым активным, самым ближайшим помощником партии в построении социалистического общества.

Чем же жили юноши и девушки Игарки в эти годы? Что их интересовало? Какую помощь они оказывали остальному населению заполярного города? Обратимся к пожелтевшим от времени страницам газеты «Большевик Заполярья» (ныне «Коммунист Заполярья»).
Декабрь 1932 года… Бюро городского комитета партии приняло постановление о проведении ударного месячника по ликвидации неграмотности. Решение очень актуальное. Ведь в те времена в нашем городе каждый третий был неграмотным. Первыми на призыв «Превратить Игарку в город сплошной грамотности!» ответили комсомольцы. В проведении этой кампании особо отличилась комсомольская ячейка просвещенцев (секретарь Руд). Ячейка выделила пятерых комсомольцев в качестве культармейцев. Лучшими среди них стали члены ВЛКСМ Журавлев и Токарев.


Комсомольцы лесокомбината провели перепись всех неграмотных и организовали группу обучающихся из 35 человек. Ячейка лесопристани выпустила специальный номер стенной газеты. А члены ВЛКСМ лесозавода № 3 провели показательный производственно-товарищеский суд над срывающими работу ликбеза.

И результаты не замедлили сказаться. Если до объявления месячника обучалось 566 человек из 1273 неграмотных, то к концу месячника их стало 1061. Значительно улучшилась и посещаемость занятий на пунктах ликвидации неграмотности.

Ударный месячник закончился в январе 1933, однако, обучение грамоте стало и в дальнейшем одной из актуальнейших политических задач игарской комсомольской организации.

В тридцатые годы наше молодое социалистическое государство испытывало значительные финансовые трудности. В ответ на это трудящиеся всей страны проводили подписку на заем личных средств в фонд государственной экономики. В нашем городе инициаторами этого движения стали рабочие лесозаводов. Не остались в стороне и комсомольцы. И если инициаторы соревнования приняли решение подписаться на шестидневный заработок, то городское комсомольское собрание призвало молодежь отчислить государству заработную плату за десять дней работы. Уже в номере за 10 декабря 1933 года читаем, что все комсомольцы, за исключением двух человек, выполнили постановление собрания. По сбору средств на укрепление финансовой базы второй пятилетки Игарка вышла на второе место в крае.

Нельзя не сказать и о других достижениях юношей и девушек тех лет. Созданные на лесозаводах комсомольские бригады перевыполняли производственные задания. Успешно работала молодежь на бирже пиломатериалов (потом этот цех стал называться складом готовой продукции). Члены ВЛКСМ, все, как один, посещали кружки комсомольского политического просвещения. Шефствовали над пионерской организацией, регулярно бывая в школах и проводя с учащимися совместные мероприятия.


12 января 1933 года в Игарке состоялся первых Заполярный слет пионеров. На слете присутствовало 85 делегатов от всех пионерских отрядов. Слет рассмотрел задачи пионерской организации на текущий год, высказал много критических замечаний в адрес комсомольцев. К примеру, не в каждом пионерском отряде есть вожатые с производства. Совещаний с вожатыми, как им работать, не проводится.

Выступивший на слете секретарь горкома комсомола Бугаев согласился с замечаниями пионеров и дал обещание улучшить руководство пионерской организацией.

Много интересного хранят в себе старые подшивки газеты. Много полезного из опыта работы тех лет могут почерпнуть для себя комсомольцы семидесятых. Центральной задачей ВЛКСМ остается воспитание молодежи в духе коммунистической идейности.

Размещено в игарской газете «Коммунист Заполярья» 14.03.1978 года.


Комментарий автора: «Это наша с тобой биография» – так называлась рубрика игарской газеты «Коммунист Заполярья» 1978 года, где и была размещена моя статья «Комсомольцы тридцатых». Биография комсомола, родившегося 29 октября 1918 года, писалась как летопись жизни молодежи в возрасте с 14 до 28 лет. Можно по-разному относиться к политическим общественным движениям, но знать историю Родины должны все. Поэтому, изучающему историю города, думаю, этот материал будет интересен.

http://gapeenko.net/history/2310-komsomolcy-tridcatyx.html

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Тридцатые годы явились особенным временем. Это были годы превращения бывшей дореволюционной России в страну преобразований, из аграрного государства, превращающегося в могучую индустриально державу. В это десятилетие заводы, созданные за первую пятилетку, начали в массовом порядке оснащать народное хозяйство новой техникой собственного производства, в том числе автомашинами. С каждым месяцем автотранспортные предприятия получали все больше и больше автомобилей. Это были машины-труженицы, несовершенные по сегодняшним меркам, но способные заменить ручной труд, механизировать перевозки. Постепенно крупные хозяйства обзаводились десятками машин, все больше заменяя ими конно-гужевой транспорт. Возникла необходимость внутри предприятий и организаций создавать транспортные автомобильные группы, оборудовать мастерские для ремонта и ухода, заботиться о подготовке кадров водителей.

К этому историческому периоду и относится зарождение ряда небольших автомобильных групп в городах и других населенных пунктах на территории нынешней Тюменской области, в том числе Тобольске, Тюмени, Ишиме.

Одна из таких групп начала складываться в 1932-1933 годах при Ишимском пункте «Заготзерно». Получая и накапливая автомобили, руководство пунктом и3аготзерно» постепенно образовало группу сначала в десять, потом двадцать, а затем несколько десятков автомашин, занимающихся главным образом перевозкой зерна из колхозов и совхозов в зернохранилища. Уже в 1935 году при пункте «Заготзерно» весь автомобильный транспорт был объединен в автоотряд с начальником отряда во главе. Подчинен был отряд Омской областной конторе «Востокзаготзерно».

Шло время, росли объемы перевозок, удлинялись маршруты, увеличивался автоотряд как по численности машин, так и по количеству занятых людей. Назревала необходимость выделить автотранспорт в самостоятельное хозяйство.

27 сентября 1939 года народный комиссар заготовок СССР отдает приказ № 1082, которым автомобильные отряды при пунктах «Заготзерно» преобразуются в самостоятельные хозяйственные единицы.

В первые дни октября из наркомата, точнее из Главного управления автотранспорта Наркомата заготовок, за подписями и. о. управляющего Гусева и начальника отдела эксплуатации Зельдес, управляющий Омским отделением «Союззаготтранс» получил предписание принять от Омской областной конторы «Востокзаготзерно» автоотряд Ишимского пункта «Заготзерно» в количестве 100 автомобилей с ремонтной базой и штатами. Срок исполнения определялся в пять дней.

 8 октября 1939 года Нарком заготовок Субботин утверждает «Положение об автоотрядах «Союззаготтранс». В «Положении» указывалось:

«п.1. Для вывозки глубинного хлеба организуются автоотряды, объединяющие от двух до пяти автомобильных колонн, которые использовать для перевозки других грузов воспрещается. Автоотряды являются самостоятельными хозрасчетными единицами…»

Так начал свою самостоятельную жизнь Ишимский автоотряд «Союззаготтранс». Местом его расквартирования избрана территория, прилегавшая к мельзаводу по улице имени Луначарского в г.Ишиме. Материальная база автоотряда была маломощной.
В архиве сохранились документы того времени, раскрывающие, какой базой располагал отряд.

Имея в момент образования сотню автомашин, хозяйство располагало несколькими зданиями постройки 1933-1938 гг. Размер их говорит о тех ничтожных возможностях, которыми обладал отряд для ремонта машин и технического ухода за ними. Такие цеха как электроцех имел площадь немногим более 12 квадратных метров, столярная мастерская 18,5 кв. метров, радиаторная 8,5 кв. метров, аккумуляторный цех — 8, Весь автопарк располагался под открытым небом на небольшом дворе и прилегающей к нему улице.

Отряд был создан для жизни. Он имел перспективу развития. И хозяйство росло. Строился профилакторий. Заканчивалось сооружение авторемонтной мастерской площадью 181 квадратный метр, огораживалась территория, появились ворота с проходной.

Рос численно и качественно коллектив. По итогам всесоюзной переписи социалистических промышленных предприятий на I января 1940 года отряд имел зданий и сооружений стоимостью на 59,5 тысяч рублей» а через год его постройки уже оценивались в 93,9 тысяч рублей. По данным документов той же переписи в среднем за 1940 год в отряде числился 181 человек, среди них 12 инженерно-технических работников и II служащих, два ученика и 4 человека младшего обслуживающего персонала.

С этими силами еще молодое предприятие сумело в течение первого года своего существования выполнить грузоперевозок почти на два с половиной миллиона рублей в тогдашних ценах. Автомобилисты отряда за 1940 год выработали 3.411.771 тонно километров.

Для начала это было не плохо. В коллективе стали складываться постоянные кадры. В те годы пришли на работу в отряд такие потом прославленные рабочие как Дмитрий Андреевич Коровин, Иван Исакович Костин и другие. Еще раньше, прямо из пункта «Заготзерно» влились в коллектив Прокопий Никанорович Морозов, Емельян Иванович Смоденко, Семен Федорович Мамаев. Они связали свою трудовую жизнь с этим предприятием.

— Когда я пришел в автоотряд, — вспоминал П.Н.Морозов, — начальник подвел меня к лежавшей в стороне раме и сказал: «Хочешь ездить — собери себе машину». Долго пришлось повозиться, но машину сделал и потом возил на ней грузы.

Хорошими делами начала славиться молодежь. Застрельщиками и организаторами молодежного движения за высокопроизводительный труд выступали комсомольцы. Об этом писал в городской газете «Серп и Молот» тогдашний секретарь комсомольской организации П.Фальков:

«Лучшими из молодежных вожаков проявили себя в первые годы жизни предприятия комсомольцы Егоров, Белышев, Филипкевич и другие. Шофер Егоров ежемесячно выполнял около двух, а иногда и больше двух производственных заданий. Комсомолец диспетчер И. Белышев выступил инициатором соревнования молодых шоферов и рабочих-ремонтников. Свою службу он нес отлично и в конце года был выдвинут на должность старшего диспетчера. Комсомолец Филипкевич организовал регулярный выпуск стенной газеты и был одним из активистов оборонно-массовых мероприятий».

С осени 1940 года автоотряд вступил во второй год своего существования. Перед коллективом была открыта дорога роста и укрепления. Парк пополнялся новыми машинами. По планам Омского областного отделения «Заготзерно» Ишимскому автоотряду в первой половине 1941 года предполагалось передать машины из Пегановского автоотряда, после чего парк должен был достигнуть 150 автомобилей.

На существующей территории было тесно с первого дня образования отряда, а при получении новых машин работать было еще труднее. В связи с этим 13 мая 1941 года тогдашний начальник автоотряда Захаров обращается в исполком Ишимского городского Совета депутатов трудящихся с ходатайством о прирезке автоотряду за счет мельзавода и сноса строений площади в 1749 квадратных метров. На этой площадке планировали построить новые здания для ремонтных служб и технического обслуживания машин.

Отвести территорию и начать строительство не успели — началась Великая Отечественная война.

При образовании автоотряда «Союззаготтранс» в 1939 году Дмитрий Андреевич Коровин был одним из первых рабочих. Здесь он проработал 30 лет, все годы, показывая пример трудолюбия и дисциплины.

С сайта: http://www.афорум.рф/novosti/tridcatye-gody.html

ВОЛЧИХА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ. (село Алтайского края)

В селах появляются, чего не было раньше, механики, агрономы, зоотехники, и ветеринары. На первых трех автомобилях -полуторках в Волчихинской МТС в 1933 году шоферами были Мамонтов Василий, Копань Андрей и Юров Николай. А через год еще одна полуторка досталась Мамонтову Матвею.

С ней он оказался на фронте в Великую Отечественную войну. В этом же году в МТС поступило четыре комбайна. И первыми комбайнерами стали, окончив курсы в Новосибирске, Полев Григорий из Волчихи, Овчинников Иван из Бор-Форпоста, Тормозов и Шалдаисов из Усть-Волчихи. Они в войну, как и Мамонтов Матвей, ушли на фронт и все четверо, сражаясь, погибли.

В Горьковской МТС первыми трактористами были Юрьев Владимир — он потом стал первым шофером и механиком — Андреев Михаил, Павловский Петр, Овчинников Дмитрий, Куренков Трофим, Маленьких Андрей, Федулкин, Кутовенко Лаврентий, Волобуев Трофим, Воротынцев Семен, Соколов Михаил и Нежинцев Илья, который сгорел в танке в годы Великой Отечественной войны. И первые в Горьковской МТС женщины-трактористки -Беликова Елена и Аноприева Наталья. А первой женщиной-шофером здесь была Мироненко Ефросинья.

В эти годы многие девушки и женщины становились на селе механизаторами — трактористками, шоферами, комбайнерками. И стали появляться в районе женские тракторные бригады. Особенно после того, когда прославилась на всю страну тракторная бригада Паши Ангелиной, а на Алтае — Варвары Бахолдиной. В Волчихинской МТС в тракторной бригаде Васючковой Татьяны были Антонова Александра, Полунина и Хлистунова.

Но годы по урожайности бывали разными, особенно из-за погодных условий. Засуха начала тридцатых годов опустошила колхозный трудодень. Люди испытывали сильный голод. Лисовцов Василий Иванович из Новокормихи рассказывал: — Три года подряд неурожай — была сильная засуха. Мой дед тогда променял овечку на три мешка травы, как ее называли в народе, мышьяка.

Воропаева Анна Никитична из Усть-Кормихи, пятилетней оставшись без матери, тоже не забыла те неурожайные годы: — Тогда люди ели чекан, который на озере рос, варили траву — лебеду. Из семян травы — рыжика пекли лепешки.

Какими были по урожайности тридцатые годы, рассказывал и Левченко Ефим Васильевич из села Волчихи: — В тридцать втором и в тридцать третьем страшный голод был. С трудом собирали на семена. Колхозникам ничего не давали. Моя мать на корове возила белую глину, что копали в бору, в степные села менять на продукты. Потом и корову сменяла в селе Родино.

А в 1934 году такой выдался урожай, что всю зиму молотили пшеницу. Отец тогда получил сто пятьдесят центнеров на трудодни. С тех пор пошли урожаи. Колхозники получали все, что сеяли — пшеницу и просо. И помаленьку им выдавали деньгами. Тут всем стало легче.

С сайта: http://myvolchiha.ru/history/volchiha-tridtsatyih-godov.html


Вторая часть сборника будет посвящена публикациям в газетах, журналах, высказываниям известных личностей всё о тех же тридцатых годах 20-го столетия в СССР. Если у вас есть какая-то информация: письма, записи, воспоминания по данной теме, то присылайте мне на почту: saltykoff@inbox.ru   Будем собирать правду вместе.

Алексей Салтыков .  Февраль 2016 года.

продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/22/1258