Золотая улочка…* Она растворила в себе тысячу мистерий, впитала миллион звуков. Слышишь, как тают в её уголках шаги, вибрируют в проводах смех детей и заунывные песни вдов с бесконечной пряжей в руках. А треск свечей и бой часов, звон посуды и мантры алхимиков? Они тоже здесь, внутри крошечных домов.
Но лишь иногда, если очень повезёт, доносятся до ушей избранных звуки скрипки из башни Далиборка **. Это музыка тайны.
Часть 1
Прага, 13 августа 2015 года
Пашкин в бешенстве плюнул под ноги и попал на шнурки растоптанной кроссовки. Что он, черт подери, здесь забыл - небритый, солёный от пота, изжёванный трикстер? Битый час торчит в проклятом месте, а ничего не происходит. Где? Где эта чернобелковая со «штирлицами?
Выкурив до позорно коротенького бычка сигарету, он покинул пост, тяжело ступая и морщась. Злой огонь внутри как-то разом потух, но давило, тянуло к земле, и бессильные его лапки уже вяло мотылялись над головой - я сдаюсь.
Не получится умереть, как хотелось. Смерть придёт, но самая заурядная – без всяких хитрых тринадцатых Арканов, придёт и вырубит боль вместе с биением сердца. Всё закончится - панихидой и гниением. Да и чёрт бы с ним, но солнце… Где солнце?
Золотая улочка вызывающе разлеглась перед ним во всей лилипутской красе – с уродливыми ненастоящими домами, сувенирами, впитавшими запах тления, пыточной комнатой в одной из халуп, хранящей смертный страх.
Золотая… Ха! Теперь он ненавидел это лакированное слово, ненавидел золото, солнечный свет и само солнце. Он вернул их назад, к своему корню, к грязной, дьявольской сущности – превратил и золото, и солнце в мёртвый, гибельный свинец.
- Я - творец, - рассмеялся он в никуда. - Вы слышите, господа? Я - творецна-о-бо-ро-о-от, творец, растоптавший Делание и всё это золотое уродство. Вы слышите?
Никто не услышал. Улица опустела. Может, и не улица это вовсе, а щель? Щель, родившаяся у него на глазах. Глыбы камня и сырой земли росли в небо, сдвигались, пытаясь сомкнуться над головой могильным курганом.
Восемь лет назад он уже был здесь. В другой жизни, в другом теле.
Говорят, что клетки человеческого организма полностью заменяются новыми каждые семь лет. Кроме клеток мозга.
Жалко мозг.
Прага, 13 августа - 15 августа 2007г
Тогда улица выглядела по-другому – карамельно-игрушечной, детсадовской площадкой, к чему Кирилл Пашкин относился снисходительно. Свет закатного солнца прилипал к чешуе черепичных крыш, к разноцветным фантикам стен, горшкам с цветами и камню мостовой, смазывая, сливая все краски и оттенки в одно теплое, персиковое месиво. Пашкин, позёвывая, бродил по карикатурным домикам-музеям, где раньше, давным-давно обитали нищие чудаки, вроде Кафки из дома номер 22, и понимающе вздыхал.
Кафку из дома номер 22 Пашкин не любил, как не любил думать ни о чём сумрачном и больном, о чужих запутанных фантазиях и символах, о всяких смыслах и предназначениях. Он не любил думать о жизни. Он любил жить.
День шёл к убыли. Летнее солнце уже не жгло макушку, а лёгкий ветерок отмывал тело от остатков зноя. Пашкин в приятной истоме и в белых широких штанах сидел на открытой веранде кафе. Вытянув ноги, посасывал крепкий, весьма затейливый коктейль и закусывал орешками. Ступни слегка гудели от многочасового экскурса по Праге, куда он примчался по приглашению случайной подружки. Маленькая дрянь его не встретила, на телефонные звонки не отвечала, но Пашкина это не очень-то и расстроило. Поселиться в отеле – дело не хитрое, а там есть, чем заняться.
Тихий стук каблуков сзади заставил открыть слипающиеся глаза.
- Добри дэн, пан.
Пашкин невольно сгруппировался и выпрямил спину.
- Добри. А вы э-э-э…
- Дом номерш чтырнадцат…Нэ, че-тырнад-цат. Мадам де Феб.
- Поздравляю, - откашлялся Пашкин.- У вас какие-то проблемы?
Женщина присела за стол. Удивительно, но ничего, кроме головы и кистей, у неё не было. Голова - как переспелая груша, с листиками заколки на макушке, тонкие изящные кисти, и кокон из серебристого шёлка, в котором, хоть убей, не угадывалось тело. Странная, очень странная мадам. Её глаза пугали – жуткие - такие, что у Пашкина вздыбились волосы на макушке. Вместо белков под её короткими белесыми ресницами растеклась лоснящаяся, какая-то мокрая чернота.
Мадам говорила с приятным акцентом, коверкая ударения в словах:
- Нэ вИдэли тАкой? - она ткнула пальцем под ресницы.- ТАтуаж бИлков.
- Жесть, - пробормотал Пашкин.
- Это для маскирова. Абы прияли за свОю. Как это…Нэформалный. Э-эээ, неформал. Так, да.
- А вы не свОя? – вздохнул Пашкин, невольно подражая чужому выговору.
- Кому як, голуб, - она улыбнулась игриво, обнажив кроличьи зубки.– Вам вот – своя… А остатни пусть гадат. Я вас случайно увидэла этот дэн. Очень уж подобне на пана Уле. Прибузни? Нэ, як то по-русски … Нэ родствэнники?
Пашкин засобирался, привстал даже.
- Ясно… Простите, но я опаздываю. Кто такой Уле, понятия не имею.
- Присядьте, прошу! Дивне… Он был большим муж. Большим человеком. Силене жаль, что всё так скончилось.
Пашкин сел и, надув щёки, пыхнул. Па-па-па…Какое ему дело, у кого, что и как закончилось?
- А вы тоже будэтэ большим человеком, Пашкин. Запомятуйте! Мало треба… Рубедо прежит… Пе-ре-жит. Так, да.
- О-па! Откуда? Откуда такая инфа? И что есть рубедо?
Дама будто не услышала. Скорчила глупую рожу и осушила чужой бокал с остатками коктейля.
Он брезгливо отодвинул от себя опустевшую посудину.
- Хотите ещё? Я закажу.
- Декуи, добры пан, - смутилась мадам.- Я нэ пит совсем. Рубедо – это очен красни.
Пашкин с готовностью кивнул, сидел молча, одеревенев, ожидая пояснений.Мадам покрутила головой, будто искала кого-то, позабыв о Пашкине.
- Послушайте, так что там с большим человеком?- всё-таки поинтересовался Пашкин. - И про рубедо… Я ничего не понял.
Мадам де Феб порозовела пятнами и спрятала острый носик в шёлк:
- Они…. Они уже сбоку. Рядом… Я нэ выдержу этого.
- Кто рядом? – шепнул Пашкин и закашлялся. Острое чувство опасности всегда проявлялась именно так.
- Наш разговор, сожалэни до конца, но мы естше встремся. Вы ведь не идиот? Дэлайте своё злато…Зо-ло-то. И запомятуйте, просим: – улица Сватоплукова, дом номер нуля.
- Идиот? Золото? Улица Свато… плукова? – изумлённо протянул Пашкин, но тут же осекся. Из-за поворота оранжевого домика выплыли два силуэта. То есть, поначалу они были силуэтами, а потом быстро обросли мясцом, облаченным в черную военную форму великого рейха. Штирлицы, подумал Пашкин уже в полуобмороке, «семнадцать мгновений весны»
Штирлицы, играя носогубными складками, подхватили Мадам под руки и потащили в тёмную подворотню.
- Слушайте, господа, куда вы её? Что за хулиганство?- вежливо поинтересовался Пашкин.
Один из похитителей повернулся и захохотал:
- Куда? На кудыкина гора. Так у ваз гофорят?
Пашкин огляделся, чувствуя, как трясутся колени. Вокруг не было ни души – даже молоденькая официантка юркнула в подсобку.
- Эээй, - прохрипел Пашкин, - а счёт…
Швырнув кроны на столик, он выбежал из кафе, миновал башню Далиборка и мимоходом глянул со смотровой площадки. Там, внизу, под деревом мелькнуло лицо. И кисти рук.
Крокодиловые штиблеты спортивно понесли его по довольно крутому мощёному спуску, мимо длинной галереи винных ресторанов, увитых виноградной лозой, по ступеням, сквозь россыпь туристов и какую-то развесёлую площадь с рестораном под аппетитным названием «В морге». Вскоре Пражский град оказался далеко позади.
На Карловом мосту он долго и бессмысленно смотрел на воду Влтавы, курил, потом с удовольствием выпил пива в пивнице и закусил порцией жареных ребрышек. Мир вокруг сыто залоснился, по-родственному раскрыл объятья, запузырился дорогим шампанским. И никакая сумасшедшая не могла всё это отобрать. Большой человек, усмехнулся он. А я и не сомневаюсь, что буду большим человеком.
Будущее и правда виделось ясным и предсказуемым, как семейный новогодний праздник. Пашкин с детства верил, что бы не случилось, у него будет ёлка с крутыми игрушками, будет бой курантов, подарки в серебристо-малиновом валенке, общий ужин, гости, поцелуи. Праздник казался приятно неминуемым, как кажется теперь фатальным вечное везение. Так будет! Ему не нужны начальные капиталы, поиск ниши, связей, идей, ни к чему фанатичная старательность ботаников, попадающих в цель единственным способом - долбёжкой учебников. Зачем? Папа всё устроит, и это нормально. Мир любит его – Пашкина, любит с рождения, кидая к ногам сначала лучшие игрушки, а потом… Потом тоже игрушки, только взрослые. И Пашкин играл, играл с наслаждением и уверенностью в справедливости правил, играл в везучей команде себе подобных.
Он не заметил, как оказался на подступах к Староместской площади. Стемнело, к дверям пивниц и ресторанов стекались жаждущие ночных приключений.
Ещё не представляя, где остановиться на ночлег, он принялся разглядывать неоновое сумасшествие вечерней Праги и чуть не наступил на что-то лохматое и скрюченное у стены.
Лохматое поднялось с тротуара и оказалось нищим. Рядом валялась огромная, седая, такая же клочкастая собака.
Пашкин отскочил, споткнулся о поребрик и чуть не полетел на мостовую.
- Чёрт! Голову сломать можно.
Собака зарычала, а нищий утробно отрыгнул какой-то гнилью.
- Пан из Москвы?
- Из Москвы, - кивнул Пашкин, ковыряясь в бумажнике. Сунул в грязную ладонь несколько купюр и повернулся, чтобы уйти.
- Пану есть, где преночёвывать? Здесь всё так скучно, - мужчина обвёл рукой улицу.- Такие скучные хотели… Я дам адрес одного пана. Он имеет в найм покой. Комната… В Нуселе.
- Что за Нусель? - машинально уточнил Пашкин. Во рту пересохло. До одури хотелось пива – тёмного, щекочущего горло и щедро расслабляющего мышцы. И не хотелось никуда ехать – ни в какой Нусель.
- Добры место, пан, - осклабился нищий, - не скучное. Улица Сватоплукова, дому номер нуля. Гав-гав-гав…
- Чё так мало дал? - зевнула собака и почесала за ухом. – Ты эту улицу никогда не забудешь. Вернёшься, вернёшься. На мост… Стрррррашный мост.
Пашкин прилепился взглядом к пасти пса, а мужик хлопнул по его плечу.
- У нас с псом еден язык. Это добре. А вы с кем на едном языке?
Пашкин плюнул - охренели все! Баба - маньячка с руками, чревовещатель с дохлой псиной, штирлицы из подворотни… – Сватоплукова, Сватоплукова….Да, ещё дом номер ноль! Из принципа не поеду! Он медленно и демонстративно вальяжно зашагал в сторону центра, словно хотел доказать кому-то, что не полный болван, который не удосужился взять на прокат авто. С Влтавы тоскливо потянуло почти осенним холодом. Несколько отелей встретили заполненными до отказа номерами, ещё в одном не нашлось приличных.
Я сегодня лягу, черт побери, спать или как? - простонал обессиленный и замёрзший Пашкин, забыв об амурных планах на ночь.
Потом, много лет спустя он будет думать об этой ночи, о том моменте, когда, при желании мог оплатить любые дополнительные затраты на поиск шикарного ночлега в самом центре города, но всё-таки отправился к черту в логово, в то жуткое место, что ему просто навязали, куда затащили невидимым арканом. Он не заметил аркана. Заметил лишь стоянку такси, приткнувшуюся к магазину сувениров.
В салоне было тепло и пахло кофе.
- Сватоплукова, - бросил он водителю и, почесав затылок, добавил неуверенно. – Дом номер ноль.
К его изумлению, толстый, пожилой мужик за рулём не стал крутить пальцем у виска, а закрутил лишь крышку термоса с кофе и понимающе кивнул.
С неба долбанули первые капли дождя, а уже через минуту трескучий, дерзкий ливень затопил тротуар. Он злой чечёткой бился в окна, в двери и в голову Пашкина, от чего она стала вдруг огромной, лопаясь от страшной боли.
********
Дом выглядел дряхлой двухэтажкой с единственным не заколоченным досками подъездом. На кавернозной кирпичной стене красовалась редкая бредятина, которая, тем не менее, соответствовала указанному адресу: Svatoplukova 0. Пашкин, перемахнув лужу, ступил на скользкое крыльцо совершенно промокший. Тронул ручку двери, и она с предсмертным стоном отворилась.
Стоять под потоком воды было, по выражению офисной уборщицы, «противу естества». Естество вопило о желании сухого, чистого лежбища, но заходить в подъезд не очень-то тянуло.Нерешительно потоптавшись, он нагнулся и пошарил перед собой, будто надеялся таким манером разогнать кучу крыс. Пальцы коснулись чего-то скользкого и тянучего. В этот момент неоном лопнуло небо, жахнуло огнём – совсем рядом, в пяти шагах. Пашкин уронил сумку, скрючился и, закрыв голову руками, спрятался в спасительную темноту закрытых глаз, а снаружи возмущенно рвануло децибелами. Запахло гарью.
Одурев от ужаса, Пашкин цапнул нечто, притаившееся в темноте подъезда. Это был длинный, черный балахон, чуть выше, на уровне пояса смутно угадывалась играющая в сполохах бляха.А потом всё стихло. В наползшей тишине целофаново зашуршали рукава балахона, и в проёме появилось синюшное лицо над белым кружевным воротником. Огромные, оттопыренные уши, утиный нос и глаза, утонувшие в угольных кляксах. Пашкин отшатнулся – зверёк, а не человек.
- На мост приехали? – спросил зверёк на чистом русском.
Пашкин мельком восхитился образованностью своих новых знакомых – русский язык, похоже, им когда-то внедрили прямо в геном.
- Какой ещё мост? Слушайте, я войду. Холодно очень.
Зверёк дрогнул черными остроконечными ресницами.
- Ну… Вам он подойдёт в самый раз. Высокий. Проходите уж. Комната свободна сегодня. Дождь какой…
- Дождь какой… - машинально отозвался Пашкин и проскользнул внутрь.
Они протащились несколько метров в неразбавленной темноте, и зверёк зазвенел ключами, открывая замок.
- Вот и комната. Деньги за проживание вперёд, андестенд?
- Сколько?
- Четыреста баксов.
- За сутки? Не хило! За эту конуру?
- Вынужден сделать замечание. Я физически не выношу грубых слов. Какая это конура? Смотрите… Кровать мягкая, с шёлковым бельём, бар… В баре зелёнка, кока-кола.
- Зелёнка? Круто! Прыщи смазывать? – пошутил Пашкин, догадываясь о значении термина.
Зверёк неодобрительно цокнул языком и вытащил из потрёпанной котомки мобильный телефон:
- Зелёнка – это абсент, мой молодой друг. Чудненькое, чудненькое снадобье. Вот возьмите могильник, а свой выключите. Не навороченный, но звонит в любую точку мира, только не больше пяти минут. Шкафа, к сожалению, нет, одежды наши постояльцы немного приносят. И больше суток не часто живут.
- Сбегают что ли? От такого комфорта… Может, я есть хочу! И телефон зачем выключать?
- Есть? Перед этим? – зверёк сложил руки лодочкой и изобразил нырятельное движение. Вы с луны? На улице - ночь, ливень, катафалки не ходят. Куда пойдёте? Эй, а вы не из полиции? Запомните, я ничего противозаконного не делаю. Помогаю отправиться на мост.
- Из какой ещё, на хрен, полиции?- возмутился Пашкин.- Нет, я, наверное, пойду. Мутный вы какой-то.
Он уже подхватил сумку, но мутный подошёл вплотную и, положив руку на плечо Пашкина, заставил сесть. Стало отчего-то очень весело, также весело и подумалось: «Кругом одни психи».
- Коне-е-ечно, дор-р-рогой мой, - ласково промурлыкал хозяин.- Ты один прозрачный. Так и живёшь, восхищаясь собственным ртом с серебряной ложкой. Только когда-нибудь вернёшься, обязательно вернешься с депрой в сердце, оглянешься, а вокруг одни миражи. Вот такие дела. Да, забыл совсем… Сегодня тебя ждёт сюрприз.
Пашкин осмелился было пуститься в расспросы, но отложил. Завтра, всё завтра. Он вымок, устал и собирался принять горячий душ. Хозяин показался чокнутым, но безобидным обиралой. Необычная вялость потянула голову к подушке.
- Ладно, остаюсь. Только, не надо мне никакого сюрприза. Слышите? Не надо! Готня какая-то…
Зверёк усмехнулся, хищно переломив бордовую линию рта:
- Значит так, меня не интересуют ваши капризы, я лишь предоставляю услуги по смете. О кей, прощаюсь. Баксы на стол, уважаемый. Не желаете сюрприза, просто не выключайте ночник.
Пашкин вытащил из бумажника четыре купюры и сунул их в руки раскрашенного фрика – в его белые, ледяные пальцы с антрацитовым маникюром.Тот довольно крякнул и упрятал выручку в карман.
Пашкин бросил куртку на кресло и с наслаждением скинул мокрые туфли:
- Скажите, а что это за чумовой номер у дома? Ноль…
- Ну, это просто. Остальное отвалилось. Но все в городе называют его нулевым. Это так символичненько.
- Кошмар,- постановил Пашкин.- Кошмар на улице Вязов. Фреди Крюгера не хватает.
- Если повезёт, будет вам Крюгер. Шутка. Будьте любезны, уходя, постучите в стену, выпущу. Плата сверх суток дополнительная. А могильник-то ваш уже разрядился, посмотрите.
С этими словами зверёк вышел и закрыл дверь на ключ.
- Гениально! Типа, кином осчастливите? А на телефон мне плевать! Звонить некуда, – крикнул Пашкин, но шутник, похоже, не услышал.
Номер оказался так себе по комфорту и с некоторой придурью по дизайну. Всё оранжево-зелёное, будто с детской картинки. Наверное, это должно по задумке вызывать радужное настроение, но не вызвало. С какой стати?
Уже в банном халате и тапочках из пакета, Пашкин плеснул на два пальца абсента, которым иногда баловался и не находил в зелёном пойле ничего инфернального, выудил из холодильника оливки и фрукты – больше ничего из съестного не обнаружилось.
Разомлев и успокоившись, стал разбирать по косточкам невнятные обещания зверька, но косточки не складывались, и он решил завалиться спать.Зевнув, машинально выключил маленький синий ночник на прикроватной тумбочке.
Сначала ничего особенного не происходило. Тихо фырчал холодильник, под сытое урчание далёкого грома шумел дождь, свет уличного фонаря некрасиво раскрасил голые ноги Пашкина трупными пятнами.
Это и есть сюрприз, вяло подумал Пашкин и опять зевнул. Скукота детсадовская.
Но в это же мгновение фонарь мигнул, прощаясь, и испустил дух, а сырая темнота хлынула на Пашкина. Ноздри уловили запах, тошнота вытолкнула желудок с абсентом к горлу. Так сладко-затхло пахло из шифоньера его бабушки, когда он открыл его вместе с родителями через месяц после её смерти. Восьмилетнему внуку тогда почудилось, что вместе с юбками, блузками и платьями, пропитанными крепкими духами, на полках затаилось нечто… То… Что лежало в красивом гробу. - Ой, ну обожала она пачули, - сказала мама.
Душно было в этой темноте, душно и общо. Общо, как в тарелке с кашей, как в банке с варёным, слипшимся горохом, а своё тело сначала ощущалось каким-то зернистым, фрагментарным, сцепленным из тысячи кусочков, а потом вообще исчезло. Стало страшно от этого «общо», так страшно и одиноко, как никогда, потому что «общо» - это смерть.
Захотелось бежать немедленно, но, не смея даже отвернуться, встать или хотя бы спрятаться под одеяло, он увидел в углу морду лошади, потом её шею, круп, ноги. Всадник в седле был закован в латы. Голова его таяла в темноте, но уже через минуту Пашкин, неумело крестясь, с ужасом понял, что её у всадника вообще нет.
Нашлись силы, чтобы сесть, забившись в угол. Лошадь подняла мощную ногу, готовясь сделать шаг, и Пашкин выбросил вперёд руки:
- Эй, не надо! Не подходите! Вы тамплиер? Да? А что вы, с-собственно делаете здесь, в моей комнате?
- Эта не ваша комната, - пробасил тамплиер.
Пашкин не очень-то и удивился. Ну, говорит и говорит – без головы-то, да ещё по-русски, да ещё привидение, о котором знают все поголовно. Тамплиер без головы? Конечно! Зрасте, уважаемый, только вас мне и не хватало.
- Я здесь, чтобы исполнять наказы отправляющихся на мост. У вас есть?
Пашкин растеряно брякнул:
- Оп-па, прямо джин из бутылки. И тоже про мост… Может, рассекретитесь, наконец, и объясните? Я лично сюда только переночевать завернул, по рекомендации.
Тамплиер гулко захохотал:
- Знаете, вас жестоко разыграли, пан Пашкин. Не удивляйтесь, я тоже знаю, как вас зовут. Кирилл Пашкин. Нусельский мост – место самоубийц, а ваша комната – последнее убежище перед шагом.
- Так вон в чём дело! Понял. Меня тут приняли за слизняка? За самоубийцу?
- Вы считаете их всех слизняками?
Пашкин вдруг замёрз, клацая зубами, натянул одеяло на ледяные плечи.
- Да сто пудов! А кто ещё мечтает сигануть с сорока метров, пуская сопли? Ну уж нет! Если ты родился, значит, нужен. Здесь нужен.
- Мне кажется, вы излишне категоричны. Я их называю тоннельщиками. Они идут по тоннелю. Понимаете? Вокруг – ничего, никого, протянуть руку некуда – стены, тьма, и только впереди выход. Один. И этот выход - небытие, потому что бытие – мука и боль. Вы ещё не знаете, как легко попасть в тоннель.
- Вот уж ерунда! Я не попаду.
- Вас всё устраивает?
- Абсолютно! Я ничего не боюсь, никогда не ною и не мучаюсь раскаянием. Понятно?
- Пусть будет так, пусть будет. Тогда чем могу быть полезен? Есть вопросы?
- Есть… Как им помочь, этим слабакам?
- Помочь? Неожиданный для вас вопрос, пан Пашкин. Существуют два способа. Один – пойти следом и вернуть. Большой риск самому возжелать небытия. Второй – прорубить лаз в стене тоннеля. Сами понимаете, как это сложно.
Пашкин подмигнул тамплиеру:
- Слушайте, шикарный спектакль вы тут разыгрываете. Космос! Буду рекомендовать знакомым. А есть! Есть ещё вопросик. Слышал, что у вас крутой, так сказать, хи-хи, профсоюз привидений в Праге, и все-то друг друга знают.
- Так и есть, пан.
- Понимаете, сегодня встретил некую мадам де Феб. Ну, с Золотой улочки…Она мне кое-что напророчила, но это так, личное. Другое интересно, на кого это я так похож. Пан Уле… Кто это?
- О! Мадам де Феб – известная прорицательница. Вы осведомлены? Предсказала поражение фашисткой Германии, за это и пострадала. Пропала в застенках гестапо. Очень достойная особа. А Уле - это алхимик, который жил на Золотой улочке, и, по слухам, сделал золото. И не один килограмм. Только что-то пошло не так в последнем эксперименте - был взрыв и пожар, а пана нашли мёртвым с куском золота в руках. То, что вы на него похожи, очевидно.
- И что это означает?
- Вы знаете, что такое родовое энергетическое соединение?
* Золотая улочка
Zlat; uli;ka в Праге
В миниатюрных домах на Золотой улочке когда-то проживали стражники, охранявшие город. Именно эти сооружения прославили Злату улочку, которая были построена в 16 веке в качестве пристройки к оборонной стене. Существует легенда, что на улочке обитали алхимики, которые изготавливали для императора золото, эликсиры вечной молодости и философский камень.
** Башня Далиборка, построенная в 1498 году.
Одна из башен Пражского града, окутанная множеством легенд.
Часть 2
Москва, 16 августа - 28 августа 2007г
Целый день после возвращения из Праги Пашкин провалялся дома, отзвонившись лишь отцу. Сказал, что плохо себя чувствует и берёт тайм-аут. Он и на самом деле был не в форме, точнее, в плохой форме, похожей на чужой, задубевший бушлат. Пашкин ворочался на кровати, смотрел на модный сияющий потолок, сонно блуждая по его космическим изгибам и впадинам, пока не понял – это же мадам руку приложила. Именно! Это встреча с ней торчала в голове дурацкой занозой.
К вечеру Пашкин окончательно прозрел, постановив, что мозги у него в полном порядке, а дамочка – просто городская сумасшедшая, случайно узнавшая его имя из телефонного разговора. Перед ужином облегчённо вздохнул, освободился от бушлата и уничтожил проблему с решительностью хирурга - отсёк разговор из воспоминаний, кроме того, что ласкало слух – слов о большом человеке. Давно известно - юродивые частенько оказываются провидцами.
Чуть позже остатки робких сомнений хорошенько перемололись в мясорубке будней и выветрились вместе с хмелем выходных.
Неделя прошла в спринтерском режиме – под узурпаторские отцовские монологи отдел Пашкина корпел над бизнес-планом нового проекта «Креативные золотые изделия». Чего только там не было.
Бюстгальтеры и девичьи трусики, сплетенные из золотых нитей, одна из покупательниц заявила, что теперь её грудь обрела нужный вес в обществе, чехлы для ушей, позволяющие удесятерить оригинальность натуры, контейнер для сбора собачьих экскрементов – что за прелесть для вечерних выгулов венценосных особ, и даже крошечный золотой мавзолей с изумрудным Лениным внутри - зюгановцы рыдали от восторга.
Вечером возвращался домой, словно из золотого саркофага, но через час-другой легко сбрасывал дневной груз.
В воскресенье позвонил верный дружище Боб, как всегда, убаюкал вкрадчивым бархатом интонаций:
- С возвращением, старичок. Как погулял?
- Да нормально, - сонно промычал Пашкин.
Боб помолчал, спросил разочарованно:
- И это всё-ё-ё? Охота не удалась, осечки замучили?
- Отстань, а?
- Понял, - весело согласился Боб. - Я что звоню-то… Вернисаж сегодня в галерее. Как тебе? Нехилые люди будут.
- Что выставляется?- зевнул Пашкин.
- Кто ж его знает, Кир. А тебе не всё равно? Матисса в Третьяковке будешь разглядывать, а здесь что главное? Правильно… Отметиться!
- Да один черт, конечно. Спать хочу.
- Ага, спать он хочет… Я тоже, может, всяко-разно хочу, так ведь соблазны эти гадские давлю, как тараканов. Ты чем лучше?
- Ничем, - согласился Пашкин и ещё раз зевнул.- Хотя нет… Я буду большим человеком! Понял? Заруби себе на носу.
Боб присвистнул:
- Я умираю от зависти. Надеюсь, не забудешь своего верного слугу.
- Тебя забудешь, как же. У тебя движок не закипает?
- Да ладно… Я ломовая лошадь Пашкина энд ко. Какой, простите, у неё движок? Ляля будет?
- Не знаю, конь ты наш чернявенький.
- ВоронОй. Правильно говорить - воронОй. Кир, а что у тебя с ней? Лямур-тужур?
- Наверное, женюсь. И что?
- Даже так? Странно. Вроде, совсем не леди. Она что, тайная наследница несметного богатства?
Пашкину надоел допрос:
- Угу… У неё потрясающая задница – как два мяча. Ещё подробностей?
Боб рассмеялся:
- Ай-яй, Какой примитив, старичок. А мне нравятся её глаза. Фиолетовые… Класс! И эта родинка на радужке…
- Фиолетовые? Бред! Родинка? Слушай, руки прочь… У своей жены цвет разглядывай.
- А чего, простите, там разглядывать? Ренатка его каждые два дня меняет. А вообще… Слушаю и повинуюсь. Ты не в духе?
Именитый художник Пашкину не понравился – маленький, какой-то отполированный до блеска и суетливый, но остальное прошло на ура – было много шампанского, дорогих часов на запястьях, шёлковых галстуков ручной работы и разговоров о национальной идее. Музыканты с глазами сатиров выглядели своими парнями, пели о смерти и справедливости, геи трепетно держались за ручки, лесбиянки поправляли друг у друга растрепавшиеся локоны, депутаты аплодировали тостам за толерантность. Пашкин элегантно курсировал среди гостей, улыбался, чокался и вспоминал, какого цвета глаза у Ляльки.
Запахи фуагра и севрюги прилипали к кончикам пальцев и стенкам бокалов, передавались поцелуями ухоженных дамских ручек, как по цепочке, в надушенные декольте и отутюженные лацканы джентльменов. Вскоре коктейль фуршетных ароматов стал навязчивым и не вполне аппетитным. Спасла чашка «Коpi Luwak» с итальянскими бисквитами. - Фенита ля комедия,- выдохнул Пашкин в разгорячённое ухо малознакомой грудастой девицы.
После выставки всей компанией завалились в ночной клуб, где и прикончили остатки интеллектуальной ночи. Пашкин даже немного устал, чего раньше никогда не случалось.У выхода его ласково приостановил трансвестит по прозвищу Пончик - анорексичный гаджет здешнего заведения, предлагающий блага и своду выбора. Длинный и истощённый до предельных показателей, он слыл добрым ангелом удобной жизни.
- Весёлой ночи. Чего желаете?
- Травки.
Пончик засунул руку в кружевной карман и превратился в улыбку – одну, напомаженную, понимающую улыбку.
Дома Пашкин долго радовался красоте большого пальца левой ноги, потом пооткровенничал с попугаем об исторической ценности изумрудного Ленина и с головой залез под одеяло. Утром захотелось взять себя за шиворот и выбросить в мусоропровод, но пришлось встать, стараясь не трясти головой. Липкий пот набух подмышками и потёк вниз – по рёбрам, выпирающим сквозь кожу. В зеркале отражался астеничный светловолосый субъект с недовольной, но совершенно не похмельной физиономией. По молодости лет мучения после крепких возлияний накануне длились совсем недолго.
Глядя на свои покрасневшие глаза и костлявые плечи, он решительно вычленил первоочередные жизненные задачи - срочно записаться на качалку, подписать кучу документов у отца и, черт побери, жениться на Ляльке.
После контрастного душа, чашки зелёного китайского чая с лимоном и апельсинового джюса он мысленно уже втиснулся в офисную обойму, где каждый патрон на своём месте и в любой момент готов превратиться в гильзу, не рассуждая о смысле, цели, точности. Зачем? Для этого существовал курок и прицел в лице бати.
Пашкин даже выдал полувокализ, одеваясь в прихожей, ба-бах, бах, ба-а-ах…. тра-та-та-та, ба-бах, тра-та-та-а-а, словно накачивал себя перед боем. Или тиром?
Патрон прибыл в офис за пятнадцать минут до начала рабочего дня и тут же, подавляя зевоту понедельника, погряз в столбиках цифр, письмах и телефонных звонках.
Заправляясь через каждый час чашкой кофе, опять вспоминал, какого цвета глаза у Ляльки и немного нервничал – после недавней прогулки в Прагу, он будто вернулся к другой Ляльке – ни нежности, ни кокетства. Сплошные придирки и требования. Вот, вчера собрался к ней на обеденный перерыв, но получил полный облом.
- У меня ужасно болит живот. Кажется, отравилась.
- Опять? Устриц переела? Сколько можно? - грустно поинтересовался Пашкин.
- Да пошёл ты… Только о жратве и думаешь, - медленно и зло отозвалась Лялька и положила трубку.
Ну, и ладно, пробурчал Пашкин, о чём хочу, о том и думаю.
Подавив лёгкое раздражение от воспоминания, он допил кофе и засел за работу. Последнее время дорогой батя нагружал нещадно – подсовывал всё новые договоры, требовал быть в курсе бухгалтерских заморочек и юридических фокусов.
Но Ляля не шла из головы. Пашкин зло стукнул кулаком по столу:
- Да пошла ты сама.
Захотелось стукнуть и себя по голове. Почему он так долго держится за её юбку? Не может ни бросить, ни жениться. Любовь? Ерунда! Кто бы показал, какая она, эта любовь? Раньше всё казалось проще. Было немереное число девиц, с которыми он оставался весел и остроумен, щедр и в меру страстен. Были бренды, тренды и топы. Были Мальдивы, Арктика и сафари. Были друзья по универу – все с байками, отдельными квартирами, мощными родительскими субсидиями. Нет, он не выбирал их – они прилипали к Пашкину, как карты к ловким пальцам фокусника. Слава Богу, он добр ко мне, каждый раз думал Пашкин. А почему бы нет? Никому не желаю зла, но и мне никто не желает. Пусть… Живут на здоровье - рядом, а он подарит им рабочие места и легко отщипнёт от себя для пожертвований, потому что они не виноваты. И он не виноват… Что родился с серебряной ложкой во рту. Он, Пашкин! Вот и весь секрет. И не какой-нибудь халявной ложкой, а заслуженной лично им – где-то там, на небесах, где распределяется блага под названием земная доля.
Его доля оказалась счастливой, и иногда он ощущал себя не хозяином мира, а самим миром.
Зазвонил телефон.
- Кирилл, марш ко мне.
- Так точно, шеф, - отчеканил Пашкин и поморщился. Отец… Обращается со мной, как с рабом. Сколько можно?
Отец сидел за столом и пил чай – жилистый, с лаково бритой головой и квадратным подбородком победителя. Зря его называют королём, подумал Пашкин. Батя, скорее, боевой генерал, прошитый осколками. В общем, железный, а никакой не золотой.
Золото, золото, золото… Семейный гигант щедро заваливал жаждущих презренным металлом. Свою порцию получали даже те, кто понимал шик в сортирах. Унитазы, смесители, даже вантузы, хитро поблескивая, прятались в упаковках и разлетались из производственных цехов к счастливым потребителям. С лёгкой руки одного из служащих среднего звена продукту было присвоено шикарное, но строго засекреченное от начальства наименование «идиот» - изделие для извращенных отморозков. Пашкин, услышав призыв увеличить производство идиотов на отдельно взятом заводе, только криво усмехнулся, но отцу шутника не сдал.
Отец рассказывал, что первое колечко он сделал из золота, которое после смерти оставила ему тётка. С этого всё и началось – восхождение к вершинам золотого короля Сергея Мирославовича Пашкина.
- Сколько можно обращаться со мной, как с рабом? - неожиданно выпалил Пашкин.
Перламутрово сияя очками, отец посмотрел на Пашкина, как смотрят в микроскоп – одним глазом и сморщив лоб. Даже рот приоткрыл от усердия. Такое случалось частенько, и каждый раз Пашкин чувствовал себя какой-нибудь молочно-кислой палочкой в простокваше. Правда, иногда, особенно в детстве Пашкин ловил на себе и другой взгляд – загадочный и любопытный. Казалось, он что-то высматривает в сыне – иное, никому неизвестное, непонятное, что ждёт от него какого-то поступка, но вместе с тем боится этого.
- Ничего себе, заявка! Это что с тобой? Не узнаю. До сих пор тебя всё устраивало, как я понимаю. Денежки капают и ладно. Да? Потребности выросли? А? Не приболел часом?
Отец всё спрашивал, спрашивал, обвинял в чём-то, напористо гудел над ухом, но Пашкин перестал слушать – просто взял и отключил звук.
… Он всегда боялся отца – с детства. Один раз даже обмочился, когда мама пообещала рассказать, как сын вёл себя в детском саду. - Не надо мама, не надо, - шептал он, чувствуя, как противно мокнут штаны. - Он меня не будет любить!
- С чего это ты взял? Он тебя пальцем хотя бы раз тронул? Любит больше всех на свете. И будет любить.
Она была права – отец любил, конечно. Доказательств было достаточно - высокая зарплата, шикарные подарки, акции, квартира. Если другие пацаны получали от папочек подзатыльники и уроки игры в футбол, Кирилл уже в семь лет, пусть приблизительно, но узнал от отца, что такое прибыль, налоги и какая-то прожорливая налоговая инспекция. Правда, насчет инспекции Кирилл долго сомневался, представляя её, то старенькой побирушкой, то ядовитой змеёй. Отец так и говорил частенько: - Опять инспекция приползла.
Только иногда, совсем редко Кирилл мечтал, чтобы отец тронул его – хотя бы пальцем.
- Так не болеешь, спрашиваю? Что онемел? Бледный какой-то…
- Прости, вырвалось, но всё-таки…
Отец помолчал, протирая очки. Наконец водрузил их на свой выдающийся, с заметной горбинкой нос:
- Что, всё-таки? Что не так, спрашиваю? Самостоятельности хочешь? Ну, тогда моё предложение в самый раз. Тут такая история…Значит, слушай внимательно…. Широкая отцовская ладонь заграбастала золотую вазу на столе, будто пытаясь выжать из неё сок. Вот так и из меня выжмет вместе с кишками, подумал Пашкин. Отец натянул маску беспощадного босса и продолжил:- Назначаю тебя управляющим филиалом в Леснянске. Там всё к дьяволу запустили. Три! Три года убыточный баланс, а себя, смотрю, не обижают, на новеньких БМВ раскатывают. Бардак, в общем. Нужно навести порядок, сын. Позарез нужно. Очень прошу!
Пашкин запаниковал, раскашлялся:
- В Сибирь? Ссылка, что ли? У меня же опыта – кот наплакал. Не, я не справлюсь.
Отец устало поднялся, и Пашкин заметил, как скованы его движения, сколько морщин убегают от глаз к вискам. Стареет, что ли, подумал почему-то со страхом.
Теперь отцовская рука легла на лоб Пашкина. Тёплая, тяжёлая рука.
- Вот, точно заболел. Свистишь бронхами, как не знаю кто.
Пашкин боднул головой, освобождаясь от руки:
- Повторяю вопрос. Это ссылка? Ты меня так плавать хочешь научить? Посередине реки…
- Не говори ерунду. Ты не декабрист, к сожалению, и даже не Ульянов-Ленин. Нет опыта? Правильно! Надобно набраться, а здесь… Здесь ты только триппера наберёшься от своих девиц. И не трепещи так – не на луну же посылаю – всего-то три тыщи вёрст. Будешь приезжать, наведывать стариков. И потом… Я же не бросаю в омут. Работать будем вместе, просто там свой человек требуется.
- Три тысячи? О, это, конечно, рукой подать. Благодарствую, батюшка. А Ляля?
Отец завертел в руках карандаш и отвернулся к окну:
- Не истери уж…А что Ляля? Хочешь, с собой прихватишь. А лучше – другую заведи. На Ляле свет клином не сошёлся.
- Это я сам решу.
Отец посмотрел с удивлением, даже руки потёр:
- Знаешь, а мне нравится, когда ты такой. Дерзай! Наше золото должно быть лучшим. Справишься, ещё как справишься. Ты понял меня? И ещё… Тут такая история…Когда-нибудь - не скоро, но и не рано, ты увидишь цепочку.
- Что увижу?
- Цепочку, в которой всё, что с тобой происходит – только звенья. Слышишь меня? И каждое звено - на вес золота. Береги себя, сын. И цепочку тоже. А вместо тебя Бориса определю. Тоже засиделся в своём снабжении.
- Боба? Ну да, он тебе ноги целовать будет.
Выходя от отца, Пашкин еле сдержался от хлопанья дверью, но это, как всегда, осталось только мечтой. К тому же он внезапно, не успев рассортировать все потери и жертвы предстоящего сальто-мортале, ощутил необъяснимый подъём. Что там говорила мадам о большом человеке? Так и будет, чёрт подери! Правда, самоуверенный лозунг-утверждение, мысленно проскандированный и отлично прочувствованный, дополнился неприятной скороговоркой: - Ой, ли? Столько всего ещё случится… Вот прямо сейчас и случится.
Пашкин потряс головой и обернулся. Показалось, что это не его собственные мысли, а вполне реальное обращение извне. Но в коридоре почти никого не было - два или три человека и те далековато.
Свой кабинет он нашёл открытым, хотя закрывать дверь на ключ уже давно вошло в привычку. Пашкин осторожно переступил порог, затаив дыхание, но всё равно ощутил страшный запах пачулей.Охрана жрёт дармовой хлеб, возмутился Пашкин и шагнул к сейфу.
На сейф не посягали, как, впрочем, и на всё остальное в кабинете.
Лишь одно привлекло внимание – семейная фотография на письменном столе – родители и сын… Она была опрокинута. Кто-то, пахнувший пачулями, ткнул их носом прямо в копию золотого мавзолея с изумрудным Лениным внутри.
Пашкин растёкся в кресле и взялся за телефон, собираясь устроить разгон всем на свете, но рука его дрогнула и застыла. В полуоткрытую дверь заглянули. Бледное лицо и тонкие изящные кисти… Они появились и тут же исчезли. Командовать и наказывать расхотелось.
Стало дурно и от вони, наполняющей кабинет, и от заглянувшей с того света мадам, а особенно от странного необъяснимого чувства внезапного сиротства. Пот заливал глаза, капал на грудь белоснежной сорочки.
Он открыл рот и неожиданно произнёс фразу, смысла которой, о, ужас, не сразу уловил:
- Madame, chcete ;;ct, ;e v;ichni mumie?( Мадам, вы хотите сказать, что мы все мумии?)
Ясно было одно – он волшебным образом заговорил на чешском языке.
- Ни *** себе! – вырвалось уже на своём, родном.
Вечером Пашкин выпил таблетку фенозепама, двадцать капель корвалола, столько же валерьянки и, уже засыпая, мудро решил, что всё зло от коктейлей, травки и Ленина.
А в пятницу позвонил верный дружище Боб.
Спать он лёг под утро.
Так прошло полгода до отъезда.
Часть 3
Леснянск, 29 -30 декабря 2013 г
Мороз креп, вгрызался в лицо, в пальцы ног, в ветки и стволы старых елей, выщёлкивая из их шершавых тел жалобный треск, и они шушукались, чуть подавшись друг к другу, трогали поседевшие бока, отряхивались по собачьи, рассыпая снег под ноги, шкрябали вскользь по помпезному, с золотыми пиками и бугристыми набалдашниками забору.
Гулял меж деревьями ветер, небо подмёрзло до хрупкой синевы.
Пашкин тоже гулял, колобродил до полуночи – не спалось.Теперь ему не нравились ели, особенно предновогодние. Была в них какая-то обречённость приговоренного к смерти.Дерева отвечали взаимностью – цепляли за одежду, сыпали снег за шиворот, ворчали даже, вытряхивая из своего сугробного подножия мёрзлый шёпот:
- Значит, было не время.Не время-я-яя…
В нём тоже появилась обречённость – приговорённого к смерти.Стоя у окна, в душном сытом тепле столовой, он думал об этом. А ещё о справедливости. Почему в то время, когда он работал не особо напрягаясь, всё получалось по первому классу, а теперь… Теперь голову разрывает от недосыпа, лихорадит от забот, а ни черта не выходит. Почему? Возможно, жизнерадостного когда-то мажора поймали на крючок и тогда всё логично – полудохлый карась, трепыхающийся на леске – махровый неудачник, и лёгкость бытия ему не грозит.
Шесть лет он не без помощи отцовских костылей, но с азартом первого боя пытался реанимировать филиал, поднять уродца на ноги, а там, гладишь, и корону на себя напялить похлеще папашиной. И ничего… По нулям - всё было не в масть. Ни новое оборудование, ни обновление персонала не давали эффекта. Всё будто замерло – ни вперёд, ни назад. Неудачи преследовали. Дебиторы скрывались с глаз, покупатели требовали снижения цен, рабочие попадали в производственные аварии, воровали, спивались и бастовали из-за задержки зарплаты.
Сначала отец вмешивался, контролировал, подсказывал, но очень скоро будто бы охладел к филиалу, лишь коротко констатировал, дела, мол, хреново идут, нужно думать головой.
Одно радовало – увидев рвение сына, его желание подняться, отец притормозил с советами немедленно жениться на Ляльке.
- Успеется, - бормотал он при встрече.- Какие твои годы, сына? А девица твоя простовата и к золоту беспощадна. Ну, не умеет она его носить. Цыганка, одним словом. Ставим жирный минус, сына.
Минус надо было ставить раньше, гораздо раньше, думал Пашкин. Когда Ляльку, которой едва стукнуло восемнадцать, пришлось вытаскивать из тёмного дела, связанного с наркотиками. Они тогда только познакомились, и произошло это при странных обстоятельствах. Она просто возникла ниоткуда в его кабинете – чёрные волосы до пояса, смуглое лицо с бесстыжей улыбкой. Сказала, что ошиблась дверью и так нацелилась на него голым татуированным плечиком, что он взял гостью за руку и никуда не отпустил, а уже через неделю её увели два смешливых опера, которые и поведали очумелому Пашкину, что Брзиляну Ольга Георгиевна оказывала услуги по сбыту запрещённых курительных смесей. Можно сказать, из ещё горячей постели увели, что стражам закона показалось очень забавным. И вот тут Пашкин ни с того ни с сего бросился на выручку, подняв на ноги всех знакомых и малознакомых, к тому же основательно опустошив кошелёк. Но к отцу не обратился – это было принципиальным моментом. Некоторые из друзей считали, что титанические усилия в борьбе за свободу подозрительной девицы объяснялись крутой любовью, накрывшей Пашкина, другие считали придурью мажора, но сам он понять причину приступа активности, как ни пытался, не мог. Южная, яркая красота Ляли, конечно, привязывала, заводила, но назвать это любовью не приходило в голову. С год или больше он держал её при себе лишь потому, что спас от тюрьмы. Такая вот ирония судьбы, - смеялся в ответ на изумление тех, кто был в теме. Смеялся и ничего не менял, ничего не анализировал, не гадал и не сожалел. Ляля, конечно, стала сдержаннее, научилась молчать, почти забыла мат и крепкие сигареты, но до дамы высшего света ей было далеко. Правда, Пашкина это устраивало. Отсутствие лоска искупалось естественностью, и довольно скоро Пашкин просто привык, что она рядом, но не лезет не в свои дела, не контролирует, не посягает на свободу. Пересудов не боялся, поскольку был точно уверен, что никто в его круге не посмеет осуждать ни его, ни его избранницу. Здесь, в Леснянске он не часто думал о ней, но рвать отношения не собирался. Зачем?
Домой удавалось нагрянуть раза два в месяц. Он встречался с Лялей, насыщался ей, ублажая продуманной прелюдией, не особо рьяно, лишь по инерции звал с собой, но она решила добить карьеру и стать великим секретарём-референтом. Ну, не дурочка ли? Пашкин только кивал головой одобрительно. А что оставалось делать? Разве только выждать, когда филиал превратиться в качественную игрушку, станет прибыльным, и появится возможность нанять для тупой пахоты опытного менеджера.
Лялька всё понимала, ничего не требовала, вилась вокруг голодной кошкой, отдавалась изобретательно, бесстыдно, умело обслуживая гостя. Правда, в последний визит неприятно озадачил и даже испугал один запредельный разговор.
Гадание на картах Таро было наследственной чудинкой Ляли, её страстью и почти профессией – умудрялась и на этом лишние копейки в дом тащить. Гордилась страшно – а как же! Автономность плавания – наше всё. Гены прабабки – цыганки утёрли нос остальным – вполне выдержанным в стиле а ля материалист.
Так вот… После многочасовых, выверенных до мельчайших подробностей ласк, от которых он всегда чувствовал себя выпотрошенным, они сидели на постели и заправлялись сыром с вином.
Лялька быстро опьянела и несла скабрезную чепуху, растирая кулачками слипающиеся глаза - круглые фиолетовые глаза, которые видели насквозь. Во всяком случае, она в это верила. Так и говорила, указывая пальцем куда-то в район пупка:
- Я вижу тебя насквозь. Ты сегодня опять набухался.
Ёптель-моптель, думал Пашкин, я сам-то себя не вижу, тем более, насквозь. Да и надо ли? Ну, что там может быть такого, кроме ливера?
Вино кончилось, пришлось открыть коньяк.
Бесстыдно раскинув длинные салонно-загорелые ноги, Ляля погладила себя по животу:
- Кира…Ты теперь в каждой моей клеточке, - она провела по горлу ладонью.
Он лениво помял её увесистую золотистую грудь и в сотый раз спросил себя, зачем он сюда приезжает. А вслух промямлил:
- Чудик, чтобы без меня ни-ни… Держись за штурвал. Я на сегодня пас.
Они смеялись, смеялись, как помешенные – ни с чего, будто от травки.
- Не к добру,- сказала Ляля и вдруг отрезвела, потемнела лицом, покусывая каштановый локон. - Кир… Ты знаешь, я вчера гадала на нас. Грубо говоря, вышло ужасно.- Она потянулась к тумбочке и выудила из ящика колоду карт. – Вот, смотри… Тринадцатый аркан.
Это был он – Анубис, стоящий у смертного одра. Тринадцатый аркан под названием Смерть.
Пашкин поёжился, но выступил бодро:
- Дурёха…Что скисла? Ты же мне сто раз говорила, что это не смерть физическая, а перерождение, очищение. Что там ещё? В общем, обновление. Да, малышка?
Лялька не ответила, почему-то всхлипнула и убежала в ванную, а Пашкин ни к селу, ни к городу вспомнил свой бред в Праге, в доме номер ноль, рядом с Нусельским мостом. Он тогда просто сбежал под утро, ничего не спросив у зверька. Безголовый тамплиер закончил беседу странно:
- Вы знаете, что такое родовое энергетическое соединение?
Пашкин замер. Не от страха перед картой, а от нехорошего предчувствия. Он совершенно не понимал, почему эти воспоминания явились только сейчас. Зверёк, мост, комната с Тамплиером. Их будто стёрли из памяти.
- Потому что не время было, - услышал он голос Ляли, стоявшей в проеме двери.
- Чудик, что ты сейчас выродила? Откуда…
- Сама не знаю, - испуганно прошептала Ляля.- Вырвалось.
Чуть позже, уже потягивая виски в салоне самолёта, он опять услышал эту фразу: «потому что не время было». Добавлено было ещё одно слово: «Нусель». Пашкин резко повернулся к старушенции, сидящей рядом, но она крепко спала.
Так он заполучил странный недуг – слуховые галлюцинации. С каждым днём они становились всё явственней, звучали угрожающе и нравились всё меньше.
Через неделю после этого свидания случилось катастрофа, – он ухнул в очередную финансовую яму, и, кажется, уже последнюю.
Его верный дружище Боб подставил Пашкина, как последнего лоха. Предложенная им рисковая сделка сулила вожделенный выход из кризиса, и Пашкин согласился на лакомую замануху, но вскоре лишился миллионов, взятых в кредит, и старого друга, растаявшего в дальних далях вместе с семьёй и крутой суммой евро.
Пашкин стукнул кулаком по подоконнику. Да, пиастры жалко, но разве в них дело? То есть, не только в них. Как ни странно, в этой паршивой истории его больше волнует не крах филиала, а потеря друга.
Целый месяц он бредил вендеттой, но однажды утром ощутил пустоту. Решил – передоз с непривычки, когда ещё он так ненавидел? Никогда. Сейчас было даже интересно - полнота жизни, будь она не ладна, со своим богатым ассортиментом ловушек. В одну он вляпался. Предательство… Это так безбожно легко – предать. Всего лишь рубануть по общей сиамской артерии. Ну и что, если кровь, ну и что, если один загнётся? Се ля ви, господа, се ля ви.
Только на самом-то деле всё сложнее. Предатели… Мы их любим-лелеем, сочиняем сказки о важности и сердечности, пускаем на соседнюю орбиту. Но, рано или поздно, в игру вступает рок - пиф-паф! Орбиты больше нет, и подстреленный из-за угла мир становится меньше. И с каждой новой изменой он всё больнее сжимается, тлеет, распадаясь на атомы, пока не исчезнет или перестанет быть понятным. Так что же делать?
Он вдруг опять разозлился, потеряв рассудительность и философский настрой, приказал себе:
- Ничего особенно не надо делать. Всё очень просто. Нельзя! Никому нельзя позволять занимать слишком много места. Боб занимал.
Захотелось догнать градус до поросячьего визга и полной анестезии, но бутылка с коньяком зияла пустым дном. Пашкин полез в закрома, решив побаловать себя первоклассной текилой. Он уже наливал себе рюмку, когда неожиданно почувствовал, что сзади кто-то смотрит ему в спину.
Раздалось хихиканье и шёпот:
- Бросьте, вы пан Пашкин, ерунду думать. Выход ведь один…Самому надо занимать много места! Нужно быть океаном. Океаном! Тогда отнятая у тебя капля не станет причиной апокалипсиса.
Быстро справиться с отяжелевшим телом не получилось – ноги прилипли к полу. Целую вечность Пашкин передвигал их, сражаясь с силой тяготения, а когда обернулся, тихо охнул. На барной стойке сидел черный ворон и клевал печенье из вазочки
.
- Кар, - сказал он Пашкину.
- Кар, - ответил ему Пашкин и свалился на ковёр.
Ворон взмахнул крылами и приземлился у Пашкина на груди. Острые когти вонзились в рёбра, ворон прицеливался клювом.
- Кыш, стервятник! – почему-то смутился Пашкин. Показалось, сейчас произойдёт нечто интимное – его или поцелуют, или вырвут печень, или проникнут внутрь.
Но птица проскрежетала попугайным голосом: «Привет!» и растаяла, обронив на раскрытый от удивления рот Пашкина смоляное, шёлковое перо.
Выплюнув лихой подарочек, он поднялся и, поскользнувшись, упал на четвереньки. Но что это? Не персидский ковёр под ним, а жирное серое месиво из земли и мусора.
Голова судорожно втянулась в плечи – совсем низко свистят пули, что-то взрывается, ярко, негромко, как новогодние петарды.
- Я люблю новый год, я люблю новый год, - шепчет Пашкин, как заклинание, и ползёт, ползёт в черноту, в неизвестность, вдыхая тухлые испарения, пачкая руки, ноги, лицо липкой и жгучей грязью. До него вдруг доходит, из чего состоит разлагающаяся окрошка под брюхом – из нового года, малинового валенка для подарков, из самих подарков, семейных ужинов и весёлых попоек, из крабов под соусом песто и доступных тёлок, из бабла и мотоциклов. Все, что радовало и грело, превратилось в помоечное ничто.
Он уже затих, решив и сам превратиться в отходы, но твердь разверзлась.
Мама дорогая! Под ногами - дно траншеи с высокими, обмётанными мхом и плесенью стенами, а рядом, в небольшой нише, освещённой луной, лежит человек, покрытый грудой огромных грибов
Пашкин не удивлён, узнав в человеке отца, лишь рад, что так быстро нашёл его.
Нашёл! Нашёл же! – захлёбывается Пашкинский разум, кроя действительность на куски и вновь склеивая их в одно несуразное полотно, где всё вверх ногами, криво, страшно, смертельно опасно. Пашкин уже не совсем понимает, кто это лежит в нише – отец или он сам?
- Ну, что ты забился в нору, как зверёк? - спрашивает Пашкин. – И эти мерзкие грибы… Зачем?
- Мухоморчики - правильные грибы, - шепчет отец, улыбаясь.
- Тебя нужно похоронить по-человечески. Мне велено.
- Кем?
- Тёмной ночью, белой ртутью, красной серой, - выпаливает Пашкин и видит гроб, оседающий с небес.
Немного усилий, и отец оказывается в гробу со сложенными на груди руками.
- Вот так, - грустно вздыхает Пашкин.- Так будет лучше всем. Прощай, папа.
- Прощай?- грохочет голос отца.- Проща-а-ай?
Рука отца пружинно покидает смиренный покой и превращается в уродливый, острый крюк.Приподнявшись в гробу, отец деловито и равнодушно рвёт крюком грязную рубашку ошалевшего Пашкина, цепляет за подреберье и поднимает в воздух.
Пашкин послушно болтается на крюке, как свеженький свинячий окорок. Ему больно, ужасно больно и щекотно.
- Не трогай меня! – кричит он в потустороннее, синее лицо отца.- Я большо-о-о-ой.
… Очнулся Пашкин только утром - от сильной жажды и тупой боли в подреберье. Выбрасывая в мусорное ведро пустые бутылки, еле сформулировал первую за утро мысль, посетившую голову: с этим делом надо завязывать. После банальных мероприятий по реанимации то ли тела, то ли окорока боль отпустила, как и нетерпимая щекотка в боку.
Под душем явился иной объект волнения - как рассказать отцу о банкротстве? Да ещё перед новым годом. Решил, что телефон для этого не подойдёт. Нужно встретиться и признаться, глядя в глаза.
Загрузив в себя третий стакан воды с лимоном, Пашкин закурил и набрал номер:
- Дина, мне нужен билет. Да, на сегодня.
- Билет для большого человека, ну очень большого, - громко и растягивая слова, прошептал он куда-то в верхний угол, когда в трубке раздались гудки.
Громкий, хриплый хохот вырвался из горла, зазвенел камертоном в светильниках и стеклянных дверцах горки, а потом растаял в мягкой обивке дизайнерского дивана.
Часть 4
Москва, 30 декабря 2013 года
Он открыл дверь своим ключом и долго возился, снимая дублёнку. Предвкушал… Вот сейчас подарит дорогущую безделицу, хлебнёт кофе и расскажет, как охотно кипел целый месяц, предавал анафеме бывшего друга, а сегодня вдруг, как отрезало – в душе такой штиль, странный, нелепый, потому что проблеем немерено, и за него их никто не решит, не впряжётся, не подставит плечо, не заслонит грудью, но это хорошо. Завтра новый год – он начнёт его по-новому, сам начнёт, без шпаргалок.
В прихожей было темно, а вот коридор, ведущий в кухню, как всегда, освещался дюжиной мини-светильников разной величины и формы. Чудик называла навороченную иллюминацию «тропой Алладина», потому что именно здесь, по её придумке, под красными шарами, жёлтыми цилиндрами, ягодками и прочими милыми приколами они прятали подарки друг другу. Теперь тропа обогатилась ещё и новогодней гирляндой, непрерывно сигналящей о близком часе икс.
На кухне что-то скворчало и попыхивало.
-Чудик, ты где? – крикнул он, разглядывая себя в зеркале. Отличный фейс, подумалось весело. Глаза чуть запали и горят, щёки небриты, волосы всклокочены. Ну тык…Настрадался, бедняга.
Вместо Ляли в коридоре - прямо под любимым Лялькиным светильником в виде шляпки мухомора образовался отец – выполз из ванной в одних трусах, да ещё в каких роскошных! С Микки Маусом на причинном месте. Всё расплылось перед глазами. Ноги подкосились, и он по стене осел на пол. Отец застыл пеньком, зажав в руках носки.
Пашкин долго молчал, таращась то на шляпку мухомора на голове отца, то на трусы.
- Ата-а-ас! Здрасте, батя-мухомор. Что же ты позоришься в таких трусах? Только не говори мне, что я всё не так понял. О кей? - выпалил, срываясь на унизительный петушиный голосок, и сам себе стал противен. Лампочки на гирлянде взбунтовались, бешено помчались вдоль коридора, закручиваясь в петли и выстреливая зигзагами. Он видел их, только их, пока не услышал голос:
- Какой мухомор? Кирилл…- отец неожиданно съёжился, стал меньше ростом, уже в плечах. Даже его знаменитый подбородок потерял жёсткость и дряблой складкой наплыл на шею.
- Что, Кирилл? Что? Я умираю от зависти. На каком рынке прибарахлился?
- Кирилл…
Пашкин поднялся и широко зевнул:
- Не, папа, это извращение. Ты в курсе? С прискорбием сообщаю – у тебя пропал вкус.
Отец не ответил, не тронулся с места. Пришлось обогнуть его, чтобы попасть в ванную.
- Где моя щётка, бритва, халат? Надеюсь, не трогал? – Пашкин сгрёб в карманы зубную щётку и два флакона. Выскочил в прихожую с халатом наперевес. - Помнишь, мне было восемнадцать… Как мы бились… Ты не разрешал мне пользоваться твоим парфюмом. Помнишь? Говорил, у человека должны быть вещи индивидуального пользования. На них нельзя посягать. Выходит, можно? А?
Отец потоптался и закрыл носками Микки Мауса:
- Ты про вещи?
- Про вещи, ага. Нет, ты окаменел, что ли?
Пашкин повертел халат и бросил его на плечи отца:
- Дарю. Мне он без надобности.
Из кухни вышла Ляля – в весёленькой пижаме и с кухонным ножом в руке. Щека у неё некрасиво дёргалась, криво растягивая рот.
- А я кто?
- Здррра-а-асте, мадам, - Пашкин отвесил поклон. - Ты грелка, милая моя.. Дорогая, продажная грелка. С глазами фиолетовой поганки. Куда смотришь? – он пнул ногой в сторону отца. - Почему ещё не в эстетическом обмороке?
Ляля, кажется, пыталась сломать нож:
- Ты же не хотел на Новый год ехать.
Пашкин понимающе улыбнулся:
- Ну простите, господа, не учёл. Больше не буду.
Шагнув к отцу, он сильно толкнул его в плечо, понимая, что скоро свалится сам – позорно, по-бабьи лишится сил. Ног он совершенно не чувствовал – передвигался, словно марионетка на верёвках.
- Знаешь, батя, иди и переоденься. Как ты в этом будешь руководить?
- Кирилл…- отец побледнел и тяжело дышал, путаясь в рукавах, пытался прикрыться.
- Иди, иди, а то смотреть жалко. Хотя, стоп… Дай полюбоваться. Дефильни туда-сюда.
Ляля шумно рухнула на кресло в холле:
- Пашкин, ну что ты, как баба? Ты не любил меня никогда. Отпусти его. Сергей, да не слушай ты его, уходи!
- Отпустить? Я что, держу? Он сам приклеился. Откуда тебе знать любил или нет?
- Ну, любил… За жопу, как два мяча. Боб раскололся.
- Боб? Боб твой - гнида. А этот? Этот престарелый кадр за душу любит? А какая у неё, батя, кровь! А? Горячая! Цыганская, ****ь.
- Кровь?- встрепенулся отец. – Кровь молодых женщин… Ты ведь не дойдёшь до этого? Тут такая история… Это бредни. Из неё ничего не получится.
Пашкин присвистнул:
- Вау! Мы уже заговариваемся! Что из крови не получится? Смотри, золотой король, как бы инсульт не шарахнул!
Ляля взвизгнула, как свинья перед ножом:
- Да, Пашкин, да. Он любит. Но ты… Короче, ты не поймёшь. Ты же у нас блондин!
- Куда нам, милая. Это ты ведь насквозь видишь.
Отец вдруг выпрямился. Лицо его стало прежним – вытесанным и непримиримым, подбородок уже не колыхался медузой, а вызывающе торчал квадратным булыжником. Широкими уверенными шагами он направился в спальную комнату и через минуту вернулся в аккуратно пригнанном халате и с револьвером в руке:
- Вот что... Слушай меня внимательно. Впрочем, бесполезно, не буду. Хочешь револьвер? У меня есть.
Ляля заорала что-то невразумительное и бросилась к нему с ножом в кулаке. Пашкин – просто с кулаком, отключившись от извилин, со всего размаха рубанул по руке с револьвером.
Отец охнул и закрыл лицо руками, но через пару секунд смотрел уже без страха и со злостью:
- Ты на кого руку поднял? А? Да кто ты такой без меня, чтобы тут спектакли устраивать? Вот, что… Можешь считать, что теперь на свалке дерьмо лопатой гребёшь. Понял? Больше ни на что не способен. Слабак! Работа, квартира, бабки… Забудь.
- С наступающим новым годом! - прошипел Пашкин и бросился к выходу.
На лестничной площадке долго стоял, не зная, куда идти и что делать, потом пнул деревянный ящик у мусоропровода, поддел носком тощего рыжего кота и вызвал лифт, бормоча новую для себя мантру: - Этого не может быть, Нет, нет, нет…
- Что вы сказали, молодой человек? Чего нет? - аккуратная старушка, шагнувшая в лифт на пятом этаже, смотрела с тревогой. – Денег нет? Знаете, у меня тоже. Вам плохо?
Пашкин машинально сунул руку в карман:
- Деньги? Хотите, я одолжу? А насчёт «нет»… Тут дело такое… Меня нет. И вас. И вообще никого нет.
- И что же теперь делать? – нахмурилась старушка.
Пашкин рассматривал заштопанную дырку на старушкином пуховике.
- Что, мадам? Бухать! И все дела.
- Ругать? Ну что вы! Не надо никого ругать. Обещайте мне.
- Бухать, ругать, убивать, кровь отбирать, - отозвался Пашкин мёртвым голосом.
Часть 5
Москва, 30 декабря 2013 года – 19 января 2014 года
Сначала нашлись силы броситься к друзьям. Пустое оказалось дело.
Одни отбыли на встречу нового года в Париж, другие на Мальдивы.
В третьей семейной ячейке царила прямо-таки по пчелиному ответственная подготовка к празднику – оставались считанные часы. Его наскоро и формально, будто бомжа, угостили чаем, спросили, пряча пустоту глаз, почему плохо выглядит, и, не дожидаясь ответа, со страстью поведали, кто из знакомых отметился на последней тусовке, в каких прикидах и на каких тачках, кто сколько заработал или круто лоханулся, кто обзавёлся собственным салоном красоты, новой любовницей, шикарной яхтой, собакой, триппером.
В кармане затукал телефон, и Пашкин услышал срывающийся голос матери:
- Кирилл, ты что натворил? Папа мне всё рассказал.
- Я натворил? – заорал Пашкин.- Всё рассказал? И ты…
- Что я? Я его понимаю в какой-то степени. Ты окончательно завалил филиал, да ещё и грубишь. С ума сошёл? Он тебя увольняет. Не переводит, а увольняет. Ты слышишь? И квартира на его имя записана. Что молчишь? Сразу говорю, у меня денег нет. Он предупредил, что ты будешь мстить ему, но я…
Пашкин нажал на отбой и засмеялся, словно захлебнулся. Теперь ещё и мать… Ну и ду-у-ура! Он не собирался исповедоваться ни перед кем, но всё равно чего-то ожидал – может, лишь позарез нужного слова, взгляда, жеста. В подлодку, что теперь уже и не его, возвращаться не тянуло, и он часа три бродил по улицам предновогоднего города, пока не позвонила Дина, его секретарь в Леснянске. Красивая, но миксированная кореянка Дина, этакий азиатский изюм в американском фастфуде, которая и в огонь и в воду и в другие, более уютные места.
- Сергей Мирославович приказал не пускать тебя в кабинет. Я в ужасе. Как это понимать?
- Ничего, ничего не случилось, - спокойно отозвался Пашкин. – Ты приедешь после нового года. Я оплачу.
Дина замялась, что-то промычала в трубку и виновато отказала:
- Не знаю, Кирилл… Сергеевич. Не получится, наверное. Столько дел навалилось. Прости.
Пашкин выбросил телефон в сугроб и огляделся, будто первый раз видел предпраздничный гон мегаполиса.Елки в огнях, вопящие витрины магазинов, толпы алчущих затариться провизией, подарками… Всё, как всегда.
Что такого случилось, успокаивал себя. Что такого, чтобы подыхать от отчаяния? Нужно плюнуть и жить дальше, но почему же его так ломает? Страсть? Нет, не страсть здесь замешана и не слепая вера в отцовскую непогрешимость, потому как он не Ромео, а отец не ангел. Тогда что это? Отец столкнул его с дороги, где может пройти только один. В яму столкнул. И это отец? Отец? Он говорил о цепочке, которую надо беречь. Что получается? Сегодняшний день – уродливое, бракованное звено, без которого нельзя обойтись? Нет, не просто уродливое, а хитрый спусковой механизм. Пашкин чувствовал его, как дикий кабан чует запах пороха. Всё изменилось бесповоротно и вовсе не от батиного кобелизма. Пашкин не узнавал мир – вот что страшно. Надо же! Никогда в жизни не приходилось возводить баррикады, прокладывать границы, отделять себя… от других человеков. И вот, приехали. Да разве человеки вокруг? Пластмассовые винтики! Разве нужны им подарки? А семьи? Мужья, жёны зачем? Винтики, которым не надо размножаться – достаточно куска пластика и токарного станка - вылетают из-под всемогущего резца в общий лоток, и тупо, по-холуйски ввинчиваются, ввинчиваются в свою кургузую пластмассовую жизнь, пока не сотрутся нарезки
.
Приближалась ночь. Резко завьюжило.
Он врос в тротуар и внутренне затих. Просто смотрел и ждал, когда, наконец, вырубится питание лживой махины и всё остановится, или взлетит к небесам, затеряется в хаосе – вместе с его, Пашкинской ненавистью, с его личными убитыми планетами и звёздами, с распоротой артерией, питавшей веру в личный хепи энд и заколдованность колыбели, где пребывала его, как оказалось, крошечная, нестойкая душа. Ему не будет горько. С чего бы? Жалкие потуги мира, нет, не мира, токарного станка выглядеть теплокровным и не чужим раздражали.
Ветер стих и с неба повалило тяжёлым хмурым снегом. Всё вокруг выбелилось, растворилось, еле просвечивая окнами и фарами. Откуда-то из детства, из сказки выплыло: «Снежный шайтан хвостом крутит» Завороженный Пашкин видел только холодную пену криоловушки вокруг себя, в которую вляпался с потрохами.
Он ткнул в её голодное, слоистое изнутри брюхо кулаком – рука исчезла по локоть. Еле сдерживаясь от вопля, Пашкин всем телом подался назад – тщетно, рука застряла по ту сторону. В невидимой ладони что-то шершаво заворочалось, кольнуло щетиной и вылезло вместе с рукой прямо к носу.
Нос учуял запах пачули и старого тряпья. Это была кукла. Кукла отвратительная – так показалось в первый момент. Маленький тряпичный мужичок, одетый в серое рубище. Пегая борода, рыжие кисточки волос над ушами, переходящие в блестящую розовую плешь. Да, он был, скорее, смешон, а не ужасен, этот пришелец. В одной руке мужичок зажимал миниатюрную колбочку, а в другой что-то блестящее, вроде золотой бусинки.
В этот момент снежная капсула задорно фыркнула и осыпалась к ногам. Освободившийся Пашкин смог увидеть то же, что и раньше. Винтики обоих полов и разных возрастов, теперь уже похожие на клочки сладкой ваты, катились по своим уже не совсем трезвым пластмассовым делам.
- Послушайте, чья это кукла, э-эй, - несколько раз крикнул Пашкин, но ни одна винтиковая шляпка не повернулась в его сторону. Пришлось оставить мужичка на скамейке. Снег ещё шёл так же бестолково обильно, и вскоре щуплое тельце найдёныша скрылось под ним, как в могильном холмике.Из снега проглядывала лишь розовая лысина и один глаз. Пашкин бросился прочь в полной уверенности, что голубой глаз подмигнул ему.
Он опять не знал, куда отправиться. Не знал всего лишь пять минут, а потом победно повёл плечом, подбоченился, набычился да и понёсся в свою личную аптеку – ближайший супермаркет.
Я же кто? Русский или как? Русский винтик знает, как лечиться. Да, черт подери, да. Ящик водки, хвост селёдки и сигареты «Прима». А бабс…. Не-ееее, бабс пусть другие е..т под ёлкой. Те, что с Микки Маусом.
В магазине оказалось, что карточка заблокирована. Он расплатился тем, что обнаружил в кошельке, убрав из тележки часть продуктов, и через час был дома.
На новогоднюю ночь приглашений не поступило. Просто фантастический подарок, постановил Пашкин. Кто-то же должен быть адекватным в это размазанное время вселенского гипноза. Пусть винтики вместе с болтами жрут оливье и вкручиваются в свои разукрашенные серпантином гайки, пусть падают ниц и сытой мордой в салаты перед успешными отвёртками на корпоративах, пусть в обслюнявленных записках, сожжённых над бокалами, просят всемогущий резец об исполнении дешёвых, пластмассовых желаний.
Он пил, курил, спал, что-то жевал, даже пьяно рыдал под Путина… Пил два или три дня. Или неделю, месяц, год. Его быстро развезло, сплющило, переварило до состояния плавленого сырка с замазкой вместо мозгов и сердца. Не-вы-но-симо-о! Всё! Особенно поющие крысы. Не убежать… Мадам де Феб – делай золото, Пашкин, делай, лицо матери – что ты творишь, сынок, белые халаты, шприцы, боль, покой, сон. Прохладная, мягкая рука легла на лоб, взъерошила волосы.
Он открыл глаза:
- Мама? Что ты здесь? Зачем?
- Я давно здесь. Еле тебя откачали.
- Есть хочу, мам.
- Это хорошо. Вставай, бульончик куриный и булочки с сыром. Похудел-то как. С Крещением тебя.
- Крещение? Сейчас Крещение? Ни черта себе!
- Да, мой хороший. Что ты с собой делаешь, а? Нужно просто разрулить с филиалом и не спорить.
- Понятно, он тебе лапшу на уши навешал. Стоп… Голова кружится. По-моему, в ней поселился ку-ку.
- Шутишь? Это тоже хорошо.
- Что-то у тебя всё подозрительно хорошо.
- Нет, не всё.
После лёгкого обеда Пашкин узнал, что у отца инсульт, сваливший его ещё до нового года, но сейчас врачи твердят о хорошем прогнозе. Речь не пострадала, но парализована левая сторона тела.
- Так вот вы меня порадовали на праздник, – мать не очень добро улыбнулась, вытирая мокрые щёки. - Ты ещё отдохни и сразу - к нему, в больницу. Он хочет тебя видеть.
Часть 6
Москва, 22 января - 8 февраля 2014 года
Одна половина лица его была какой-то скомканной по сравнению с другой – украшенной неестественно наливными щеками и застывшей ухмылкой посиневшего рта.
За то время, пока Пашкин отдыхал от перепоя, у отца случился второй удар – теперь уже с частичной потерей речи. Тело его неподвижно и покорно лежало на больничной койке, а из поражённого глаза текла бесконечная и бесполезная слеза.
- Слушай, я не прошу… прощения, - выдавил он, тяжело пережёвывая во рту каждое слово. – А ты можешь не прощать. Так?
- Так, - подтвердил Пашкин и отвернулся.
- Возьми там… В тумбочке письмо… когда будешь уходить.
- Письмо? Твоё? Мне?
- Да, моё. А сейчас… Слушай, можно попросить? Спой мне.
- Спеть? Нет, подожди. Что спеть?
На Пашкина вдруг нахлынуло ненормальное возбуждение. Он был свидетелем тайны тайн и физически ощутил близость её – то ли лёгким колебанием воздуха, то ли новым запахом, появившимся у постели это коснулось и его, Пашкина.
Палата освещалась лишь ночником у кровати. Громко тикали часы, заглушая нудный стон ветра, гоняющего по оконному стеклу культяпку новогодней гирлянды. Беспризорные лампочки робко постукивали по раме – тук-тук-тук, сердце тоже стучало, и зубы стучали неукротимо и больно. Пашкину стало совсем худо.
Отец смотрел куда-то в верхний угол, сдвинув брови, будто уже видел что-то недоступное другим. Заросший щетиной, вдруг широко открывшийся и лохматый из-за отмершей кожи рот его был похож на жерло. Казалось, что это и есть выход туда. Или вход?
Возбуждение сменилось страхом. Пашкин даже слегка отодвинул свой стул, по-детски ойкнув, опасаясь быть сметённым чем-то назревающим, чем-то совсем не здешним, но способным очень реально содрать кожу.
Отец прохрипел, показывая глазами куда-то на пол:
- Она там… хочет видеть меня. И тебя тоже. Под кроватью.
Бредит, содрогнулся Пашкин и осторожно поджал под себя ноги. Под кроватью послышалась тихая возня. Подумалось, а вдруг и правда? Вылезет сейчас нечто рыхлое и холодное, без глаз, без носа, ушей. Один жадный рот….Нельзя мне без кожи теперь, никак нельзя.
Спросил фальцетом:
- Так что же тебе спеть?
- Колыбельную.
- Да ладно… Какую? Я и не помню.
- Баю-бай.
У Пашкина пересохло во рту. Запинаясь, то и дело переводя дыхание, он тихо запел:
- Баю-бай, должны все люди ночью спать.
Баю-баю, завтра будет день опять.
За день мы устали очень,
Скажем всем: «Спокойной ночи!»
Глазки закрывай! Баю-бай!
- А я тоже её пел тебе, - прошелестел отец и пустил пузыри.
Теперь он выглядел совершенно спокойным, даже радостным. Голубые глаза его стали ярче, морщины на нетронутой параличом половине лица разгладились. Он сделал долгий, глубокий вздох и закрыл глаза.
Пусть поспит, решил Пашкин, выудил из тумбочки письмо и вышел из палаты.
… В столовой, похожей на подлодку, было стерильно чисто и неуютно. Брезгливо разглядывая металлические клепаные стены, он представил, что залёг на дне океана и поморщился. Стимпанк, что когда-то его вдохновлял, теперь заставил попятиться в прихожую. Чужая кухня, чужая безобразная квартира, чужая одежда в шкафу, чужие мысли в голове. Когда это случилось?
Но разогреть еду всё-таки пришлось - котлеты с непомерной порцией овощного рагу. Утащив тарелку в гостиную, принялся сосредоточенно жевать, положив письмо рядом с тарелкой.
После основного блюда рука потянулась к конверту, но закипел чайник, и Пашкин с мазохистским удовольствием отложил чтение.
Выдержки хватило часа на два, после чего конверт был вскрыт.
«Кирилл! Сын!
Понятия не имею, когда отдам письмо.
Все эти заморочки с посмертными наказами мне до тошноты противны, но то, что ты сейчас прочитаешь, нужно знать.
Так вот… Я уже оповещён, что скоро умру. И как бы точнее выразиться… Скажем так – не без твоего участия. Что ж… Всё бывает на этом свете, сын. Не в претензии, потому как в курсе событий, что произошли давно, очень давно. Не спрашивай, каких. Всему своё время. Ты ведь знаком с мадам де Феб? Знаком, знаком, я уверен.
Теперь о главном. Тут такая история… После моей смерти ты должен:
- Передать дела по леснянскому филиалу матери. Не беспокойся, она вполне компетентна во многих вопросах, а самое главное, сможет привлечь специалистов.
- Не позднее, чем через полгода после скорбного события, то бишь, моего упокоения, переехать в один интересный городок, где у меня есть дом. Адрес сообщу в конце письма. В общем-то, там тебя давно ждут. И те, кто здесь, и те, кто ТАМ. Понимаешь? ТАМ! Придётся выполнить одно задание, Кирилл. Это не я так хочу, а ОНИ.
- Хочу сразу поставить условие и решительно настаиваю на нём. Не оставляй Лялю. Кстати, почему ты называешь её так вульгарно? Она Ольга! Оленька она. Перед тобой Оля ни в чем не виновата, а останется на бобах. Не хотелось бы, сын. Конечно, ты можешь плюнуть на этот пункт, по что-то мне подсказывает, что не посмеешь.
Вот, пока и всё, что я хотел тебе сказать. Пока всё. Остальное – позже. Нет, я не сошёл с ума. Мы ещё встретимся в этом мире. Готовься.
Завещание будет составлено целиком на твою мать. Надеюсь, не впадёшь в уныние. А она тебя не обидит в своё время, даже мысли такой не допускай. Слышишь? Дня через три после моей смерти на твой личный счет будет переведена приличная сумма, достаточная для вполне сытой жизни и выполнения задания.
Мог бы, конечно, и Ольге бонус организовать, но не буду. Вдруг хвостом вильнёт».
Пашкин прочитал письмо с адресом в конце и с трудом удержался, чтобы не разорвать его в клочки, выбросить в окно. Не нуждается он в подачках! А просьба ничего так – очень славная. Всего лишь ехать, к чёрту на рога, всего лишь облизать его любовницу. И ещё какое- то задание! Нет, папа, ты сбрендил и несёшь абракадабру.
Захотелось тут же позвонить ему – этому шутнику. Рука потянулась за трубкой, но взгляд упал на дату. Письмо было написано почти полгода назад.
Пашкин медленно встал, открыл тайный шкафчик, до которого не добралась мать, и с отвращением посмотрел на ряд бутылок. Первый глоток с трудом попал в желудок, но дальше всё пошло по накатанной.
… Через две недели отца не стало. – Отмучился, - сказала пожилая сиделка, взяла деньги и довольно улыбнулась чему-то своему – живому.
Пашкин тупо смотрел на заострившийся нос, вытянувшееся в струнку тело и посиневшую кожу, через два дня смотрел уже на нарядный манекен в гробу, ожидающем печи крематория. Мать тихо поскуливала, а Пашкина подкосила слабость непонимания. Как же это?- думал он.- Как? Отца больше не будет. Никогда. И так всё просто, даже буднично. Только куда подевались его следы? Не те, которые – всякие там добрые или злые дела, а в прямом смысле следы – как отпечаток на ломте жизни, как вмятина в том, что некоторые называют эфиром, вмятина, заполненная его любовью и ненавистью, его знаменитыми «слушай внимательно» и «тут такая история», его бессмысленным желанием быть первым. Для смерти это бессмысленное желание в сто раз бессмысленнее, чем для жизни. Так где же оно теперь? Тоже вознеслось? Всё, всё, что его волновало, что он видел и слышал… Видел и слышал именно он, а не жена, любовница, сын, дядя Петя с соседней улицы. Оно что, тоже умерло?
Хотелось глянуть, хорошо ли связаны руки покойного и нет ли рядом какого-либо крюка.
Откуда-то из детства прилетело:
- Папа, ты когда-нибудь умрёшь?
- Умру, конечно. Только понарошку. Запомни, ты всегда сможешь вернуть меня.
Пашкин поцеловал мать. Получилось неуклюже – почти в оправу черных очков:
- Не плачь, - сказал и улыбнулся.- Он умер понарошку.
Скорбящие родственники понимающе закивали, кто-то поднёс пузырёк.
- Вот, корвалол. Будет легче. Держись, Кирилл. Все там будем.
- Все там будем, все там будем, все там будем. Аминь! – громко продекламировал Пашкин. Его мотало из стороны в сторону, как пьяного.
- Ой, как убивается сын, - прошептала костлявая тётка в огромной черной шляпе. – Может, врача вызвать?
Пашкин пробормотал под нос:
- Дура, я тебе сейчас самой вызову.
продолжение следует.