Часть 13
Чешский Крумлов, 19 ноября 2014
Что-то защекотало в носу. Он чихнул и приоткрыл глаза. Солнечный свет заставил на секунду зажмуриться. Сквозь необъятное окно виднелось небо, забрызганное крошечными белесыми пятнами. Какое-то время он не мог вспомнить, что это за стеклянная клетка с прозрачными, светлыми занавесками.
Женское лицо заслонило и небо, и занавески. Пашкин был уверен - его рассматривали, как пришельца, и рассматривали давно, пока он спал.
- Ну, здравствуй, здравствуй. Как чувствуешь себя?
- Это вы, Алёна? А как я должен себя чувствовать? Что-то случилось? Почему я здесь?
- Ты точно не помнишь ничего?
- Я? Нет, ни хрена.
Алёна села рядом, пристроив на низкий столик поднос. Кофе, апельсин, клубничный джем, поджаренный хлеб. Ароматы вызвали голодные спазмы.
- Так-так…Вот, поешь. Похожего никогда не было? С памятью…
Пашкин поморщился:
- Нет, было дело, конечно. Не так уж и давно. Я что, опять наквасился до чертиков?
- Да, вроде, нет,- Алёна выглядела очень серьёзной, и это немного пугало. Но главным было другое – выражение полной, какой-то отрешённой покорности на бледном и усталом лице. Неизвестно откуда, из каких подсказок он вдруг понял - она сейчас решает что-то важное и для себя, и для него, Пашкина, решает со страхом и жалостью. Вспомнилось всё – и её глупые претензии, и нелепые предложения, и око дьявола в Праге. Вспомнилось и тут же исчезло. Осталось лишь ожидание. Чего? Он сам не знал.
Глотая овсяную кашу, Пашкин слушал её рассказ, уже восстановив цепочку– до того момента, когда отключился перед закрытой дверью в идиотской подвальной комнате. Заныл затылок, и он осторожно ощупал кожу под волосами - нет ли там раны.
По словам Алены выходило так, что нашла его Ляля, прилетевшая со свидания. Решила побаловать себя хорошим вином, спустилась к винному стеллажу и увидела открытую дверь. Открытую! Хотя Пашкин точно помнил, что её кто-то закрыл с другой стороны. На ключ закрыл.
- Она амбуланс вызвала, - продолжила Алёна бодро, словно о каком-то милом приключении.- В общем, вкололи тебе эуфилин и конскую, то есть, прости, лошадиную, так, да, дозу преднизолона.
- Зачем?
- Диагностировали приступ астмы.
- Я вспомнил больницу, да.
- Потом снотворное… Распространяться не стану о подробностях, но я тебя вытащила под расписку. Там знают меня. И вот… Уже сутки прошли. Ляля так кричала, знаешь, прямо выла. Еле убедила, что ты должен остаться у меня. Мои травы особым манером нужно пить и под присмотром. Ну, не буду же я внедряться в твой дом каждый час.
- Не будешь, - повторил Пашкин.- И долго так?
- Не знаю, Кирилл. Как лечение пойдёт. Думаю, неделю – это уж как пить дать.
- Пить? – встрепенулся Пашкин. – Да, я бы выпил сока.
- Сока? Ты не слушаешь, что ли? – забеспокоилась Алёна и потрогала его лоб.
- Нет, слушаю. И очень внимательно. Я просто хочу пить. Что здесь экзотического?
После стакана какого-то сложного коктейля из нескольких соков он уснул и проспал до вечера.
Алёна взъерошила ему волосы:
- Вставайте, больной. Мы отправляемся на прогулку? Может, к Ляле заглянешь?
- Нет, постойте, я, наверное, вообще переберусь к себе. Спасибо, конечно, но мне кажется, я здоров, как бык.
Алёна пожала плечами:
- Как твоей душе угодно. Только кто отвары станет готовить? Я туда – ни ногой. Без трав ты задохнёшься опять.
- А-а-а, это шантаж такой мягонький?
- Можешь считать, что я тебя держу на поводке.
- Нет, ну это вряд ли эффективно. Я, да будет вам известно, обычно перегрызаю любой поводок.
Она дурашливо жеманно поиграла пальчиком:
- Поздравляю. Ой, ты брутальный та-а-акой. Только одна тонкость - поводки часто бывают гнилыми, но это не мой случай. А вообще, можешь мои советы игнорировать, не стесняйтесь особо.
Алёна рассмеялась, демонстрируя неожиданные ямочки на щеках. Пашкин замер. Почему он никогда не вглядывался в её лицо? Никакое не треугольное, а просто редкое, высокоскулое, не испорченное загаром, и не с пигментными пятнами, а с хулиганскими веснушками. Карие глаза без всяких подводок и туши – умытые, чистые, с зелёным протуберанцем вокруг зрачка. Когда она успела так помолодеть? Такие перемены – и во внешности, и в голосе, в манере говорить, даже в запахе… Почему? Или он не видел всего этого?
На воздух совсем не тянуло, но он оделся, между делом включил мобильник, увидев там с десяток непринятых звонков – от приятелей, матери, и конечно, от Ляли. Равнодушно пробежав глазами список, так же равнодушно сунул в карман телефон.Подумал раздражённо- эта высосанная Ляля очень хорошо проводит время, видимо уже наполнилась.
Алёна была в белой кожаной куртке с капюшоном, которая ей очень шла. Красный шарф Пашкина рассмешил:
- У тебя есть шапка с помпоном?
- Есть. А что?
- Да так, следующий раз обязательно надень, будешь вылитый снеговик.
До него вдруг дошло, что он перешёл на ты, а произошло это естественно и незаметно.Алёна подошла совсем близко – он чувствовал полынный запах духов. Посмотрела чуть беспомощно, снизу вверх:
- Намекаешь, что у меня нос морковкой?
- Нет, ни в коем разе. Ты вообще-то красивая.
- А я знаю. Только не замечал ты, - сказала очень спокойно, даже весело.- Ты таких, как я, в упор не видел.
Пашкину стало стыдно:
- Нет, ну что ты…- хмыкнул он неуверенно и замолк. Она прочитала его недавние мысли.
- Не упрекаю я. Просто себе плюсик ставлю. Знаешь, ты меня тоже прости… Ну, за «выколол глаза»…
- Нет, всё нормально. Ты права.
- Я не должна была. Не знаю, что нашло на меня. Разозлилась отчего-то.
- Да ладно уж. И вообще… Мы с тобой досыта нагавкались.
- А я боюсь. Что гавкать опять будем.
Пашкин не стал расспрашивать. Не хотелось. Они шли по какой-то кривой, узкой улице, похожей на ожерелье из витрин. Солнце шалило, пронзало лучами стеклянные стены, прилавки с украшениями, спящие днём гирлянды и разбрасывало - золотое, красное, зелёное, голубое, разбрасывало повсюду - на мостовую, на лица, в ладони прохожих. Пашкину стало хорошо и спокойно. Алёна подвела его к прилавку маленького магазина и показала на лоток с украшениями из тёмно-зелёного, похожего на бутылочное стекло, камня. Камень назывался влтавином и таил в себе загадки огромного метеорита, упавшего на Землю миллион лет назад.Совет обзавестись собственной батарейкой в виде кулона из влтавина, Пашкин проигнорировал. Восстановление жизненных сил, энергетики, избавление от ночных кошмаров… Всю эту бредятину о чудодейственных возможностях камня он отфутболил коротким, но красноречивым посвистом. Алёна, однако, не смутилась и не расстроилась – просто взяла и подарила ему приглянувшийся кулон. Пришлось поджентельменить в ответ и подарить ей кольцо, похожее на снежинку. Алёна покраснела и явно, как-то по-девчоночьи обрадовалась.
Уже в двух шагах от дома из-за поворота вынырнул человек – в длинном плаще и шляпе, надвинутой на глаза. Алёна помахала ему рукой, а он молча поклонился и прошмыгнул мимо. Пашкин ощутил что-то вроде паники, будто неожиданно оказался под прицелом без возможности сбежать.
- Кто это? Что за мужик?
- Не узнал? Это же Тремс. Я давно знаю его, уже лет тридцать. Он странный. Месяцами не появляется, а потом возвращается и бродит по городу, бродит, ни с кем не общается, неизвестно, где живёт.
- Но ты же с ним по телефону говорила?
- Это так, конечно, и, кажется, я - единственный человек, с которым он на связь выходит. Вот так, пользуюсь иногда услугами. А другие боятся почему-то.
Часть 14
Чешский Крумлов, 20 ноября 2014 - 1 января 2015 года
Прошло почти полтора месяца, а Пашкин так и не вернулся в свой дом, но думал о нём, не переставая - о лаборатории со всеми её нелепостями и ключе, о Ляле и захлопнувшейся двери.
Его ни о чём не расспрашивали, что поначалу удивляло, ничего не советовали, ни в чём не попрекали. Утром плотно кормили кашей, которую он раньше ненавидел, потом выводили гулять до обеда – в любую погоду – так было заведено. После обеда в расписании значился обязательный двухчасовой сон – не больше, но и не меньше, за сном следовало время для себя – так утверждала Алёна. Книг было много – разных, от классических романов до философии, стихов и алхимических трактатов.
Сначала он кривился:
- Ну, на фига мне это? Как коту ошейник.
Алена щёлкала его по носу:
- Нужно. Человеку это нужно, если он, конечно, человек. Ты ведь человек?
- Скукотище, - зевал Пашкин.- Нет, значитца, я не человек.
- Наверное, раньше таким и был. Оболочкой. Тебе не кажется, что душу кормить надо, хотя бы иногда?
- Нет, ну от книг-то она вширь так и попрёт, так и попрёт. Как на дрожжах. Да? - сопротивлялся Пашкин. – Ерунда! Душе, если она есть, и если она – не просто килограмм извилин, что-то другое требуется. Короче, так мне это дело видится.
Но постепенно чтение вошло в привычку, а потом и в необходимость.
- Скоро я буду в сортире сидеть с книгой. Как это у тебя получилось? – спрашивал он у Алёны. – Ты меня приворожила?
- В сортире? Так, да? Боже мой, когда ты, наконец, поймёшь, что не такой, как все?
Пашкин только кивнул:
- Ну да. У меня три руки и три ноги. Так, что ли?
- С ногами и руками у тебя всё в полном порядке. Ты породистый мальчик. Тоже не всем дано, кстати. Но только не бронзовей, ладно? Потому что отличие твоё не в этом.
- Ага, только от нетаковости одно мучение.
- Все мучаются. Бывает, страдают, что не хватило на бутылку. У тебя же не об этом песня?
- Если бы, - вздохнул Пашкин.- Я был бы рад. Иногда иду по улице в каком-то полусне, что интересно, это стало теперь как-то запойно привычно. Дома, витрины, краски – всё так обыденно - фиксажно, даже не очень раздражающе, нет. Просто мне не тепло от них. А причина? Почему так? Как объяснить тебе…Будто я на полном ходу выпал из странного, чужого локомотива и спрятался под кустом, ну так…спастись надумал. Нет, представляешь, ну не нравится мне эта железяка и всё тут, ржавая она и опасная, и это со стороны ещё лучше видно. Мне-то видно, а там, в локомотиве чешут себе по рельсам дальше, спокойно едут, с удовольствием и без идиотских сомнений. Не хмуря лоб, пишут законы, как надо и как не надо жить, какие штаны носить, какую пищу есть, сколько и когда трахаться, сколько зарабатывать, учиться, бегать сидеть, спать, ковыряться в носу. Нет, к чёрту всё! Пластмассовые они, а я так не могу. А может, и не едут они, и всё это мираж – поезд, рельсы, даже гудок. Глупо вышло. Да? Шизик – беспризорник. На самом деле скорчился внутри себя. Так и спасаюсь. Нет, наверное, это хитрый стоп-кран в черепной коробке, правда ведь? И чудится, найди я танк … Какую ерунду несу! Не слушай меня. Нет, даже танк не пробьёт броню грёбанного локомотива. Локомотив и я! Не хилое противостояние, а? Я – безобразно, бесконечно, тупо голый, безоружный, маленький такой, как чирий на заднице. Рядом никого нет, заметь, нет вообще ни-ко-го! А я стесняюсь наготы, как недоделанный пацан. Представляешь? И так хочется прикрыть срамоту… Знаешь, как хочется? Я захожу в бар тогда.
- Так-так…Нагота твоя не сложная, Кирилл. Просто распечатал ты себя, а что с этим делать не знаешь. Ты презираешь всех и в то же время нуждаешься в них. Это же с ума можно сойти.
- Глубоко копаете пани Закревска, - Пашкин растянул пальцами рот, пробуя на вкус беззаботную улыбку. – Благодарствую. Нет, а если я и правда сойду?
Дни проходили размерено и правильно. Они много говорили, и Пашкин не испытывал никакого дискомфорта и не стонал по ночам от боли в подреберье, и не пел дифирамбы смерти, но только часто задавался вопросом:- Может, теперь я не голый и поэтому, именно поэтому не страшно открывать рот? Он сам выложил всё о лаборатории, о том, что там увидел, чего испугался, о чём думал. Её спокойная реакция удивила:
- Надо же! Не знала, что отец твой этакое в подвале организовал.
- Нет, стоп, как не знала? Ты же сама…
- В Праге? Да Боже ж мой, ведь сболтнула первое, что в голову пришло. Только это знак, Кирилл. Помнишь о золоте, да? Кстати… Этот жуткий крюк… Он ведь теперь не снится?
Пашкина царапнуло её внезапное неведение, но допытывать не хотелось. Почему-то казалось, что теперь любое слово, любое воспоминание может разрушить то приятное равновесие и в голове и в теле, которое очень нравилось и дарило ощущение родства с этой странной, переменчивой женщиной. Не выжигающей мозг страсти, а именно родства. И, хотя любопытство одолевало, а с языка готовы были сорваться вопросы, он мысленно хватал себя за грудки и долго тряс, пока вопросы не исчезали, а потом тянул и тянул, решив, что, если время икс всё-таки наступит, пусть это случится не сейчас. Она тоже тянула, это чувствовалось во всём – в ожидающем чего-то взгляде, в недомолвках и оговорках.
- Тссс… У тебя каникулы, ты не понял, да? – отвечала она на его неуверенные попытки объяснения. – Должен же человек отдохнуть? Расслабься, ладно?
Раза три в день заявлялись пациенты. Она уводила их во флигилёк, парила в специальной кедровой бочке с горными травами, мазала бальзамами, делала массаж, поила отварами. И улыбалась, всё время улыбалась. Было в этом что-то тревожное, как и в том, что его, Пашкина, в ней всё устраивало. Идеал, чёрт возьми. Ну, ни одного изъяна, думал Пашкин, так не бывает. Во всяком случае – с ним не было. Впрочем, он уже сомневался, что когда-то жил отдельно от Алёны, несмотря на то, что его упрямые поползновения к дальнейшему сближению поначалу отвергались. Когда он первый раз дотронулся до её губ – просто провёл пальцами по чуть вывернутой горячей кайме, она отшатнулась испуганно:
- Вот это лишнее! Не трогай меня! Никогда!
- Почему?- удивился Пашкин. Ты неприкасаемая?
- Я тебя лечу просто. И всё на этом.
- Почему?- опять спросил Пашкин.- Нам не пятнадцать… Глупо как-то.
- Это точно. Когда мне пятнадцать было, ты ещё не родился.
- И в этом причина? Какая печалька! Слушай, я думал, ты умнее. Иди ко мне.
Она мелко заморгала, словно освобождаясь от мушки, попавшей в глаз:
- Кирилл, я… В общем, постель в мои планы не входит.
- Вон чего! А я-то размечтался, идиот. Нет, подожди, этот идиот хочет ясности. Для чего его здесь держат?
Алёна понизила голос, будто боялась прослушки:
- Я держу? Так-так…Полагаешь, для этого, да? Господибоже мой, да ступай ты куда глаза глядят. Дверь открыта, ученик свободен, учитель доволен. В общем, отпускаю я тебя. Ты понял?
Конечно, Пашкин ослушался приказа. Он остался, продолжая целиться в десятку, не обращая внимания на её внезапную холодность. Дотрагивался – она ускользала, признавался – она отнекивалсь, шептал нежности – она смеялась. Через несколько дней всё произошло само собой, но поначалу их новые, теперь уже, кажется, любовные отношения напоминали сражение. Он всё время что-то доказывал, доказывал – себе и ей, отцу и Ляле, всему свету доказывал, и у него это получилось, что, конечно, грело душу. Пашкин постепенно превращался в кого-то другого и не только физически. Он чувствовал, и переживал новую свою суть, новую силу, новые возможности так сильно, как никогда и не приходилось.
Лишь иногда, совсем редко, мелькало ощущение странной и ранее неизведанной убаюканности, но он отметал сомнения, объясняя полусонное пускание пузырей побочным действием лечения.
- Мне с тобой сытно, - признавался он Алёне.
Она притворно обижалась:
- Я для вас кухарка, сэр?
- Нет. Шеф-повар. Не надо притворяться дурочкой. Ты же знаешь, о чём я.
Иногда Пашкин будто выныривал на поверхность своего нового, но устоявшегося и благостного мира. Выныривал, видел что-то другое, забытое, чуть удивлялся, но не успевал осмыслить.
Новый год они решили провести дома. Нарядили настоящую, только из леса ёлку, вместе жарили индейку, выдумывали салаты, накрывали на стол. Всё было уютно, спокойно, как в детстве, даже малиновый валенок с подарками.
В десять часов вечера Пашкин прилёг вздремнуть, но не успел. Алёна нырнула под плед и прижалась к нему всем телом, закинула ногу на низ живота, а рукой чуть сдавила горло:
- Вот придушу тебя сейчас, и ты тут навсегда останешься.
Он засмеялся, ощущая, как всё запульсировало в нём, зажглось.
- Нет, а живым нельзя оставить?
Она не ответила, а он и не настаивал. Спросил, задыхаясь:
- Слушай, а у тебя это… завод закрыт?
- Какой завод?
- Ну, ты ведь не можешь… ребёнка… Я бы хотел.
Она замерла, больно впилась острыми коготками в плечо, а через пять секунд уже стояла у окна.
- Не понял. Ты чего это? – обиженно хныкнул Пашкин, рассматривая красные следы на плече. – Иди сюда.
- Поздно уже.
- Что, поздно?
- Индейка подгорит. И вообще… Поздно.
Пашкин лежал, натянув плед до подбородка, и готов был поклясться, что сейчас он для неё не существует. Она ушла. Куда? Может, на планету с общим на всех пульсом. Ушла, а его оставила. Алёна плавала, именно плавала, по комнате – к комоду, к книжным полкам, к зеркалу. Поправила волосы, долго рассматривала себя, даже халат распахнула, удовлетворённо хмыкнув. Было в её движениях нечто театральное, даже вызывающее, но вместе с тем необычайно привлекательное, таинственное, был какой-то завораживающий ритм, не позволяющий оторвать взгляд. Её тело пыталось что-то сказать, раскрыть никому неведомый секрет. Оно, то каменело на ходу, то расслаблялось, становилось сияющим и переполненным.Прозрачный халатик еле прикрывал полные, круглые колени. Кружевные трусишки просвечивали через серебристый шёлк бесстыдно и сладко, почти не закрывая объёмную попу.
Всё это белое-объемно-пышное так нравилось Пашкину, было таким непривычным, но снайперски попавшим в цель, таким нужным, что ему захотелось сказать этой женщине что-то очень красивое, достойное её, подарить слова, которые от сердца, от его, Пашкина, ещё не подохшего сердца. Сочиняя речь, он даже закрыл глаза, сосредоточившись, но опять почувствовал жар внизу живота и довольно громко процедил сквозь зубы:
- Ебитская сила…
- Что?- растерянно отозвалась Алёна и потянулась, оголяя бедра. – Дурачок ты.
… Первого января они встали поздно, выпили шампанского в постели, любили друг друга, потом обедали перед окном. Снег шёл, не переставая. Настоящий русский снег, подумал Пашкин. Ему вдруг до смерти захотелось в Россию, на свою улицу, в сквер рядом с домом. Шумно выдохнув, он залпом выпил рюмку водки и занюхал ржаным хлебом
Алёна некрасиво грызла индюшачью ногу и молчала. Лишь равнодушно заметила:
- Как ты размашисто хлебом-то! У кого научился, золотой мальчик?
Он пожал плечами, подумал, валить надо отсюда, от этой прилизанности. К чёрту папенькины наказы.
- Нет, ты сегодня какая-то не такая. Я тебя не узнаю. Молчишь, молчишь…А готовишь ты классно. Моя мать так не умеет.
- Мать? Ты сказал – мать, так? – Алёна отбросила недоеденное и остервенело крутанула снежинку-кольцо на пальце.- А она с какого бока тут? Ты клоун, Кирюша.
Пашкин поморщился и налил виски. Нерешительно качнул стакан в её сторону:
- Не хочешь? А что неладно с матерью?
- Нет. Я одного хочу. Ты сегодня же переезжаешь в свой дом. Прости, но ты уже вполне здоров.
- Как это?- кашлянул Пашкин.- Что на тебя нашло?
- Ничего особенного. Я тебе вещи собрала.
Он потянулся к медовому завитку, пытался поцеловать:
- Шутка не удалась, Аленький.
Она отодвинула свой стул и скрестила руки на груди:
- Да не шучу я. Разве не ясно?
Пашкин долго сидел, раскручивая бокал:
- Наверное, я тормоз, но кое-что дошло. Я тебе надоел? Наигралась?
- Думай, что хочешь. Мы оба играли. Согласись?
- Прекрасно!- процедил Пашкин.- Разрешите откланяться? Ты знаешь, я тебя не понимаю. Совсем.
- Я быть понятной не обещала. Чемодан в прихожей. Книги…
- Да к черту твои книги!
- А чего церемониться? И меня пошли. Заслужила. Обычно тех, кто на моём пороге спотыкается, в дом не пускаю. А тебя пустила.
Пашкин чувствовал себя убогой приживалкой, которой показали на дверь. Накинув на плечи куртку, он вырвался из проклятого лазарета, но завис на улице. Что дальше? Шляться по городу, пить в кабаках?
В его доме не горело ни одно окно. Он открыл дверь собственным ключом и прошёл в гостиную. Ляльки не было, и на сегодняшний день это оказалось самым приятным сюрпризом.
Через полчаса он понял, что немедленно пойдёт требовать объяснения к Алёне, но вовремя огрел себя невидимой плёткой. Куда собрался? Унижаться перед этой? Ненормальная! Ведьма. Нет, он справится. Должен справиться. Через час не выдержал – налил себе водки, закусил вялым огурцом из холодильника. Жалко было того, что ушло – своей дурацкой надежды, жалко и стыдно. Открыв пакет чипсов, которые обожала дура Ляля, он набрал пригоршню и, сморщившись, отправил в рот, потом ещё, ещё, не успевая разжёвывать, давясь и запивая водкой.
- Возвращение инвалида? Знаешь, ты чипсы, как таблетки, жрёшь. Я подумала, что отравиться решил.– Ляля стояла в проеме двери. Вид у неё был тот ещё. Слишком короткая юбчонка, слишком высокие каблуки, слишком разукрашенная физиономия.
Пашкин выплюнул в кулак непроглоченные чипсы:
- И откуда мы такие шикарные? Из дешёвого борделя?
- Я? – Ляля даже не огрызнулась. - Гуляла я.
- А-а-а…- отозвался Пашкин.- Не похоже что-то.
- Ты насовсем? Или так… Как бы проинспектировать.
- Насовсем только в гроб укладываются. Вот так-с! Ты в норме? Кредитка работает?
- Твою мать… Да чтоб ты подавился кредиткой,- Лялька вдруг зло прищурила глаза. – Ни одной ночи не спала
.
Пашкин развалился на стуле с сигаретой в зубах:
- Вот те на! Пацаны замучили?
- Ага. Как догадался?
Пашкин закрыл тему и вкрадчиво поинтересовался:
- Ты была в комнате?
- Ты что! Я боюсь её. Дико боюсь. На ночь или ухожу, или снотворное …
Она вдруг сорвалась с места и встала у него за спиной. Уткнувшись холодным носом в шею, прошептала: - Слушай... - Но не закончила. Пашкин невольно сгорбился, и тогда она шумно, с шипением выдохнула ему в ухо, забегала из угла в угол, громко стуча каблуками. Показалось, что комната медленно наполняется чем-то тягучим и сырым, заползающим под свитер и в голову. Это был страх. Ползучий гад скользнул от поясницы вверх и засел под лопаткой – невидимый и голодный, впился в плоть, урча и пуская слюни. Пашкин не выдержал – ухватил её за руку.
Ляля дрожала и размазывала по лицу слёзы:
- Кира, я больше так не могу. Мотайся, куда хочешь, спи, с кем попало, но ночью… Ночью возвращайся.
Пашкин не знал, что сказать. Холодеющая спина будто закостенела, прилепившись к вымокшему свитеру. Массируя поясницу, встал и включил чайник:
- Как говорил в таких случаях батя, на первый-второй рассчитайсь и второму, который канючит, башку оторвать к чёртовой матери. Усекла? Тебе нужно чего-нибудь горячего.
- А-а-а-а-а-а,- взвыла Ляля. - Не надо мне ничего! Слушай, этот дом плохой, очень плохой. Давай, уедем. Он высосет нас на хрен.
- Да хватит, а! Нет, детский сад какой-то. Плохой дядя сделает тебе бо-бо. Чушь!
- Не чушь это. Не-е-е-ет! Ночью в подвале кто-то реально ходит, бренчит чем-то. Ты слышишь меня? Ходит!
- Слышу, - подтвердил Пашкин.- Ходит и бренчит. Нет, мне что, пойти на разведку? Чтобы он и мне по голове набренчал?
Часть 15
Чешский Крумлов, 2 января 2015 года
Утром он проснулся затемно, что уже само по себе было странным. Странным в это утро было всё. Стены, мебель, постельное бельё, даже кофе, который он выпил машинально, без удовольствия, они стали другими. Теми же, но другими, будто притаившимися, замершими в ожидании. Он и сам замер, впал в анабиоз, как какая-нибудь холоднокровная ящерица. Правда, ближе к обеду появилось сильное желание хоть что-то сделать. Закричать, например, врубить музыку, позвонить матери и похныкать в трубку, позвонить отцу… Какому отцу? На тот свет?
Тут же запиликал мобильник. Это была мать. С чего бы?
- Здравствуй, Кира. С новым годом тебя. Как ты? Совсем не звонишь. Не болеешь?
- Привет, ма. А ты звонишь? Ему вдруг захотелось захныкать, как и планировал. Как в детстве.
Она долго молчала.
- Как там эта? Не сдохла от горя?
- Не надо, мам. Ты же всё понимаешь. Или тебе не нужно наследство? Нет? Ну тогда я завтра же вышлю её в Сибирь. Согласна?
- Ты прав, конечно. Это я так…Кира, сынок, я выхожу замуж. Знаешь, он такой замечательный, такой…
- Не, мам, ну ты зажигаешь! Года не прошло. Ему лет тридцать. Спорим?
- Откуда… Откуда ты знаешь?
- От верблюда.
Он нажал на отбой и плюнул на мобильник:
- Все вы су… Вот и похныкал.
Прошло полчаса, а он не мог успокоиться. Неужели все на свете, все, до одного – предатели? Набрал номер и процедил в трубку, давясь словами:
- Мне на хрен не нужно ваше золото. Я отказываюсь от наследства. Поняла? Официально оформлю в ближайшее время.
Мать запричитала:
- Я так и знала, так и знала. Ты думаешь только о себе. А я хочу быть счастливой, понимаешь ты это, сын? Я прилечу к тебе. Завтра же. Мы поговорим.
- Нет, не смей, ма. И говорить не надо. Выходи за своего сопляка, мне паралельно. И это… Ма, будь счастлива.
Она не перезвонила. И он тоже. Никогда не позвонит. Она не приедет. И он тоже никогда не приедет. Вода из-под крана несколько остудила лицо. В зеркале отразилось исхудавшая, небритая морда, морда жалкая и совсем чужая. - Вот такие семейные дела, Пашкин,- пробормотал он отражению.- Маман всегда считала, что жить без мужа неприлично и можно разорвать себя пополам, можно терпеть измены. А для чего это на хрен нужно? Не знаешь? То-то же… Я знаю. Обмен, простой обмен. Она привыкла быть под боком, вот и сейчас тоже – под боком – у какого-то хитрого поддонка. Решила стать счастливой? Что же… Все носятся с этим счастьем, будто оно есть. А золото я сделаю сам. Своё золото.
После душа и тщательного, долгого бритья, он освежил себя парфюмом, надел чистую белую сорочку и отправился в подвал.
Дверь была закрыта, но ключ висел на гвоздике. Он поколдовал над замком и вошёл в комнату, уверенно щёлкнув выключателем. Светильник над столом худо-бедно освещал всё, что и раньше, правда, в руках у тряпичного мужичка что-то белело.
Пашкин потоптался рядом с ларцом, чертыхаясь. Не много ли загадок для одного крошечного городка? Скрюченными от напряжения пальцами вызволил конверт из объятий куклы, распечатал его и стал читать строчки на пожелтевшей бумаге.
«13 ноября 1985 г.
На часах 21.20. Я сижу у твоей кроватки. Мама считает, что ребёнок должен засыпать один и в темноте, а я не могу слышать, как ты плачешь в этой самой темноте. Смешной такой, тебе нравится, когда перед сном твою спину легонько похлопывают. Ритм, что ли, успокаивает? Тебе пять лет. Не удивляйся, это так.
Вот… Я пишу письмо. Надеюсь, что когда-нибудь, лет этак через тридцать будешь читать его в моём старом доме на берегу Влтавы. Как ты там устроился, сын? Нелепый вопрос, да? В вечность.
Раз читаешь, значит, вошёл в комнату. В лабораторию, точнее. Значит, и дом уже твой.
Впрочем, обо всём по порядку.
Тут такая история… Боюсь, загрузишься от подробностей, но наберись терпения, а я постараюсь коротко.
Мне было 20 лет, когда я познакомился со своей чешской тёткой. Некоторые считают, что она мне передала золото. Обычный трёп! Мне было подарено нечто большее. Для начала она зазвала в гости. Да, да, в Крумлов, причём не на неделю, а на полгода. Если б ты знал, какую операцию провернула, чтобы обойти преграды и выбить мне этакую командировку. Ну и энергия у этой космической пани, у-у-х. Бомба, не женщина. В общем, позавидуешь, конкретизировать не стану. Вот так! Но всё это оставим за скобками, как и то, почему это письмо попадёт тебе в руки только в том случае, если ты окажешься в Крумлове. Важно одно - что золота не было. Есть дом, который стал моим. Сама тётушка скончалась в феврале прошлого года
Так вот… Эта тётка, Клара Пашек - сестра моего отца, твоего деда, Он-то крепко осел в Союзе после войны, а сестрёнка присоединиться не захотела, нет. То, что она выдала, меня сначала рассмешило. Показалось, что с головой у женщины что-то медицинское, но всё сложнее.
Представь, тётушка трещала безмолку, утверждала, что была близкой родственницей пана Уле. Это тот, якобы шизанутый алхимик, что погиб с куском золота в руках. Они жили в соседних домах на Золотой улочке в Праге, к тому же я на него очень похож. Не хило? Ну вот… По причине схожести фронтонов делается супервывод - я, именно я могу продолжить его дело. Представил? А теперь внимание! Самые важные алхимические опыты проводились в Крумловском доме, который позже перешёл Кларе Пашек вместе с лабораторией, оборудованием, нужными реактивами, и самый цимус – с внушительным количеством философского камня. Как тебе такой поворот? Только не крути пальцем раньше времени. Уверен, ты уже в курсе, что это за штука. Сейчас пойдёт маленький экскурс, без этого никак - мозг закипит.
Философский камень ( lapis philosophorum), он же магистерий, ребис, эликсир философов, жизненный эликсир, красная тинктура, великий эликсир и т.д. Средневековые алхимики держали его за реактив, необходимый для превращения (трансмутации) металлов в золото. Так вот…Тётушка завязла на мысли, что я обязан влиться в ряды алхимиков, поскольку больше никаких родственников у неё нет, ну а я в ответ решил показать её психиатру. Обижалась, ругалась, дураком обзывала. Права была по большому счёту. Потом уж и до моих извилин дошло, когда многое накопал из разных источников. Оказывается, ещё Рудольф Второй постарался – алхимиков реально уважал, приютил во множестве, финансировал, контролировал. Да и сам, говорят, не прочь был магистерий заполучить. Современными словами – катализатор превращения металлов в золото. После императорской смерти много золота в запасниках обнаружили, много. Только не в самом золоте дело. Надеюсь, скоро убедишься.
Но вернёмся к тётке. Она маниакально желала, чтобы я продолжил работу Уле, и в живом темпе оформила завещание на дом. И знаешь, случилось странное. Где-то через неделю, тётка притихла, а вместо неё в борьбу вступила тяжёлая артиллерия. Мадам де Феб. Знакомое имя? Ты уже встречался с ней, я уверен. Всё идёт по плану. ИХ плану.
Она приходила и приходила, несла ту же, что и у тётки, околесицу про миссию и родовое энергетическое соединение. Наше общение напоминало беседу двух пациентов Кащенко, и я довольно долго считал, что нечаянно повредился головой. Потом появились другие мысли. Ну, сам посуди, с чего это я должен вдруг броситься на смену Уле? Вчерашний студент, не верующий ни в Бога, ни в сатану. Самое прикольное, мадам намекала, что и мой трёхмесячный сын, то есть, ты, в своё время станет адептом, так сказать, а я лишь положу первые кирпичики. Так и заявила: - Он не твой лично. Он – наш. Представляешь моё состояние?
Какого черта? – возмущался я, и уже сам был готов отдаться в руки хорошего психиатра. Поневоле, день ото дня, начитавшись литературы, которую мне вручила пани Пашек, я стал задумываться – а так уж ли это фантастично? Бред ли это? В конце концов, теоретически – это весьма возможное превращение – сделать из серы и ртути золото. Золото! Великое Делание! Появились вопросы и немалый интерес.
А сколько светлых голов серьёзно относилось к вопросам трансмутации? Они что, глупцы? Сумасшедшие? Ньютон, Бойль, Лейбниц, Бэкон… Там у тебя на столе должны лежать известные трактаты, переведённые на русский язык. Почитай.
Короче говоря, я принял решение и засел в лаборатории. Ох, и времечко было, скажу тебе. Не каждый выдержит.
Ты выдержишь, так что читай, запоминай, учись, а потом приступай к работе. Почему-то уверен, что у тебя получится. Тогда и избавишься от визитёров, а заодно – от всего, что тебя мучит.
У меня не получилось. Вернее, получилось чуть больше килограмма золота с тем ребисом, который уже был, но нового камня я не сделал, нет. Кишка оказалась тонка. Путь от примитивного суфлёра до философа я не одолел. Долбился два месяца и всё впустую, только тётку расстроил, хотя в золото, как идею, врос основательно, Вот тогда мадам де Феб окончательно поставила на тебя, а меня списала к чёрту. Указания мне давали постоянно, это да, но уже в расчёте на твоё будущее. Твоё! Моя же жизнь иногда напоминала подрыгушки марионетки. Кстати, марионетка всё же надеется в скором времени стать золотым королём. Посмотрим…
Посапываешь носом, будто маленький паровозик. Простудился, что ли? Ты часто простужаешься. Простужался… Черт, трудно писать сразу обоим. Этому малышу и взрослому дяде. Ну, всё пока… Пойду пить чай. А ты спишь и немного похрапываешь. Нужно показаться врачу. Кажется, аденоиды опять.
Продолжу завтра.
31 декабря 2014
Нашёл свою писанину и решил разорвать к чёртовой матери, но… Пусть будет. Информация полезная, так зачем переписывать? Продолжу завтра… Ха-ха! Как же…Не получилось. Нелепо как-то получилось. Да и этих сегодняшних строчек могло бы не быть, вернее, они были бы другими. Но, как ни крути, ЭТО случилось. Случилось раньше, чем ожидалось, что является доказательством многого, поэтому спешу и рассусоливать по поводу микки мауса не стану. Ты прав по-своему, и всё на этом. Не верил я до конца, а сейчас вижу, всё складывается, как и положено, и, кажется, времени у меня в обрез.
Голова трещит по швам. Скоро эти швы разойдутся, а мне ещё договорить надо. Боюсь, уйду с замком на губах.
Сначала о фактах. Как ты знаешь, своё дело я начал в 91-ом. Перед этим, конечно, привёз крумловское золото, а главное - обкатал идею «золотого бизнеса». Тогда уже можно было всё, даже то, что нельзя. И вот с той поры они уже зажали меня в тиски.
Если тебя интересует, кто ОНИ, не отвечу. Потому что не знаю. Они приходят – это факт. И до сих пор приходят. Но откуда? Может, из наших извилин? Одно ясно - после сорокодневного делания я получил не только золото, но и некоторую способность, В общем, тут такая история…Во-первых, я видел, и вижу будущее, вернее, мне кажется, что я вижу. Это ты решишь, но я почти уверен теперь. Во-вторых, это такая мука, скажу тебе. Лучше бы я ничего не видел. Я не ною, нет, не взываю к сочувствию, не рву на себе волосы. Просто объясняю некоторые странности моего к тебе послания. Но это так, лирическое отступление, которое для тебя может иметь нулевой смысл.
Что хочу сказать… Запомни, главное намерение наших кураторов - с моей помощью довести тебя до определённого состояния. Проще - до полной черноты. Знакомый термин? Проще… Тоже мне брякнул. Оказывается, в твоём случае постараться надобно, а у некоторых само собой получается.
В своё время эти обязанности меня доконали. Что оставалось делать? Что? Мне? Делать?
Какой-то сумбур, а не письмо, прости.
И вообще… За всё прости. Хотя… Вспомни-ка, кто тебе предлагал жениться? Всё пошло бы по-другому, не по плану твоих гостей. Они меня вели, тащили, как козла на верёвке, давали указания, советы, убеждали, что так и нужно. Я боялся прошляпить, навредить тебе, боялся чего-то не сделать, упустить. Поверь, я тоже до конца не понимал, что правильно, что нет. Вроде бы сопротивлялся, но каждый раз выходило, что отвязывался лишь до поры до времени, сворачивал, но тут же попадал на прежнюю дорогу, только с другой стороны. Эта цепочка… звено за звеном, звено за звеном, и ты уже понимаешь, что ничего не изменишь. Не ты её плетёшь, а некто, кто отвергает твою логику, твои представления о жизни. Иногда думаю, он лучше разбирается, потому что предопределил длину цепочки, и то, куда она должна приползти.
Авраам принёс в жертву Исаака. Помнишь? Это не убийство, нет. Это спасение.
В конце концов, мне тоже хотелось увидеть в тебе личность, каких немного. Согласись, что это стоит дорогого - знать, что ты достойно продолжишься.
Что ещё хочу сказать… тут такая история. Я знал, что именно между нами произойдёт. Понимаешь? Видел! Подлец ли я? Не уверен. И ты не верь. Вспомни, как я сидел у твоей кровати перед сном.
Письмо прочитаешь только в том случае, если сценарий сбудется до самой последней моей точки. Кудрик позаботится. В противном случае оно так и пролежит в подвале, пока не сгниёт.
Авраам принёс в жертву Исаака.
Прощай, сын.
п.с.
в лаборатории есть всё необходимое.
Ну, разберёшься. Ты же у меня смышленый мальчик.
Ещё п.с
Ты там не удивляйся особо. Кудрик тебя охраняет, он и меня охранял до поры до времени, пока я его не послал. Вылезал из каждого угла, клоун несчастный. Но ты его не гони, мне кажется, что это небезопасно. Говорят, он голем. Кто говорит? Да всё они же.
Ещё п.с
В нише у окна посмотри. Может, поймёшь что-нибудь.
Ещё п.с.
Вот чёрт, тысячный раз п.с. Склероз, что ли?
В общем, тут такая история - ребис остался, совсем немного - на одну, две операции. Растратил на золото, позже на одно нужное дело, а потом берёг для известной уже тебе особы, что очень хочет вечной молодости. Обойдётся, да и перегорела наверняка, поумнела. Поэтому можешь распоряжаться. Кстати, эта особа тебе поможет, я её умолял. Письмо переправлю с надёжным человеком. Мне туда уже не добраться.
Авраам принёс в жертву Исаака.
Авраам принёс в
Авраам а мам ам»
Дальше шли какие-то буквы, цифры, точки и запятые. Пашкин скомкал письмо. Его бил озноб. Рука взлетела вверх, зависла, будто в приветствии, и обрушилась на стол. Аденоиды? Аденоиды, говоришь? Врёшь ты всё, папаша. Не знал ты ни о каких аденоидах. Тебя это никогда не волновало. Врёшь, ясновидец! Врёшь! И о том, что написал тридцать лет назад, тоже врёшь. Где доказательства?
Кукла из шкатулки отрицательно покачала лысой головой.
- Нет, что ты хочешь этим сказать, Кудрик? – спросил Пашкин. Ну и имечко у тебя, лысого черта. Ты мне от сатаны приставлен?
Кудрик мелко задрожал. Будто сдерживал смех, шельма.
Пашкин еле стоял, лицо его стало мокро, и он вдруг понял, что обожает это своё мокрое лицо, свои солёные губы, сведённые судорогой пальцы. Пальцы болели, болели глаза и горячие щёки. И он любил эту боль, он радовался ей, как парализованный – уколу иголки.
Нашарив под столом табурет, неловко плюхнулся на него, уткнувшись в колени носом. Перед глазами замелькали строчки письма – строчки и буквы, буквы и строчки. Послание с того света. Он медленно встал и расправил плечи. К чёрту сантименты, к чёрту сопли. Они давно уже зарыты под яблоней родительского сада. Отец тогда вытер с лица сына обильные слёзы какой-то детской обиды, бросил мокрую салфетку в ямку и забросал землёй. – Всё, - сказал, - ты никогда не будешь плакать. Ты не слабак!
- Значит, так вот. Главное, Алёну…её надо забыть, взять и забыть. Не слабак я. Великое Делание, значит, - бормотал Пашкин, вытирая лицо рукавом. Глянул на Кудрика. - Ну, что ж, золото, так золото. Будем делать, брат? Посмотрим нишу?
Тело Пашкина теперь уже не было вялым. В нём проснулась упругая волнующая одержимость.Оттолкнувшись от стула, Пашкин взял фонарик и стартовал к окну, фыркая от нетерпения, принялся осматривать невзрачный закуток. За глиняной башенкой нашлись лишь какие-то невразумительные остатки то ли засохшей пищи, то ли мышиного помёта. Подоконники прятались в запёкшейся пыли, под ними валялись осколки стекла, покрытые сажей.
Пашкин уже хотел покончить с обследованием, но задержался перед большой картонкой, висевшей на стене. На ней расползлись когда-то разноцветные сморщенные лепёшки, что навевало мысли о мольберте.
Немного помедлив, снял пластину с железного крюка и затаил дыхание. В довольно просторной нише виднелись три картины величиной не больше журнального листа.
В это время что-то тренькнуло в голове, и тихий, какой-то компьютерный смех заполнил комнату.
Фонарик упал на пол и, наклонившись за ним, Пашкин сжался от предчувствия надвигающейся катастрофы. Не какой-то там личной, а более страшной, всеобщей. И само это предчувствие почему-то раздражало, даже пугало больше, чем катастрофа.
Еле поднявшись, сказал неожиданно спокойно:
- Мадам? Это вы? Хватит ломать комедию. Вы мне надоели.
Смех стих, но Пашкин уже взмок до самых пяток. Направив фонарик на первую картину, он увидел какое-то мурло с выпученными глазами. Мурло, вроде бы, чем-то блевало, чем-то красно-бурым и вязким, но, присмотревшись, Пашкин различил измочаленную руку, переходящую в туловище. Мурло поедало человека, сливаясь своей разлагающейся плотью с сукровицей пространства. Поедало, разъедаемое ужасом. Но было там и ещё одно чувство – восторг. Страшный неестественный восторг. Предвкушение совершенства!
Пашкина чуть не вывернуло наружу, но самое мерзкое, что и он, он тоже испытал восторг – совершенно не объяснимый, оглушающий, непростительный, порочный. Глаза скользнули вниз, туда, где ровным почерком было написано: Франсиско Гойя. Сатурн, пожирающий своего сына. 1824 г. Копия… И дальше, неразборчиво – какое-то имя латинскими буквами.
Вторую картину Пашкин знал. «Иван Грозный убивает своего сына. И.Репин» Они были из одной истории болезни, эти две картины. Тот же ужас на лице царя и тот же скрываемый восторг
Третьей была гравюра, которую Пашкин не раз видел в книгах, что ему подсовывала Алёна. Толстый то ли змей, то ли дракон, кусающий свой хвост. Тело, разукрашенное орнаментом из завитушек и хитрая клыкастая морда уютно распластались на жёлтой, похожей на пергамент, бумаге. - Уроборос! – прошептал Пашкин.- Уроборос. И что всё это значит? Что? – он повернулся к Кудрику, спросил громче: - Что меня отец хотел сожрать, как цыплёнка? Или сожрал? А?
Часть 16
Чешский Крумлов, 3 января – 3 апреля 2015 года
Теперь Пашкин расчищал завалы в лаборатории, мыл, дезинфицировал, проветривал, раскладывал по полкам чистую посуду. Ляле кратко, но, как казалось, умело объяснил, что ничего противоестественного не происходит, что комната совсем не жуткая, а то, что он там делает, её пока не должно волновать.
- Ну и когда расскажешь всё? – спросила она.
Он постарался быть спокойным:
- Скоро.
После обеда читал переводные трактаты, старые брошюры, записи в отцовской тетради. Настроение поначалу снизилось до нуля, потому как он, закончивший химический факультет, ничего не понимал в написанном. Ну, совсем ничего. Зашифрованные, закодированные инструкции напоминали бред сумасшедшего. Впечатление усиливалось стократно ещё и от того, что учёные труды были уже знакомы по той подборке, что совсем недавно преподносила ему Алёна. Это бесило, это являлось, по мнению Пашкина, фактом его собственного интеллектуального убожества.
Первой попалась на глаза, «Книга Артефия»
«... Сперва появляется чернота, похожая на жирный бульон, в который насыпали перца, а затем эта жидкость, сгущаясь и становясь похожей на черную землю, белеет по мере дальнейшей варки. Тогда как наша земля, разлагаясь, сперва приобретает черный цвет, затем она, поднимаясь, очищается, а после того, как она подсохнет, черный цвет исчезает, и она белеет, и вместе с тем прекращается влажное и мрачное доминирование женского начала или воды. Именно тогда белый дым пронизывает новое тело».
Пашкин злился. Что ещё за бульон? Почему эти алхимики так любят его? Просто обожают варить – и непременно чёрный, перчёный – не только из мяса, но из событий, фактов, судеб, мыслей. Вот дай человеку только предлог, так он из него сразу такого наварит, что сотня едоков не осилит.
Невнятица лезла в глаза и при чтении «изумрудной скрижали» Информация не попадала в нужное место, оседая в извилинах мусором.Казалось, ещё немного, и все явно перемудрённые труды полетят корзину или камин. Ну что это? Вот это…Сочинённое древним Гермесом. «Изумрудная скрижаль», будь она не ладна.
«И подобно тому, как все вещи произошли от Единого (через посредство Единого) или: через размышление Единого (то есть Логоса, Мирового «Я»), так все вещи родились от этой единой сущности через приспособление (или: через принятие её извне, через «прививку» её)»
Он не знал точного ответа, лишь неясные, неотшлифованные мысли то появлялись, то исчезали, не желая подчиняться даже робкому призыву к порядку.Часы, дни, недели шли и шли, Пашкин пыжился переварить, вообразить, но ничего, почти ничего не происходило – глубокое неприятие только усилилось, притянув к себе и раздражение.
К тому же пропал аппетит, мучила бессонница, головная боль не оставляла. Даже выпивка ушла на задний план. Пашкин осознал, что попал в западню, когда на вопрос Ляли, не нужен ли ему врач, не крикнул, нет – зарычал – утробно, длинно, злобно.
Когда терпение иссякло, когда самоуважение приблизилось к нулю, он вдруг проснулся утром с одной простой мыслью – нужно начать. Начать что-то делать, а там, как пойдёт.
Перед глазами всплыло письмо, вернее, упоминание о ребисе. Вот он, старт!- возликовал Пашкин. Как же можно не ухватиться за такую приманку? Но как её найти? Ведь он перерыл всю комнату, словно сумасшедший кладоискатель. Сев на пол, ещё раз оглядел комнату, решив обратить внимание на самые невозможные места. Ничего такого в комнате не нашлось. Столы, шкафы, полки посуда, светильник с подвешенным к нему ёлочным шаром - видимо, и здесь отец отмечал новый год. Стоп! А шар-то никак сюда не вписывается, ну никак. Он лишний здесь.
Пашкин вскочил. Руки его дрожали. Забравшись на стремянку, бережно снял шар с почерневшего крючка и легонько встряхнул. Внутри что-то мягко всколыхнулось.
Уже спустившись на пол, отыскал в шкафу маленький стакан и высыпал из шара драгоценную начинку. Это был золотисто-коричневый, похожий на размельченное стекло порошок, а на проволочной рогатке держателя белел худенький рулончик бумаги.
Пашкин развернул его. Печатные буквы, написанные от руки, коротко сообщали главное - ребис. В шаре находился ребис.Пашкин хотел рассмеяться, но почему-то не смог. Губы не шевелились, накрепко прилипнув друг к другу, но вскоре всё изменилось. Уже через десять минут у него зачесались руки. С этой удачной находкой он знал, что делать – всё-таки мучительное бдение над книгами дало первые результаты. Он многое узнал, многое мог представить.
Сначала пришлось испытать печь – то, что он в первый раз принял за башенку, называлось атанором. Пашкин осмотрел все стыки и убедился в герметичности замазки, что алхимики называли печатью Гермеса, заложил на дно дров и долго смотрел на огонь через небольшое окошко, потом собрал на одном столе всё необходимое: философское яйцо, которое на самом деле было просто ретортой, только хрустальной, кочергу, щипцы, молотки, мехи для раздувания огня, а также кучу сосудов для приёмки и аппараты для дистилляции. Пеликаны. Так они назывались. Пашкин вспомнил известный символ - самки пеликана, кормящей из своего клюва детёнышей.
Кроме этих воистину нужных вещей пришлось отыскать в комнатах старинные, но исправно работающие часы и выудить из ящика лабораторного стола маленькие зеркала для улавливания солнечных и лунных лучей, а также любого излучения из космоса. Ха! Кто бы мог подумать полгода назад, что он будет держать их в руках и с серьёзным видом рассматривать, а не подыхать от смеха.
Дрова горели ярко, мелодично потрескивая. Пашкин чуть не задремал на стуле, рассуждая о температуре конского навоза, которая необходима для некоторых реакций. Интересно, какая она, эта температура? И как он выглядит, этот навоз?
Хотелось сей же момент приступить к работе, но он не мог. Хотел, но не мог. Импотенция какая-то, подумал разбито и закурил. Непонятный страх и неуверенность бесили. Мысленно он сто раз прошёлся по этапам предстоящей работы. Всё просто. Расплавить свинец или медь, или ртуть с серой, добавить философский камень, соблюдая правила, и получить золото.
Но сбило с курса дерзкое и решительное - нет, к чёрту чужой ребис! Он бросит его к ногам Алёны. Он сам, сам сделает новый философский камень – собственный. Возьмёт агатовую ступку, вон ту, отмытую, мерцающую молодой зеленью, растолчёт в ней смесь из железистой руды, ртути и винной кислоты. Растолчёт… Вернее, уже растолок. Шесть дней назад. Кашица будет настаиваться с неделю. Он так решил – неделю. Никаких пяти месяцев, которые упоминаются в инструкциях. Потом смесь придётся несколько дней нагревать в тигле, постепенно увеличивая температуру. Стоп! Нужно не забыть о противогазе, ядовитые пары ртути и мышьяковистого водорода – это не баран чихнул. Осадок после огня печи растворит в серной кислоте – обязательно в свете луны. Поляризованный свет луны несёт в себе нужные космические вибрации. Обалдеть… Сумасшествие? Ну и чёрт с ним. Что там дальше? Выпарит жидкость и прокалит осадок…Сотни дистилляций, сотни повторов операций… Пашкин засмеялся. Нет уж. Он же не средневековый чел, он чел скоростного века, когда всё вокруг мчится, догоняя, перегоняя, сокращая. Это и есть наша новая вселенная, это и есть наши новые вибрации - нетерпеливые, спринтерские. Да будет так! Хватит ли желания? На последнем вопросе к самому себе Пашкин почувствовал голод и очень удивился данному обстоятельству.
Закрыв дверь лаборатории, выполз наверх из подвала, как из бункера. В доме было светло и на первый взгляд пыльно. Пыль была не на мебели, полу и стенах. Она просто ощущалась, как особый, физически непобедимый мусор, не подвластный пылесосу. Мусор, который всегда с тобой.
Ляля хлопотала над кофеваркой, прижимая к груди огромную, чёрную кружку, из тех, что Пашкин ненавидел особой, какой-то спинномозговой ненавистью. Само собой, что он-то предпочитал чашки махонькие и фарфоровые – единственно пригодные для первоклассного кофе. Пить любимый напиток из таких глиняных монстров считал свинством.
А Ляля не брезговала. Стояла перед ним в халате, нечёсаная, бледная. Пашкин не то, чтобы не узнавал её, нет. Он забыл, что она существует, что живёт под боком, ходит, ест, дышит, о чём-то там думает. Та больная, даже яростная привязанность к несчастной, сплетённая из обид и презрения, исчезла, истлела, оставив пустоту и труху отрывочных воспоминаний.
- Доброе утро, - буркнул, присаживаясь к столу.- Ты, мать, что-то плохо выглядишь. Постарела, подурнела. Возьми себя в руки.
Ляля вроде бы обиделась, но как-то не очень темпераментно:
- А ты дико изменился, Кира. Посмотри в зеркало.
- Ну, знаешь, ты тоже за звезду не тянешь теперь.
- Какая звезда? Тебя не было четыре дня, Кира, и все эти четыре дня я тебя жду, жду. Вот здесь жду, как собачонка. Думала, ты помер. Ещё часок, заявила бы в полицию.
- Нет, сдуреть можно! Ты сутки за трое считаешь?
Ляля закурила, роняя пепел, ринулась к холодильнику:
- Вот салат, мясо. Как ты там?
Пашкин машинально тянул остывший кофе:
- Нет, ты серьёзно? Про четыре дня…
- Да сколько можно тебе говорить? Я что, чокнулась как бы по-твоему? Ведь мобильник отключил, паразит, и закрылся. Что ты там делаешь? Три месяца выползаешь только для того, чтобы один раз в день поесть.
- Три месяца? Я выползаю? Три месяца? - Пашкин застыл, пытаясь понять, кто из них сумасшедший. Казалось, что он повис между небом и землёй. Земля уже не интересовала, а небо… Небо было похоже на потолок из детства.
- И вообще… - Ляля, путаясь в волосах, завязывала конский хвост. - Меня недавно назвали русской свиньёй. Как тебе? Кира, я уеду, а ты, как хочешь. Дикое место, дурацкий городишко.
- Во как! Преступление века, однако. И главное, редкое. Кто назвал?
- Какой-то турист. Вроде, поляк. Турист из отеля. Представляешь? За то, что на русском говорю. Дикость просто.
- Ладно, встречу, башку откручу.
- Ой, - Ляля выгнулась над столом кошкой.- Из-за меня что ли?
Пашкин потёр глаза и зевнул:
- Из-за русского, цыпа моя.
- Патриот?
- Нет. Идиот!
Через полчаса они с Лялей вышли на улицу, нашли отель, в котором проживал якобы поляк, и Пашкин со всего размаха дал ему в морду. Не за Ляльку. За русский язык, чему сам очень удивился. Что-то хрустнуло под кулаком – жидко так, хиленько, как яичная скорлупа. Никто не закричал, не обругал, не ответил ударом, только глаза… Глаза щуплого блондина, переполненные болью, заслонили остальное.
Уже по дороге домой Ляля задумчиво пробормотала:
- А ты с таким удовольствием ему вмазал... Мне как бы тебе спасибо надо сказать, а не хочется.
Пашкин резко тормознул и схватил её за руку:
- Хлипко всё, Так хлипко и ненадёжно, что с души воротит. Разве ты не видишь? Нет, посмотри вокруг, посмотри. Целый мир на ладан дышит, и могила кем-то вырыта, а кого это волнует? Почему? Он вроде морды этого храбреца - пальцем ткни, уже больно. Почему? От кулака хрустит, от ноги летит. Что же он такой несопротивляющийся, этот мир? А уж от пули… Представь, какой-то маленький, паршивый кусочек свинца вышибает бесконечную, вечную душу. Почему никому не страшно? Тебе не кажется это странным? Нет?
Ляля выскользнула из рук:
- Хочешь устроить апгрейд вселенной?
- Апгрейд? Нет, поздняк метаться. Скорее, даунгрейд.
Часть 17
Чешский Крумлов, 5 апреля 2015 года
К вечеру выяснилось, что в лаборатории не хватает некоторых мелочей, и Пашкин отправился в маленький, давно присмотренный магазинчик, где продавали химическую посуду.
На улице тренькала птицами и женскими, незимними каблуками весна, топорщилась из земли зелёными перстами новой поросли, пахла талым и свежим. Апрель! Апрель уже щебетал о лете, хотя скалистые отвесы замка всё ещё оползали к реке чумазым снежным рваньём – среди тёмных камней, путаясь в безлистной сетке плюща.
Из двери магазина неожиданно вылетела Алёна – в блестящей куртяшке до пупа и розовых джинсах, сильно похудевшая, с желтушными щеками и ярким бантиком вместо рта.
- Привет, - бросил Пашкин на ходу.
- Эй, - позвала Алёна.- Мы что, враги?
Пашкин остановился, но близко не подошёл:
- Понятия не имею. Вроде, нет.
Она приглашающе кивнула в сторону реки и засеменила двумя пальцами по ладони, намекая о прогулке.
- Тогда уделишь мне пять минут
Они медленно шли по улице.
- Ты хочешь в кафе?- спросила Алёна и пошатнулась.
- Не-а, не хочу.
- Тогда давай, посидим в сквере. Погода такая…
Они дошли до сквера и сели на нагретую солнцем скамью.
Пашкин же, несмотря на солнце, почувствовал холод. И холод этот исходил от рядом сидящей женщины. Чудилось, дотронешься рукой, примёрзнешь, как к железяке в лютый мороз. Он попытался поймать её взгляд, но не смог. Глаза Алёны смотрели в пол или ощупывали свои руки, а то и вообще устремлялись за каким-нибудь прохожим.
- Ну что, малыш, как дела? В лабораторишке твоей? – спросила зло, облизав малиновые губы.
Он долго рассматривал сигарету, потом закурил, не поднимая глаз:
- Отчитываться не собираюсь. Ключ ты подсунула?
Она проверещала детским голоском:
- Ключ, ключик, золотой. А там очаг нарисованный. Да? Или настоящий? Когда ребис выродишь?
Пашкин молчал, путаясь в предположениях. Нервный срыв у бабы? Внезапная душевная болезнь? Что-то ещё? Ответил на вопросы быстро и немудрено. Так она же пьяная! Алёна вела себя, как баба-оторва – ни грамма былой женственности. Закинув ногу на ногу, неучтиво пыхнул сигаретным дымом:
- Вооон чего! Хотите об этом поговорить? Тогда для начала, будьте добры, идите в баню, там и отрезвеете. Ненавижу пьяных баб.
- Кирилл, мне он позарез нужен. Сейчас, прямо сейчас нужен. Посмотри!
Алёна одним движением скинула куртку и задрала рукав блузки до плеча. Из подмышки вывалились дряблые складки, растеклись фиолетовыми кочками до локтя.
- Я старею. Понимаешь?
Пашкин вытаращился на месиво из кожи и жира, даже ткнул в него пальцем:
- Чёрт… Откуда такая зараза? Ты на кого вообще стала похожа?
- Ты очень грубый мальчик, - засмеялась она.- Ха-ха! Знал бы, как я выгляжу на самом деле, чокнулся бы на месте.
- Нет, я и так сейчас чокнусь, - скис Пашкин. У него потемнело в глазах. - Это хотя бы лечится? Что молчишь? И с каких пор такая насквозь интеллигентная дама не брезгует пить, как извозчик? Маскировалась?
Она посмотрела в упор, не мигая. Из расширенных глаз выстрелили липкие, ядовитые щупальца.
- На твои идиотские вопросы отвечать не имеет смысла. Меня другое интересует. Ребис… Он ведь есть у тебя. Я знаю. От Сержа остался. Он самец был классный, но тот ещё скряга – каплю дал и хорош. А мне ещё одна доза нужна.
Пашкина будто пружиной подбросило со скамьи. Сделав два шага прочь, он вернулся и навис над ней, засунув руки в карманы:
- Ты и с ним развлекалась, да? Шлюха! Отец, сын… Теперь внука будешь поджидать? Мы для тебя лабораторные мыши?
Алёна неспеша вытащила из сумки зеркало и поверх старой помады размашисто нарисовала тёмно-коричневый рот. Смачно шлёпнула губами:
- Да ну тебя… Каждый экспериментирует, как может. А ты, малыш, разве чужд этому пороку? Нееет, очень даже любил позабавиться. Да? Захотел, приблизил, надоело - оттолкнул и ни в чём никогда не виноват. А когда вляпался с потрохами, всё ноешь, ноешь…Так что не надо ля-ля…И заруби себе на носу. Сергей – отдельная история. Не надо его трогать! Понял? А ты… Ты мышонок, конечно, кто бы сомневался, мышонок в лабиринте, да только ничего страшного не случилось. Я же не с собственным сыном спала. Так? Ребис дашь?
- Да не знаю я, не знаю, - крикнул он, - может, вообще ни хрена не выйдет. Обойдёшься. Я тебе не обдолбанный мышонок.
- Обойдусь? – она подняла на него глаза. Они были, как у тухлой рыбы. – А ты не боишься?
- Чего?
- Подумай.
- Нет, подождите, мадам. Думать уже опасаюсь. Скажи, ты, конечно, тоже любила до судорог? Какая-то эпидемия!
Она громко икнула:
- Очень любила. Но он решил убить, а я не дала.
- Кого убить? Тебя?
- Не твоё дело.
- Слушай, мне кажется, что это не ты. Нет, это же надо так наклюкаться.
Она рассмеялась:
-Дурачок! Вдруг ты сейчас спишь? А? Вот проснёшься, а тут твой лучший друг Боб образовался. Пошли, говорит, на клевую тусовку. Как тебе? И папаша усопший – тоже сон. Крррасота ! Вот скоро ли проснёшься, вопросик трудный. Так что отдай мне ребис, всё равно это ничего не изменит.
Пашкин стряхнул с груди невидимые соринки и грубо смазал помаду с морщинистых губ Алёны. Хотел что-то сказать, но не смог.
Она ударила его по руке:
- Да пошёл ты к чёрту, придурок. От тебя никакого толка. Что, язык не поворачивается спросить, откуда я знаю про Боба? Я мно-о-огое знаю. Вся твоя жизнь – сплошное недоразумение. Серж не такой был. Цельный. А ты распадающийся, гниющий. Верни мне кулон.
Пашкин промычал что-то невразумительное и залез под воротник свитера, рванул цепочку и обомлел. Камень напоминал неопрятную бурую лепёшку.
- Вот так! Кончилось моё волшебство, - вздохнула Алёна. – Говорю же, гниющий ты. Энергетика паршивая. Сама по себе. Никто тебе не нужен, никто. И ничто. Дашь эликсир?
Пашкин, наконец, смог открыть рот, ещё ощущая себя эпицентром землетрясения:
- Нет, мадам, как-нибудь сами омоложайтесь. Подтяжку сделайте. Лечитесь, в общем, лечитесь. И я вылечусь.
- Пожалеешь ещё, ох, как пожалеешь. С белой панной встретишься, она тебя уму разуму научит. Всё в твоей жизни пойдёт наперекосяк. Ни одной ночи спать не будешь, солнца не увидишь, ничего живого в себе не найдёшь. Сатана тобой крутит.
- Хватит каркать, сука. Нет, ты не пьяяяная! Кто ты, спрашиваю? Тоже лярва? Из тех, что меня уже задолбали?
- Я не сука, а кобель,- захохотала Алёна.- Я проект. Проект Алёна Закревская. Му-жик я.
Он шёл по улице и уже не замечал ни солнца, ни зелени. Думал. Опять с ним играют в маски? Шикарно! Хеллоуин длинною в семь лет! По большому счёту теперь было всё равно – мужик она или баба, таракан или инопланетянин. Способность удивляться покинула его. Он даже деловито зашёл в химическую лавку, накупил там кучу всякой нужной мелочи и уже развернулся, чтобы покинуть заведение, когда вместо молоденькой продавщицы обнаружил огромную, с метр клешню. Клешня была покрыта бессчетными шипами и волосами, а из самой её ладошки свешивались вниз круглые глаза – удивлённые, с жёсткими, короткими ресницами, прикреплённые к клешне сухожильными верёвками. Пашкин решил, было, дотронуться до них, но в тот же миг почувствовал на правом плече чью-то холодную, цепкую лапу. Резко повернувшись, увидел коротышку в балахонистом плаще и сразу узнал его. Это был Тремс. Чёрные, запавшие глаза смотрели снизу вверх с непонятной ненавистью. От него так пахло пачулями, что Пашкин зажал нос. Измождённое, тёмное лицо горбуна вдруг сморщилось, как старая картофелина, а рука скользнула вниз, к локтю и потащила Пашкина из магазина.
Пашкин, не говоря ни слова, сначала притворно обмяк, перехитрив коротышку, пальцы которого слегка ослабили хватку, а потом, резко выкрутив локоть, шагнул в сторону и с размаху впечатал им, то ли в шею, то ли в ключицу нахала. Теперь оставалось только побыстрее смыться. Тремс мокро хрюкнул, а Пашкин побежал по мостовой, чувствуя за спиной странно тяжёлый топот, будто за ним гнался не низкорослый хиляк, а какой-нибудь тяжеловес с копытами.
Тремс исчез на полпути, но Пашкину не стало легче. В голове билась единственная, уцелевшая мысль. Вон оно что! Так это я! Именно у меня что-то сломалось в черепной коробке. Весёленькое обстоятельство.
Спотыкаясь и беспрерывно огладываясь, бормоча под нос и раздражаясь от любопытных взглядов, он постепенно наполнялся уверенностью, что даже не попытается лечиться традиционным способом, что всё, всё, всё, все эти кошмарные клешни, тремсы и злобные бабы, окружающие его, весь морок последнего года исчезнет, когда он выполнит ту работу, что затаилась в полутёмной комнате подвала. Может, тогда, в финале он найдёт ответы и исцелится, или исцелит кого-то ещё, или поймёт что-то главное, без чего жизнь не имеет ни малейшего смысла.
Часть 18
Чешский Крумлов, 5 апреля 2015
Ляля валялась на диване с зелёной размазнёй на лице и планшетником на животе. Пашкин опустился на колени перед ней и долго рассматривал косметическую маску, волосы, всё тело. Ничего сверхъестественного не обнаружилось.
Ляля резко отодвинулась:
- Эй, ты что надумал?
- Я смотрю, тебе полегчало, раз пёрышки чистишь. У тебя клешни есть?
- Стесняюсь спросить… Ты опять напился?
- Не-а, трезв. Покажи руку!
- Какую руку? Псих!
Пашкин прижал её кисть к дивану и закатал рукав халата. Пальцы ощутили чуть влажную, шёлковую плоть предплечья. Никаких складок, никаких апельсиновых корок.
- Слава Богу, - прошептал расслабившись.- А под этой фигнёй что?- он отковырнул с её щеки кусок маски: - Нет, о кей! Розовое…
Ему вдруг стало так спокойно и нежно в сердце, как в детстве, когда он держал в руках цыплёнка.
- А какое должно быть? Кира, завязывай меня пугать? К тому же… Сходи к парикмахеру, а? От тебя на улице не шарахаются?– жалобно пропищала Ляля.
Пашкин глянул в зеркало, пятернёй еле проборонил спутанную шевелюру:
- Ничего, обойдутся. Прилизанных и без меня хватает. А что не устраивает-то? Нормальный такой организьм. Нет? Мужской наскрозь. Ты это… будь начеку, если что. А на тех, кто шарахается, мне насрать. Пластмасса…
Ляля села и закуталась в плед. Губы у неё дрожали.
- Не хочу, не хочу, не хочу! Хватит. Я хочу домой!
- Домой? Ишь что придумала. Нет, а это что, вот это? - он обвёл рукой комнату.- Это, что, по-твоему? Вот и живи. Я – вниз, дела делать, а тебе задание – чтобы холодильник не пустовал. Я теперь долго из дома ни ногой. Поняла?
Она испуганно кивнула:
- Поняла. Только не совсем.
- Придёт срок, узнаешь. Нет, может, и помощи попрошу когда, – он дотронулся до круглого колена. - Ты ведь поможешь, да? Договор? Ну всё, я отчаливаю, а ты пока давай, селфи сделай. С этой кашей на физиономии кучу лайков соберёшь.
Ляля опять кивнула, смаргивая слёзы.
Уже не обращая на неё внимания, Пашкин взял из хозяйственной комнаты надувной матрац, подушку, и не очень свежее одеяло. Всё это вместе с водой, хлебом и покупками из химического магазина было перенесено в подвал. Предстояла ночь первого шага.
Тряпки бросил в угол, чтобы использовать при крайней надобности, как ложе, расставил купленное на полки и достал из шкафа колбу с притёртой пробкой, хранящую растолчённую смесь железистой руды, ртути и винной кислоты. Немного подумал, опять решил, что и шести дней настаивания достаточно. Что изменит срок? Ничего! Главное - это то, что будет потом.
Аккуратно сложив в атаноре шалашик из поленьев, он зажёг щепу на дне печки. Огонь разгорелся мгновенно. Через полчаса добавил дров и раздул пламя мехами. Пришла пора сделать самое важное - смесь из колбы перелил в хрустальное яйцо, пристроил его на специальную подставку, которую можно или приближать к огню, или поднимать вверх, к крыше башни. Пламя не должно быть сильным, бормотал Пашкин. Правильно? Естественно. Конский навоз… 80-90 градусов. Всего лишь. Ндааа… Задачка. Термометр забыл купить.
В это время что-то хлопнуло за спиной. Но ничего страшного не произошло. Это открылась шкатулка с Кудриком.
- Ты-то что вылупился? – выругался Пашкин.- Любопытный, какой, жуть.
- Я вылупился от злости, - услышал Пашкин у себя в голове. – Никакого термометра, я тя умоляю. Ты алхимик или булочник? Поставь реторту сначала на двадцать сантиметров от огня, потом, чуть позже - на десять и успокойся на время. Лишь подкидывай дров ровно столько, чтобы пламя не менялось. Интуиция нужна. Интуиция и баста. И противогаз, противогаз не забудь!
- Вы будете моим консультантом, ваша милость?
- Имею намерение. А то ведь взорвёшь ненароком. И себя и меня.
- Не нассы в штаны, храбрец, - Пашкин чувствовал себя, как космонавт перед полётом. Лицо его горело.
- А вообще, - Кудрик, вроде бы, зевнул. - Раз сто сделаешь, сам научишься.
- Сто раз? Нет, и не подумаю.
- Ну, засим я удаляюсь.Удачи в паруса знаний! Медитировать не забудь! Изменять себя в этом деле – главное. Заметь – главное! Свет божественный просияет, если достоин будешь, если атанор станет твоим алтарём.
Голос Кудрика в голове Пашкина исчез, и советник, свернувшись калачиком, улёгся на дно шкатулки. Крышка захлопнулась, а Пашкин вспомнил о тексте с нудными упражнениями.
К этому времени воздух в лаборатории изменился, запах чеснока становился всё явственнее. Пашкин скинул джинсы и рубашку, надел серую, предварительно простиранную, но всё равно казавшуюся грязной хламиду, холщовые, широкие штаны и коричневый колпак. Противогаз, висевший в настенном шкафчике, был старый, пятнистый от плесени, но исправный, правда, Пашкин всё равно отругал себя за головотяпство. Ведь даже мысли не возникло – проверить. Работает ли?
… Он сидел на коленях перед атанором и думал об этом огне, о горючих каплях смолы, похожих на его невозможные, зарытые под яблоней слёзы, любовался бордовыми тушками поленьев, нервно подрагивающими в предвкушении рубедо. Сидел, словно мазохист под занесённой нагайкой, мечтая, что пламя полоснёт и по нему, раскалённым вздохом рванёт через скукожившуюся глотку внутрь – не в тело, нет. Ворвётся туда, где в страхе корчится самое искалеченное, испачканное, гниющее. Ворвётся, испепелит и заменит золотом.
Воздуха в противогазе не хватало, сначала это было не очень приятно, но потом пришла потрясающая лёгкость. Ему казалось, что это не совсем он, Кирилл Пашкин, сидит у атанора, а всего лишь отпочкованный малый, с другой струны, из другой вселенной – вселенной с общим на всех пульсом. У клона лягушачье тельце, выпученные глазки и странный язык, но внутри жарко и прибрано, и нет вокруг чёрного кипящего бульона, а только белизна понимания и причастности. Здесь отцы не поедают своих детей, змеи не пожирают свой хвост – в этом нет надобности. Такой вот мир. Если взглянуть в окно, то и там чудо-юдо. Не облака, а подушки-самолёты, и на каждой лягушачье существо сидит – «на лицо ужасное, доброе внутри». Откуда Пашкин знал, что внутри? Просто чувствовал. Ведь он один из них. Существо. Разумное существо, сущность которого - терра инкогнито. Существо, которому не страшно существовать. Такой вот мир. С новорождённым солнцем, что уже не чёрное и научилось оплодотворять всякого – верой или радостью, восходами или закатами, в общем, чем-то большим и красным. Такой вот мир. Здесь время играет с людьми и может соединить несоединяемое. Вон, стоит у стола седобородый Роджер Бэкон. Тёмный капюшон падает на плечи, губы шевелятся:
- Получение эликсира - путь к спасению.
К нему вплотную подходит высокий мужчина, сверкая причудливым головным убором. На его тиаре – рога, не луна ли это? И шар – Солнце. Конечно, солнце. В руке Гермеса Трисмегиста кадуцей, украшенный двумя переплетёнными змеями – светлой и черной.
Рядом с Пашкиным тяжело падает меч. Меч вечного странника, румяного и пухлощёкого Парацельса . На рукоятке надпись: AZOHT. Маг улыбается:
- Знаете, что это означает? Тайну мира можно познать только во всей его совокупности, молодой человек.
- И что? Таким образом ты приобретешь славу всего мира? - спрашивает Гермес у Парацельса. – Ха-ха!
- Ты бы промолчал, Гермес. Знаете, коллеги, Гермеса вообще не существует, - вмешивается Бэкон.- Просто это имя использовали сотни алхимиков. Согласны?
- А какая разница? - удивляется только что материализовавшийся Никола Фламель .-Изумрудная скрижаль в любом случае - гениальный труд.
Бэкон поднимает палец к потолку:
- Да, конечно, друзья мои. С тех пор многие поняли: алхимия – искусство. Искусство! Её задача состоит в том, чтобы, подражая природе, превращать низшие несовершенные тела в совершенные. Вот ты, Никола, добился многого. Это очевидно. Философский камень стал для тебя эликсиром бессмертия? Ты живёшь вечно? Скажи, а не скучно ли?
Фламель только пожимает плечами, поглощая пространство огромными, чёрными глазами:
- Какая разница – скучно или не скучно? Главное – трансмутация духа. Внутренняя алхимия! Уж с этим, надеюсь, никто не будет спорить? Красный лев – лишь подарок за результаты.
- Ну, да, - ворчит Парацельс и деликатно дотрагивается до анатора узким, как шило, носком длиннющего башмака. - Нужно всего лишь знать о первоматерии, о важности соития мужского и женского. Только много ли их? Знающих…
Бэкон кивает головой, теребя верёвочный, с узлами пояс, словно чётки:
- Уверен, что не много. На дворе время плотских услад, друзья мои. А королевский брак, соитие брата и сестры, солнца и луны, Гермафродита и Салмакиды, серы и ртути… В глазах нынешнего поколения это химеры. Так?
- Не хочу ничего знать об этом несчастном, грешном, случайном поколении. Не желаю. Важнее другое, вечное. Ртуть – основа всего, - Гермес стучит себя в грудь.
– Меркурий!
Пашкин не понимал, что происходит. Вся его небольшая лаборатория наполнилась людьми в разнообразных одеяниях – простеньких балахонах, узких камзолах с бубенчиками на рукавах и фестончатой накидкой, фраках, сюртуках, даже в клоунских нарядах.
Многих из них он откуда-то знал в лицо, и это было удивительнее всего. Кроме первых четырёх там выстроились в ряд Альберт Великий, Фома Аквинский, Александр Сетон, Эвард Келли, Василий Валентин и ещё с десяток гостей.
Пашкин хотел было громко объявить собравшимся, но лишь неразборчиво пробубнил в противогаз:
- Господа, это маскарад?
Учёные мужи переглянулись, и, мгновение спустя, сгруппировались в нечто, вроде клумбы. Из цветочного братства выпрастывались остроконечные колпаки – красные, синие, фиолетовые, пёстрые чалмы тужились зрелыми бутонами, длинные, до пола, рукава то взлетали вверх лилейными листьями, то трепетали, будто на ветру, чуть обмякшие, обнимая цветник.
- Хватит! – взревел Пашкин, сдирая противогаз.- Нет, это не смешно.
Танец прервался. Вперёд шагнул Бэкон:
- Очнитесь, любезный! Все эти знаменитые господа желают помочь вам. Разве не ясно? Запомните – сейчас вы в нигредо, потом последует альбедо. Ну а в конце…. Если повезёт, достигнете рубедо – станете золотом.
На этих словах многомудрые визитёры тут же исчезли. Пашкин протёр глаза, промокнул лицо рукавом и поплёлся к выходу. Бросил в пустоту комнаты:
- А то я не знаю. Сто раз уже слышал – от всех подряд. Я что, умственно отсталый?
продолжение следует.