Дюня Ванина

Юрий Кутьин
    Память, тасуя и анализируя отдельные эпизоды, чьи-то воспоминания, даже отрывочные реплики, пытается построить из них, как из пазлов, картину событий.
А первый раз я задумался над необычностью, даже некоторой странностью Евдокии  в детстве ещё, когда мы шкодничали на Святки.

Родители нам строго настрого наказали, чтобы никаких раскатанных поленниц, никаких примороженных дверей, угнанных со двора дровней не было. Поэтому мы "развлекались", ставя на окна «колотушку». Для колотушки нужны были крепкая булавка, небольшая гайка или даже пуговица и катушка ниток  десятки.  Булавку вкалывали в деревянный переплёт окна и  ней крепили один конец нитки, завязанный петелькой. В десяти – двадцати сантиметрах от петельки  на ту же нитку привязывали гайку так, чтобы она контачила со стеклом и из укрытия, сколько позволяла длина катушки,  стучали по стеклу, дёргая за эту длинную нитку.  Весь интерес был в реакции хозяев.

Стук получался довольно громкий и надоедливый.  У хозяев быстро кончалось терпение  и они с руганью  выбегали на улицу в поисках источника стука. И так не один раз, так как мы колотушку старались устанавливать так, чтобы её обнаружили не сразу. Когда из дома выходил мужик или взрослые парни,  продолжать стучать было опасно, могли догнать и шею намылить за то, что спать  мешают. В таких случаях несильным рывком за нитку мы из своего укрытия выдёргивали булавку из окна и убегали, держа конец длинной суровой нитки в руке, а после уже в безопасности аккуратно её сматывали, так как это было основная и самая ценная деталь колотушки.

Стареньким и беспомощным  не стучали. Какой интерес, всё равно не выскочат и не побегут. Стучали в отместку злым старухам, которые не давали нам пацанам проходу, стучали строгим учительницам,  ставившим двойки, стучали ровесникам, стучали студенткам, приехавшим "на картошку" для знакомства. Стучали  и  к одиноким вековухам, к которым по слухам похаживали кавалеры.  Немало их было в деревнях в 60-ые. Женихов то война повыбивала. Но чаще выбор  был просто случайным веселья ради да и стучали мы не так уж и часто, без ожесточения и фанатизма.  Бывало   хозяева,  вычислив стайку ребятишек, смеялись вместе с нами.

     Вот так однажды в Святки усановили мы колотушку и на окне  вековухи Евдокии, которую все звали почему-то Дюня Ванина. И стали наблюдать из-за поленницы, что тут же рядом с крыльцом, как  Евдокия  будет реагировать спросонья на внезапный стук в окно.
А она не стала, как все сначала отдёргивать занавески и выглядывать в окна.
Дюня сразу вышла на улицу в валенках, платке с кистями, застёгивая наспех накинутую фуфайку.
Красивая сильная женщина,  хоть ей в те года было уже к пятидесяти, стояла   и, напряженно всматриваясь в темноту,  вела диалог с кем-то невидимым располагающе приятным, но отрешённым  голосом:
–Кто тут? Кто? Ваня ты стучишь что ли?
–???
–Какие, Ваня, ребята за поленницей?
Мы оцепенели , потом стали шушукаться.
–С каким Иваном то она разговаривает?
– У нас Иванов  в деревне нет.
–Наверное, из другой деревни кто-то к ней похаживает.  Вот так Дюня!
 
И то ли, действительно,  невидимый нам Иван ей подсказал, то ли возня и хруст снега за поленницей нас выдали, но Дюня  схватила голик, которым снег с валенок обметают, и стуча им по поленнице,  заругалась:
–Ах вы, санапалы, ишь чего удумали. В окна стучать. Вот матери завтра всё  расскажу, – нарочито громко и уже своим узнаваемым голосом  бранилась  Евдокия. Мы оживаем, даже рады прежней Евдокии.
Прыскаем  от её голика по узкой, на одного человека глобке*, протоптанной в снегу. Толкаемся, и кто по глобке, а кто снежной целиной, рискуя потерять валенки с шумом и визгами, разбегаемся.
А  потом долго обсуждаем и саму операцию, и побег. Ребята по-старше скабрезно шутят по поводу какого-то Ивана и Евдокии. Мы за компанию сдержанно смеёмся.
   
Позже я узнал от мамы, что не была Евдокия замечена в том, чтобы кто-то к ней  похаживал. Всю свою жизнь она была верна одному, и пока  живой был, и после его смерти. И разговаривала тогда на крыльце в Святки она, наверное, как всегда со своим Иваном. Так   звали её жениха, пропавшего без вести в войну. И которого она, конечно, умом всё понимая уже не ждала живого,  а свыкшись с грёзами, буднично  общалась то ли  с созданным в своём сознании мнимым образом любимого, то ли  с его призраком, вызываемого по её желанию… Полста лет прошло,  а мне и до сих неловко за  те шуточки  и намёки про Евдокию…

–Как пропал Иван, так с того дня и стала Евдокия разговаривать с ним, –рассказывала мама.– А извещение я им через месяц только принесла.
   Разговаривала, общалась, жила с призраком? А почему бы и нет. Почему только принцам датским дано общаться с умершими? В нашей жизни ещё столько непознанного, мистического.
    Мама в войну « избачём» работала. В её обязанности – двадцатилетней Полинки,  входило заведовать библиотекой, принимать телефонограммы, а также разносить почту, повестки на призыв в армию, похоронки и письма с фронта. Так что она знала и помнила всех в окрестных деревнях.
 
–Бойкая я была тогда, ноги у меня крепкие были, «голешки в городские сапожки не убирались», за день все деревни в округе на десять вёрст пешком обходила. Принесёшь,–вспоминает мама,– кому повестку или похоронку, а там уже все рёвом ревут. Я вместе с ними погорюю, все ж знакомые, да и побегу дальше.
–Помню,  как и родителям Ивана принесла извещение о пропаже их сына без вести… Иван перед войной уже заканчивал в городе на учителя. А Евдокия  дружила с  ним и быть бы осенью свадьбе и родители и молодые уже готовились, если б не война.
С началом войны после краткосрочных лейтенантских курсов Иван был отправлен на фронт, где и пропал. Одно письмо только и написал Евдокии. Неделе в среднем равнялась продолжительность жизни лейтенанта на передовой.

Мама рассказывала, что родители Ивана и Евдокия, получив извещение, не плакали, не голосили, как все. Видно было, что им не по себе, но вели они себя так,  как-будто  давно  знали об этом.
Мать Ивана подтвердила: «Да, мы уже месяц как знаем. Знаем, что не  пропал, а убит наш Ваня. Отплакали мы своё уже.
–Пойдём-ка, Полинка, я тебя провожу.
–А знаем откуда?–по секрету поведала мать Ивана, – Евдокия ведь  разговаривает с Иваном.  Как только вспомянет, так и видит его как наяву. Больше никто его  не видит, а она с ним беседует. Только ты уж не говори никому – за блаженную девку посчитают. Первый раз явился он к ней как раз в день своей гибели. У Евдокии тогда так особенно тяжело и тоскливо было на душе. Тут он и явился. «Не пугайся,–говорит, –Дуняша…»

 –И как Евдокии не верить то? Ей же  Иван после  "погибели" про свой детский тайник на чердаке рассказал, про который и мы не знали. Ну ножички там, крючки рыболовные ещё с детства. И тетрадочка там синенькая до половины  им записанная –он наказал Евдокии взять и записывать, что он ей  надиктует.
Мы ещё не верили, так она прямо при нас призвала Ивана, написала и  нам передала письмо от Ивана,  написанное его почерком, где он подробно уже описал как он погиб в бою. Евдокия говорит, –карандаш я держала, но моей рукой Иван водил, поэтому и почерк его.
Долго потом после этого девушка ходила затуманенная, пока родные не брызнули на неё водой, освящённой в церкви.   
   
 Разговаривать с умершим, а тем более совершать с призраком умершего какие-то действия – да разве долго в  деревне в тайне сохранишь такое?
Крутили люди у виска – не допускали мысли, что такое возможно. Хотя и к отцу Евдокии обращались иногда за помощью, снять сглаз с коровы. Пошепчет что-то старик над коровкой и ведь приходила та в норму. Были в их семье знахари.
А так больше ничем Евдокия не отличалась от других женщин, чётко проводила границу между реальностью и мистикой, только вот эти разговоры с убитым Иваном уводили её временно в страну грёз.
Работала всю жизнь то в школьном буфете, то в столовой детсада. Имела кучу грамот за добросовестный труд.

И личное хозяйство у Евдокии было большое, во дворе корова, овцы, куры. Пасека на 10 ульев. Дом новый срубила чуть не сама. Удивлялись люди,–когда ты, Евдокия, плотничать то научилась? И с пасекой как справляешься?
 –Дак, Иван помогает и учит, когда я устаю, он моими руками делает,–бывало, откровенничала Евдокия.
     Сватались к Евдокие, а она всё говорит, да я бы пошла, но Иван не велит.
–Какой Иван, опомнись, двадцать лет как война кончилась, – говорили ей.
– Да понимаю я всё. Но он всегда как бы рядом. Ванина я, видно, невеста навсегда.  Поэтому и стали её со временем звать Ванина, и не Евдокия, не Дуня, а Дюня Ванина. Этим «ю» народ метил какую-то  необычность и странность Евдокии.
Так и жила Евдокия своей жизнью со своими мистическими способностями разума, ни с кем из соседей не ссорясь, но особо и не дружа.
   
  Понимаю теперь, почему и двадцать лет спустя после войны она так реагировала на неожиданный стук в окно.  Ждала и рада была пусть и не живому уже Ивану, а Ивану, возникающего в сознании или образом,  или призраком, который материализовался по её сигналу или вообще жил только в мозгу Дюни?  И что это мистика какая-то или игры разума? Кто знает.
       Тихо старились  эти вековухи, не меняясь внешне с годами. Всегда в неизменном темном халате летом, серой фуфайке зимой и коричневом платке с кистями. И тихо ушли все. После похорон на сбережения Евдокии и на вырученные от продажи её дома деньги, две её племянницы купили в городе по квартире.  В горке за стеклом, рядом с хрустальными фужерами нашли племянницы  синенькую тетрадь,   заполненную до конца поочерёдно то почерком Ивана, то Евдокии.
 
     Открыли наугад и прочитали вслух: "Живу, а душа ужас как болит. Почти каждые день и ночь плачу. Днём отвлекаюсь на работу, но думать о родном моём Иване не перестаю никогда. Постоянная тяжесть в душе. Давит и давит. Всё вроде делаю, чтобы справиться, но... Жить без него не могу. И нет сил больше терпеть. Говорят, опомнись, пожалей себя. А как? Да не хочу я ни с кем говорить о своём горе... Они меня не понимают и считают, что пора уже смириться. А я не могу смириться! НЕ МОГУ! Жду его каждый день. И не верю, не верю, не верю, что никогда его не увижу... Почему светит солнышко, почему улыбаются люди, почему, почему, почему всё есть, а моего Ивана нет... Ему было бы сейчас только двадцать пять! Самый лучший в мире! Моя единственная любовь, мой родной, хороший, добрый. Зачем, почему, для чего? Пять лет как его нет, а я жду... Жду и понимаю что не увижу никогда. Дышать тяжело… Позову его сегодня..."  Дальше читать не могли - уревелись. Забрали племянницы тетрадочку с собой, никому не дав больше почитать. Сказали только: «Стихи там про войну».
   
Обезлюдела и деревня, молодёжь живёт в больших городах и забывает об этих весёлых  обычаях - шкодить на Святки. Доживают свой век в деревне несколько старушек. Знаю, они тоже "разговаривают"...  Не владея способностями Евдокии формировать реалистичный образ собеседника, они ставят на стол   пожелтевшие фотографии родных и близких им людей, живых и умерших, и беседуют с ними длинными зимними вечерами, рассказывают о своём житье бытье. А на другой день с утра делятся с соседями новостями о рождении или смерти, свадьбе или разводе кого-то из знакомых в городе. Новости подтверждаются.  А у них нет телефонов и деревня "вне зоны". Может быть всё-таки тоже владеют?
*-тропинка в снегу
ЗНАКОВ С ПРОБЕЛАМИ 11283
ЧИСЧЛО СЛОВ        1793


Иллюстрации: Джанны Тутунджан.