ЛИДОЧКА
М.Ю. Лермонтов: «история души человеческой, пусть даже самой мелкой, не менее интересна, чем история целого народа...».
Неделю назад мой русскоязычный сосед, крайне загруженный на работе доктор, попросил меня помочь его пожилой знакомой в небольшом деле, имеющем отношение к компьютеру. Я стараюсь не отказывать врачам в их просьбах – никогда ведь не знаешь, когда тебе самому понадобится медицинская помощь. Сосед упомянул в двух словах, что Лидия Ивановна – тёща его лучшего друга, тоже врача, проживающего в соседнем штате. В свои «за девяносто» старушка достаточно сумасбродна: курит, категорически отказывается жить в огромном доме детей, живёт самостоятельно в квартире по Государственной программе, хорошо освоила общественный транспорт и сама обеспечивает себя всем необходимым. С ней постоянно случаются забавные истории: то ключи потеряет и детям приходиться вечером, после работы, бросать свои дела и ехать к мамочке с запасными, то, с набором английского в двадцать слов, она заблудится в Манхэттене и попадёт в полицию и так далее и тому подобное. Недавно, например, эту бабушку видели с плакатом в руках на демонстрации в поддержку кандидата в президенты Дональда Трампа.
Лидия Ивановна – бойкая, миловидная старушка весьма солидного возраста, мелкого телосложения и роста, появилась прямо на пороге моего дома, без телефонного звонка, на следующий день после нашего разговора с соседом.
- Вы ко мне? – с надеждой услышать «нет» спросил я.
- Да, я к вам. Ваш сосед Миша сказал, что вы сможете помочь с заполнением анкеты на улучшение жилья по Программе, - ответила старушка. Я – Лидочка, как называют меня близкие люди. Миша сказал, что предупредил вас о моём появлении.
- Конечно, Миша - мой приятель, он меня предупредил. Заходите, пожалуйста.
Я сразу оценил задачу и понял, что невредимым из сложившейся ситуации мне не выйти – меня ждут несколько часов нудной работы, которая, в Лидочкином случае, не принесёт никаких положительных результатов. Попробую прояснить ситуацию для читателя. Лидочка живёт в так называемой «государственной квартире». Это значит, что её квартирой действительно владеет государство или владеет юридическое лицо, которое примерно восемьдесят процентов квартирной платы получает от государства. Граждане США, нуждающиеся в помощи по оплате жилья, учитываются компьютерной системой Департамента жилищного хозяйства. В целях экономии и предотвращения нарушений ежегодно проводится переучёт участников «Программы субсидированного жилья» : кто-нибудь, случается, получил хорошую работу и в состоянии теперь платить самостоятельно, другая участница, например, удачно вышла замуж за джентльмена с собственным жильём, а третьего, увы, просто совсем не стало на свете и т.д. После получения первого государственного жилья через пять лет можно оформить специальную анкету для улучшения квартиры. Анкету обязательно рассмотрят и, если аргументы просителя покажутся убедительными специальной комиссии, то в течение трёх – пяти лет происходит улучшение жилплощади. Лидочкин случай совершенно безнадёжный – у одинокой старушки изменения состава семейства или доходов, обычно, не случаются. Никаких серьёзных аргументов в её пользу нет. Срок рассмотрения анкеты от трёх до пяти лет, в Лидочкином возрасте, кажется очень длинным – всякое с ней может произойти...
Несмотря на вышеприведенные доводы, мне пришлось, стиснув зубы от злости, искать в Сети правильную анкету и начать работать. Пустой бланк анкеты состоит из четырёх страниц. Во-первых, он должен быть универсальным для самых разнообразных ситуаций участников Программы, а, во-вторых, нашей страной правят бюрократы, которые для подчёркивания своей значимости в обществе напридумывали объёмные формы заочного общения с ними. Я прилично владею английским языком и компьютером. При наличии всех исходных данных, я бы заполнил все требующиеся графы и строки бланка в течение одного часа. В Лидочкином случае, во-первых, не оказалось заранее подготовленных данных, а, во-вторых, наша любопытная старушка реально заинтересовалась возможностью дистанционно решить важное дело. Короче говоря, мне пришлось на пальцах объяснять старушке основы компьютера и знакомить её с клавиатурой. На совместное заполнение анкеты у нас ушло более четырёх часов и колоссальное количество моих нервных клеток, которые, как известно, совершенно не восстанавливаются...
Однако, взамен утерянных клеток, я неожиданно услышал из уст моей случайной ученицы весьма интересную, но очень печальную, местами даже ужасную историю её жизни. Наша совместная работа над анкетой протекала следующим образом: я читал и переводил на русский, вслух, пункт анкеты, решал имеет ли он отношение к Лидочке, а затем, при положительном выводе, мы вместе формулировали вариант ответа, который я ещё раз переводил, но в этот раз с русского на английский. Работа двигалась довольно бойко пока мы с Божьим одуванчиком отвечали на обычные вопросы: фамилия, имя, год рождения, место рождения, учётный номер, адрес, состав семьи и т.д. На второй странице наше дело немного застопорилось, так как наступил черёд каверзных вопросов, которые либо вообще не имели отношения к нашему делу, либо однозначные ответы на них нелегко сформулировать. Например такие вопросы: «Предвидите ли вы изменения в составе семьи?» или «Имеете ли вы партнёра, с которым в будущем возможно создание семьи?» и т.п. Несмотря на Лидочкину путаницу при подобных вопросах, я твёрдо выбирал ответ, который лучше работал на достижение цели.
Наш единственный конфликт возник при переходе на первое задание четвёртой страницы, которое, в переводе на русский, звучало следующим образом: «Назовите последовательно страны, города, селения, в которых вы проживали до настоящего момента. Укажите годы проживания». Я объяснил Лидочке суть задания и попросил записать ответ на бумаге. Старушка уверенно написала на листочке следующие данные: Россия, Псков, 1925 – 1942; Германия, Дрезден, 1942 – 1945; Россия, Псков, 1945 – 1980; США, Нью-Йорк, 1980 – 2016. Я окинул взглядом Лидочкину записку, закипел от злости и почти закричал: - Что за глупость, Лидия Ивановна? Разве вы могли во время войны, в юном возрасте находиться на территории вражеской страны? Вы, как радистка Кэт, разведчицей служили?
- Аркадий, как бы глупо для вас не выглядел мой ответ, но я написала сущую правду – во время войны я действительно около трёх лет прожила в Дрездене. Немецкие оккупанты в 1942 году мобилизовали многих молодых людей из Псковской области на работы в Германии. Мне повезло, я попала в деревушку под Дрезденом, где трудилась в фермерском хозяйстве немецкой семьи. Я сумела выжить и вернуться на Родину. Другим ребятам пришлось совсем туго – они надрывались на строительстве дорог или на разных фабриках и заводах. Многие из них погибли.
Оценив свою дубовую бестактность, я извинился и постарался загладить вину вежливым разговором. – Лидия Ивановна, дорогая, простите идиота. Я родился после войны. Я никак не мог представить вас в печальной роли жертвы фашизма, подумал, что вы просто не поняли пункт анкеты в моём переводе. Простите меня, пожалуйста, сто раз простите...
- Да что вы так расстроились, Аркадий? Я зла на вас не держу – вы же извинились. Забудем и продолжим работать.
После того, как я, злой и голодный, наконец, отправил заполненную анкету по электронному адресу Департамента, старушка меня окончательно простила и даже угостила плиткой шоколада. В ответ на её дружелюбие, я пригласил Лидию Ивановну к обеденному столу. Во время застолья мы завели откровенный разговор, в течение которого старушка поведала мне печальную повесть своей жизни.
«Я родилась в Пскове, в семье офицера Красной армии и врача детской больницы. Мои родители были типичными представителями элиты Сталинской державы, получившими образование, профессии и должности, благодаря Советской власти. В ответ они самым преданным образом, верой и правдой служили советскому народу.
Отец почти не бывал дома, приходил из своей воинской части поздно вечером, а иногда вообще исчезал на много дней. Мама, практически, растила меня самостоятельно, хотя и она тоже половину суток проводила в больнице. С ранних лет я привыкла вертеться на маминой работе среди медперсонала, больных, лекарств и медицинского оборудования. В возрасте семи лет я окончательно выбрала для себя будущую карьеру доктора, умела перевязывать раны, разбиралась в основных медикаментах и даже научилась делать уколы. В подростковом возрасте, в своей школе и пионерских лагерях, я всегда отвечала за санитарный сектор. Дети того времени росли в атмосфере неистовой Сталинской пропаганды. Мы были уверенны, что Великий вождь постоянно думает и заботится о каждом из нас, что родная страна самая лучшая в мире, Красная армия всех сильней, если случится война, то наш народ обязательно в ней победит за несколько месяцев, что скоро наступит Коммунизм – заветная цель всего прогрессивного человечества...
В июле 1941 года фашистские войска вошли в Псков. Отца дома не было, он давно ушёл на фронт. Для меня и моих сверстников наступило страшное время потерь былых идеалов. Внезапно мы прозрели: никто о нас не позаботился, оккупанты гнали по центральной улице шеренги жалких, полураздетых и голодных солдат Красной армии, фашисты основательно устраивались в городе: развешивали флаги, меняли вывески и мебель, в скорую победу нашего народа невозможно было поверить, а мечта о Коммунизме вообще превратилась в глупую утопию.
В начале оккупации лишь немного изменился внешний вид города и бросалось в глаза присутствие на улицах большого количества мужчин в странной военной форме. Спустя несколько месяцев, фашисты всерьёз занялись переменами в жизни моих земляков. Повсюду развесили плакаты со списком нарушений и величиной наказания по каждому пункту. Самой тяжёлой карой в списке значился «расстрел». Продукты в магазинах почти исчезли, а их жалкие остатки отпускались по удостоверению работника германского предприятия, то есть местного, но присвоенного немцами. Все учреждения и предприятия города, не затребованные новой властью закрыли, а их персонал распустили. Был объявлен комендантский час, девять вечера, после наступления которого населению следовало находиться в домах. Улицы города утюжили военные патрули, строго следящие за исполнением постановлений оккупантов. Откуда ни возьмись, как грибы после дождя, появились помощники новой власти из местных. Они носили специальную повязку на рукаве, работали переводчиками или полицейскими и получали продуктовую пайку. Повсюду искали евреев, если полицейские или патрули их находили, то хватали и немедленно вывозили в специальный лагерь, организованный на окраине города. За выдачу каждого еврея жителям города выдавали награду, официально установленную новой властью.
Мы с мамой в первые полгода оккупации практически продолжали жить по-прежнему, хотя медицинские учреждения для русского населения фашисты не включили в свой список нужных им предприятий и никакая зарплата медикам не полагалась. Дома мы теперь почти не бывали – сутками пропадали на работе. Больницы оккупанты пока не закрывали, видимо боялись распространения инфекций. Детская больница постепенно перешла на самообеспечение: родичи пациентов снабжали своих родных людей продуктами питания. Из этих скромных подношений повариха с нянечкой ежедневно варганили жидкую похлёбку, которой умудрялись кое-как накормить и пациентов, и персонал больницы. Мне тоже ежедневно перепадал кусок хлеба с тарелкой похлёбки, но вполне заслужено, так как я стала полноценным работником – добровольно выполняла обязанности нянечки или медсестры. Я старалась набраться реального опыта, чтобы в будущем стать, как мама, хорошим врачом для советских людей.
Первой общей трагедией в жизни нашего коллектива стал арест немцами семьи главного врача. Григорий Борисович был отличным хирургом, а его жена Елена работала заведующей лаборатории медицинских анализов. Замечательные профессионалы являлись любимцами персонала и пациентов. Внешне блондины, с неопределённой фамилией Беркин, они могли бы вполне сойти за русских и выжить. Их выдала фашистам старуха-кастелянша Никаноровна, которая заведовала в больнице складом белья и хозяйственных товаров. Все наши были крайне удивлены её подлым предательством, так как примерно год назад Григорий Борисович удачно сделал внучке кастелянши сложнейшую операцию по удалению аневризмы мозга, а Никаноровна, при всех сотрудниках, упала тогда доктору в ноги и обещала всю оставшуюся жизнь молиться в церкви о его здравии. Вымолила гадина для себя фашистскую награду...
После предательства Никаноровна сумела продержаться на работе всего один день – коллеги с ней больше не здоровались и вообще не разговаривали. Старуха сразу всё поняла, сбросила свой белый халат на пол, грязно выругалась матом по адресу всего коллектива и выскочила прочь из здания больницы. Моя мама, которая была заместителем Беркина, в тот день стала главврачом, а на меня, в дополнение к моим обычным, возложила ещё обязанности заведующей склада. Работы у всех наших почти не было: количество пациентов совсем упало, медикаменты практически закончились, а на полках хозяйственного склада сиротливо приютились пара десятков простыней с наволочками, три упаковки хлорки, швабра для протирки пола и двенадцать кусков хозяйственного мыла.
Вторая общая беда в жизни нашего коллектива произошла по вине моей мамы и послужила причиной полного закрытия фашистами детской больницы. Мама решила, что она, как главный врач, имеет право официально обратиться в органы новой власти, чтобы получить помощь в снабжении больницы хоть какими-нибудь лекарствами. Она записалась на приём к Председателю городской управы, которым при фашистах стал бывший, школьный преподаватель немецкого языка. В назначенные день и час моя мама оказалась в длинной очереди просителей, где её опознал мужчина, который по прежней работе при Советах был с ней знаком. В этот день он также явился в Управу для решения какого-то собственного дела. Решив, путём предательства, заработать для себя допольнительные льготы, последователь Иуды нашептал охраннику, что в очереди присутствует коммунистка и жена командира полка Красной армии. Мамочку арестовали прямо в Управе. Гестаповцы немедленно явились по месту работы коммунистки, перевернули тщательным обыском всё наше хозяйство верх дном, включая даже постели пациентов. Они забрали остатки медикаментов и мыла, дали персоналу больницы всего одни сутки на сворачивание ненужного новой власти медицинского учреждения.
В полном отчаянии я бродила по городу в надежде что-либо узнать о маме. Я задавала вопросы всем прохожим на улицах, на рынке и во дворе нашего дома. Никто ничего не знал. Я вернулась в замёрзшую квартиру, которую не грели с самого начала зимы. Разбила несколько стульев, затопила печь, придвинула к ней кушетку и, совершенно без сил, улеглась спать в надежде, что всё случившееся – сон, который утром обязательно прекратится. Сон не прекратился. Несколько следующих дней я снова провела на улице в бесполезных поисках следов мамы. Стояли сильные морозы. Скорее всего я бы подхватила воспаление лёгких, но меня спасла соседка, племянница которой трудилась машинисткой в транспортном отделе Городской управы. Она сообщила своей тётке, что печатала личные данные моей мамы в списке лиц, направляемых новой властью в концлагерь. Страшное известие спасло меня от воспаления лёгких, но настолько ранило мою душу, что мне стало совершенно безразлично своё собственное будущее. Больше всего мне хотелось тогда умереть: жизнь без любимого дела, без коллег и родителей в моих глазах потеряла всякую ценность.
Третья, окончательно решившая мою судьбу беда, тоже не замедлила явиться. Она полностью перевернула мою сравнительно спокойную жизнь с ног на голову и навсегда изменила наивную мораль советской комсомолочки на мораль циничной, видавшей разные виды бабы. В один из дней я отправилась на толкучку, чтобы обменять уцелевший кусок мыла на что-либо съестное. Фашисты проводили на рынке облаву с целью набора молодых людей для отправки на работу в Германию. Меня задержали полицаи, ложно обвинили в спекуляции стратегическим товаром и предложили выбор: отправка в тюрьму для дознания или мобилизация в Германию. Я выбрала второе, так как о пытках в следственной тюрьме ходили ужасные слухи.
Меня, среди нескольких десятков юношей и девушек, на грузовике увезли в здание бывшего заводского общежития, где набранные группы отбывали карантин перед отправкой. Карантин продлился полтора месяца, в течение которых никому из соискателей новой жизни в Германии не разрешалось покидать здание. В группе насчитывалось тридцать восемь человек от шестнадцати до двадцати лет, двоих парней через пару дней отпустили домой по результатам медкомиссии. С нами обращались довольно сносно: проверили состояние здоровья, терпимо кормили, выдали набор санитарных принадлежностей, по платью для девушек, по рубашке с брюками для парней. С нами проводили занятия по истории Великой Германии и немецкому языку.
Перед отправкой всех коротко остригли и предоставили увольнение на четыре часа для прощания с близкими. Мне тогда всё было «по барабану», но многие из наших были довольны своей участью, так как поверили, что работа в Германии позволит им выслужиться перед новой властью и заработать для себя лучшие позиции для будущей жизни при фашистской власти. Эту идею на занятиях инструкторы постоянно запихивали в юные головы мобилизованных рабочих трудового фронта.
В Германию нашу группу отправили в утеплённом, переоборудованном для перевозки людей товарном вагоне. Транспорт совсем не отличался от транспорта заключённых, питание было скудным, вода ржавой, а естественные надобности пришлось справлять через дыру в дощатом полу вагона за занавеской, которую сварганила одна из наших девушек. Нас держали взаперти, вагон несколько раз цепляли к разным поездам, вместо пары суток мы добирались до Германии около недели, но, несмотря на все испытания, многие мои одногруппники продолжали верить в удачу. Я не верила – я инстинктивно почуяла наступление чёрной полосы в нашей жизни. В конце марта 1942 года мы прибыли на распределительный пункт, в город Дрезден. Здесь, на ломаном русском языке, нас поздравили с прибытием в Великий Рейх, ещё раз постригли, устроили для нас купание в тазиках, смазали интимные места вонючим, дезинфицирующим раствором, опять провели медкомиссию, снова раздали какие-то никчемные подарки и приказали ждать распределения.
Мне пришлось дожидаться распределения дольше других ребят из группы – из-за малых габаритов (я весила около сорока кг) меня не хотели забирать представители предприятий, которым начальство поручило подобрать новые трудовые ресурсы. Из остатков самого некачественного, живого товара меня в последний день выбрал здоровенный, угрюмого вида, прихрамывающий мужик, который, как скоро прояснится, являлся хозяином сельскохозяйственной фермы, поставляющей продукцию немецкой армии. Этот человек на следующие три года станет моим хозяином и полновластным вершителем моей судьбы. Мой повелитель посадил меня в пролётку, наполовину заполненную соломой, бросил мне какую-то кацавейку, фасоном похожую на русскую телогрейку, показал жестом, что мне разрешено спать и мы покатили в новую жизнь в Великой Германии. Я проспала все два часа дороги, а очнулась от скрипа ворот, которые услужливо распахнул для хозяйской пролётки какой-то мужичонка в кепке и грязной куртке.
Несмотря на позднее время, встречать хозяина и новую работницу вышли все обитатели усадьбы. Кроме столпившихся людей, по двору носилась рыжая, беспородная собачонка. Усадьба производила впечатление достаточно богатой: большой, двухэтажный дом хозяев, флигель для проживания работников, огромный амбар и несколько построек, предназначенных для содержания скота. Двор, обнесённый двухметровым забором из металлической сетки, имел ещё другие ворота, с тыльной стороны , открывающие проход в бесконечные поля, сады и огороды. Я, из пролётки, обвела сонным взглядом кучку встречающих: женщина средних лет в инвалидной коляске, седой старик в кафтане с блестящими, металлическими пуговицами, крупная старуха свирепого вида, в длинном, клетчатом платье, две женщины славянского типа в рабочей одежде и внешне знакомый плюгавый мужик в кепке.
Хозяин грубо дернул меня за руку из пролётки и что-то приказал старухе. Мегера, в ответ, рявкнула в мою сторону: - Ком! Затем она потянула меня за собой на первый этаж большого дома. Здесь, за длинным столом со скамьями по обеим сторонам, она покормила меня остатками супа, выдала нижнее бельё, кусок мыла и набор рабочей одежды, состоящей из ватной куртки, жакета и юбки серого цвета. После еды, я, наконец, впервые за несколько месяцев, приняла тёплый душ, надела чистое бельё и одежду и, как только успела подумать, что всё происходящее со мной пока складывается нормально, старая карга что-то заорала, вытолкала меня на улицу и рукой указала на флигель.
Не успела я открыть входную дверь приюта работяг, как меня на пороге обняли две женщины, которых я уже заметила раньше среди встречавших. Обе оказались украинками, мобилизованными из Винницкой области. Высокую, красивую блондинку звали Оксаной, а имя коренастой коротышки было Мария. Возраст обоих около двадцати пяти. Мне показали свободную койку в комнате на троих. Я бросила вещмешок на пол и немедля стала расспрашивать новых подруг по несчастью о здешних порядках. В ответ, украинские девушки задали мне вопросы о ситуации на родине и о новостях на фронте. Я ничего толком не знала, поведала девушкам свои сильно устаревшие, грустные новости. Несмотря на предстоящий ранний подъём, украинки успели рассказать мне о жизни обитателей усадьбы.
Барин, Курт Крюгге, является владельцем хозяйства и повелителем судеб всего живого вокруг. Женщина в инвалидной коляске – барыня, фрау Берта, садистка и мучительница всех, без исключения, обитателей усадьбы. Работницы, кроме труда на ферме, убирают дом и дважды в неделю купают хозяйку. Злая на весь мир за свою неподвижность, Берта часто затевает скандалы со всеми, кто попадёт ей под руку. Она бьёт прислугу тростью, но гораздо страшнее побоев её лживые доносы мужу, который, в ответ на жалобу, штрафует девушек лишением обеда или ужина. Пожилые супруги, старик в кафтане Ганс и седая мегера Катарина, наёмные слуги семейства Крюгге, они немцы, работают в усадьбе десятки лет, пользуются доверием и расположением хозяев и даже питаются с ними за одним столом. Катарина серьёзной опасности для славянских девушек не представляет, она всегда орёт по любому поводу, но реального зла никому не причиняет. Янек, плюгавый мужичок – наёмный батрак, он родом из Польши, живёт в усадьбе ещё с довоенных времен. Батраку, в отличие от мобилизованных работников, кроме жилья и питания платят небольшую зарплату.
У хозяев имеются два сына: старший Зигфрид, тридцати лет, офицер авиации и младший Карл, двадцати двух лет, рядовой солдат. Сыновья наездами бывают в родном доме в коротких отпусках, во время которых много пьют, гуляют с немецкими девушками, но иногда, как и их отец, не пренебрегают телами отцовских невольниц. Труднее всего приходится Оксане – она красивая и поэтому чаще привлекает к себе внимание самого Курта или его выродков.
За грустным, ночным разговором с новыми подругами я заснула, чтобы завтра начать новую жизнь в поместье Крюгге. Я пока толком не понимала, что следующее утро запустит мою трёхлетнюю каторгу тяжелейшего труда, предельных унижений и голода. Мой первый рабочий день полностью прояснил мою ситуацию и ответил на все невыясненные вопросы. Три славянских девушки, включая меня, и батрак Янек в усадьбе отвечают за содержание скота: дюжины коров, телят, двух десятков свиней, кур и кроликов и за сельскохозяйственные работы: посев зерновых и огородных культур, сбор и переработку урожая. Немецкие слуги работают только по дому. Старик Ганс выполняет в усадьбе обязанности ключника, кладовщика и консьержа. Старая карга – повариха, ежедневными обязанностями которой является приготовление трёх видов меню: съедобного и разнообразного для немцев, скудного и всегда одинакового для работников и сбалансированного, в зависимости от времени года, питания домашнего скота.
В рабочий день обитатели поместья, за исключением барыни, поднимаются с постелей в шесть утра, съедают завтрак и не позже семи приступают к выполнению трудовых заданий, которые для каждого устанавливает Курт. Завтрак работников всегда один и тот же: тарелка разваренной в воде крупы, кусок чёрного хлеба и чашка заменителя кофе, без сахара. Работают до часу, затем возвращаются для обеда, состоящего из овощного супа, куска хлеба и прозрачного чая. После обеда снова возвращаются к труду. В семь часов вечера рабочий день, обычно, заканчивается. Все отправляются на ужин, который включает в себя тарелку варёного картофеля и стакан разбавленного молока или простокваши. Время после ужина для работников считается свободным только в том случае, если хозяин или мегера Катарина не назначат им какое-нибудь вечернее задание. В течение недели девушкам положен один, наполовину выходной день – воскресенье, в этот день разрешено спать до восьми утра, а после завтрака можно отправиться пешком в церковь (кирху) на проповедь, которая находится в соседней деревне, в трёх километрах от поместья Крюгге. В воскресенье, после обеда, девушки убирают дом, стирают хозяйское и собственное бельё, купаются сами и купают фрау Берту».
Старушка на минуту замолчала, зажгла сигарету, затянулась и продолжила: «Понимаете, Аркадий, я, как Алиса из сказки, попала в какой-то зазеркальный мир, другую, чудовищную реальность... В маленьком, закрытом для посторонних мирке, большой и сильный изверг установил собственные законы и диктатуру изощрённого насилия. Он понял, что сочетанием страха, непосильного труда и постоянного голода можно легко подчинять людей. Он сумел сломить волю четверых работяг и, если бы ему дали возможность и предоставили больше помощников, он точно также сумел бы поработить гораздо большее количество невольников. Подобные рассуждения я позже прочитала у Шаламова и у Солженицына. Великие литераторы описали свои наблюдения за психикой людей в неволе: несколько месяцев глобального страха и жизни впроголодь в сталинских лагерях напрочь ломали души героев, воинов и прочих людей самых мужественных профессий.
Курт Крюгге заставил нас работать гораздо лучше советских героев-стахановцев. Запуганные наказаниями изверга, а он, случалось, избивал нас кнутом, полуголодные, в грязном рванье, часто замёрзшие и, иногда больные, мы ставили настоящие трудовые рекорды. Кроме непосильного труда он использовал нас для удовлетворения своей похоти. Он часто, мимоходом, насиловал своих невольниц. Всегда наскоро, посреди работы, в самом неподходящем для такого дела месте. В первый год немецкой каторги я задумывалась: - Почему я не бунтую? Я – медик и знаю, как навсегда остановить издевательства – нужно, например, отломить стальной пруток от сеноуборочной машины, заострить его о камень и при оказии сунуть извергу заточку в сонную артерию или в спину, под левую лопатку, немного под углом вверх...
Я задумывалась, но никогда так и не решилась бунтовать – боялась неудачи всей затеи. После первого года каторги я привыкла к насилию и издевательствам, все мятежные мысли напрочь пропали, задвинутые в сторону постоянным желанием досыта поесть. Оказалось, что человек – раб своего желудка. Мне постоянно снились мамины жареные котлетки, белый хлеб и сахарница полная колотого сахара. Моя бунтарская душа советской комсомолки сдулась до мизерной душонки лагерного терпилы. Теперь её беспокоили лишь проблемы выживания в текущий день и мелкие хитрости добычи лишней корочки хлеба или пары глотков молока во время дойки коров. Я даже полюбила ходить в местную церковь: во-первых, пара часов ощущения себя нормальным человеком, а, во-вторых, там иногда давали глотнуть сладкого вина с закуской из малюсеньких печений.
Мы очень тяжело работали в усадьбе Крюгге. В конце весны мы сначала занимались посевом зерновых, а потом рассадой огородов. Летом мы мололи зерно прошлого урожая в электрической мельнице и пекли хлеб. Осенью мы убирали зерно и свозили его в амбар для хранения. Затем мы собирали урожай овощей: картошку, капусту, свеклу, морковь, лук и кабачки. Зимой мы варили сыр из кислого молока и делали копчёности и колбасу из мяса свиней, которых самостоятельно забивал хозяин. Большую часть хлеба, колбасы, копчёной и сырой свинины, а также живых телят хозяин сдавал в организацию снабжения Вермахта, а остатки всего перечисленного шли на барский стол. Хозяин усадьбы наравне с работниками, по собственной воле, напряжённо трудился круглый год, но, во-первых, его труд власти приравнивали к воинской службе, во-вторых, он, от природы был очень сильным человеком, а, в-третьих, он был фанатичным патриотом Германии. Мы, выживающие впроголодь трое молодых женщин, вопреки собственному желанию трудились наравне с ним на благо своих врагов. За что нам выпала такая жуткая участь?
В борьбе за выживание и тяжком труде незаметно пролетели два года каторги. В 1944 году, по мере продвижения Красной армии на Запад, для узников поместья Крюгге сокращались репрессии внутреннего режима в усадьбе. Хозяин испугался и постепенно, малыми дозами, улучшал положение невольниц. В этот период он полностью отказался от телесных наказаний, в воскресенье мы получили полный выходной день, а наш ежедневный рацион пополнился ложкой сахара и свиными шкварками на ужин. На Рождество, один за другим, прибыли оба сына Крюгге. Старший Зигфрид, как обычно, не просыхал в течение каникул и прокутил офицерские отпускные в местном кабаке с девицами. Младший Карл в этот раз выглядел очень несчастным, всю неделю просидел дома, пил домашнее пиво и самодельный шнапс своего отца. Однажды, убираясь в доме, я заметила, что он штудирует немецко-русский разговорник и догадалась, что солдата направляют на Восточный Фронт.
Через пару месяцев после отъезда сыновей несчастной Оксане пришлось делать аборт. Курт специально возил её в клинику, в Дрезден. На следующий день ей предоставили выходной и выдали дополнительный паёк. Зигфрид и Карл больше никогда не побывают в родном доме. Они больше не увидят своих родителей – через несколько месяцев на их обоих, по очереди, придут Извещения о гибели героя, так у немцев называли похоронки. После смерти детей Берта окончательно выжила из ума, а Курт стал ежедневно напиваться собственным шнапсом. Дисциплина и производительность труда в имении значительно упали, что немного облегчило условия нашей жизни.
Конец Курта Крюгге показался мне достаточно лёгким для такого лютого изверга. Весной 1945 года в усадьбу случайно забрёл небольшой отряд советских разведчиков. Офицер, на немецком, небрежно бросил: - Кто владелец? Моим парням нужны продукты! Пьяный Курт, который привык ощущать себя властелином своего мирка, дерзко ответил: - Пошли вон, здесь нет еды для русских свиней! Нашла коса на камень - офицер, не долго думая, мимоходом, поднял оружие и прошил могучее тело нашего мучителя автоматной очередью, навсегда остановив его мерзкую жизнь.
Заново восстановив человеческое достоинство, не обращая никакого внимания на ворчание насмерть перепуганного Ганса, мы втроем отобрали у него ключи от погреба, набрали различных деликатесов из припасов Крюгге и закатили для наших дорогих освободителей первоклассную, праздничную пирушку с хозяйским угощением, шнапсом и пивом. К вечеру офицер с большим трудом сумел собрать в строй своих подчинённых – выпившие солдаты вытащили из дома патефон и устроили танцы, специально для которых я, Оксана и Мария надели свои лучшие наряды и надушились духами фрау Берты. К нашему сожалению строгий командир отряда разведчиков увёл своих солдат в расположение полка в самый разгар стихийного праздника. Эта пьяная, весенняя ночь после лихой гулянки с военными парнями стала для нас последней ночью в ненавистном поместье, она также положила начало нашего возвращения к нормальной жизни.
Следующим утром, собрав самые необходимые вещи и набив вещевые мешки хлебом, консервами и другими припасами, мы тронулись в путь. Мы спешили – предстояла долгая и трудная дорога домой. Проводником в начале пути вызвался быть Янек, который хорошо знал дорогу в его родной Краков. Из Кракова, по словам проводника, мы легко сумеем добраться до Украины. Наша группа двигалась на родину Янека около двух недель, большую часть пути мы проделали пёхом, но несколько раз нас подвозили военные грузовики Красной армии. В некоторые дни мы передвигались в толпе таких же возвращенцев, как и сами, но чаще всего Янек выбирал для нас пустые, просёлочные дороги, так как боялся нападений бывших узников концлагерей. Эту разновидность ходоков все остальные путники не любили, называли отморозками и сплетничали, о том, что лагерники на дорогах отбирают у прочих прохожих деньги, вещи и продукты. Весна в победный год была тёплая, в пути мы ночевали где придётся: в заброшенных домах, сараях и даже в неубранных стогах сена.
Оказавшись в Кракове, и, остановившись для помывки и передыха в крошечной квартирке Янека, мы из репродуктора узнали об окончательной победе над фашизмом. Девятое Мая мы провели на улицах Кракова, среди ликующей толпы горожан, смешанной с солдатами Красной и Польской армий.
В Кракове у меня случилась первая и последняя в жизни настоящая любовь. В то майское утро я металась по перронам Краковского вокзала, тщетно пытаясь пробраться в любой воинский эшелон Восточного направления. Мой прекрасный герой с золотым, молодецким чубом, выбивающимся из-под пилотки, и с невероятно голубыми глазами, старший лейтенант Алёша Синцов приклеился ко мне прямо на вокзале:
- Красавица, чем я могу помочь?
Я зло ответила назойливому ухажёру:
- Погонами не вышел, лейтенантик, чтобы мне помочь!
- Если помогу, поцелуешь?
- Когда поможешь – поговорим!
Бравый офицер не стал бегать по военным начальникам, чтобы получить разрешение на мой проезд. Он просто рассказал мне секрет, где стоит и в котором часу трогается его эшелон с воинскими подразделениями, отправляющимися в Россию на переформирование. Поздно вечером я тайком пробралась мимо часовых в условное место. Бойцы Алёшиной роты втянули меня за руки в полураскрытую дверь товарного вагона. В полумраке я с трудом разглядела фигуры около десятка бойцов. В вагоне было жарко и приятно пахло свежим сеном. Из солдатского котелка меня покормили вкусной кашей, разбавленной мясными консервами и налили кружку сладкого чая. Почувствовав себя в полной безопасности среди своих, я повалилась на сено и уснула мёртвым сном прямо в верхней одежде. На следующий день я отдала Алёшеньке свой долг – обещанный поцелуй.
С этого самого поцелуя и началась у нас с ним самая настоящая любовь по-взрослому. Солдатики – остаток Алёшиной роты внимательно отнеслись к светлому чувству своего любимого командира, устроились ехать в других вагонах. Двое влюблённых, в течение недели занимались только друг другом, делая короткие перерывы для принятия пищи и воды. Я, по началу, очень стеснялась заношенного белья и своей ужасающей худобы, но мой, малоискушённый в любовных делах рыцарь, относился ко мне, как к королеве. Наш воинский эшелон двигался затейливым и неторопливым маршрутом, выбирая неповреждённую колею и станции, где принимали раненых в госпиталь. В один из дней Алёша узнал у начальника эшелона, что следующим утром наш поезд сделает остановку в Новгороде, который расположен недалеко от Пскова. В последнюю нашу ночь мы не спали даже одной минуты, а, тесно обнявшись, строили самые радужные планы на будущую мирную жизнь. Мой Алёшенька всю ночь клялся мне в Великой любви, записал мой адрес и обещал приехать за мной при первой возможности. Перед моим выходом из вагона мой любимый вдруг ринулся в свой закуток, достал новенькую, с иголочки, сшитую на заказ, из лучшего сукна, офицерскую шинель и накинул мне на плечи со словами: - Любимая, переделай в свой размер, пусть шинелка тебя греет, пока меня рядом нет... Если будет пацан, назови Петькой, в честь моего отца, а девчонку, назови, как сама захочешь...
Мой любимый меня не матросил, он бы обязательно вернулся за мной, если бы у него получилась такая возможность. В декабре 1945 года, в районе Мукачево, его навсегда успокоила случайная пуля лесного брата, бендеровского недобитка. Преданные бойцы устроили своему командиру торжественные похороны, в гробу, устеленном еловыми ветками, говорили речи и клялись отомстить за боевого товарища. Все подробности похорон мне сообщил в письме старшина роты, который снабжал нас с Лёшей в воинском эшелоне горячими обедами. Вместе с письмом он переслал мне, единственной наследнице, несколько фотографий, Лёшины ручные часы, новые офицерские сапоги и пять банок консервов. Я в то время не могла поехать к Лёшеньке на могилу – во мне уже зрела новая жизнь.
Свою доченьку я назвала Алёной, мне казалось, что это имя – женская производная от имени Алёша. Девочка родилась здоровой с правильными весом и ростом, блондинка. Сапоги я удачно продала на толкучке – вырученных денег полностью хватило на кроватку и приданное новорожденной. Офицерскую шинель знакомая портниха переделала в тёплое, зимнее пальто для меня, которое я проносила лет десять. А Лёшины трофейные часы «Omega» я ношу до сих пор, сносу нет этому механизму, пару раз в чистку отдавала и они всегда на ходу, меня переживут...
После рождения Алёнушки и получения горького известия об Алёше я поняла, что медицинский институт мне, в моих обстоятельствах, не осилить – у нас с доченькой не было больше надежд на мужскую, материальную поддержку. Я пошла работать медсестрой и поступила учиться на вечернее отделение медучилища. В ответ на мой запрос в Министерство обороны пришло сообщение, что мой отец прошёл почти всю войну, но погиб при штурме Кенигсберга. Значит тоже никаких иллюзий – нас с дочой осталось всего двое на свете, нужно рассчитывать только на себя. Соседка помогала мне няньчить ребёнка. Я работала на трёх работах, тратилась на няню, но старалась, чтобы мой Алёшенька, наблюдая за нами с Небес, всегда гордился своей кровинушкой. Я сама десять лет после войны в бывшей Лёшиной шинели проходила, а девочке своей любимой самые лучшие наряды справляла.
Сразу после своего приезда в Псков я навела справки о всех плохих людях, которых числила своими врагами. Оказалось, что живых объектов для мести у меня не осталось. Всех деятелей городской управы, сразу после прихода Красной армии в город, судили скорым судом сталинской тройки, приговорили и расстреляли. В полицейский участок, где служили вербовщики молодёжи в Германию, точно угодил артиллерийский заряд, никто из предателей не выжил, включая обоих полицаев - моих обидчиков. Мужик, который предал и погубил мою маму, во время оккупации организовал артель по производству пиломатериалов. Однажды он обманул заказчиков из Вермахта – поставил им сырые доски, а взял оплату за сухие. Немцы его расстреляли за обман прямо на его лесопилке, без суда и следствия. Старуха Никаноровна успела умереть естественной смертью в последний год оккупации, избежав таким образом наказания за её предательство.
Свою красавицу-доченьку я растила в достатке, стараясь привить ей все моральные ценности, которым, в своё время, учили меня родители. Алёна, высокая и фигуристая девушка с золотыми волосами, как у её отца, росла в строгом воспитании, под внимательным надзором настенных портретов двух военных: моего отца и моего Алёшеньки. После окончания средней школы она даже не задумывалась о своём призвании – её устраивала только карьера врача. Дочь легко поступила в медицинский, закончила его с отличием и стала работать терапевтом в той же больнице, где уже много лет я трудилась хирургической медсестрой.
Я не стану лукавить – в моей напряжённой жизни иногда случались встречи с мужчинами. Медсестра хирургического отделения по долгу службы большую часть своего рабочего времени тратит на выхаживание пострадавших от алкоголя или дорожных происшествий мужиков. В оперативной медицине большинство врачей тоже мужчины. Я всю свою активную бабью жизнь не испытывала недостатка в ухажёрах. Случалось, что увлекалась, начинала встречи и романы, но в последнюю минуту меня останавливало сравнение очередного любителя малых, женских форм с памятью о моём Алёше. Я сразу сбегала с очередного свидания домой, к дочери, чтобы занять своё свободное время проверкой её уроков.
На мою беду, в институте, Алёна познакомилась с Марком, евреем по национальности, влюбилась и вышла за него замуж. Я ничего не имею против евреев, наш Марик оказался отличным кардиологом, заботливым и верным мужем, преданным зятем и прекрасным отцом двух мальчиков, Алёши и Иосифа. При нём моя дочь всегда жила, как у Бога за пазухой, но меня категорически не устраивали убеждения моего зятя. Ещё будучи женихом, этот космополит однажды, за семейным обедом, раскрыл свои моральные принципы в пространном тосте: - Русская пословица «где родился, там и пригодился» не подходит для современной жизни. Человек не должен фанатично держаться за свою малую родину, ему следует искать место, где максимально оценят его возможности и создадут для него и его близких лучшие условия жизни. Предлагаю выпить за людей Мира!
Я мгновенно оценила опасность, но расстроить свадьбу Алёны и Марка у меня не получилось. Моя дочь, как её бабушка и мама, отказалась однолюбкой и была готова следовать за своим любимым, как нитка за иголкой. Зять зря не бросал слов на ветер: в 1979 году, когда евреям разрешили уезжать из страны, семья Марка оказалась одной из первых в очереди ожидающих разрешения на выезд. Дети не оставили одинокую пенсионерку страдать от тоски в опустевшей квартире – Марк, при подаче документов, включил меня в состав выезжающей семьи. В 1980 году мы оказались в Америке. У моих детей и внуков здесь всё прекрасно сложилось. За несколько лет Марк и Алёна пересдали какие-то экзамены, получили лицензии и стали работать по специальности, внуки Алекс и Джозеф, как они сами себя назвали в новой стране, отлично учились в школе и сумели поступить в хорошие колледжи. Теперь Алекс хирург, а Джозеф - известный биолог с печатными трудами и своей кафедрой в Колумбийском университете. В их семье всё получилось точно так, как планировал Марк: отличные дома, дорогие машины и поездки по всему миру.
Я, патриотка России, в незнакомой стране сначала совсем растерялась и испугалась. Крутилась всегда рядом с детьми и внуками, помогла Алёне, на первых порах, поднимать детей. Когда я завела собственных знакомых и разобралась в крайне либеральных условиях новой среды обитания, то стала смелее общаться с земляками и поняла, что «не так страшен чёрт, как его в России малюют». В 2000 году я подала бумаги на получение государственной квартиры. Получив своё жильё через пару лет, я решила жить самостоятельно в многоэтажном доме для пожилых людей, среди своих сверстников, с которыми у меня всегда есть общие темы для пересудов. Мне скучно жить в доме дочери – вечно пустая, золотая клетка. Несмотря на солидный возраст, Марк и Алёна ещё работают, всегда заняты, а внуки тоже давно живут самостоятельной жизнью. По выходным и праздникам мы всегда собираемся всем семейством.
Вот, вкратце, и вся история моей незавидной жизни, дорогой Аркадий. Ваш приятель Миша рассказал мне, что вы пишете прозу. Если решитесь писать обо мне, то назовите свой роман «Женщина с любовью в одну неделю»... Я могу выудить из памяти много разных подробностей и деталей сюжета... В неволе я вела дневник, который готова передать вам. Меня скоро не станет на Свете, а люди прочитают ваш роман и узнают, как война, раз и навсегда, ломает человеческие судьбы...».
После ухода Лидочки из моего дома я сидел в растерянности и раздумьях о её грустной судьбе. Я думал о том, что пишущий человек не может предвидеть, когда и каким образом у него появится новый сюжет и кто станет его главным героем. Случайная встреча с Лидочкой, незаметной старушкой с соседней улицы, привела меня к выводу, что писателю следует выбирать действующих лиц для своих произведений из окружающих людей. Наши герои рядом, они находятся среди самых заурядных, на первый взгляд, граждан. Задача литератора: распознать и разговорить... А интересная история обязательно найдётся у каждого, первого встречного человека...
Я понял, что печальная повесть о Лидочке, безусловно, скрывает в себе потенциал увлекательного романа: замкнутый мирок усадьбы Крюгге и узкий круг литературных героев (как у Агаты Кристи), злодеи с явными нарушениями психики (как у Достоевского), противостояние Света (хороших людей) и Тьмы (фашистов и предателей), любовь Лидочки и Алёши, как торжество Света и так далее...
Я всё-таки решил написать историю жизни Лидочки в форме небольшой повести, которая выше по тексту представлена читателям. Работа над романом «Женщина с любовью в одну неделю» – для меня непосильный труд. Для большого произведения о героине моей повести требуется писатель-женщина, имеющая достаточный опыт раскопок глубинных недр непостижимой женской души, такая, например, как Людмила Улицкая.
Арк Лапшин, Февраль 2016, Нью-Йорк