В этот же год Фома познакомился с другим колоссальным явлением природы.
Дело случилось в середине мая, ближе к его концу. Как всегда, мысль о том, что на другом берегу в связи с малопонятными проблемами гидрологии надо чуть-чуть сместить в сторону конец водомерного троса, пришла ребятам уже тогда, когда поверх льда весело бежала вода, но толщина ледяного панциря ещё составляла полтора метра и это было хорошо видно в проруби. Как я уже говорил, для всех сотрудников метеостанции это был первый год на Севере, и всем им до попадания на Омолон не приходилось жить на берегах больших рек, а потому им казалось, что такой лёд не сможет растаять даже через месяц.
Снег поверх льда уже был густо напитан водой, и поэтому идти на ту сторону вызвался Фома – как самый длинноногий из сотрудников. Он собрал в мешок инструменты, надел длинные болотные сапоги, накинул поверх рубахи ватную фуфайку и как был, без шапки, двинулся вброд через ледяную кашу на другой берег реки, прощупывая пешнёй промоины.
Ширина Омолона в этом месте около трёхсот метров. Фома неторопливо перебрёл полосу снежной каши, оставляя за собой чернильно-синий след, вылез на обрывистый противоположный берег и занялся тросом.
Надо сказать, что Фома всегда с большим удовольствием уходил с метеостанции, где почти всегда каждый из сотрудников был на виду как минимум ещё одного человека. «Кругом тайга, а спрятаться негде», - шутили ребята по этому поводу между собой. Не то чтобы ему не нравились его коллеги – просто Фому угнетала сама мысль, что в своей работе можно быть от кого-то зависимым.
Поэтому, перевязав трос, он не спешил возвращаться. Найдя укрытую от ветра проталинку, он собрал сухих веток, развёл костерок и поставил на огонь пустую консервную банку, служившую чайником. Из-за высокой бровки он не видел ни самой реки, ни расположенной за ней метеостанции.
В какой-то момент ему вдруг показалось, что с вершин недалёких сопок срывается ветер. Надо сказать, что на обширных пустых просторах человек сперва слышит приближение ветра, а уж потом ощущает его. Вот и здесь – Фоме показалось, что он слышит сильный поток ветра и этот ураган движется в нескольких километрах от него. Натренированным за многие дни капканного лова ухом Фома различал, как гнутся и потрескивают под напором стихии деревья, как ломаются ветки и рушатся отдельные лесины. И поверх всего этого неравномерного, неясного, но очень устрашающего гула Фома вдруг услышал странный звон будто бы тысяч подвешенных на ниточках металлических трубочек, ударяющихся друг о друга, – динь-динь-динь… Гул, хруст и сопровождающий их звон приближались. Фома встал, вышел на кромку реки – и понял, что сегодня на метеостанцию он уже не попадёт.
Лёд, казавшийся ещё совсем недавно непоколебимым, оторвался по всей своей длине от берегов и пришёл в движение. Посередине русла, примерно по фарватеру, шла широкая трещина, по которой текла пена, перемешанная с мелкими битыми льдинками и древесным мусором. Одного взгляда хватило Фоме на то, чтобы понять, что любая попытка пересечь сейчас Омолон смертельно опасна. Даже там, где лёд стоял, крепко прижавшись к берегу, он дрожал, словно мост, по которому проходила колонна бронетехники.
Неожиданно вся река – ледяные поля, вмороженные коряги, промоины и трещины – в один момент изменилась, как будто на экране диапроектора кто-то огромный поменял слайды. Льдины отошли от берега, сдвинулись, посреди реки вырос огромный, в человеческий рост, ледяной гребень – и вся эта масса, составлявшая поверхность реки, продвинулась метров на пятьдесят вниз по течению.
Шшшух! Над рекой пронёсся единый вздох, будто вода, прорывающаяся сквозь зимние оковы, выпустила воздух. Звук был негромкий, но такой глубокий и протяжный, что у Фомы заложило уши. Именно так он познакомился с инфразвуком – чудовищно низким гудением, которое уже не оставляло его до самого конца ледохода.
Будто бы нехотя лёд с ускорением двинулся вниз по течению.
Как и во время ледостава, Фома заворожено следил за движением воды. Лёд шёл неравномерно – двигался рывками, то наползая на мели и косы, то отрываясь от берегов и пролетая по чёрной, взвихряющейся воде, как эсминец по краю водопада. Иногда ледяное поле выползало на берег и, разворачиваясь под силой течения, выворачивало кубометры грунта, словно бульдозер. Вдруг раздался громкий пронзительный треск, и Фома увидел, как огромная лиственница в полукилометре выше него сломалась, как спичка, у основания: ледяное поле ударило её под корни.
Фома вряд ли прикидывал удельный вес средней льдины во время такого ледохода, но интуитивно понял, что столкнулся ещё с одной космической по могуществу силой. Он сидел и смотрел на идущий лёд, как огнепоклонник на пламя, не до конца понимая природу этого явления, но полностью признавая его превосходство над собой.
Смотрел и смотрел, пока не понял, что замёрз и проголодался. Тогда он разложил на краю берега костерок и снова заварил чай, пытаясь заглушить им нарастающее чувство голода.
В какой-то момент Фома понял, что у ледохода и кроме него хватает живых наблюдателей. На вывороченных комьях земли суетились трясогузки. Вдоль берега пронеслась выцветшая весенняя жёлтая лисица. Видимо, возбуждённая происходящими в природе переменами, она едва не налетела на Фому, который неподвижно, как Будда, сидел подле своего костерка и глядел на игру льда и воды.
На следующий день Фома прямо на движущемся льду увидал росомаху. Бурый зверь, смешно взмахивая всем телом, прыгал с льдины на льдину, волоча за собой что-то похожее на мягкую тряпку – наверное, нашёл что-то из вмороженного в лёд при ледоставе – дохлую утку или рыбину.
- Когда я первый раз увидал ледоход, то, наверное, спал всего три часа. Три дня шёл лёд, а я смотрел и смотрел. Чаю попью – и снова гляжу. Сейчас могу так же. Ледоход всегда разный. И чего люди в телевизоре находят? – несколько нелогично завершил Фома рассказ о том, как он впервые познакомился с идущим льдом на реке Омолон.
А ещё – он понял, что бездействие в тайге значит отнюдь не меньше, чем действие.