Мои письма и бабушка

Александръ Дунаенко
У меня всегда хорошо получалось писать письма. С юных лет.  С письмами мы все писатели, у которых всегда есть, хотя бы один, читатель. Чаще всего – благодарный. Мы все любим получать письма. Прочитаем, перевернём последнюю страничку, решаем тут же ответить, но потом про это забываем…

Читать любим. Писать – не очень.

Я тоже не очень любил писать письма, но, когда за это брался, у меня получалось неплохо.
Поэтому, когда мне, шестнадцатилетнему, подружка Инночка пожаловалась, что к ней пристаёт Серёжка, который совсем ей не нужен, я сказал, что ему достаточно одного письма – и он отстанет.

Серёжка в нашем посёлке становился заметной фигурой: он занимался боксом в спортивной секции и осенью его даже собирались забрать в Алма-Ату, чтобы сделать из него мировую знаменитость.
Родители ходили по посёлку гордые и говорили, что их Серёжка дорогу в жизни пробьёт кулаками.

С некоторых пор будущая звезда рингов стала осторожно приставать к Инночке, намекая на то, что готов отдать ей своё соплячье сердце.

Инночка, как и положено в этом безжалостном мире, безответно любила Валерку Забелина.
И Серёжка со своим сердцем и кулаками ей был абсолютно ни к чему.

Только раздражал.

Инночка от рождения до восьмого своего класса жила от нас через стенку. И я был в курсе всех её переживаний.

Любви у нас быть не могло.

Потому что в этом безжалостном мире я безответно был влюблён в Дину Черняховскую.

У меня не было опыта любви, но уже был опыт страданий.

Когда Инночка сообщила мне о своей проблеме с будущим Сильвестром Сталлоне, я сказал, что продиктую ей письмецо, от которого этот настойчивый юноша забудет не только её, но, возможно, и бокс.

Инночка пришла к нам в условленное время с тетрадкой. Шариковых ручек тогда не было – на столе у меня стояла чернильница, я дал девчонке свою ручку с хорошим, уже расписанным, пером.
Потом я ходил по комнате и диктовал ядовитый текст.

Письмо было отправлено адресату и, видимо, дошло.

Боксёр пропал из виду и больше в жизни Инночки не появлялся.

Однажды друг Генрих Вагнер поделился проблемой: ему понравилась у нас на танцах девушка, но он не знает, как к ней подступиться.

Я и мои сверстники как раз пребывали в том замечательном возрасте, когда все вокруг влюбляются без разбора.

Я видел эту Генрихову красулю, от которой его зазнобило: глаза большие, как у коровы. И такой же чересчур задумчивый, как у коровы, взгляд. Да, красивые длинные волосы. Губы. Талия. Грудь. Всё, от чего в шестнадцать лет можно сразу влюбиться.

И Генрих мне говорил, что не находит он слов, чтобы этой корове о своих чувствах рассказать.

Я бодро друга успокоил: мы напишем ей письмо, и она – твоя.

Генрих на меня посмотрел с сомнением. Генетический бэкграунд из Канта, Ницше, Маркса, Сталина и Фейербаха делал его во многом осторожным. Генрих никогда не принимал ничего просто на веру. Всякую, даже очевидную, гармонию, он поверял алгеброй жизненного опыта. Шестнадцать лет – это не так уж и мало.  За это время мальчик, вместе с родителями, побывал в трёх местах ссылки.

«Лепсы»… «Шортанды»… - рассказывал мне Генрих. Макар туда явно телят не гонял. Туда распределяла своих немцев-граждан Родина-мать.

Ну, так вот, Генрих в моих возможностях устроить его личное счастье сомневался.
Я же был исполнен оптимизма.
- Садись за стол и пиши, - сказал я ему, прохаживаясь по комнате.

Друг, может, не очень верил, но сел записывать. Потому что каких-то иных вариантов проникнуть в сердце длинноволосой девушки не было.

Но Генрих не Инночка.
Искромётные мои абзацы он подвергал редактированию.

- Вот, - как так? – спрашивал он меня: « передо мной всегда твой образ, я вижу тебя в каждом предмете…». – Я вижу тебя в дверной ручке…
Нет, тут надо как-то по-другому.

Спорить, отстаивать свои тропы и метафоры было бесполезно: Генриха давил бэкграунд.
В конце концов, письмо было написано.

Эффект оказался нулевым.
Генрих, правда, до армии протанцевал с ней в совхозном клубе танго, держался за её талию, трогал грудь и провожал к дому. Но, как только паровоз с солдатскими теплушками ушёл за семафор, подружка тут же вышла замуж за Ваську Карнаева.

Думаю, даже если бы Генрих отослал текст письма полный, без купюр, результат случился бы тот же самый.
На дур художественная литература не действует.

И был ещё у меня эпизод с письмами.
Моя бабушка, моя Арина Родионовна…

Моя бабушка, как и миллионы её советских одногодков, всё поколение, почти всю жизнь прожила одна. Муж погиб на фронте. Двух сыновей, рождённых от краткосрочного счастья, вырастила сама.
Грамоте не была обучена: отец считал, что девочкам в школу ходить не обязательно. Читать бабушка всё-таки научилась: у неё была старая-старая Библия, которую она часами перечитывала по складам.

И вот после шестидесяти бабушка влюбилась. В своего дальнего родственника из Куйбышева, Спиридона Михаиловича. 
Друг друга они знали давно. Периодически родственные письма залетали
Спиридон Михаилович к семидесяти годам похоронил всех своих женщин, и сердце его стало свободно.

Свои письмишки к бабушке он заметно оживил, и на женщину, которой слегка «за» это произвело желаемое впечатление.

Спиридон Михаилович пятьдесят лет проработал бухгалтером, почерк у него был аккуратный, размашистый, витиеватый. Красивый был почерк, но бабушка в нём ничего не могла разобрать. Она звала меня.

И стал я поверенным её душевных тайн.

Но, после того как письмо от Спиридона Михаиловича было прочитано.  И мы с бабушкой его пообсуждали. И много в эти минуты было меж нас счастливых и радостных минут. И бабушка улыбалась, а то и смеялась в открытую. Старый бухгалтер знал, на какие струны давить у женщин.
И после этого нам нужно было посылать «ответку». Тоже написать что-нибудь приличное, сдержанное, но – приветливое и с перспективой.

И за стол с чернильницей и стальным пёрышком уже садился я.

Бабушка полностью доверяла моему литературному дарованию.
Я писал, зачитывал очередной пассаж, бабушка одобрительно кивала головой, мы вместе ухохатывались, и я строчил дальше.

Возможно, я преувеличиваю, но сейчас, спустя уже пять десятков лет, я думаю, что это был самый счастливый период в жизни бабушки.

Полуголодная жизнь, тяжёлая физическая работа и вот – всё позади! Пенсия в тридцать рублей и тридцать копеек, отдельная комнатушка в бараке, рядом сыновья, который всегда, если что – помогут. И – Любовь!  И, судя по письмам Спиридона Михаиловича, взаимная.

Переписка в романтическом жанре с далёким бухгалтером длилась больше года. После чего Спиридон Михаилович, как человек порядочный, был просто обязан просить у бабушки руки и сердца.

И вот он уже в нашем совхозе! Невысокий, щупленький шибздик. На вид ему было столько же, сколько и в паспорте. Моложе Спиридон Михаилович не выглядел.

С фанерным чемоданчиком, в котором в пузырьке ароматные капли, чтобы не было запаха изо рта, трико, чёрный костюм для смерти и белые тапочки в виде чёрных же туфлей.

Сошлись мужчина и женщина тихо, без особого торжества.
Зажили душа в душу.

 И Спиридон Михаилович оказался не только искусным письмоплётом, но и мужчиной домовитым, хозяйственным.

За бабушкой позади барака был закреплён небольшой сарайчик.
И вот муж Спиридон Михаилович взялся его заполнять дровами.

У всех в бараке было печное отопление, так что дровишки к зиме были весьма кстати. За весенне-летне-осенний период бухгалтер прошёлся по кленовым совхозным посадкам, как бобёр. Рубил сушняк, потом волок тонкие сухие деревца к сараю, где уже кромсал на мелкие кусочки.
Сложил поленницу на загляденье! Плотно – деревяшку к деревяшке. К ноябрю меж круглых чурок уже невозможно было и пальца просунуть.

И бабушка ходила, светлая лицом.
И радовалась такому неожиданному повороту в своей судьбе.

Но однажды она заглянула в сарай, где Спиридон Михаилович чего-то задержался. А уже смеркалось, время было к ужину.

И увидела бабушка, как… тощий бухгалтер, этот шибздик, этот старый пердун… тискает… соседку!.. бабку Вишиху!..

Михаил Спиридонович был отправлен к себе в Куйбышев первым автобусом.


Мы с бабушкой дружили ещё долго. Разговаривали, шутили. Бабушка любила смеяться.
Она убеждала меня, что Бог есть.

А я молодой был, сомневался.

Писем бабушка уже ни от кого не ждала.

И никому мы уже не писали…