Копорская губа запомнилась тем, что мы могли запросто кануть в её водах, и тогда это повествование вряд ли бы появилось на свет. Но, так или иначе, это не влияет на ход дальнейших событий, они всё так же, заложенные в обойму судьбы, выстреливают время от времени в наш социум, создавая реалии этого мира. А реалии, запечатленные в слове, остаются с нами навсегда, поскольку, как сказал в своё время Уинстон Черчилль, слова – это единственное, что бессмертно. Хотя с ним можно и поспорить.
Я очень долго тянул с написанием некой копии того дня – списка с того прошлого, которое, казалось бы, ушло, но в любом случае сидело в далёких закромах памяти. «Сюжет никакой, – думал я не торопясь, – мораль… А что мораль? – это не басня. Бесшабашность, которую мы проявили тогда, порой толкает нас на самые необдуманные поступки, и бывает, что один неверный, казалось бы, пустяковый шаг может поставить нас на грань нелепого ухода с подмостков бытия. Главный вопрос – учит ли нас при этом преподанный жизнью урок. И я могу с полной уверенностью сказать – ничему он нас не учит. Мы постоянно повторяем одни и те же ошибки, но в разных интерпретациях. И самое удивительное, что при этом нисколько не связываем вместе эти промахи и оступы на нашем пути и готовы повторять их снова».
На станцию Калище мы со своим старым дворовым другом приехали из Ленинграда в полдень на дизельном поезде. До города Сосновый Бор там было рукой подать. А в Сосновом Бору жил дальний родственник моего товарища – троюродный брат по материнской линии, которого он знал только понаслышке. Решили познакомиться, а заодно и прощупать новые заповедные места. Всё-таки город этот был редкий, недоступный для иностранцев, полузакрытый из-за нахождения в его окрестностях атомной электростанции, которая стояла на побережье Копорской губы, принадлежащей к южной части Финского залива.
Шикарное место этот Сосновый Бор. Здесь самые высокие прибрежные дюны во всём Прибалтийском регионе, на каждом шагу сосны, рельефная местность, грамотно и красиво вписанные в этот рельеф добротные кирпичные точечные дома с широкими лоджиями. В одном из таких домов жила молодая, недавно образованная семья, во главе которой стоял троюродный брат моего спутника Толик. Мы легко нашли его квартиру на восьмом этаже, быстро познакомились, осмотрели апартаменты, состоящие из трёх просторных комнат, обставленных новым, дефицитным по тем временам, чешским гарнитуром. Мебели явно недоставало, но это, по всем признакам, было только началом обустройства.
Делая экскурс по квартире, Толик подвёл нас к отдельно стоящей тумбе, нажал еле приметную клавишу на фасаде и сразу же, как по волшебству, открылись распашные дверцы, и нашим взорам предстала утроба тумбы, выложенная зеркальными параллелепипедами и подсвеченная встроенными в стенки маленькими лампочками. Тут же звонкими колокольцами заиграла бодрящая музыка на тему музыкальных импровизаций Сергея Рахманинова.
– Музыкальный бар, – с гордостью прокомментировал Толик, указывая растопыренными пальцами на две «маленькие»* (так называли в те времена популярную водку в 250-граммовых бутылках), сиротливо стоящие посреди бара и многократно отражённые в боковых зеркальных стенках. – Сходим на рыбалку и оприходуем. В губе сейчас салака пошла. Закуска отменнейшая. Нельзя упустить шанс.
У меня, как специально, для этих целей была взята с собой надувная резиновая лодка ЛГН-2, с которой я почти не расставался и старался использовать любой водоём, чтобы освоить подвернувшуюся под руку акваторию. Вот, и на этот раз я не промахнулся: в брезентовом заплечном мешке находилась дефицитная по тем временам «Лодка Гражданская Надувная - двуместная». И нас ждала Копорская губа.
Преодолев дюнную зону, мы оказались на довольно респектабельном по советским меркам пляже: в меру широкая чистая песчаная полоса, будки-раздевалки, вкопанные в песок скамейки, места для лежбища много, загорающих мало, поскольку сосновоборовцы народ в большинстве своём трудовой, по пляжам в рабочее время особо не разлёживаются.
Надули мы свою двухсекционную лодку, сиденья в виде двух спасательных кругов тоже надули, вёсла разборные скрутили, в уключины вставили, удочки и спиннинг на дно лодки покидали и поволокли её к берегу губы.
Вода в губе оказалась холодной, несмотря на близость АЭС. Моего старого дворового друга мы оставили на пляже наблюдать обстановку, а с его троюродным братом Толиком погрузились в лодку. Её грузовместимость и размеры не позволяли разместиться в ней третьему члену экипажа.
– Семь футов вам под килем, – сложив ладони трубой, как в рупор прокричал нам вслед Григорий – троюродный брат Толика и мой старый дворовый друг, – и попутного ветра!
Пожелания попутного ветра стали сбываться сразу же. Фигура нашего Григория стала быстро уменьшаться, поскольку лодку резво понесло от берега, благодаря довольно сильному южному холодному ветру.
Я сидел на вёслах и не ощущал потребности работать ими, лодка и так хорошо шла в открытую часть Финского залива, подгоняемая циклоническим ветровым напором
– Семь футов, это сколько? – с некоторым опозданием спросил Толик, разматывая леску с удилищ.
– Чуть больше двух метров. Хотя для этой посудины и одного фута много. Осадки почти нет. Скользит по воде словно утица, едва касаясь.
– Ну, значит, дно точно не зацепим, – заметил Толик, передавая мне удочки, – губа здесь глубокая, до 20 метров будет.
Я предложил Толику пересесть на место гребца, ближе к носу, чтобы легче было метать блесну, а сам, воткнув одно удилище в промежуток между надувным сиденьем и бортом, и, взяв другое в руки, стал рыбачить.
Ловить салаку дело нехитрое. На леску привязывается сразу несколько крючков на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга. На конце лески грузило. Наживки никакой. Забрасываешь и время от времени подёргиваешь удилищем вверх-вниз, вверх-вниз. Как почувствуешь дополнительную тяжесть, нагрузка при рывке вверх изменилась, значит зацепило. Когда салака идёт в стае, то бывает, и за бок подцепишь, а другая крючок заглатывает, поскольку блестит он, манит: вдруг съедобное что-то «думает» салака. Случается сразу на два, а то и на три крючка одновременно цепляешь рыб.
Я сижу на корме, ветер в спину дует, волна в губе разгуливается, удочки свои подёргиваю. Толик яростно спиннинг японский закидывает по курсу нашего движения, крутит спиннинговую катушку так, что в глазах рябит. А рыбы ни у него, ни у меня нет. Ни одной.
– Голый васер! – в сердцах произносит он каждую минуту.
А лодку стало уже на изгибах волн ломать. Благо, что резиновая: гусеницей переползает с горки на горку. Горки же становятся всё выше. Оглянулся на берег, а он тонкой песчаной полоской маячит далеко-далеко. На расстоянии кабельтова-двух стали проноситься мимо «Казанки» да «Прогрессы» под подвесными моторами – детища конверсии наших авиапромышленных комплексов: сплошной дюралюминий. Катера шли со стороны Финского залива по направлению Копорского побережья.
– По-моему, пора и нам ноги делать, – высказал я вслух свою мысль, – а то свежеть стало, ненароком вынесет в залив, течением подхватит, и поминай, как звали.
Толик оглянулся по сторонам, оценил обстановку и спорить не стал, смотал свой спиннинг, – а я, в свою очередь, удочки, – и взялся за вёсла, предварительно поплевав на ладони. Когда лодка разворачивалась к берегу и стала лагом, т. е. бортом к волне, её хорошо накренило на скате волны и чуть не перевернуло.
– Быстрее носом на волну! – успел прокричать я, – табань левым, греби правым!
Но Толик слегка ошалел от всего, и нас успело ещё раз накренить и подбросить на очередном гребне. И даже тогда, когда лодка стала носом на волну в направлении удаляющегося берега, мы почувствовали, что мощности гребца не хватает, чтобы двигаться по обратному курсу. Ветровой снос был сильнее. И наш дрейф от берега ощущался всеми фибрами наших душ. В этот момент я понял, что если сейчас не переломить ситуацию, и не предпринять действенных мер, то пропадём не за понюх табаку. Практически мы находились в точке невозврата. Катера, проходящие друг за другом по своему фарватеру, стали попадаться реже. Попытки привлечь их внимание оказывались безрезультатными: наши крики тонули в рёве моторов, а в глубоких перекатах волн наша бледно-зелёная лодка сливалась с неспокойной водой и была почти незаметной – ловко камуфлировала, как хамелеон, с окружающим нас пространством. Спасение было в прямом смысле в наших руках. Я вспомнил, что 15 раз легко подтягиваюсь на турнике, 10 раз делаю переворот в упор, 40 раз отжимаюсь от пола. Неужто всё это зря?!
– Толик! – скомандовал я, – срочно меняемся местами!
В качающейся резиновой лодке сделать это непросто, но нам удалось. Я налёг на вёсла, и наша надувная посудина сразу врезалась в надвигающуюся волну, как в стену. Эта волна тут же окатила мою спину и превратила в бассейн внутренне пространство лодки. Толик тут же выловил пластмассовое ведёрко, предназначенное для нашего несостоявшегося улова и стал бешено вычерпывать поступающую из-за борта воду. Я делал частые и мощные гребки, сминающие нашу лодку наподобие гофра, а Толик без конца неистово черпал воды Копорской губы и выливал их обратно в губу. Труд был Сизифов, но ничего другого мы придумать не могли. Единственная мысль, которая тревожила меня: выдержали бы вёсла. Пятнадцать минут упорной гребли всё-таки стали приносить плоды: мыс Устинский, который просматривался по правому борту, начал сдвигаться на траверзных углах. Это был хороший признак, это значило только одно – мы медленно смещаемся в сторону берега.
Вычерпывать воду оказалось всё-таки бесполезным занятием. С каждой волной её прибывало всё больше, и Толик явно не справлялся со своей работой. В итоге мы сидели по пояс в холодной воде, а лодка находилась на плаву благодаря исключительно своей излишней плавучести за счёт надутых воздухом бортов. Мало того, в результате полного залива лодка всё-таки немного осела и стала тяжелее и, благодаря этому, лучше преодолевала волну и уменьшила свою парусность. Теперь ветер не гнал её, как пушинку, и преодолевать встречный напор воды и воздуха становилось легче. Мы стали как бы частью стихии, и она уже не так сильно противилась нашим усилиям.
Когда песчаный берег приобрёл более явные очертания, стали проглядываться заросшие ивняком дюны и даже проявились фигурки фланирующих по пляжу людей, мы поняли, что наши старания не пропали даром. Но силы грести в таком темпе были практически исчерпаны. А ослабить гребки, значило опять смещаться в сторону Финского залива, и на этот раз уже бесповоротно. Я вспомнил напутствие моего товарища перед самым нашим отплытием : «Семь футов вам под килем».
– Семь футов, семь футов, – стал я бубнить себе под нос, будто что-то вспоминая, – семь футов, это примерно мой рост. Если под нами будут именно эти семь футов, я смогу достать ногами до дна. А если я достану до дна, то могу буксировать лодку за собой.
Я вынул весло из проушины и опустил его, как футшток, которым замеряют глубину. Весло полностью погрузилось в воду вместе с рукой по самое плечо. Дно не прощупывалось. Надо грести ещё. Пришлось напрячь последние силы. Через минуту-две я повторил замер. Результат тот же. До берега не близко, не далеко. Неужели обозначенные Толиком двадцать метров глубины идут по всей Копорской губе? Такого не может быть! К берегу глубины уменьшаются, это знает ученик первого класса. Я сделал ещё одну попытку приблизить нашу лодку к спасительной береговой черте. И ещё одну, мне казалось последнюю, так как сил почти не оставалось. И на этот раз весло не достало дна. Уже в отчаянии я всё-таки спрыгнул в воду в надежде достать дно, пусть там будет и с головкой.
В дно я упёрся быстро. Волны переливали через голову, давая делать вдох в их впадинах. Дно оказалось песчаным, ровным, идти по нему, хоть и против волновой толчеи и ветра, было приятно. Сознание своего спасения придало дополнительные силы для буксировки нашего измотанного ковчега. Я тащил его за собой, как Ной к представшей перед ним вершине Арарата. Правда, у меня не было окончательной уверенности в том, что Провозвестник нового человечества именно таким способом приставал к спасительной суше, но порыв спрыгнуть первым в прибрежные воды и тащить на бечеве будущее продолжение своего рода и всех тварей на земле не мог быть не оценен Всевышним. А уж Его веления читались Ноем на небесах.
Хотя в нашей резиновой ладье, заполненной до краёв копорскими водами, и не было всех тварей по паре, а находился всего лишь один Толик со своим спиннингом и удочками, ещё полчаса назад смирившийся с нашей неминуемой гибелью, я всё равно чувствовал себя спасателем и одновременно спасённым. Хотя настоящий Спасатель витал где-то далеко над нами и безмятежно наблюдал за нашими отчаянными борениями со стихией.
Когда волны перестали захлёстывать мою голову, и их уровень опустился к моей груди, спрыгнул за борт и Толик, который был на голову ниже меня, и поэтому сразу же оказался погруженным по самую маковку. Он держался за кормовой борт лодки, отталкиваясь от дна, подпрыгивал, делал судорожный вдох и одновременно толкал посудину вперёд. Стало намного легче. Мы уверенно продвигались к песчаной кромке пляжа и совершенно не узнавали местности. Было очевидно, что боковым дрейфом нас снесло на запад и наша первоначальная стоянка, где нас дожидался мой старый дворовый друг и троюродный брат Толика, находилась где-то левее.
Уже на мелководье, мы перевернули лодку, чтобы освободиться от неподъёмной тяжести влившейся в неё воды, взметнули её на поднятые вверх руки, положили на головы (мне достался нос, ему корма) и понесли, как аборигены Папуа Новая Гвинея носят свои пиро;ги из океана к своим прибрежным хижинам. В воде мы продрогли, а сильный южный ветер только усиливал нашу дрожь до судорог.
– Не утонули, так околеем, – проблеял Толик сквозь зубы.
Но Всевышний, по всей вероятности, ещё не отвернул от нас своего взора, и мы наткнулись на группу молодых людей, толкущихся у большого костра, над которым был подвешен большой чугунный котёл. Эта группа выбрала для своего бивуака уютное место сразу за зарослями лозняка на небольшой песчаной поляне. Мы определили их исключительно по дыму, исходящему над дюнными зарослями. Продравшись сквозь кусты и сбросив с голов лодку, мы с Толиком притулились поближе к костру и стали отогреваться его жаром. И только после этого Толик воздел к небу жалостливое лицо и произнёс срывающимся голосом:
– Граждане хорошие, разрешите принять тепло вашего костра несчастным жертвам жуткого кораблекрушения. Замэрзли до чёртиков.
Мы вкратце рассказали им нашу историю, на что один из группы, по всей видимости, старший, заметил:
– Это вам ещё повезло. Обещали южный ветер до 20 метров в секунду. Унесло бы в залив в два счёта. Здесь таких первопроходцев, как вы, не сосчитать. Кто-то сгинул, кого-то спасли. Вы, вот, сами выбрались.
К этому времени в котле закипела вода, и старший ритуальным жестом высыпал в него пачку грузинского чая. Через пять минут чай разлили по походным кружкам, и одна полногрудая девица отделилась от коллектива и поднесла мне полулитровую эмалированную чашку, до краёв наполненную ароматным чаем. Она упёрлась своей немалой грудью мне в локоть и нараспев произнесла томным, но вызывающим голосом с намёком на колоратурное сопрано:
– Вы чем-то отдалённо напоминаете мне Тура Хейердала на своём знаменитом Кон-Тики.
От такого неожиданного сравнения я прикоснулся губами к металлической кружке, обжёгся и, посмотрев на девицу глазами легендарного путешественника, любезно ответствовал:
– А вы, как ни странно, напоминаете мне Донну Жуаниту из одноимённой оперетты Франца фон Зуппе.
– Ха-ха-ха, – открыв большой белозубый рот, засмеялась в сердцах девица, – какая прелесть! Тур Хейердал и Донна Зуанита!
– Жуанита, – поправил я.
– Какая разница, всё равно прелесть. Парочка замечательная. Донна Жуанита готова плыть с Туром Хейердалом на Кон-Тики хоть на край света.
И она ещё сильнее навалилась своей грудью на мой локоть. Я глотнул крепчайшего грузинского чая и подумал: «Как прекрасна всё-таки жизнь во всех её проявлениях». Одновременно выискивая из закоулков своей памяти, кто сказал эти слова. Экзюпери? Горький? Хэмингуэй? А, может быть, сам Хейердал? Да и неважно кто. Они стали уже ходячим выражением. Важно другое: очень мало в жизни моментов, когда мы можем произнести это.
– Мой «плот» валяется сейчас на песчаной полосе пляжа, – констатировал я, – и если мы решимся второй раз выйти в море, то обратно мы уже точно не вернёмся.
– А жаль, – с надеждой произнесла Жуанита, – тогда возьмите мой номер телефона.
«Номер телефона, – подумал я, – это уже что-то более приземлённое, близкое к неким реалиям. Всё начинается с телефона, и на нём, как правило, не заканчивается…»
– Вот вам ивовый прут, – догадался я, – пишите на песке, я запомню.
– Забудете, – почти пропела она своим редким сопрано.
– У меня феноменальная память на цифры. Можете убедиться: семью восемь пятьдесят шесть, шестью девять пятьдесят четыре.
Большими аршинами цифрами она записала номер.
Я допил свой чай. От костра и горячего напитка ушли озноб и дрожь в теле. Тепло распространилось от кончиков ушей до пяток. И я напомнил Толику, что нам уже пора. А то его троюродный брат и мой дворовый товарищ Григорий, оставшийся нас дожидаться, может посчитать нас без вести пропавшими и вызвать спасательную службу. Мы попрощались, я вслух повторил номер телефона Донны Жуаниты и мы, надев на головы нашу резиновую лодку, пошли вдоль пляжа к месту нашего старта. Идти пришлось долго.
Спустя недели две я вспомнил наше небольшое приключение, могущее обернуться большими неприятностями. И самое удивительное, во мне, как мясо между зубами, застрял тот номер телефона, написанный на песке ивовым прутком. «Нужно проверить» – подумал я и решительно набрал номер. В трубке пропело именно то колоратурное сопрано, которое ни с чем не спутаешь – «Алло-о».
– Говорит Тур Хейердал, – начал я.
– Вы меня разыгрываете? – послышалось на другом конце провода.
– Вы, что, не помните? Сосновый бор, Копорская губа, чай, костёр, Кон-Тики…
– Какая ещё губа? Вы, наверное, сбрендили…
– Ну, Вы ещё телефон свой на песке оставили…
– Я своих телефонов никому не оставляю. Тем более на песке. И Тура Хейердала прошу больше не беспокоить меня.
– Но я же...
– Яже-яже, – передразнила меня обладательница сопрано, – надо было сразу набирать экипаж на свой Кон-Тики. Я уже на другом плоту плыву в сторону островов Счастья.
Затем возникла продолжительная пауза, но, в конце концов, сопрано добавило:
– Правда, не знаю, доплыву ли?
– Ну, тогда семь футов под килём и попутного ветра. Как сказал один классик: «Жизнь прекрасна во всех её проявлениях». Кажется Антон Чехов. Или Бертран Рассел.
В трубке властвовала тишина.
– Главное, чтобы оставалась возможность вернуться на свой берег, – добавил я.
На этом наш разговор прервался. И я вспомнил холодные воды Копорской губы, ловлю салаки, стремительно проплывающие мимо катера, наши отчаянные попытки выбраться из-под власти ветра и волны, песчаный пляж, костёр, чай и упругую грудь Донны Жуаниты. Трудно сказать, что было на первом месте. Скорее всего, всё смешалось в одну кучу, так похожую на нашу бестолковую жизнь, в которой берег, как опора для ног, всё-таки является её первоосновой. Всё остальное надстройка.