Часть 7
Чешский Крумлов, 11 -12 Ноября 2014 года
Они приехали на место через полгода. Была поздняя осень.
Старинный городок рябью домов стекал с пологого холма к дерзкому изгибу Влтавы, к замку, вылезающему из скалы, к тесным средневековым улочкам, облепленным харчевнями и усыпанным людьми. Казалось, поднимешься на пригорок и откроешь рот от удивления, ощущая мёртвую хватку времен, времени и города, будто выпавшего из прошлого, с его распластанными кишками мостовых, с вечерним рваным туманом и осенней сонливостью, с туристами, похожими на слипшийся разноцветный мусор.
Пашкин отпустил домой пожилую женщину, что присматривала за жилищем уже с десяток лет, пообещав прибегнуть к её услугам в ближайшее время.
Ляля сразу заняла комнату, окнами выходящую во двор, и Пашкин не возражал. Сам же распаковал багаж в другой - довольно просторной и полностью отделанной почти черным деревом.
Отцовский дом стоял на самом берегу - грязно-оранжевый, закутанный увядшими цветами, выступая над водой поскрипывающей, на каменных сваях террасой. Старым был дом – старым и требующим ремонта.Внутри, впрочем, имелось всё для комфортной жизни – пять комнат, обставленные старинной палисандровой мебелью, уютная столовая, нашпигованная новейшей техникой, но изысканно стилизованная под средневековое жилище - с узкими окнами, массивными балками на потолке и очагом под вытяжкой. На нём стоял ужин в блестящих кастрюлях, сковородах, чайнике.
Приняв душ, Пашкин нехотя, ковыряясь в мясе, поужинал вместе с Лялей, больше налегая на вино. Разговаривать было не о чем, но это не напрягало.Уже в одиннадцать вечера Ляля отправилась спать, а Пашкин вышел на террасу. Вспомнилось письмо, похороны, последующий месяц, который он прожил с ощущением стыдной и неизлечимой болезни. Каждую ночь снился отец, Ляля и этот городок. Решил разом – через неделю после похорон рассказал матери о предсмертной просьбе. Она лишь зябко повела плечом:
- Поезжай ненадолго, развеешься. Ты какой-то напряжённый теперь. Это завещание, Кирилл. Оно неправильное, но ты не бойся…
- Я не боюсь, мам. Ничего. Мне всё по барабану.
Ляля тоже сразу согласилась ехать. Даже не спросила, в каком качестве, наверное, потому что жить ей было не на что и негде.Вот сейчас она рядом, в соседней комнате - просто лежит или спит, или плачет, а его не колышет. Чужая баба, с чужими проблемами. А у него проблема одна – как жить, когда жить нечем? Показалось, что, если он не найдёт ответ завтра же, то банально сойдёт с ума или сдохнет. Другой бы постарался выяснить, что это за задание, о котором писал отец, а ему всё равно - шнырять сыщиком в поисках вещдоков и следов лень, и хочется послать того, кто мастерит очередное звено в цепочке.
Сильный мокрый ветер задувал зажигалку, мешая прикурить. Билась о дно террасы река – зло и напористо, а с неба вдруг осыпалась снежная труха. Выкинув сломанную сигарету, Пашкин плотнее завернулся в плед и почти лёг на перила.
Замок был совсем рядом, хотя и на другом берегу. Мрачный и вечный, увязший в земле и камне - с траурными стенами, прикрытыми, словно обугленной кожей, лохмотьями мёртвого плюща. Об этом архитектурном бриллианте они уже наслышались от интеллектуала-таксиста, пока ехали из Праги. Имена толстосумых владельцев, устройство залов триста лет назад и сейчас, скандалы и кровавые легенды, исторические перфомансы и случаи из жизни привидений... Такое сложное варево на любителей, к которым Пашкин себя не относил.
Кто-то же жил в этой тюрьме, вяло отметил Пашкин и замер. В безглазом фасаде замка вспыхнуло огнём одно окно. Нет, это не было электрическое освещение – скорее, пожар. Показалось даже, кто-то мечется в комнате, пытаясь вырваться, и оттуда, из огня, будто нить протянулась - прямо к Пашкину протянулась - такая недолговечная, но прочная, словно хирургический кетгут - нить, способная заштопать что угодно, даже жизнь.
- Не смотри туда. Не смотри! - Пашкин готов был поклясться, что слова вырвались из открытого рта керамической бабы, украшавшей угол террасы. Крутанулся и увидел лишь захлопнувшуюся от ветра дверь.Стараясь не оборачиваться на горящее окно, он немедля сбежал, потому что давно приловчился кромсать любые нити, которые так и норовят завязаться в хитрые узлы, а уже через полчаса сгинул в своём любимом апокалипсическом сне. Иные уже давно не снились.
Утром, перекусив горячими бутербродами с парой чашек кофе, он, не дожидаясь пробуждения Ляли, отправился на прогулку, на ходу рассуждая о вычурном наказе покойного отца. Зачем ему понадобилось отправлять сына в такую манную кашу, прелести которой Пашкин уже не оценит, потому как за семь последних лет все кому не лень из кожи вылезали, чтобы приучить его к рациону хищника.
Вокруг не наблюдалось ни джунглей, ни их законов, что неплохо, но скучно, хотя… Хотя теперь не было на земле места, где он смог бы законно и заслуженно не скучать, а здесь и подавно. Жадные до зрелищ туристы, бесконечные токования экскурсоводов, тихий, но какой-то рыбий быт коренных жителей, судьба которых застряла между средневековым прошлым и нахрапистым настоящим. Судьба, зависимая от прожорливости приезжих.Нет, это не особенно привлекало.
Первая же попавшаяся пивница оказалась уютной и вполне респектабельной. Заказав кружку Eggenberg и орешки, Пашкин примостился на мягком диванчике у окна и уткнулся взглядом в скупо обласканную ноябрьским солнцем улицу.Совсем рядом ползла вдоль дорожки ломаная фаланга булыжников. Пашкин мысленно вклинился между ними и даже почувствовал непомерную тяжесть, шершавость своего тела, не имеющего собственной теплоты, а лишь принимающего энергию солнца. Подумалось, в мире должны быть только камни – горы, скалы, валуны, непробиваемые стены, лаковая мелочь на берегу. Именно так! Мысли Пашкина стали теперь тяжёлыми и смутными, почти каменными, но хитро заимели власть над прежними. В них было нечто, что могло разгадать тайну. Пытаясь поймать рассыпающееся в ловушку, слепить из него удобоваримое, Пашкин даже покрылся испариной. Почему он выполнил просьбу отца? Для чего?
Потому что убил его – вспыхнуло в голове, скрутило морским узлом до судорог.
Он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел сначала сигарету в белых изящных пальцах, и тут же - очки в тонкой оправе. Женщина курила и вопросительно смотрела на него, видимо, дожидаясь ответа. Немолодая, рыжая, с длинной слегка увядшей шеей и треугольным лицом, подпорченным пигментными брызгами. Такие для Пашкина не существовали. Он называл их списанками.
- Вы меня слышите? – спросила списанка.- Вы такой бледный. Что-то не так?
Пашкин вытер мокрый лоб:
- Нет, с чего вы взяли? Всё нормально.
- Позвольте, я за соседним столиком. Смотрю, вы с глазами закрытыми, ну и подумала…Только что приехали? Я знаю, вы в доме пана Пашека поселились. Так его называют здесь, да. Ну что поделать… Увы, большая деревня, все всё видят, знаете ли, мой дом по соседству с вашим.
- Здесь я должен удивиться? Ладно, удивляюсь.
Она проигнорировала вызывающий тон и несмело улыбнулась:
- Вот и замечательно. Может, познакомимся, раз уж судьба свела? Закревская Алёна. Врач, так сказать.
- Пашкин Кирилл. Безработный, так сказать, - хмуро доложил Пашкин, чертыхнувшись про себя. К чему новые знакомства? Онеметь бы сей же миг и оглохнуть. Алёна какая-то. Он чуть не прыснул. Имя ей совсем не шло.
- Очень приятно, – промуркала Закревская. Голос у неё был низкий, но мелодичный. И говорила она не совсем по-русски, смешно как-то, не всегда, но часто делая ударения во всех слогах подряд. И слоги эти элегантно подскакивали – вверх-вниз, прыг-скок, словно блинчики по воде.
Пашкин демонстративно посмотрел на часы и присвистнул, но это не сработало. Закревская зарделась. Обрадовалась чему-то, словно получила дорогой подарок:
- Я, пожалуй, переберусь к вам? Очень душевно здесь соотечественника встретить - вот так, носом к носу.
Пашкин передразнил тихо, имитируя блинчики:
- ДУ-шЕв-нО, нО-сОм?
Но она не заметила или сделала вид, что не заметила.Разговор всё-таки завязался, несмотря на сопротивление Пашкина.
Алёна родилась в Москве. Приехала в Крумлов кучу лет назад - так и сказала: «кучу», видимо, пытаясь не расшифровывать возраст. Приехала по большой любви, но уже через год осталась одна. Изменник оставил её на новой родине, фиктивно выдав замуж, и вернулся к отечественной жене, однако, чуть позже милостиво отписал бывшей возлюбленной небольшой дом и крупную сумму денег.
Она вспоминала об этом без сожаления и грусти:
- Так, да, он предал меня и откупился недвижимостью. Что ж, и на том спасибо. Работать по специальности, я невролог, не стала. Знаете, как-то неожиданно проклюнулись способности несколько иные.Лечу травами и наложением рук. Не верите в подобное? Напрасно. Будет желание, покажу.
- Нет, я здоров, - отмахнулся Пашкин и уставился в кружку.
- Все здоровы до поры до времени. Вы надолго здесь, я так понимаю?
- И откуда такой вывод? Я и сам не знаю, на сколько здесь и что буду делать.
- Вывод откуда? Это часть моей работы, пан Пашкин.
- Феноменально! – Пашкин торжественно выпрямился и ткнул пальцем в потолок. - И о моих великих замыслах в курсе?
- Вне сомнения, только не откроюсь. Смысл?
- Вот уж в точку – никакого смысла. Тем более, у меня вообще никаких планов нет. Вот такой я внеплановый выкидыш.
- Это сейчас нет. Вы не знаете ещё ничего. Так-так, совсем ничего. Бедный…
- Ясно, - пробурчал Пашкин и поморщился. Сотрясение воздуха. Какая скука, какая серая, обезжиренная скука!
Они уже ополовинили бутылку водки, и разговор стал горячее.
- Ничего вам не ясно, - вдруг рассердилась Алёна.- Но это не трагедия, естественно. Расскажите лучше о своей подруге.
- О Ляле, что ли? – Пашкин обнаружил, что у него заплетается язык. – С какой стати?
- Разумеется, о ней. Почему вы её одну бросили, даже на прогулку не взяли?
- Нет, это уже ни в какие ворота. У меня, знаете ли, давняя дурная привычка – делать то, что хочу и с кем хочу. Ясно излагаю?
- Простите, но почему вы вместе тогда? Вы не один плюс один?
Пашкин уже кипел от злости:
- Какие такие плюсы? Эта ****ь мне для чего-то нужна. Что тут непонятного? Нос - то зачем совать?
Закревская молча отодвинула рюмки и посудины в сторону и накрыла его кулак своей ладонью. Решительно так, даже нагло. Сжатые пальцы стали горячими, кулак обмяк и раскрылся, а Пашкин, сам того не желая, поведал Алёне всё о завещании отца и о двойной измене.Эта любопытная Варвара ахнула, даже под очками что-то вытерла, вроде как, прослезилась.
- Но это же гадость!
Пашкин стукнул пепельницей по фисташке и расплющил её:
- А я что говорю? Скоты они оба.
Алёна удивлённо смотрела на бренные останки фисташки:
- Простите, я про вас сказала. Вы не завещание исполняете, а банально мстите.
- Нет, ну вы сами-то поняли, что сказали? Это я, значит, скот? Ах, мерси, мерси! Вы знаете, а мне её вот ни столечко, - он с трудом отсчитал из пятерни мизинец,- не жалко. С черта лысого я должен переживать о ней? Пусть катится к чертям. Вот так! Или пусть сидит, как мышка. Крыса!
Он налил ещё по рюмке, выпил, не чокаясь.
- Вам, наверное, ужасно любопытно, почему я исполняю папенькин наказ? Так вот… Я убил его. Ой, ой… Только не надо делать такие глаза. Не надо трындеть о том, что мы все способны убить словом. Я вот этими руками,- он покачнулся и чуть не упал со стула,- вот этими руками убил. Понимаете? Ну, может, не совсем этими, не своими, как бы. Дохтуру, этому гипократоклятвеннику в белом халатике… Такой чистенький, накрахмаленный, знаете ли, халатик. И он его всё время сладко так одёргивал, как баба. Я ему в лапу дал, он и проникся. Как вам теперь? Встрреччча с соосе… с сотчествеником, - Пашкин так и не смог выговорить последнее слово и чертыхнулся.
Алёна сидела с непроницаемым лицом, рисовала пальцем на столешнице:
- Так-так, я понимаю. Вам его жалко стало? Хотели, чтобы отмучился?
- Мне жалко? О, да-а-а-а…. Я и врачишке так сказал, и перед зеркалом раз сто повторил : пусть папочка отмучается, пусть… Только при этом его всё время в трусах с микки маусом представлял.
- Какой ужас!
- Нет, ужас в том, что он только в гробу мне понятен стал. Понятен и близок. В этой своей неподвижности, в мёртвенности своей. Он как бы разоблачился передо мной, скинул всё лишнее, парадную одежду, чёрт подери. Отцом стал, нет, даже папой. А теперь… Теперь, понимаешь, он мне каждую ночь снится. И железным крюком меня - под рёбра, под рёбра. Во как! И я жду этого сна весь день. Понимаете? Этой боли жду. Э-эх, да что теперь? А мать борщ ела.
- Борщ? Причём здесь борщ, простите?
- А притом! Я пришёл к ней. Думал, убивается. А она ко мне из-за стола встала, борщом пахнет, руки тянет, плачет, глаза закатывает. И губы… Знаете, у неё губы в сметане были. Дама высшего света в сметане! Умора. И укроп к ним прилип. Меня чуть не стошнило.
- Бедный мальчик, - прошептала Алёна. – Бог вас не спас.
- Ой, да ладно… Нет его! Понятно? Иначе бы я уже корчился на сковороде.
- Самому себе приговор? Так-так… Только судейской мантии не хватает. Где мантия? А-а-а, она, наверное, не распакована ещё. Так? Ну, тогда рекомендую для начала - к Белой Панне из замка.
- Какой ещё панне? - икнул Пашкин.
- Я расскажу, всё расскажу, но не сегодня. Сегодня вам выспаться надо хорошо.
Часть 8
Чешский Крумлов, 13 ноября 2014 года
Он увидел её на улице и неожиданно со злостью окрестил тётей Алёной. Пытался отвернуться, не заметить, но она приветливо помахала рукой.
- Что же вы прошмыгнули мимо, Кирилл Сергеевич? Я же обещала список книг.
- Список? Нет, я как-то… Не припоминаю.
- Не расстраивайтесь вы. Бывает, даже со мной бывает. Пойдёмте, прошу вас, - она ухватила его за локоть, потащила за собой.
Пашкин напрягся - представил, что сейчас придётся открывать рот, что-то выдавливать из себя, отвечая на вопросы. Это было физически невыносимо. Захотелось вырваться из лап прилипчивой бабы, но он вовремя сообразил, что вышло бы неадекватно, тем более, винить надобно самого себя – за вчерашнюю пьяную активность. Пришлось смириться. Тётя Алёна шагала чуть впереди, лишь иногда оборачиваясь – большая, заботливая, в широких клетчатых брюках и пиджачке из серенькой дерюжки. С ней он не чувствовал себя Гулливером, как с другими женщинами, хотя уж чем-чем, а ростом его Бог не обидел. Алёну, вроде, тоже, но странным образом, перемешав несочетаемое.
Задница её была монументальной, лицо аскетическое, глаза спокойные и трезвые, а руки, не знающие покоя, без меры украшенные позвякивающими браслетами, беспрестанно на что-то указывали, растолковывали на пальцах, приветствовали, поправляли прядь у виска. Какие-то отдельные органы, - отметил Пашкин. От разных людей.
Вскоре они стояли на крыльце её дома. По ту сторону раздался собачий лай и через минуту, когда дверь открылась, вылился наружу вместе с тщедушной, большеглазой собачонкой.
- Добро пожаловать, это мой Кока, - улыбнулась Алёна.- Порода древнейшая – пражский крысарик.
- Салют, крысарик, - проворчал Пашкин, уже ощущая на ногах кандалы новых обязательств. – В гости пустишь?
Крысарик оскалился, а Пашкин неловко споткнулся о порог и чуть не свалился на исполинскую напольную вазу.
- Ну что же вы так неловко? – засуетилась Алёна и почему-то побледнела. – Не волнуйтесь, Кока очень добрый.
- Я волнуюсь? - растерялся Пашкин, потирая колено.- Нет, я просто споткнулся. Спот-кнул-ся! Отец говорил, что у меня ноги, как у жирафа - шея. Правда оригинально? А что вы так перепугались?
Алёна только махнула рукой и улыбнулась:
- Нет, нет…Ерунда всё это. Просто примета. Смешной вы. Ноги длинные, нос длинный.
- Ха-ха-ха! Это я смеюсь, если непонятно,- подхватил Пашкин и шагнул вперёд.
В довольно большой гостиной всё было прозрачно-белым, бежевым, каким-то кондитерским – стены, пол, мебель, светильники. Пашкин присел на кремовый диван. Алёна принесла кофе и булочки. Тревожноглазый Кока пристроился рядом, на меховом пуфике.
- Нет, по-моему, булочки – лишнее, - съехидничал Пашкин.- Вместо них подойдёт вот этот светильник. Он похож на фисташковое мороженное.
Алёна медленно, ковыряясь в пуговицах, снимала пиджак. Двумя пальцами бросила его на кресло и только потом села:
- Так-так. Это критика? Так, да?
- О, нет, конечно, - воскликнул Пашкин и картинно приложил руки к груди.- Это восхищение. Кофе, кстати, первоклассный. Умеете.
- Будем считать, я поверила вам. Тогда приступим к делу, если нет возражений. Сию минуту принесу несколько книг. Остальное – в списке. Будете читать на ридере.
Нога Пашкина дрогнула и застучала по толстому ковру злой азбукой морзе. Приступим к делу? Вот, ведь влип! А где заботливая мамочка? Ха! Сухарь, а не баба. Развернув огромную шоколадную конфету, он целиком отправил её в рот. Так и говорил, сражаясь с липкой, сладкой кашей на языке:
- Нет, Алёна, ну зачем всё это? Зачем мне читать? Не обижайтесь, но глупо как-то выглядит. Я ни читать, ни толком разговаривать теперь не способен.
- Вам полегчает, вот увидите.
- Ой, только не надо мне навязывать пилюли. Преступление и наказание я осилил и что? Раскольников раскаялся, но не от умных буковок.
Она не ответила. Просто встала и, задрав веснушчатый нос, вышла из комнаты, сопровождаемая верным кобельком. Пашкин вдруг заметил, что походка у неё нескладная, чуть вперевалку, но не как у стариков, а пацанская, что никак не соответствовало знойным женским формам.
Яркий пакет она сунула буквально ему под нос:
- Не собираюсь читать лекцию. Здесь книги и список, а там… Сам с усам. Так, да
Она говорила медленно, будто заторможено, и глаза её блестели, почти не мигая. Пришла мысль, что тётка под кайфом. Ничего себе! Стало смешно, он махнул рукой и улыбнулся:
- Умеете уломать, однако. А знаете, у вас весело в доме. Воздуха много. Только вот это, - он показал на стеклянную стену, выходящую на реку. – Не бьёт по интиму? Будто на улице сидим.
Алёна выгнулась, не отрывая взгляда от глаз Пашкина, и достала пульт. Лёгкая блузка её беззастенчиво натянулась, обозначив соски аккуратной груди, что топорщились весьма красноречиво. Чуть выше ключицы, неприкрытый шёлком, белел коротенький, но некрасивый шрам. Однако… - подумал Пашкин, боевое прошлое у нашей пани, со страстями и клинками.
Одно движение и огромное окно тут же затянулось плотной шоколадной шторой.
Стало темно, и Пашкин машинально отодвинулся в дальний угол дивана.
- Прошу прощения, мне в одно место ещё успеть надо. Вынужден…
Но она тут же щёлкнула пультом, страсти-мордасти в голове Пашкина угомонились от холодного света люстры.
- Так-так, скатертью дорога, не держу. Мы ведь закончили дело?
Пашкин с облегчением выдохнул:
- Нет, весело у вас, вкусно, - повторил он и облизнул пересохшие губы. А у моих предков везде золото. Сдохнуть можно от блеска. Вы знаете, когда сюда собрался, зашёл на прощание… Склад золотого хлама.
- Отчего клеймите золото? – Алёна замолчала, сосредоточенно поглаживая спину Коки. - О чём это мы? Ах, да…. Золото. Отчего же, Кирилл, не любите его? Считаете металлом дьявола? Ошибаетесь, очень ошибаетесь, потому как это определение сам дьявол и придумал, голову нам морочит. Ему так удобнее пакостить.
Пашкину неожиданно захотелось высказаться:
- Нет, а за что его любить? Отчего все спят и видят его? Можете объяснить? Монеты, побрякушки… Носят, пьют, мажут на морду, лечат конечности, делают привороты… Шизофрения! Почему они желают, чтобы даже их вонючее дерьмо омывалось водой именно в золотом унитазе? Нет, только не говорите, что это какой-то там эквивалент, символ власти, силы, богатства и тэдэ. Я осведомлён, знаете ли…Нет, точно металл дьявола.
Алёна посмотрела сквозь Пашкина, будто и не было его в этом хитром кондитерском домике. Будто его вообще не было. Неохотно, с долгими паузами продолжила:
- Я и не собиралась… говорить про власть… силу и тэдэ. Только ответьте на один незамысловатый вопрос. Почему купола на храмах золотые?
- Купола? Да не знаю, не знаю я. Вы прямо мучитель какой-то. Ну, видимо, по тем же причинам - показать могущество. Попы не люди, что ли?
- А вы подумайте на досуге, сын золотого короля. Как уж там? «Чтоб господь замечал»... Так, да. Высоцкий. Вдруг золото – проводник к своему внутреннему золоту? А? Или подсознательное стремление к нему?
Добавила агрессивно, что Пашкину совсем не понравилось:
- Знаете, что такое внутреннее золото?
Кока оскалил кривые зубки и гундяво тявкнул.Не переставая подплясывать ногой, Пашкин тоже поддал напора:
- Догадываюсь, как ни странно. Ха! Сейчас будет нравоучение о духовном совершенствовании? Нет, ну, знамо дело, тётя Фрося, обвешенная золотыми цацками, только о нём и думает. Не смешите уж.
Он не договорил, потому как пёс явно примеривался цапнуть взбесившуюся ногу.
- Фу, - крикнула Алёна.- Ко мне! Кирилл, с вами трудно беседовать, вы всё видите поверхностно. И перестаньте стучать жирафьей ногой, как конь! Кока этого не любит. Итак… даже тётя Фрося… Нет, не думает, нет. Она его хочет. И заменяет, как может.
- Конь? Это я конь? Кока не любит? А мне плевать на него, - Пашкин не знал, то ли злиться, то ли смеяться, поэтому для начала просто нахально развалился на диване, убрав жирафьи ноги с пола.
- Вы имеете хоть какое-то представление об алхимиках? – продолжала наступать Алёна, придерживая пса за ошейник.
- С краю… У меня даже что-то вроде болячки есть на этой почве. Мерещится всякая дрянь. Типа бреда. Хотел лечиться, а теперь уж всё равно, наплевать. И что дальше в вашем вопроснике? Я тут пока отдохну.
- Тогда в курсе, что они не только золото делали, но и душу? Трансмутация, знатете ли… Я пригашу свет? Ну, раз решили отдохнуть, - она скрытно зевнула, прикрыв рот ладошкой, и вырубив люстру, зажгла напольный светильник. – Сейчас лучше?
Пашкина поразил этот зевок скуки. Рядом с ним ещё никто подобного не позволял – кто боялся, кто любил, кто просто был вежливым. Эта же лахудра вообще не старается понравиться. Какие-то нудные истины, которые ему до лампочки. Со светом колдует, что-то изображает, лопочет – вот, мол, какая умная женщина вам попалась.
Он вдруг увидел себя со стороны - лежащего почти в темноте, за зашторенными окнами, а рядом откушивает кофе тётя Алёна, да ещё и зевает бесстыдно… Вот это метабола! А где молодые, раскованные дельфиньи тела? Ау? Ну, и чёрт с ними. Вслух сказал, закинув руки за голову:
- Я теперь полюбил сумрак. Представляете?
- А я давно. И мрак тоже. Он добр.
Пашкин вдруг оживился, ему стало интересно:
- Добр?
- Так-так, именно. Он делает свет внутри, он позволяет увидеть свет. А как иначе увидеть свет?
- Во как! В голову даже не приходило. Нет, а вы мыслите не по госту, Алёна Закревская. Но почему большинство об этом не подозревают даже?
- Знаете, - она быстро, быстро заморгала, словно готовилась заплакать. - Я чувствую всю глупость положения. Вещаю тут, как мэтр… Не нахожу простых слов. Но у меня нет выхода. Нет! Нет! Я должна! Вы не сердитесь, ради Бога.
Столько отчаяния слышалось в её голосе – необъяснимого и горячечного, что Пашкин ощутил какой-то детский ужас:
- Что с вами? Вы ничего не должны.
Она промокнула лоб салфеткой:
- Так-так, конечно. Простите за пафос. Я продолжу? Так вот… Большинство - солнечные вампиры или наркоманы, как вам больше нравится. Так, так, не удивляйтесь, прирождённые вампиры вянут без солнца. В общем, они берут у него силы, получают удовольствие, как от дозы. Как вам это? Только не говорите, что без солнца не будет пищи. Это само собой, а я про другое. Нам ведь не нужен хлорофилл? Да? Но так хочется зарядиться бесплатным эндорфином. Солнцем! Я права?
Пашкин резко сел и потянулся к браслетам Алёны, полностью обнимающим запястье. Они всё время бренчали и позвякивали, когда она говорила, жестикулируя.
Алёна отдёрнула руку:
- Нравится?
- Нет… Да... Да как-то… В общем, меня от них в сон тянет. Странно. Я про другое… Человеки-растения? – открыл рот, изображая потрясённую барышню. – О-о-ох! Это что получается? Выходит, они пожирают со-о-лнце?
- Не ёрничайте, Кирилл Сергеевич.
Он всё-таки ухватился за руку Алёны, пытаясь разглядеть побрякушки. Кожа была прохладная и гладкая:
- Нет, да что вы, даже в мыслях не было. Значитца, выходит, эти халявщики, что без меры окружают себя золотом, тоже к чужому столу лезут? Потому что не могут делать своё золото, тире душу? Пусть хоть крупицу. Н-да… Забавный вывод. И браслет забавный. Будто осколки чего-то.
Алёна опустила глаза, а Пашкин почувствовал, как напряглась её рука, стала каменной и влажной. Напрягся и пёс - смотрел на Пашкина строго и с аппетитом.
- Не так прямолинейно и хотелось бы уточнить, что такое мера, но это длинная история. Я что-то устала, - сказала и освободилась от захвата. – Браслет – из моего прошлого. Я всегда собирала разбитые чашки, вазы, украшения, посуду.
- Ага, понятно, - промычал Пашкин.- Тяжко отпускать? Даже ломанное-переломанное? Это уже диагноз, уважаемая Алёна. А осколки сердца? И это… Уберите своего цербера.
- С сердцем – это пошло. Не к лицу вам, Кирилл. Я помнить люблю, - сердито отозвалась Алёна.- Даже осколки. Но довольно об этом. Вы пойдете в замок, если я договорюсь?
Пашкин закашлялся, давясь словами, просипел:
- Ладно, пожалуй, соглашусь, а то ведь в мандражисты запишете. Правда, мрачный он, этот ваш замок, аж до глюков. Нет, правда, там ночью что-то типа пожара было. Я с террасы шпионил. Хотелось бы, так сказать, сорвать покров тайны. Не поможете?
- Пожара? – она нахмурилась.- Ну, это вряд ли. – В общем, у меня там свои люди, я договорюсь, и вас пропустят. Одно «но». Это возможно сделать только ночью. Днём ремонтные работы.
- Ночью? Ни хрена себе,– протянул Пашкин и поёжился. Кашель прошел, но заболела голова.
- Почему не очень уверенно? - засмеялась Алёна. Зубы у ней были очень ровные и крупные. - Белой панны боитесь?
- Какой панны? Привидение, что ли? Оп-я-ять? Ладно вам издеваться.
Она задумчиво пожевала нижнюю губу:
- Бедный мой мальчик. Вы легенду знаете?
- Что-то припоминаю. Вся в белом и предсказывает будущее. Только стоп, пани… Мальчик, да ещё и ваш, и бедный. Уж, как хотите, но не терплю.
Алёна захохотала и пульнула в Пашкина шариком из салфетки:
- Прошу прощения, и на старуху бывает проруха, больше не буду, - она красиво взмахнула белыми руками и откинулась на спинку кресла, но тут же стала серьёзной. Сказала едва слышно, разглядывая входную дверь, будто чего-то боялась:
- А про панну истинная правда. Если наша дама улыбается, то это к удаче, если печальна и в черных перчатках, непременно жди несчастья или смерти. Крумлов, он мистический – сплошные привидения и страшилки. Кстати, я могу всё обосновать с почти научной точки зрения, если позволите.
Больная, подумал Пашкин, причём на всю голову, и на всякий случай постарался быть вежливым:
- О, нет, нет, увольте великодушно. Состояние, так сказать, душевное не позволяет в данный момент…
А потом вдруг прекратил кривляние. Ему вообще расхотелось продолжать разговор, а тут ещё научная точка зрения… Нет уж, хорошенького помаленьку. Проклюнулось в бабе что-то любопытное да в один момент как ветром сдуло.
Тётя Алёна взяла телефон и довольно долго говорила по-чешски, смеялась, кокетливо играла плечами. Пашкина неприятно кольнуло. С кем это она так воркует?
- Ну, всё преотлично, я договорилась. Вы отправитесь туда сегодня ночью. У входа, который из арки... Знаете, маленькая такая железная дверь с розами кованными. В общем, там вас будет ждать человек. Его Тремс зовут. Он впустит вас.
- Нет, спасибо, конечно, вы гиперактивны, как сто пятилетних пупсиков,- протянул Пашкин и зевнул. – Ладно, развлекусь хотя бы.
Она внимательно посмотрела на него, вернее, посмотрела прямо в глаза, и Пашкина передёрнуло. Такие пристальные взгляды он всегда расценивал, как назойливое домогательство, а вот чего домогались - тела или души, не имело никакого значения.
- Вы ведь уже встречались с привидениями?
- О, да… Это был тяжёлый случай. Такой мужик на коне…
- Не надо, - отрезала она.- Пока меня не интересуют подробности. Важно одно – не пить, не курить перед этим. И не спать с женщиной.
- Не, ну что за прелесть! Я знаю, чехи любят это проделывать для туристов. – Он сделал страшное лицо, выпучив глаза. – Я призрак кровавой панны! Сейчас тебе будет хорошо, мальчик!
- Думайте, как хотите, ваша воля, - сердито отрезала она, а пёс завыл вдруг – грустно и длинно. – И последнее, дорогой Кирилл Сергеевич. Вы хоть знаете, что охранял Цербер? Так вот… Мой Кока, он то же самое и охраняет, только трёх голов не имеет. То же самое! Вооот! Скоро поймёте, к чему это я.
Часть 9
Чешский Крумлов, 13 - 14 ноября 2014 года
В замок нужно было явиться к десяти часам. Оставалось время, и Пашкин решил выпить кофе, а через несколько минут в проёме двери показалась Ляля – босая и в коротком халатике.
В полной тишине они долго смотрели друг на друга, будто два дуэлянта. Воображаемые острые клинки, зажатые в воображаемых кулаках, уже кромсали чужое личное пространство не хуже настоящих. Первым сдался Пашкин, опустив глаза, радостно, словно идиот, не принимающий ограничений, почти крикнул:
- Кофе хочешь? Ты что полуголая? Не лето на улице.
Ляля открыла холодильник и застыла, сгорбившись. Спросила не оборачиваясь:
- Ты что орёшь? О здоровье моём заботишься? Вот всё никак не переварю, на кой хрен я тебе нужна?
Пашкин смотрел на её шею в завитках, острые лопатки под шёлком, длинные ноги. Сказал резко:
- Не сутулься! Это не твой жанр. А на вопрос отвечу, так и быть. Ты мне без надобности, но не гоню, нет. Живи. И вот кофе. – Он небрежно катанул чашку с блюдцем на другой край стола.
- Живи? Ты говоришь, живи? – нет, она не выбросила клинок, как Пашкин. Это было очевидно. Просто теперь держала его за спиной. - Вот, что…. Ты мне дашь деньги на билет? Я уеду к чертовой матери. Пусть сдохну под забором…
- Нет, ну попробуй, конечно. Квартиры нет, работы тоже, извини подвинься. Хвост не подожмёшь?
Ляля, кажется, даже повеселела:
- А будь, что будет, только бы твою физиономию не видеть. У тебя реально глаза мёртвые.
- Нет, подожди, подожди, а кто их умертвил? Не ты?
- Твою мать… Уже сто раз прощения просила. В том, что сразу не сказала, виновата, а в остальном… Я его любила. Что ты хочешь от меня? Ты меня – нет.
- Да ничего не хочу. Разве не понятно? От этого ты и бесишься. Я не прав?
Ляля вдруг успокоилась. Сделала огромный бутерброд и откусила почти половину:
- Обалдеть! Всех по себе меришь? Думаешь, я мечтаю к тебе в постельку, дохлый ё..рь? Фуууу….Ты и там – полный ноль! Слышишь? Ноль! Не в пример Серёже.
Пашкин почувствовал, что у него исчез мозг. Лишь длинные, острые клыки рвали рот.
- Пшла вон на х.й!
Схватил её за шиворот, поволок к двери:
- Вон, говорю! На улицу. Тварь!
Вытолкнув Лялю во двор, налил стакан виски, добавил яблочного сока и выпил залпом.Сука, сука, твердил про себя и не мог остановиться, пока не уснул.
… Проснулся в девять. На улице шел снег с дождём, ветер за окном гнул деревья. Пашкин обошёл комнаты, охнул и выругался. Ляли нигде не было.
Во дворе сонно подмаргивал лишь один фонарь, и сначала – в слякотной круговерти и белесых пятнах прыгающего света Пашкин не мог ничего разглядеть, но вскоре услышал тихое скуление в пустой будке для собаки. Ляля сидела там, завёрнутая в меховую собачью подстилку: - Забери меня, пожалуйста. Я больше не буду.
Он чуть не лопнул от стыда и жалости, взял её на руки, понёс в дом, бормоча виновато:
- Нет, что же ты сама не вернулась, дура? Дверь же открыта.
Мыл в душе сам, растирая до красноты мочалкой. Ляля всё скулила тихо. Он увидел, что она страшно похудела и была, как кукла – безжизненная. Правда, когда он намыливал её промежности, дёрнулась и оттолкнула руку.
- Не боись, - скривился Пашкин.- Мне твои прелести не в новинку, сто раз лицезрел.
Уже у постели, напоив Лялю чаем и коньяком, он заглянул в её глаза и спросил:
- Нет, ты и правда его любила? За что?
Она чуть склонила голову:
- Очень. Он был большим таким. Короче, он был королём.
- Большим? Королём?- присвистнул Пашкин.- Вот оно как!
Ляля натянуло одеяло до подбородка:
- Нет, я не имела в виду…
- Да понял я. Не в казне дело. Реальные бабы выбирают королей, не сопливых принцев. Да? Ладно, живи. Здесь живи. Ты не собачка. И не бойся, я тебя не хочу. Да и никогда особенно не хотел. Прости уж. И вот ещё… Я сейчас уйду, а ты, если что, звони. Надеюсь, что не заболеешь.
Уже у порога услышал слабый голос:
- Не ходи, Кира, не ходи… Я гадала, и тебе опять выпал тринадцатый аркан.
Он обернулся:
- Опять? Что же … Неплохо это, совсем неплохо.
Натянув теплый свитер и куртку с капюшоном, он вышел из дома. Мост на другой берег оказался пуст, как, впрочем, и улицы. Не удивительно. В такую погоду нормальные люди предпочитают свой дом и рестораны с пивницами.
Идти было трудно – ветер дубил щеки, отшвыривал назад, будто охранял подступы к замку. Окоченевший Пашкин остановился, чтобы протереть ослепшие глаза, и замер. Впереди, в творожистой пелене высился обглоданный тучным небом скелет когда-то живого здания. Безногий монстр надвигался, припорошенный снежным мусором, ступал тяжело, но бесшумно, становился ближе, несмотря на то, что сам Пашкин тормознул, согнувшись подковой, но через минуту оказалось – это Пашкин бежит навстречу зданию, бежит, преодолевая силу ветра. Мост закончился, и Пашкин ввалился в небольшую арку, а совсем рядом, в двух шагах обнаружил железную дверь с коваными розами. Тут же, словно слепленный из ночных кошмаров, возник некто – низкорослый и горбатый, в балахонистом плаще и шляпе, надвинутой на глаза. Его лицо еле угадывалось в темноте, и Пашкина это нервировало. Человечек приглашающее помахал рукой, что обозначало одно – он и есть Тремс, с которым договорилась тётя Алёна.
Пашкин сделал шаг навстречу, но в это время на небе появилось нечто сногсшибательное – десятки мелких огненных брызг, похожих на неумелый фейерверк, посыпались на крышу замка. Пашкин зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел лишь слабое голубоватое зарево.
- Северное сияние, что ли? – спросил у шляпы, но тот, молча, ковырялся в матерчатой котомке.
Голос раздался сзади, за спиной:
- Гости прибыли. Ветруны. Кого-то жрать будут.
Пашкин вздрогнул и обернулся. Сзади никого не было.
- Это вы сказали? - обратился он к Тремсу.
Тот лишь покачал головой, открыл дверь и, грубо схватив Пашкина за рукав, втолкнул внутрь.
- Эй, а вы что, со мной не пойдёте? – крикнул Пашкин и выругался. – Нет! - Он застучал по обшивке двери. – Так не пойдёт, козёл старый. Слышишь?
Несколько минут он стоял, прислушиваясь, надеясь, что шляпа вернётся, потом в смрадной темноте, скользя по холодному камню, двинулся вдоль стены и вернулся к тому месту, с которого начал. Это было что-то вроде широкого колодца. Для чего? Для чего его впихнули в колодец? Какой в этом смысл?
Протянув руки, он мелкими шажками двинулся вперёд и чуть не упал. То, что врезалось в лодыжку, оказалось ступенькой лестницы. Пашкин, опустившись на четвереньки, полез вверх. Лестница плавно закручивалась налево, затем направо, и наконец, вывела на жидко освещенную площадку. Впереди тянулся коридор, похожий на гигантского червя, с узкими окнами и арочным сводом. Он пошёл по нему, морщась от оглушительного звука своих сапог. На стенах висели картины. В свете вдруг очистившейся полной луны плыли навстречу лица, платья, кошки, кони, неясные пятна, массивные рамы... Коридор впадал в небольшой зал со свечами по углам – мерцающий золотым шёлком драпировок и витражом стрельчатых окон. Пашкин не знал, что делать – идти дальше расхотелось. Воздух в зале вдруг сгустился, перемешался с тёмно-синими всполохами. Пашкину почудилось, что войти в зал физически невозможно. Пришлось схватить отнюдь не средневековую картонную коробку, стоящую в углу, и запустить ею в неизвестное. Коробка благополучно пролетела метра три и упала на пол, испустив кудрявый клуб пыли, но уже через секунду стало ясно, что это не пыль, а нечто вроде туманности на ночном небе. Световое эхо какое-то, предположил изумлённый Пашкин и отступил на шаг. Вскоре, то ли дым, то ли свет переродился в нежно-волокнистое облачко, а оно энергично растеклось в женский силуэт. Невиданный холод на минуту парализовал Пашкина.
…Это была Белая Панна. Лицо её угадывалось смутно – просто искажённый, дрожащий овал, а вот тело не воспринималось таким уж прозрачным. Помпезный и циклопический камин проглядывал сквозь него лишь иногда, когда панна поворачивалась или взмахивала руками. Эмалевые крендели изразцов ловко вплетались в эфирную плоть, будто набивные узоры в шёлк.
Пашкин даже умилился такому эстетически совершенному зрелищу и чуть расслабился, но в тот же миг услышал жуткий вой и хохот прямо под полом, а следом - совсем уж нелепое - не то «урра-а», не то «ка-арр».
- Что это? Что это за карканье? - крикнул он, отскочив в сторону.
Панна прижала палец у губам. Голос её доносился, как сквозь вату:
- Громко. Громко не надо, пан Уле! Вы виноваты, потому что не трезвы несколько. Вас предупреждали?
- О чём? Чтобы не употреблять? Не помню, а что это меняет? И почему вы меня так назвали – пан Уле? Пашкин я.
Она захохотала – не хорошо так, будто полоскала горло:
- Пашкин? Ну, мне лучше знать, смею вас уверить. А вино… Оно защиту ослабляет. Вас выпьют, выпьют сейчас.
- Кто?
- Гости, гости, пан. Очень жаль, но придётся вам уйти. Да, да, да. Поэтому слушайте, слушайте не перебивая. На днях от одного нашего человека получите ключ.
- Что за ключ? И что за человек?
Она помолчала, зачем-то вскинула руки, будто отгоняя кого-то. Пашкин тоже забеспокоился, со скрипом повертел головой. Болел каждый сустав, каждый позвонок.
- Вопросов… Вопросов слишком много, пан. Не считаете? Пустое всё.
- Нет, всё-таки странно… Вы сказали, я спросил. А что не пустое-то? – спросил Пашкин, пытаясь проглотить застрявший в горле ком.
Она дрогнула, сжалась по ширине и вытянулась вверх карикатурным абрисом - почти до потолка:
- А вот что, если позволите… - голос её теперь не умирал в вате, как прежде, а звенел, летел, торжествовал, путаясь в эхе пустого зала.-Знайте все путешествующие на Востоке, что если Марс в блестящем своем вооружении бросится в объятия Венеры, растаявшей от слез, то он вскоре покраснеет.
Пашкин, разумеется, ничего не понял, на что панна махнула рукой:
- Зря пришли. Сырой вы ещё, совсем сырой. Сыроежка, которую пальцем раздавить можно. Ступайте теперь, ступайте. И не оглядывайтесь. Быстрее, умоляю. Тем же путём, которым пришли. Слышите?
Пашкин спорить не стал и сделал несколько шагов назад, а панна приняла прежние объёмы. Теперь на её кистях красовались черные перчатки.
Часть 10
Чешский Крумлов, 14-15 ноября 2014 года
Прямо от порога, оставляя на паркете мокрые следы, он прошлёпал в гостиную. Ляля сидела на кресле у камина, закутанная в плед и с шарфом на шее. На столике, рядом с бутылкой джина стояла дымящаяся чашка, и валялся градусник, на веере из карт примостились какие-то таблетки и пузырьки.Пашкин скинул куртку на ковёр и замер.
- У меня температура, и горло дерёт, - пожаловалась Ляля, но тут же осеклась. - Что случилось, Кира? Привидение увидел?
- Увидел,- шепнул Пашкин, не трогаясь с места. Собственное лицо ощущалось ледяной маской.
- Дико остроумно, - Ляля хлебнула из стакана. - А я как бы заболела вот. Температура.
- Налей мне, - попросил Пашкин и, усевшись на ковёр, протянул побелевшие кисти к огню.
- Ты где мотался? Красный весь, и руки вон, колбасит…
- Не твоё дело! – прошелестел Пашкин, еле ворочая языком. – Вали отсюда!
Ляля пролила на себя стакан и закашлялась.
- А я не очень и навязываюсь. Сиди здесь один, психанутый. - Чихая и сморкаясь, она неуклюже поднялась. - Ухожу. Думала, разотрёшь меня мазью. Аутист!
Пашкин, рассматривая бутылку, ласково отозвался:
- А ты дура набитая. Держи карман шире. Нет, сейчас я тебя разотру, так разотру, если не исчезнешь в айн момент.
Дверь за Лялей закрылась, а он залпом выпил стакан джина.
Его немного отпустило – ледяной тромб, что застрял в мозгах, растаял и потёк тёплыми струями в руки и ноги. Теперь голова горела огнём, но он мог хоть как-то соображать. Первая, родившаяся в огне извилин, мысль была совершенно фантастическая – всё, что случилось - совсем не бред, не помрачение рассудка, а самая что ни на есть реальность. Да, он разговаривал с Белой Панной. А семь лет назад видел сразу двух призраков – мадам де Феб и Тамплиера. Это как дважды два. Вторая мысль пришла чуть позже – что с этим всем делать?
Прилёг тут же – в гостиной, потому что оставили силы. Сразу же появился замок - замок, завязший в сияющем месиве каких-то гостей-ветрунов, словно гигантский бегемот в призрачных огоньках болота. Почему это произошло? – чуть не плакал Пашкин. Почему именно с ним случаются эти мистические гадости? Почему он не способен ни спокойно жить, ни радоваться, ни наслаждаться? Даже трахнуть бывшую любовницу не способен. Урод, что ли?
Пашкин медленно встал с дивана, медленно, морщась от боли в теле, прошёл в комнату Ляли, сел к ней на кровать и так же медленно перевернул Ляльку на живот. Она сделала вид, что спит. Сука! Бёдра её напряглись, а потом похотливо раздвинулись. Сука! И он вошёл между ними так же медленно, как медленно и туго соображал. Позорно скоро любовный акт закончился, и наступило облегчение. Странное чувство… Будто он справил малую, очень назревшую нужду или даже круче – будто его вырвало – с жёлчью, что переполняла и жёлчный пузырь, и тело.
…. Утром Пашкина мучило чувство вины, принять которое он никак не мог. Вина перед кем? Лялькой? Алёной? Перед Белой Панной? Что за дребедень?
Они завтракали, как раньше, рядом, за одним столом, только не смотрели друг на друга.
- Хочешь шампанского? – спросил Пашкин неуверенно. – Мы любили вот так, с утра.
- Да, мы любили когда-то, - бесцветным голосом отозвалась Ляля и чихнула.
- Эй, а ты сопливая. Шампанского нельзя. Коньяк… В чай….Сейчас сбегаю в магазин.
Ляля, не поднимая глаз, ожесточённо кромсала яичницу:
- Не надо.
- Почему не надо?
- Не надо так со мной.
- Нет, подожди… Ты об этом? Понятно. Прости меня. Больше не повторится. Только мне показалось, что ты сама хотела. Нет?
- Ничего я не хотела! - крикнула Ляля. - Только ты, как удав, затягиваешь, не пикнешь. Заглотить, а потом переварить. Это, блин, что? На сытый желудок мы добренькие и заботливые. Да?
Пашкин ответил спокойно, даже слишком, потому как ничего не дрогнуло в нём, не оскорбилось. Сам про себя он думал ещё хуже.
- Нет, а что, может, ты и в яблочко попала. Ладно, всё, удав, так удав, хотя приятного мало. Коньяк купить?
Ляля и правда выглядела переваренной, точнее, высосанной, словно последнее, что у неё оставалось, она тоже отдала ему, Пашкину. Этот свой крик: - Ничего я не хотела!
Больше не кричала, нет – монотонно и сипло выталкивала из себя слова:
- В подвале целый склад из бутылок. Ты не видел?
- В подвале? Не заходил туда.
- А я на днях сунулась от нечего делать. Знаешь, там ещё дверь какая-то дурацкая. Я хотела глянуть, но она закрыта. Перерыла всё, но ключ тю-тю.
- Ну, поищем ещё. К спеху что ли?
- Кира, она мне не нравится, эта дверь. Вот, шкурой чувствую – там реально нехорошо.
- Что значит, нехорошо?
Ляля втянула голову, будто от удара:
- Не знаю. Понимаешь, она дико пахнет.
- Да ладно, нюхач…Заладила. Слушай, я сейчас к соседке слетаю, она травами лечит. А с дверью этой потом. Всё потом.
- Это та старуха? Ясненько. Ты часа два у неё проторчал. А она того…зависает иногда. Понял? Мне рассказали. Лечит, деньги не берёт, а просит, чтобы вечером звонили. Капец просто, да? Беседовать она, видишь ли, желает перед сном. И одёжки детские всё время закупает, причём как бы на разный возраст и пол. Вот так! Говорит, нравится ей детская одежда и всё тут. Чокнутая!
Пашкин забыл о сочувствии, стукнул кулаком по колену:
- Нет, это уже наглость! Хватит! Не суй нос в чужие сундуки. Вот что я с тобой вожусь, спрашивается? Давай сама, сама. О кей?
… Он уже надевал куртку, когда затренькал мобильник. Тётя Алёна приглашала его в Прагу.
- Алёна, тут Ляля приболела. Горло и насморк. Что посоветуете?
- Я за вами заеду через полчаса. - пообещала Алёна. - Что-нибудь подберу для бедняжки.
- Я уезжаю, - сказал он Ляле. - А ты лечись, давай. Сейчас лекарство прибудет. От чокнутой.
- Надолго смываешься?
- Не знаю. Ты в подвал сама не лезь. Мало ли…
Часть 11
Прага, 15 ноября 2014 года
Шкода была новенькой и ухоженной. Внутри приятно пахло кожей и духами.
Наряд Алёны удивил. Серое суконное пальто до пят и серые, похожие на солдатские, сапоги без каблука. Не каждая тётка такое наденет. Кроме того – почти полное отсутствие косметики. Лишь пухлые, слегка увядшие в уголках губы удостоились бледной, блестящей помады. Феноменально, восхитился Пашкин, бабы в возрасте обычно малюются, как клоуны. Интересный экземпляр попался. Не кокетничает, не старается понравиться. Он даже толком глаз её не видел за очками, хотя Алёна могла бы обойтись без них – это очевидно. Всё это весьма радовало. Какое забытое слово - «радовало». Он даже смог представить её в качестве друга. Ну, любит поспорить и поучить, и что? Ему нечему учиться? И тут же усомнился; женщина – друг? Мдя-я. Пока не встречал как-то.
Они долго молчали. Мимо проплывали перелески с белыми лежинами нерастаявшего снега, сигналили разноцветью черепиц дома с облизанными двориками. Пара коттеджей ютилась на склоне небольшой горы, и Пашкин с тоской подумал, что хотел бы жить там. Один он бы выкупил и сравнял с землёй, а в другом коротал дни до самой смерти. Раз в месяц ездить в магазин, ни с кем не сближаться, никого не видеть – это самое то.
- Вам нужно купить авто, - сказала Алёна.
- Слушаю и повинуюсь! Раз нужно, куплю.- Пашкин коротко кашлянул.- Нет, вы меня поражаете.
- Почему вы всё время подкашливаете, Кирилл?
- Хрен знает, с детства. Куда только не таскали.
- А Ляле тоже купите авто.
- Нет, убойный, однако, кульбит – от кашля к Ляле. Где логика? Слушайте, а что вы так о Ляле печётесь?
- Бог с ней, с логикой. Всё просто. Ваша Ляля имеет право жить, а не сидеть затворницей. Пусть гуляет, ездит по стране. Разве это так сложно?
- Да ладно вам, - отрезал Пашкин.- Не такой уж я злодей.
Алёна резко прибавила скорость, автомобиль дёрнулся и рванул по шоссе, нагло подсекая, обогнал автобус:
- А какой вы?
- Осторожнее, мадам… Как-то не привык погибать на дороге. Я? Я маленький, хотя уже лет семь надеюсь стать большим. Большим человеком. Живу, понимаш, и мечтаю.
- Даже так? Обычно это получается само собой, если суждено. Я вот подумала… Легко! Вы можете легко стать большим человеком. Ваша родовая фамилия Пашек, я знаю. На данный момент – Пашкин. Стоит изменить одну букву и… Пашек - Пашкин - Пушкин. Как вам? Пушкин!
- Издеваетесь?
- Нет, шучу, но в каждой шутке… Мы как-то говорили о трансмутации.
- Юмор оценил, дальше что? А вы? Вы мечтаете?
- Я - нет. У меня всё есть.
Пашкин хмыкнул нечаянно и прикусил язык, но Алёна, похоже, не обиделась.
- Не верите? Зря. Главное в жизни – возможность побыть одному. Этой возможности у меня, хоть отбавляй. Тишина, покой, пациенты, книги и мой любимый Кока. Когда-то, раньше, хотелось большего. И меньшего тоже. Совсем, совсем меньшего. Неживого. Представляете, одно время хотела быть камнем.
- Камнем? – Пашкин не мог сообразить. Как она узнала?
- Так-так, именно. А что? Сплошной покой и гармония. Зачем камню быть большим? А? Хотеть чего-то зачем? Не хотят, не гневаются, не страдают, не убивают, не предают.
Алёна будто вытащила на свет Божий его собственные мысли о фаланге булыжников. Вот прямо сейчас и вытащила, бесцеремонно пошуровав в его черепной коробке. Это разозлило.
- А сейчас не хочется? – спросил он громко, потирая виски.
- Нет, не очень. Они ведь и не живут.
- Врёте вы всё. Всё врёте. Одиночество, Кока… Ага! А для чего детские вещи покупаете?
Алёна порозовела и потянулась к сигаретам.
- Уже доложили? Что ж… Сознаюсь. Так-так, мечтаю увидеть внука и внучку. И что? Три и десять лет. В Вашингтоне живут. А мой сын меня не простил… Понимаете? Остался без отца и во всём винит меня. Жизнь не заладилась как-то, как-то не заладилась... жизнь… Вот думаю, наверное, я и правда виновата. А кто ещё? Он с бабушкой жил, и всё казалось, что вот-вот заберу, объясню, обниму… Не заметила, как «вот-вот» превратились в «никогда».
- Да сдались они вам, спиногрызы? – хмыкнул Пашкин.- Я вот детей не хочу.
Вырастит какая-нибудь хрень, а ты люби его. Потом ещё укокошит ненароком.
- Так дорожите своей жизнью?
- Жизнью? Нет, жизнь – беспомощное трепыхание и сплошной фарс, а вот смерть, это да… Она значительнее жизни, она вызывает уважение. Нет, ну согласитесь! Какой великий фотошопер. Величайший! Безобразное затушёвывает, красивое высвечивает. Замечали, как преображается покойный в глазах оставшихся? И вообще… Жизнью руководит смерть. И не спорьте! Она честна и не водит за нос. Умер, так умер. А вот живой – ещё не означает, что живой. Во, как загнул! Вы не задумывались, что их много? Смертей…
- Да что вы заладили, право? Смерть одна и она безобразна.
- Нет! Ерунда! Я сотни раз подыхал. В любви, в дружбе, бизнесе, в вере. Продолжить?
Алёна резко затормозила:
- А вам никогда не хотелось выколоть кому-нибудь глаза?
- Не понял. Опять логика хромает? Как-то не в тему.
Алёна оторвала взгляд от дороги и посмотрела на Пашкина. Сузившиеся под очками глаза делали её похожей на разъяренную кошку. Показалось, что две пряди волос чуть выбились из пучка и выглядят, как приложенные к голове кошачьи ушки.
- Мне думается, хотелось. И выкололи их своему отцу.
- Оба-на! Вот болван болванович, знал, что не надо ехать!
Автомобиль медленно тронулся, и ушки исчезли, но голос оставался металлическим:
- Ладно, поймёте чуть позже. Я покажу вам кое-что в Праге. А теперь расскажите о вчерашнем походе в замок. Полагала, сами начнёте.
Пашкин разозлился:
- Нет, это ни в какие ворота! Вы брякнули про глаза, и тут же заморозили тему. Как-то не айс, не находите?
Алёна взяла себя в руки – это было видно:
- Ну, простите, ради Бога. Не ко времени выдала. Мысли вслух, но сейчас долго объяснять. Потерпите до города. Договорились? Так что там, в замке?
Пашкину почему-то не хотелось делиться подробностями, и он поведал только то, что его впихнули в сырую темноту, а потом выпустили.
- Значит, не получилась экскурсия, вздохнула Алёна. - Жалко. Вот я ему задам, проказнику.
Они опять замолчали. Солнце вдруг засияло неистово, будто летом. Алёна надела чёрные очки.
- Вот что, Кирилл, не буду юлить. Я знаю, для чего вы здесь. Не спрашивайте, откуда. Вы должны сделать своё золото.
Пашкин зевнул:
- Космическое предсказание, ага… Хотя мне одна мадам уже советовала, такая, знаете ли, не вполне тутошняя мадам. Умираю от любопытства, как это я его производить начну? У вас есть на примете лишний андронный коллайдер? Большой такой причём.
- Ирония не возбраняется, только сейчас это не к месту. Знала я человека, который почти добился успеха и без всякого коллайдера.
- Почти? Неее, это неинтересно. Свинца не хватило? Насколько помню, настоящие, кондовые алхимики золото делают из свинца, ртути, серы и тэдэ.
- Сломался человек. Так и остался суфлёром. Как-нибудь расскажу. Когда время придёт.
- Нет, странная у вас манера… Кое-что, когда-нибудь, как-нибудь…Будто ускользаете.
- Просто придерживаю информацию Ничего, через час и у вас в голове просветлеет. Даже не сомневайтесь. Прага – она такая, город алхимиков. Их и жаловали, и в темницы сажали. Между прочим, Ньютон считал главным в алхимии познание Бога. Как вам? Смеяться будете?
Пашкин присвистнул и вжался в дверцу:
- Алён, не первый раз агитируете. Что за навязчивая мысль? Какой из меня алхимик?
- Я же созналась как-то, что иногда вижу будущее. Оно у вас сложное.
- С юмором у вас очень хорошо. Поклонница комеди клаб?
- Насчёт комеди клаб…. Так-так, можно сказать. Они здесь отдыхали, я их лечила. Вы, кстати, вылитый Павел Воля. Вам не говорили?
- Говорили, говорили, похож, особенно шнобелем. А вы непростая штучка. Нет, только всё равно, какой-то мрачный у вас совет получился. Средневековье, темницы… Их ведь и правда сажали в темницы?
- Так-так, как жуликов. Но сейчас не посадят. Сейчас никому ни до кого нет дела.
- Нет, ну почему же? Когда тебе на хвост каблуком… очень даже удила закусишь. А вот ещё можно, как лягушек. Мы в школе на уроке с лягушек кожу сдирали, а потом кислотой серненькой – как-кап, рефлексы проверяли.
- Вот это уже перебор, Кирилл. Смотрите, солнце какое, какая прелесть вокруг.
Они уже подъезжали к Праге. Пригород был гол и тщательно вымыт – ни цветов, ни зелени, только сухожильные плети плюща грустно ощупывали холмы и каменные откосы. Воспоминания вдруг нахлынули на Пашкина, и он ощутил даже что-то вроде радости.
Припарковались на улице Parizska, и решили своим ходом дойти до Вацловской площади.
- Не хотите основательно перекусить?- спросила Алёна.
- Нет, - отозвался Пашкин. Он был всё ещё раздражён и озадачен.
- Тогда вперёд, - она ухватила его за руку, как детсадовца, и потащила на какую-то улицу, выходящую на Староместскую площадь. Весь центр площади, как всегда, занимали ларьки, торгующие сувенирами и едой.
Алёна притиснула его к прилавку, пахнувшему корицей и лимоном.
- Вот, это мой любимый тырдлик, а вот это - сварено вино. Я расплачусь.
Пашкин с трудом запихнул в рот сладкое, горячее колечко и запил его вином из пластмассового стаканчика.
- Нет, это же самопальный глинтвейн. Бурда дешёвая. И вот, что…Мне не нравится здесь. Такая куча людей, и все чего-то пьют, чего-то покупают, как подорванные. Делать нечего?
- А мы не на людей пришли смотреть, а вот на это - она показала пальцем на ратушу.- Часы Орлой. Это мой ритуал.
Курсируя среди жующей и отоваривающейся толпы, они подошли к ратуше и вклинились в другую толпу, ожидающую действа.
Чего только не было на сине-жёлтом циферблате Орлоя – куча цифр, стрелок, окружностей и знаков зодиака. В этой мудрёной информации Пашкин не разбирался. А вот галерея каменных скульптур, вылепленных по окружности, притягивала взгляд. Василиски, петух, кошка, жаба и множество страхолюдин типа маскарон и леших. Они, кажется, служили здесь охранниками. Ровно в час дня с фронтона ратуши полилось колокольчиковое позвякивание. В окнах над циферблатом по обе стороны от каменного ангела начали шествие апостолы, сменяя друг друга. Ожили и фигуры по бокам. Одна – изображающая смерть, перевернула песочные часы и дёрнула за шнурок похоронного колокола. Похоже, череп усмехался, глядя на соседей - на Тщеславие с зеркалом в руках и Скрягу, потряхивающего мешок с деньгами.Пашкин сто раз видел Орлой, но никогда не вглядывался в смерть. В этот раз он прошёлся взглядом по каждому суставчику скелета, по каждому позвонку. Скользнул по белесым гребням ребер и остановился на провале рта. Неожиданно подул ветер, а у Пашкина закружилась голова.
Алёна жизнерадостно оповестила:
- Говорят, что эти часы – око дьявола и через взгляд могут вселить в душу зло. Такая ерунда! Мне наоборот хорошо. А вам? Вы умеете защищаться?
- И мне хорошо,- промычал Пашкин и пошатнулся. После этого смотреть на часы он уже не мог. Его мутило и штормило.
- Вы поняли теперь мой намёк? Что именно вы выкололи глаза отцу?- спросила Алёна, опять превратившись в кошку.
Пашкин вдруг увидел, что у Алёны мясистые оттопыренные уши. Ему захотелось ударить по ним.
- Послушайте, мне начинает надоедать всё это. Зачем я с вами поехал? На кой хрен вы меня потащили? Чтобы пороть ахинею про око дьявола? Кому я выколол глаза?
Она взяла его за пуговицу и дёрнула. Сжатые розовые губы мелко дрожали:
- А как же? Дело в том, что того, кто сделал часы – часовщика Хануша, ослепили по приказу правителя, чтобы он не смог сделать такие же кому-нибудь ещё. Ничего не напоминает?
Пашкин молчал, прислушиваясь к биению крови в виске. Развернувшись, почти побежал прочь с площади.
Алёна догнала его и засеменила рядом:
- Подождите, Кирилл. Посмотрите мне в глаза. Я вам должна рассказать о чём-то важном. Это касается вашего отца. Ну, остановитесь же!
- Иди к черту. И вообще…Что ты всё время в глаза пялишься?- процедил Пашкин.- Да, друг из тебя специфический.
- Мы инфантильные, так? Скажи, ты хоть осмотрел дом? Не видел комнату?
- Какую ещё комнату?
- Такую, - она усмехнулась.- Может, твой папочка синей бородой был? А? А с оком ты опазда-а-ал. Тогда надо было опасаться, семь лет назад, да только мал ты был и соплив. И ещё.. Знаешь, какие у тебя любимые слова? «Нет» и «не». Так вот, для начала научись говорить «да».
Пашкин не ответил, лишь прибавил шаг. Он шёл, всё сильнее запутываясь в улицах и в собственных мыслях. Размытыми силуэтами проплывали мимо какие-то особняки, церкви, башни, то и дело наталкивался он на прохожих, урны и рекламные щиты. Сначала забегал в бары, пил водку и пиво, не закусывая, а после двенадцати и это уже не прельщало. Через Карлов мост он пересёк Влтаву, поднялся к собору Святого Вита. Вот стоит собор сотни лет, свирепел Пашкин, а зачем? Кому он нужен? Этим пластмассовым тараканам, что глазеют на него? Да они не на совершенство линий смотрят, не на каменные кружева,, а на гадливых гаргулей, что радостно блюют с крыши. Да ещё картина Страшного суда. Эта мозаика здорово притягивает. Почему? Что там видят грешники? Неужели они боятся? Неужели не понимают, что достойны этого? Все достойны – поголовно.
- Потому что видят и помнят лишь гаргулей! – он произнёс это вслух, не стесняясь кучки туристов, пьяно балаганящих рядом.
- Ничего подобного, когда они смотрят на нас, то оттягивают зло к себе, - сказала какая-то пожилая, русская дама в манто.
- Ага, - захихикал Пашкин.- Очищаемся мы так. Сначала к оку дьявола ломимся, потом к гаргульям. Нет, а по-другому нельзя?
Ветер швырнул в него ошмётки мокрого снега. Показалось, прямо в лицо плюнули гаргульи.Стало невыносимо погано - то ли от плевка, то ли от почти зимнего холода. Через минут пятнадцать он решил спрятаться от ветра и завернул на самую узкую улочку с красноречивым названием Винарна Чертовка. Чуть дальше, на выходе к реке находилось кафе, но это не соблазнило. Он хотел одного - столкнуться с человеком, который пойдёт навстречу и, поскольку разойтись на этой улице невозможно, дать этому встречному типу по морде. Больше ничего не хотелось – даже дышать. Очень скоро стало ясно, что мордобой отменяется, потому что в такую погоду здесь даже собака плохого хозяина не появится.
Лишь часам к четырём утра он почувствовал, что хочет ещё кое-чего - тепла. Ноги не гнулись, пальцы на руках превратились в колбаски, а подбородок, исшорканный воротником колючего свитера, зудел. Пришлось поймать такси, чтобы вернуться в Крумлов.
… Город неуверенно плавал в грязном голодном тумане. Туман смахивает на желудочный сок, брезгливо решил Пашкин, вглядываясь во фрагменты улицы. К утру здесь останутся лишь непереваренные останки.
Отпустив таксиста, он вошёл в свой двор и остолбенел, пытаясь опознать знакомое место. Всё изменилось вдруг – цвет стен, пропорции, даже количество окон. Под ногами лоснилась ужом мощёная дорожка, заползающая прямо в пасть дома. Некоторые окна были видны отчётливо, другие – стёрлись, будто и не существовали, но даже те, имеющиеся, не горели – ни одно. Лялька любит спать при ночнике – это Пашкин давно знал, поэтому траурная темнота фасада заставила поёжиться.
Он уже пожалел, что вообще вернулся сюда, но путь для отступления был трудоёмким - тащиться в отель, оформляться, спать, чёрт знает где - да пошло всё… Вместо этого стал звонить в дверь, потом колотить кулаком, потом с нулевым результатом домогаться Лялькиного телефона. Придурь, конечно. Хотелось, чтобы ему открыли дверь, чтобы в прихожей встретил кто-то живой. Живой! А не холодные стены пустого дома.
Не получилось. Пришлось открыть замок собственным ключом. Первым делом заглянул в комнату Ляли. Она была пуста. Загуляла что ли, предположил Пашкин и отправился в постель, скинув лишь куртку и сапоги. Вмиг стало жарко и душно. Ночью почувствовал, что не может сделать глубокий вдох, а на выдохе издаёт свист на весь дом. Воспалёние лёгких, постановил Пашкин, двустороннее, вот и хорошо. Что тут катастрофического? Его уже давно кто-то распял на лабораторной доске, зафиксировал, как лягушку. А сегодня, именно сегодня, после ока дьявола из тушки выпустят кишки вместе с его личным суккубом, перед этим обездвижив - острой длинной иглой. Это будет правильно. Это будет так по-человечески - всего лишь вонзить её в мозг и пару раз крутануть. Он напружинился, пытаясь подняться, но тело превратилось в колоду. Чьи-то тяжёлые холодные пальцы прошлись по мокрому от пота затылку. - Изучаете, гады? – просипел Пашкин.
Часть 12
Чешский Крумлов, 17 ноября 2014 г.
Откуда-то сбоку, совсем близко послышался знакомый голос:
- Не воспаление это. И вообще…. Вам ещё рано помирать, пан Пашкин.
Это была она, старая знакомая. Сидела в своём светлом балахоне-коконе на диванчике и курила, пуская кольца в потолок.
- Ого! Кого мы видим, кого мы лицезреем. Мадам де Феб? - пробормотал Пашкин и закашлялся. - Как там гестапо поживает? А? Что-то хотите?
На этот раз мадам говорила на чистом русском языке:
- Фи, как пошло, пан Пашкин. Кощунизм про гестапо, так и быть, пропускаю мимо ушей, потому как вы больны. Надеюсь на ответную вежливость. Договорились? Что я хочу? Да ничего особенного… Вы глупо себя ведёте. Во-первых, на Орлой зря время потратили. Во-вторых, много думаете о смерти, но не знаете одного, она вам - как избавление. Нужно умереть, да так, чтобы - в прах превратиться, каждой клеткой разложиться, последней искрой погаснуть. Сначала плен, потом тлен, а уж следом новый урожай. Так? Но вы не готовы. Не всё сожжено, не всё разрушено до черной грязи.
Пашкин сел, завернувшись в плед, пытался глубоко вздохнуть, но получилось плохо. Сказал через силу:
- Чёрт, прямо живая губная гармошка. Нет, полуживая. Это я про себя.
- Сочувствую, - отозвалась мадам.
- Нет, не утруждайтесь, обойдусь. И это… Во-первых, хватит дымить. Мне и так дышать нечем. Во-вторых… Да врёте вы всё. Я – труп. Потому что никому не верю, ничем не дорожу и никого не люблю. А ещё я - горшок, заполненный ублюдочными мыслями недоделанного суккуба – ничего не стоящими, низкими, замызганными в своей отвратительной простоте. Нет, а что ещё должно разрушиться? Что? – он приподнялся, но встать не смог. Кивнув на непослушные ноги, засвистел с удвоенной силой.- Всё, всё под корень сгнило, а корни… Их не было. И знаете, что самое страшное? У многих – там, внутри их жирных тел нет места даже для суккуба. Ведро для ливера – вот все их закрома. Они гниют только в гробу, вот такая ирония судьбы.
- Не верите мне? Дело в том, что глаз у вас такой, - вздохнула мадам, затушив сигарету. – Заплывший синяком. Но синяк кулак сделал, а не человек. Можно предъявлять претензии кулаку?
- Какой ещё кулак? Сознавайтесь, вы ведь, типа, чёрт? Нет, вспомнил… Лярва! И панна эта, белая… Тоже. Нет, а чего это вы меня оккупировали? За какие дела чморите скопом? Какое отношение я имею к пану Уле, чёрт возьми? А-а-а-а…. Слушайте, дошло, наконец. А что, классная идея! Будете вешать на меня реинкарнацию? Нет? Даже око дьявола сегодня подсунули, хотя не так давно меня уже поцеловал один чёрный выродок. Ворон! И что теперь? Он теперь во мне? За что? Ну, жил не так. Ну, делал не то. Расплатился ведь. Каждую ночь на крюке болтаюсь.Отстаньте уж! Все отстаньте! Устал я. Слушайте, а может, этот дьявол во мне с детства?
Мадам строго поправила невидимые очки:
- Вы так возбудились, пан Пашкин. Держите себя в руках, прошу. Про пана Уле даже у нас пока нет единого мнения, увы. А вот последний вопрос, я вам скажу, философский. С налёту и не разобраться. Главное - решиться на это. Правда? Что касается чертей… Ах-ах-ах…. Вы надеетесь, что вокруг вас обязаны виться эльфы? Вот прямо сейчас? Забавно, очень забавно. Я лично явилась исключительно, чтобы напомнить о двери. Пора вам и узнать, что здесь к чему. Нет, приступать к работе, конечно, рановато, но хотя бы увидеть! Ребис, пан Пашкин!
Лицо мадам вдруг засветилось фиолетом, она широко раскрыла рот, и из этого дрожащего открытого рта вырвался крик: - Реби-и-и-ис! Реби-и-ис!
-Пи-и-ить…Дайте пить, – простонал Пашкин, но просить было уже некого. Мадам исчезла.
Пашкин сполз на пол, заковылял на кухню, чувствуя в груди тупую, булькающую заполненность.После горячего чая стало легче и потянуло в сон, но он вдруг вспомнил странное, какое-то неприличное слово, что прокричала мадамистая лярва. Ребис! Что это? Или кто? Ещё о двери бурчала. Опять о двери? И Алёна о ней, и Ляля. Массовый психоз?
И тут, будто кто-то вмазал ему по шее: – Ступай! Сейчас же! Немедленно!
Ничего не соображая, он медленно, по стенам вытек в холл и, пересчитывая задницей ступеньки, покатился по лестнице, ведущей в подвал. Теперь у него болела не только грудь, но и зад, руки, ноги, правда, обошлось без серьёзных травм.
Включив свет, он минуту-две рассматривал полки с пустыми банками, ящиками, разномастным барахлом, назначение которого угадывалось с трудом. Справа располагались стеллажи с винными бутылками, а около них приютилась небольшая и ловко маскирующаяся под каменную стену дверь.
И правда плохая дверь, подумал Пашкин, какая-то фальшивая. Почему он посчитал её фальшивой, ему самому было не ясно. От неё исходило нечто, чему трудно подобрать название. Его не приглашали войти. Заманивали, именно заманивали.
И несмотря на это… Несмотря на сильную дрожь и клацанье собственных зубов, он, покачиваясь, как пьяный, сделал шаг, ещё один… Что-то то ли взорвалось, то ли громко хлопнуло. Завоняло кислятиной и гнилью. Пашкин с трудом удержался от крика – лишь вжал голову в плечи и замер. Шло время, но более ничего не происходило. В подвале было тихо, лишь едва слышно что-то шипело в углу. Возвращайся! – приказал себе Пашкин. – Что ты здесь забыл? Но стыд, сильный, почти детский стыд перед позором обвинения в трусости, погнал его вперёд.
Он толкнул дверь плечом, не надеясь, но тут же увидел торчащий в замочной скважине маленький, неприметный ключ. Вспомнились слова Белой Панны о «своём человеке», который на днях передаст ключ Пашкину. Свой человек струхнул показать собственное личико? Похоже. Ключ легко провернулся, и дверь пружинно откинулась внутрь, растворившись в душной темноте.
Пашкин старательно вглядывался в неё, но так ничего и не увидел. Потоптавшись, взял лежавший на табурете фонарик, нажал на кнопку и перешагнул высокий порог, зажав нос. Пахло плесенью, кислотой и гарью с примесью меркаптана.
Электрический круг выхватывал из черноты фрагменты столов, стульев, какой-то причудливой посуды, стоящей на полках. Пашкин нашёл выключатель и щёлкнул им. Сердце вдруг перестало сбоить. Голова работала ясно и трезво. Свет хило падал из жестяного светильника на потолке. Такой пошлый светильник – в виде сердца в ладонях с остатками алой краски по бокам. Довольно большая комната с высоким потолком, пересечённым массивными балками, с одной стороны увиливала в крошечный эркер с фальш-окнами. На них что-то было намалёвано, покрытое жирной сажей и пылью, а чуть ниже, прямо из закопчённого каменного пола торчало неизвестное сооружение, похожее на миниатюрную башенку. Явно обозначенная кафельной плиткой, заляпанная бурыми засохшими лужами, тянулась от башенки дорожка – точно под стол – исполинский, вроде, мраморный, утвердившийся в центре комнаты мощными железными лапами. На столе лежали книги, несмело зеленели патиной две чаши, заваленные кучей барахла из разряда «подарок юному химику» – стеклянные воронки, пипетки, колбы, чашки петри. И всё – замотанное в лохмотья паутины с высохшими трупиками мух. Пашкин подошёл ближе и уставился на ларец, стоящий на самом краю стола. Небольшой, металлический, с когда-то богатой инкрустацией на рёбрах. Осторожно, одним пальцем Пашкин вытолкнул крючок застёжки из петли. Крышка откинулась сама. Внутри слабо угадывалась кучка пёстрого тряпья. Но через секунду тряпьё шевельнулось, странный ком ожил, будто наполняясь неведомой силой, будто надуваясь воздухом, и гутаперчево рванул вверх, к свету.
Пашкин подпрыгнул от неожиданности. Из ларца, как чёрт из табакерки, явился он – тот тряпичный мужичок из снежной ловушки. Та же лысина, то же рубище. Только теперь он щерился беззубой и безгубой щелью от уха до уха. Оп-па! А причём здесь этот замызганный малый?- изумился Пашкин. - Как оно сюда попало?
Это были вопросы в никуда. Тишина комнаты слегка разбавлялась звоном в ушах.
Запах гнили улетучился, но остался другой - знакомый с университетских времён - так припахивало в химической лаборатории, где Пашкин провёл немало часов, пытаясь стать умнее – кислотой, застарелым дымом, жжёной костью. Банки с реактивами множились на полках, прошивших стены из корявого, пятнистого кирпича, большие бутыли с остатками жидкости жались друг к другу на полу.
Пашкину стало дурно, в глазах задвоилось, и он попятился назад, решив, что на сегодня впечатлений выше крыши, но дверь за спиной неожиданно захлопнулась, издав резкий, свинячий визг.
Он рванул к ней, навалился всем телом, но тщетно – с другой стороны, тихо щелкнув, провернулся ключ.
Пашкин даже не закричал. Он просто задохнулся. Пытался сделать вдох, но воздух не желал проникать в лёгкие. Комната кувыркнулась, а он осел на пол, краешком сознания, понимая, что попал в опасную переделку. Острая игла вонзилась в ложбинку на затылке. А потом проворно развернулась и поползла в обратном направлении - по позвоночнику вниз. В лёгких что-то взорвалось и ринулось в голову.
продолжение следует.