Жизнь пошла такая, что запросто можно умереть. Спасает только то, что судьба иногда преподносит мне специальные вещи для продолжения жизни.
Утром вышел из дому и услышал ангельское пение. Это Мартин пел.
Глобализация не обошла нас стороною. У нас в селе теперь есть свой афромолдаванин, второклассник Мартин по прозвищу Обама. Сегодня Мартин идёт в школу и поёт. Короткую, простенькую музыкальную фразу – больше птичью, чем человечью. Голос Мартина высок, чист, хрустален. От него сжимается и подпрыгивает сердце моё. Слов песни я не разобрал сразу. Тра-пам-лина, пам-пам-дина – что-то в этом роде.
– Привет, Мартин! – кричу я – Что это ты такое классное поёшь, бро?
– Драсти! Я пою про Эвелину.
О, точно. Вон шагах в двадцати впереди Мартина шагает Эвелина. Неописуемо чистенькая и блестящая. Понимаю Мартина. Невозможно, просто невозможно про неё не петь. Вот она обернулась, яростно мотнув бежевым помпоном на шапочке
– Придурок! – эхо Эвелининого контральто тугим мячиком отскакивает от водокачки, от голых деревьев, от плотного, мокрого тумана – Получишь, Обама! Каз-зёл!
Но Мартин, похоже, вовсе не боится получить. Он смеётся и снова заливается счастливой трелью.
– Э-ве-ли-на – жир-на-я ско-тиии-наа!
Конечно, надо было бы пожурить бедного влюблённого Мартина, объяснить ему, что словарь любви несколько богаче, чем он себе представлял, что онегинская формула отнюдь не универсальна, и что он, скорее всего, действительно сейчас огребёт. Но я не в силах был ничего сказать. Я просто стоял и ржал, старый дурак. Тупо ржал и не мог остановиться. А когда смог, было уже поздно, за мной приехала машина и повезла меня в город.
Водитель сегодня на удивление молчалив, и я почти задрёмываю, убаюканный шелестом шин и урчаньем двигателя. Не даёт уснуть только радио. Оно сначала смешно ругается само с собою хриплыми нелюдскими голосами, а потом принимается выть какую-то адскую плясовую, исполненную кромешной вагинальной тоски.
Но я не тоскую, нет. Совсем скоро, за ближайшим поворотом будет одно специальное место. Там справа от дороги открывается вдруг глубокая и широкая лощина с виноградниками, окружённая холмами. Очень красивое там всё в любое время года. Я это всё люблю. Люблю каждый раз, проезжая мимо, восхищаться и сентиментально размышлять о том, как отчаянно прекрасна моя маленькая, несчастная родина. Да именно такими словами. Или почти такими, или вовсе без слов, но в этом духе, взволнованно придыхая.
Вот! Вот оно! Эх, сегодня не видно холмов. Ночной туман ещё не рассеялся, небо только на самом верху посветлело, а ниже всё затянуто густою, серо-синею мглою. Странное зрелище. Горизонта не видно, и совершенно непонятно, где верх, где низ. Мы едем по краю лощины словно по берегу океана. Бесконечное, сдержанно-грозное море легло с западной стороны, и редкие белые полоски – как пенные буруны.
А вон то большое пятно – это, наверное, корабль. Огромный, невообразимо огромный, больше всего, что видел я в жизни. Корабль плывёт прямо сюда, под полными парусами плывёт, и скоро, скоро, нависнет над нами его черный форштевень, пахнущий горьким йодом, смолою и мокрым деревом.
Машину подбрасывает на колдобине, и я просыпаюсь. Море давно кончилось, по обеим сторонам дороги ползёт населённый пункт: заправка, магазинчик, дома, жители. Заурядная будничная хрень, и я сквозь неё на работу еду, и нога опят болит, и курить охота. Но это уже не страшно. Болячки мои неважны, и накопившаяся ледяная усталость, и глупейшие мелкие обиды, и тоска. Всё это стало ужасно маленьким и незначительным после случившихся сегодня специальных вещей: парусника, облачно-туманного океана, неувиденных сентиментальных холмов, после Мартина и Эвелины.