© Copyright: Виктор Калинкин, 2014. Свидетельство о публикации №214122601589
© Copyright: Виктор Калинкин, 2016. Свидетельство о публикации №216020801809
Отрывок - Лауреат I-й степени II-го Всероссийского литературного конкурса-фестиваля «Поэзия русского слова» в 2016-м в номинации «Проза»
/ Газета «Литературный Крым», №1/2018, Симферополь
/ Журнал «Союз писателей», №1/2015, Новокузнецк
Слышны шаркающие шаги, вздохи и бормотание – по лестнице поднимался старик в ветхой тоге. На ступени, стены и потолок падали блики от фонаря, что он держал в руке. Башмаки старцу велики, потому он ими и шаркал, вдобавок голые пятки вылетали и выдавали его небрежное отношение к собственному существованию.
Старца звали Куратором. Он подошёл к двери, достал из-под полы ключ, открыл дверь, вошёл в помещение и поднял фонарь. Помещение оказалось небольшой, мрачной, полутёмной галереей. Стены плотно, до самого потолка, покрывали картины. Все они имели скромные рамы одинакового размера, но в обрамлении каждой зияла пустота. В центре галереи возвышалась небольшая конторка, на ней лежала книга. Куратор подошёл и поставил на угол конторки фонарь. Развернул книгу на закладке и прочитал последние записи, достал из столешницы перо, отметил несколько мест галочками, затем начал записывать. Перед каждой записью морщил нос, склонял голову и в нетерпении, подгоняя память, тихонько постукивал кулаком свободной руки по переносице. Записал, убрал перо, закрыл книгу, вышел на середину и, поворачиваясь на месте, обвёл взглядом стены снизу доверху, откашлялся и повторил вращение, сопровождая громким, призывным окриком:
– Ну-у-у-у!?..
Окрик отозвался гулким эхом. В нескольких местах в обрамлении появились свечения. Куратор достал из кармана пульт и обошёл галерею, манипулируя клавишами перед каждым свечением. Некоторые погасли. Осталось два: одно на уровне пояса, второе – наверху. Куратор подошёл к нижнему и наклонился – в бледно-фиолетовом тумане подрагивал голографический образ. Куратор поморщился – в поле зрения бросилось родимое пятно на лбу. Образ испуганно посмотрел снизу вверх на Куратора, втянул голову в плечи, несколько раз моргнул и, не выдержав взгляда, закрыл глаза.
Куратор взял из угла стремянку и поставил у стены, где в верхнем ряду светился второй образ. Кряхтя, начал подниматься. Вдруг нога со второй ступеньки сорвалась, и он неуклюже упал, какое-то время не мог встать, вертелся, перебирая голыми ногами. Наконец встал и продолжил подъём до уровня второго образа. В нише светился образ Лжедмитрия. На лице Куратора выразилось удовлетворение. Образ ответил улыбкой и подмигнул. Куратор достал из кармана чёрный, блестящий предмет, похожий на маленькую, плоскую шкатулку, и вставил в приёмную щель на нижней раме. На шкатулке загорелась красная лампочка. Куратор повернулся к образу спиной и уселся на стремянке, сгорбившись и обхватив голову руками... Спустя минуту лампочка поменяла цвет на зелёный, и раздался тонкий, протяжный писк. Куратор повернулся, раскачивая стремянку, встал и вынул шкатулку. В это же мгновение на столе, в противоположном от фонаря углу, со скрежетом выдвинулся раструб. Куратор спрятал шкатулку в карман и, напевая песенку, спустился, подошёл к столу и опустил шкатулку в раструб. Тот, издав скрежет, погрузился в отверстие в столе, которое тут же закрылось.
Куратор взял фонарь, осмотрел галерею, выключил первый образ и направился к выходу. На полпути остановился и встряхнул головой, затем поковырял пальцем в ухе. Ещё раз встряхнул и ещё раз поковырял...
***
Разбудили Фильку его новые соседи. По голосам – две девки и парень. Много чужих слов, похоже, заезжие литвины.
– Нет, девчонки, он не лох: без проблем «мерина» поставил под козырёк, а когда я за ним входил, швейцар подмигнул и с наступающим поздравил не меня.
– Расшить бы галунами дублёночку, валенки на сапожки сафьяновые сменить, чем не Стенька Разин!? Интересный мужчина: кудрявый, бородка супер, усы чуть-чуть поправить... а лицо, рост, плечи – на зависть. Он тебя, Борюсик, шутя сломает.
– Да нет, Марина, с каратэ, думаю, не знаком. Помнится, в «Табакерке» его видел. Новая прима у Олега. Играет класс! Вспомнил! Кудинов Филипп.
Филька откинулся на спинку стула и открыл глаза, повертел головой – кабак за то время, что он дремал, преобразился до неузнаваемости. Соседи замолчали, уставились. Парень гладко выбрит, глаза за стёклышками, смотрит с вызовом. А девки чисто ряженые: на одной морда лисы, вторая нарумяненная, колпак шутовской.
– Здравия желаю вам, люди добрые. Меня, слыхал, знаете, а сами откуда будете, не из Литвы ли? Как величать? Что празднуете?
– Меня Борисом. Это – Алиса, это – Марина, супруга моя. Все – коренные. Ясное дело, Новый Год встречаем. – Парень разлил вино. – Предлагаю за знакомство.
Алиса оттянула за лисий нос маску, открылось симпатичное личико, озорные глаза:
– Ваше здоровье, Филя!
– И вам того желаю. А пристяжные-то где?
Иноземцы прыснули.
В это время от стены напротив загремело под сводами:
– Господа! Объявленный конкурс на лучший маскарадный костюм завершён, и наши доверенные объявили победителя, – говоривший указал толстым пальцем с печаткой на Филиппа. – Пожалуйте на сцену!
Тот, оказавшись в центре внимания, ничего толком не понимая, особенно, почему все «господа», подчинился и направился к сцене. Подвыпивший разбитной тип с улыбкой встретил его и развернул к залу:
– Если хотите получить суперприз, смартфон, с вас причитается номер: песня или танец.
– Та-а-анец, та-а-анец! – потребовал зал.
Филиппу это понравилось:
– Уж я постараюсь, господин народ. Какое веселье без пляски? Только мне б колпак найти и бубен.
Колпак нашли быстро: взяли у Марины, за инструментом на парковку слетал барабанщик. Филипп снял валенки – на ногах остались серые чуньки – и развязал поясок. Наклонился, взлохматил голову, опустил руки и, потряхивая ими, расправил рукава. Надел колпак, сосредоточился и... закружился вихрем, понемногу добавляя стон из груди. Загремел бубен... и народ замер. Скоро, кто угадал ритм, начал прихлопывать, подхватили другие, и зал сошёл с ума, а на пяточке перед сценой завертелась карусель. Закончили, наградили аплодисментами, вручили блестящую шкатулку, а на пути к столику – бокал со жгучим напитком.
Теперь бы отдышаться. Алиса взяла подарок, достала из своей сумки такую же шкатулочку и стала что-то нажимать на крышечках. Когда подарок заурчал и тут же смолк, будто прихлопнули, вернула Филиппу:
– Спрячьте хорошенько. Где шаманить научились?
– Плясать-то? Так в плену у татар. За Степью город есть, по-нашему – город-тыква...
– Бахчисарай. Пушкин о нём писал, фонтан, арбузы...
– Не-е! С Пушкиным мы только до Шацка дошли. Меня-то в обоз назначили. Ратники на смерть бьются, едят одно толокно, по деревням разбойничают. Мне ж – где рыбка вяленая, где солонинка. На Ногайской тропе обоз пленили, через полгода барин выкупил. Он всегда так, барин наш… Вот балда, надо ж мерина глянуть!
– Стоит твой «мерин». Выходил я, смотрел, – остановил его Борис. – Расслабься: кругом видео, ЧОП... Не догоняю: кто ты? Станиславский отдыхает.
– Пушкинские мы, тут недалече вотчина его, за Рублёвым.
– Да-а, такой карьере можно позавидовать: богема, дом на Рублевке, «мерин» тюнинговый… Не забудь, когда начнём разбегаться, поедем вместе: нам по пути. Маринка – за руль...
Ночь. Деревня. Снежок. У церковной оградки лошадка дремлет. В санях, завернувшись в овчины, спит Филипп. Раз – толчок! Ещё, ещё…
– Эй! Филя! Просыпайся. Добро, мороза нет. Куда ты пропал? Любишь один. Волков слыхал? Шли за нашим поездом до самой околицы. Дальше – с нами, и боле не отставай! Гостинцы-то не растерял?
Филипп перевернулся на бок, пошарил под овчинами:
– Всё тут, – встал, взбодрил мерина вожжами. – Помню иль приснилось: на Варварке в кабак заходил, в нём один литвин нагадал мне: «Там, где был ты вчера, не сыскать днём с огнём». Вот так-то, Васька.
Неожиданно под полой загудело.
– Ты, Филя, не закусываешь, вот кишка-то запела. На, хлебни! – и Васька протянул деревянную флягу с бражкой.
Филипп полез под полу, достал – шкатулка! Шустрый Васька, просунул голову и ахнул:
– Глянь, как сверчок светится, и писано вроде по-нашему… иль по-гречески: А-а-ли-и-са!
Филя быстро убрал, притих и огляделся по сторонам:
– Быть чудесам, Васька: сказывали, какой-то новый год пришёл!
***
В сенях послышались осторожные шаги, и в избу вошла женщина с девочкой. Переступили порог, перекрестились и поклонились образам в Красном углу:
– Здравствуй, доченька. Храни тебя Бог.
– Здравствуйте, бабушка. Проходите. Водички или квасу с дороги? – Хозяйка, Алёна, жена Филиппа обрадовалась редкому событию, которому обычно сопутствуют новости. – По какой надобности в стороне нашей?
– Мы из Гавердова, что за Ясаковым, – ответила немолодая баба, развязывая платок. За руку она держала девочку лет семи, та оттягивала подол бабушкиной длинной юбки и прятала в нём веснушчатое лицо. – Вышли мы с Полюшкой на заре. Хорошо идтить летом: и в озере искупнулись, и землянички покушали… К полудню пожалело нас небушко: тучки набежали, так и шли мы в тенёчке и не устали вовсе. А послали нас люди добрые к Филиппу, сыну Кудина-бортника за спасением.
– В хлеву он чистит, сейчас позову. Как зовут-то вас?.. А вы, тётя Даша, пока отдохните с Полюшкой.
Алёна выбежала в сени, скрипнули ступеньки, из маленького оконца, распахнутого в сад, послышалось: «Фи-иля! Фи-иля!». Минутки три прошло, вернулась, вытирая передником куриные яички:
– Приберётся и будет, – подошла к люльке, подвязанной к поперечине, заглянула под полог, улыбнулась, покачала, – а я пока младшенького перепеленаю и покормлю…
Филипп поплескался, пофыркал над бочкой и вошёл в дом. У порога потёрся лицом о висевшее полотенце, причесался пятернёй, поздоровался и у входа на кухню присел, прислонившись спиною к печи. Давая гостям время подготовиться, заговорил с Алёной:
– Старики-то наши с детишками припозднились. Пора бы. Верно, ягоды не дотащить, по коробу набрали… А вас, тётя Даша, что в гости к нам привело?
– Ох, беда-а-а! Вот Полюшка наша, – притянула к себе девочку, обняла, прижалась щекою, – как родилась, заговорила-то ко времени, а сегодня, почитай, годика три как молчит и не растёт. Что за порча такая? А ты, Филипп Кудинович, не прост, бывал в странах дальних, чудеса видел, поди, знаешь много. Прогони беду или подскажи, как избавиться. Век молиться за тебя будем, – баба поджала губы и затряслась, не пряча лица и не вытирая слёз.
Филипп растерялся: до этого дня не было к нему ходоков. Чудаковатым слыл – верно, а за этим в гости не ходят: на работах да по праздникам встреч хватает. Правда, есть у него одна забава – сверчок. Дела того похожи на чудо, но не поддаются пониманию, и в Писании нет схожего, потому-то его Филя чудом не считал. Скорее, то – промысел Божий, и Филя сделал вывод: никто в округе не знает о делах этих, значит, и рассказать не мог.
Филя уловил над головой лёгкое жужжание, обошёл печь, ухватился за отполированную ладонями предков перекладину, встал на ступенечку, подтянулся и достал из старого мятого валенка сверчка. Заметил встревоженный взгляд жены, насупился, опустился на пол и ответил страннице:
– Никого в округе нашей Господь не наградил такой силой, чтоб Его творения исправлять. Была б то рана на теле либо на кости... – и Филя, поколебавшись, нажал на кнопочку...
***
– Привет! Соскучился? Я – очень! Филипп, мы как договаривались? Ничему не удивляться и по сторонам не глазеть. Бери с других пример. Руки можешь в карманы сунуть. Не переживай, выглядишь прекрасно. Замечаешь, на тебя некоторые дамы внимание обращают, – засмеялась: – Завидуют, а мне приятно!
– Алиса, бывает, что скучаю сильно. Могу ли сам приходить?
– Скорее – нет. Как с тобой получается, я не знаю, не владею. И к тебе не могу. Я ничего не могу. Не хозяйка судьбы. Он сам всё сделал: тот, кто со мною во сне разговаривает. Не пугает больше, привыкла. И тебя не должно пугать: вернёшься таким, каким был, когда сверчка погладил. На то же место и в тот же миг. Никто не заметит.
– Летаю, ни времени, ни ветра не чую… В сказочном мире живёте. Говоришь, земля эта тоже наша? Не слыхал. Кремль ваш видел, похож, однако поменьше будет. А река, поворот, всё, как в белокаменной.
– Филипп – мне, дурёхе, когда ещё надо было спросить – на Руси кто сегодня правит?
– Молимся мы за царствование, благоденствие и долгие лета Ивана Васильевича. Известно: у сильного царя врагов много, из-за того опасается народ, как призовёт его Господь, начнётся...
– Смутное время...
– Верно: и смутное, и мутное. Полезут дружины иноземные, казачки, людишки лихие, шайки разбойные, не разберёшь потом, где кто. Народ озлится, и свои хуже чужих станут....
– Филечка, народ ваш оправится. А наш мир, похоже, только катастрофа образумит. Голос потому и сказал, что Ему нужен чистый человек. Так надо, сказал и выбрал тебя. Ещё сказал, что ты станешь мне мужем... не насовсем... Успокойся, перед тобой уж нет трудных задач, всё позади, ты свободен... Сын у меня будет, его Он ждёт... Филипп! – схватила за плечи, потрясла, поймала блуждающий взгляд: – Алёна об этом никогда не узнает. А может, Он сделает так, что ты забудешь всё... Ну, не знаю я...
***
– Убери его, спрячь с глаз моих, а то ненароком пришлёпну, – здесь Алёна вспомнила, что в избе они не одни, и стала ласковей. – Ты после него, будто столбняком пораженный, будто не ведаешь, где сам. Вот и сейчас онемел. Эх, беда мне с тобою, соколик ты мой, – и протянула руку к его лицу, но, заметив встречный взгляд, опустила.
Филипп покачал головой и вернулся на место у печи. Повздыхал, из-под бровей осмотрел горницу, остановил взгляд на тёте Даше и вспомнил начатый разговор. Подошёл к девочке, погладил по головке, чувствуя ладонью под белым платочком живую плоть.
– Не смогу я помочь, но подскажу. Печалить нельзя, с соседскими ребятишками играть надо много. И не в пряталки, а там, где весело и крику больше. Всюду с собой берите и на работы какие и разговаривайте. А там, где совет нужен, как у ровни, спрашивайте. Она всё слышит, а как захочет, заговорит.
– А сверчок ничего не подскажет? И про него люди добрые сказывали, – тётя Даша уголком косынки вытерла нос, искоса поглядывая на руку Филиппа.
– Какой же это сверчок? Это шкатулка и пустая она вовсе! – в подтверждение слов Филя разжал кулак. – Эх, кабы до греха не довела молва ваша. Прилепит мне народ дела бесовские, потом возьмёт избу спалит. Разве ж так можно...
***
На опушке лесистого холма, в тенёчке, расположились на отдых два бывалых стриженных под горшок мужика. Они сидели на траве, прислонившись спинами к белоствольным берёзам и раскинув по сторонам босые ноги. На кусты малины набросили мокрые от пота рубахи, рядом сложили обувку, а сами полдничали, пошевеливая пальцами ног, и от ласковых прикосновений ветерка балдели, любуясь родными просторами. Отсюда, сверху, им хорошо были видны дальние дали, поля с крестьянскими наделами, колышущаяся рожь, ковыль, как по их зелёным волнам не спеша крались тени облаков, в небе над лесом кружили и кувыркались большие чёрные вороны, а над молодыми хлебными колосками метались туда-сюда ласточки, порхали вблизи и в вышине жаворонки... Лепота-а!
– Васька, глянь-ка! Кто там шагает, что за странник?
Вдоль дальнего края поля размашисто шёл человек. Был он немолод, высок, худ, сума через плечо, в руке посох.
– Так то ж – Филя. Ваши разве не знают о нём? Он наш, бывший деревенский. Повстречать его можно вот так, как мы с тобой, или в лесу: любит один быть. Пропадал долго, а как в летошнем годе повенчали Романовых на царство-то, к осени он и вернулся. Избу свою не занял, и жить стал у затворницы Плюшки-Мухоморихи... Ну, буде бездельничать – слышь, Никола Угодник нас призывает: поспешайте сено сгребать, горемычные русские души, а то, не ровён час, дождик налетит, и вся ваша работа будет насмарку.
Мужики прихватили грабли с вилами и, покашливая, направились к рядкам скошенной, просушенной травы. Собрали, поставили стожки и накрыли их макушки еловым лапником.
– Складно у нас сообща-то вышло. И работать веселее по-родственному. Назавтра, Петруха, дай-то Бог, к тебе косить поедем. Переночуешь у меня, со вторыми петухами встанем. А потом на лошадке не спеша всё повывезем.
– Где ж Филя пропадал? – Петруха прервал вопросом Ваську-свояка и собственные размышления.
– Да как сказать-то... Всё бы ничего, пока не завёлся у него сверчок. Мы с нашими, с деревенскими, когда мои первые детишки совсем малые были, ездили как-то зимой в белокаменную на ярмарку. Растерялись по Китай-городу, а когда на обратном пути повстречались, Филя был уже с ним. Где взял, не помнил, говорил, пьяный был. Свиристела чёрная козява не часто, а пропоёт вдруг, потрёт Филя ему спинку, он вроде успокоится, а Филя после – тот да не тот. Будто весть какую получил, думает себе сам, столбенеет и слов не слышит.
– А сверчок и ныне с ним?
– Ладно, расскажу, как знаю, слушай... Вот как-то летом правили мы с Филей плотину на пруду за Ярцами. Народ карасей разобрал, дно почистил и ушёл, а нам осталось запруду починить и в другой раз закрыть. Сверчок возьми, да запищи. А был он у Фили на груди в мешочке, а мешочек тот – на бечеве на шее. Он его хвать, погладил и… сам почернел весь, в глаза смотреть страшно, завыл, зашатался и в пруд, на ту сторону, где воды уже помалу набралось, с плотины-то головой – бултых! Помог я, жердь сунул, вышел он, и всё слышу – ох да ах. А руки пустые. Вопрошаю: «А тварь-то безбожия где?» Он огляделся, пальцы растопырил: «Утоп… да и не нужен он боле», и рукой махнул, да так широко-о: по всему небу.
– И ушёл он с того самого горя?
– Да погоди ты! Не торопи… В ту осень зачастили к нам ездить за кормом для войска ляхи с окраинными казаками. Вот с первой порошей они и наехали. Лучше бы ливонцы, чем эти. Хуже татар... Половину деревни спалили, а Кудинину избу спалили с бабами и детишками. Сам Филя со старым Кудином были в лесу на барщине. Вернулись мужики, а здесь им такое горе… Кудин и преставился. Прямо на гари сделал это. Барин наш – доброго здоровья ему пожелаю – людишек пожалел, говорит, нынче, когда морозец из дерева сок выжмет, заготовим в Луговом лесу брёвна, подсушим, а летом всем миром поставим погорельцам избы, а вы, православные, пока помогайте им чем можете. Филя ни к кому не пошёл, вырыл землянку, в ней и перезимовал… Чё ты охаешь? Поди, сами не меньше нашего в те лета бедствовали?
– Все мы настрадались, не без этого! Вся Русь, что от польской границы до самой Оки и Волги раскинулась, кровушкой умылась. А князь Пожарский рану получил, знаешь где? – аж за Рязанью, у Пронска, где днепровских казаков воевал. Вон куда разбойники повадились тогда шастать! Ну, сказывай, дальше-то что?
– Ну-у, то ж когда по-осле было! А в ту весну, про что речь веду, ещё при Фёдоре Иоанновиче Блаженном, пришёл как-то Филя и зовёт с ним идти в церковь: «Намедни мальчонка приблудился, а креста на нём нет, надо покрестить – будь ему крёстным отцом, а мне кумом». В воскресенье сходили мы к батюшке, сделали всё, как полагается, и имя дали Дмитрий, сын Филиппа и… ох! – имя мамки запамятовал…
– Может, был он ему сынок от другой бабы? Эх, да какая разница: не одинок остался и мальца пригрел.
– Ты дальше-то послушай… В деревне на своём месте жить-то не ста-ал, хоть избу и ему поставили, она до сих пор не занята. Ушёл он! В монастырь ушёл. Там стал книги переписывать, а Митька учиться на иконах лики писать.
– А как же он в мирскую жизнь вернулся?
– Не знаю. Никто из наших толком не знает. Но!.. – Василий задрал палец к небу и заговорил тихо: – Видел я его на Девичьем поле в воровском стане самозванца, когда мы сено, дрова и всякую снедь привозили. Смотрю, меж шатров сильно свой кто-то верхом едет, а как ближе стал, я его и признал – Филька! Конь под ним вороной, сбруя красная, одёжа богатая, броня и сабля серебром чеканены, шапка соболья, перья на ней, а борода наполовину седая и рубцы на лице. Я к нему: «Филипп Кудинович!» – так он даже коня не свернул, но взгляд его, скажу, дрогнул… Когда вернулся он в деревню с отметинами на голове и на теле, барин его простил, мол, стар ты, так уж и быть, доживай свой век с нами. А с собою Филька только и принёс что, так это бубен басурманский. На все праздники приходит с ним, выпьет чарку, другую, а после третьей берёт бубен, кружит и стучит, кружит и стучит. Сядет, ещё с народом выпьет, опять попляшет, теперь уж с песней, а что поёт и на каком языке, никто не ведает... Потом плачет, и так всегда. А ещё в лесу его бубен слыхали, а сам он, словно кликал кого... Такие-то дела, Петруха. С тех пор прозвали его Филипп Бубнов. Опять мы с ним дружим, только редко, да и сказать нам нечего, одно дело – посидим рядком да помолчим…
***
Бледно-серый туман начал, было, подниматься, да застрял на полпути, запутавшись в кронах. А на вытоптанной лесной поляне старый Филька уже кружил в танце и звуками своего бубна разгонял утреннюю тишину. Он стучал и всматривался в глубину леса. Останавливался, подходил к упавшему дереву, вставал на него, проходил по наклонённому стволу до верхней точки, осматривал лес, спрыгивал, приседал, осматривал ниже еловых лап. Вновь кружил и стучал в бубен...
По траве, разгребая пожухлую листву, ступали ноги в башмаках и рваных носках. То был Куратор. Он подошёл к упавшему дереву, поставил фонарь на траву, расчистил место на бревне, сел и без интереса посмотрел на танец. При очередном повороте Филька его заметил и замер. Куратор улыбнулся:
– Вот я-то и думаю: что это за звон такой в ушах? – Перестал улыбаться и вздохнул с сочувствием: – Ну, здравствуй, страдалец. Выходит, ты один остался? – Подумал и повинился: – Упустил я, однако… – Добавил: – Ну, да ладно, скоро отмучаешься.
Филька подтянул плечи к ушам и покрутил головой из стороны в сторону, будто попало что за ворот:
– Старче, ты кто?
– Я?.. Голос! Тот, что к ней во снах приходил, – ответил Куратор, и улыбка вновь появилась на его губах, но продержалась она недолго, выражение благодушия на лице сменили высокомерие и самодовольство. – По большому счёту, я есть Творец, – гордо заявил он.
Филька начал помалу догадываться, и его руки охватила дрожь. Он стал медленно приближаться к Куратору, прижимая вздрагивающий бубен к груди, подошёл и спросил, заикаясь:
– А счёт твой кто сосчитал? – Дрожь заиграла на губах. – Сколь на совести твоей душ убиенных?
Куратор, не обращая внимания на состояние Фили, стал снисходительно задавать риторические вопросы:
– А кто веру должен был Дмитрию передать? Убедить, сопровождать в его великой миссии? Кто беречь и охранять? – и подытожил с важностью: – Чистота есть груз тяжкий, Филипп Кудинович. Ты чист – тебе и карты в руки.
Филька побледнел – он понял, кто сидел перед ним.
– Это всё ты? И Алёну, и детишек, и стариков моих! А народ православный? – он переставал владеть собою: – И Алису ты убил, ирод!
– Нет. Она ещё нужна будет.
– И Дмитрия!.. Ах ты, гнида!
Куратор почувствовал угрозу и произнёс быстро:
– Дмитрия не я! – и добавил с выражением: – Это наша история, сынок.
– Мне б не карты в руки, мне б дубину! – Филька высказал вслух своё желание, и взгляд его забегал по траве. Под ногами он увидел обломок деревца с тяжёлым комлем, отбросил бубен в сторону и поднял дубину.
– Спасибо тебе, Господи! – вздохнул, замахиваясь.
Куратор перестал улыбаться и взялся за фонарь, а в тот момент, когда комель начал стремительно падать, исчез. Комель с хрястом ударил по примятому мху на бревне, где сидел Куратор.
Филька оттолкнул от себя дубину и перекрестился: – Свят-свят-свят!.. – Поднял бубен и прижал к груди. Неожиданно колени его подогнулись, затряслись и вывернулись наружу. Филька закатил глаза, сделал несколько шажков, повернулся и опрокинулся навзничь...
***
Перед выходом из галереи с пальцем в ухе застыл Куратор, повернув тем ухом голову к полу. Он услышал тишину, и ожившая мимика показала удовлетворение. Куратор вышел, блики погасли. Скоро послышались приветственные крики, ободряющий свист, аплодисменты, ораторская речь на высоких тонах. Речь ещё продолжалась, когда с ней стали перемежаться звуки волнения, их сменил свист, улюлюканье, их накрыл осуждающий вой, и вдруг наступила тишина... Пауза длилась недолго: вновь появились блики, шаркающие шаги, вздохи и бормотание. В галерею вошёл и направился к одной из обрамлённых ниш Куратор. Подошёл, встал к ней лицом, откашлялся, спросил вкрадчиво: – Ну!..
По лицу Куратора заскользили блики от фиолетового свечения – появился образ. Нахмурившись, Куратор пустился по замкнутому кругу: он разглядывал образ, отводил взгляд в сторону, там взвешивал мысли, наигрывая губами марш, и снова разглядывал... Когда решение созрело, Куратор России покачал головой в такт маршу и спросил вполголоса, скорее, себя, чем бездушное свечение: – А может, хватит раскачивать прошлое?.. – Поднял указательный палец. – Нам давно уж пора заняться будущим, верно, дружище?..
***
– Помнишь, Алиса, мы за этим столиком Новый Год встречали? Четвёртым был актёр из «Табакерки». Ходил я на премьеру, успех неописуемый, я близко оказался, спрашиваю: «Филипп, помнишь ночь на Новый? Это я – Борис, были ещё Марина и Алиса». Так он, представь, наклонился и далеко меня послал. Коз-зёл!
Вдруг в сознание Алисы вторгся до боли знакомый голос: «Миссия не удалась, друзья мои, иначе, здесь бы вы не сидели». Она попыталась удержать фразу, понять, но та рассыпалась, и слова растаяли.
Борис выдвинул свободный стул.
– Кто-то телефон оставил. – Взял, повертел и положил перед Алисой: – Модель та же, какой презентовали Филиппа за танец дервиша. Ты номер записывала, может, сохранился.
Алиса вяло улыбнулась и одолжение сделала. Скиталец заурчал и закружил медленно-медленно…
10-25.12.2014; 25.01-01.02.2016
Полные тексты произведений найдёте в книгах, которые можно свободно
скачивать здесь: https://vk.com/viktor_kalinkin