(из цикла дети тыла)
- Нет, - твердила бабуля, - и не уговаривайте меня, никаких собак в доме, в городской квартире, никаких! Не могу! Воспоминание болит, не умирает, напоминает все время о войне, о той собаке, что из военного детства врезалась в память. Да! Собаки, как люди… Не могу, не хочу переживать заново, да, и аллергия замучила. Всё. Я всё сказала. Ни-ка-ких собак!
- Не всё, бабуль. Тогда расскажи о той, единственной, что так в твоем сердце засела занозой.
- Не сейчас. О войне трудно говорить, несмотря на то, что многое в сегодняшних буднях о войне напоминает.
- Ну, бабуль. Расскажи. - Теперь уже твердили правнучка и внучка.
- Война, страшная вещь. Мне тогда в два раза было меньше лет, чем теперь тебе, Лиззи. Был у нас пёс немецкой породы по имени Тобик. Почему Тобиком назвали, не помню, но имя точно ему не соответствовало. Красавец, сильный. А цепь, на которую его посадили, выдержала бы не одну большую собаку, пожалуй, и корову, а, быть может, и лошадь. Крупная и крепкая цепь была, на которую к ошейнику из толстой кожи того Тобика посадили. С завода, на котором папа работал, кто-то эту цепь принес, на заказ делали, не для собак, видимо. Оборвать ее было разве под силу?!
Бабуля опять замолчала, завздыхала. Потом вновь продолжила.
- Голодные и ужасные дни были, очень… голодные, жуткие. Папа не знал, что делать с собакой, кормить ее было нечем. Решил однажды отвести подальше от дома и оставить на свободное пропитание, пусть «волкует», раз жизнь такая, чуже волчьей настала.
Взял однажды Тобика и повел за собой. Повез на электричке подальше от дома, почему-то к аэродрому повез, там и оставил. Бросил камень, похожий на кусок хлеба, чтобы отвлечь внимание собаки, спрятался за угол здания, а затем спешно, по-воровски оглядываясь, удалился. Пришел на станцию. Сел в электричку, поехал назад домой. Охал, вздыхал, за столько лет к собаке не только привыкли, любили его, Тобика, и взрослые, и дети. Но голод – не тётка. Как выжить самим, не знал. Не успел он подойти к дому, вдруг видит, что Тобик сидит около забора и хвостом виляет, ждет хозяина.
- Эх, - только и смог сказать, - открыл калитку и впустил изгнанника на территорию участка. - Ну, ты Тобик, даешь! Силён. Как ветер. Быстрее электрички сгонял обратно.
Вот настоящее волшебство жизни, желание выжить, быть, несмотря ни на что, рядом с теми, кто ему дорог! Да… Собаки, как люди… И так было дважды. И всегда Тобик возвращался быстрее хозяина. Зато мы с братом, - бабушка вздохнула, - были счастливы, хвалили, ласкали, гладили, еще больше прикипали душой к сторожевой собаке.
Фашисты близко подошли к Москве. Обстрелы, бомбежка почти каждый день. Близкое Подмосковье. Всего-то сорок с лишним километров от столицы. Бомбили в основном железную дорогу и аэродром. А аэродром 1,5 км от нашего дома. Страшно так, не передать.
Бабушка вздыхала и одной рукой опять вытирала набежавшие слезы.
- Растеребили вы мне душу, окаяшки… - но улыбалась, - так наша мама, ваша прапрабабушка, всегда нас журила. Окаяшки, говорит, что набедокурили на этот раз…
- Бабуль, ну, ты отдохни, отдохни, потом доскажешь…
- Раз уж начала, так что уж…
Решили землянку копать, куда мы всей семьей должны были залезать, пересиживать и пережидать, переживать бомбежку. Копать помогали все. Мама все время шептала: «Землянка эта, как могила для всей семьи. Ну, точно, могила, сами для себя гроб копаем». Но копать продолжали, надо было торопиться, бомбежки усилились, зачастили фашисты воздушными налётами. Папа сделал лавочки по бокам в вырытой земле, чтобы и сидеть, и прилечь кому-то из нас можно было, если что. Землянка была глубокая, не очень широкая, но шесть человек, два взрослых и четверо детей помещались.
Настал тот день, когда бомбежка была умопомрачительной. Спустились в землянку, сидели, прижавшись, друг к другу, закрыв от страха уши руками. Земля дрожала, гремела, сверкала, грохот от орудий стоял невообразимый. Не помним как, только вдруг к нам в ноги большущий, тугой комок из шерсти свалился. То был Тобик, скатился в ноги и дрожал, прижавшись. Мы-то, в страхе и быстроте решения спрятаться, забыли о нём и от цепи не отстегнули. И, вот, он у наших ног. Стыдно нам стало. В испуге забыли о собаке. Гладили его, а он руки наши лизал, дрожал мелкой дрожью, подвывал, будто плакал. Да… Собаки, как люди…
Когда бомбежка утихла, вылезли из подземелья и обомлели. Угол дома, рядом с которым стояла будка Тобика, была так напичкана и изрешечена осколками снарядов, как шкура ежа иголками. А рядом железной, мертвой змеей лежала та самая огромная, тяжелая цепь и порванный ошейник. Откуда только такие силы взял…
- А дальше что?
- Дальше еще труднее вспоминать-пересказывать. Замучил голод всех. Решил папа все-таки окончательно от собаки избавиться, измождены все голодом были. Да, потом, выл он страшно по ночам, нагонял ужас, безысходность. Посадил его на короткую цепь, взял палку, хотел добить силой. Ударил палкой один раз между глаз. Но собака, несмотря на голод и изнемождение, от природы недюжинной силы была. Даже на задние ноги не присела.
Стоят они друг против друга. Человек и собака. Близко. Глаза в глаза смотрят. Только глаза полны слез и у собаки, и у человека. Собака не вырывается, не воет, молчит, без страха полными от слез и крови глазами на хозяина смотрит.
Мы с братом из окна террасы увидели, подбежали, закричали истошно: «Папа, папа, не надо…». Бросил он тогда палку, по-мужски скупо разрыдался, и, вытирая слезы, наклонившись, быстро пошёл прочь. Не смог добить Тобика. Да… Собаки, как люди…
С того дня решили на ночь Тобика спускать с цепи, пусть бегает, может быть, что-то себе и найдет на пропитание.
- А что случилось дальше то?
- Хотите верьте, хотите нет… Только несколько раз перед дверью в дом, находили, рано утром выходя, то кусок картошки, то замусоленный мешочек муки, то косточку. Представляете? До сих пор не могу понять, как могла собака думать не о себе, а о голодных детях и помогать им, чем могла… невообразимо… Да! Собаки, как люди…
Бабуля вздохнула, вытерла вновь набежавшую слезу, и, отвернувшись к стене, замолчала.
- Бабуль, бабуль, ты чего? Ты чего?
- Эх, даже не знаю, как вам рассказывать дальше… Убили нашего Тобика, убили! Вы думаете, отчего его на цепь сажали? Соседи лютые жили около нас, всё пугали, говорят, на нашу территорию зайдет, убьем! Потом, он, собачье отродье, говорят, так воет, спать не дает, всю душу вынимает за ночь, пистолетом грозили… Убила Тобика не фашистская пуля, не снаряды, зажигалки да фугаски, что ящиками с немецких самолетов скидывали, а человеческая злоба. Зима-то в те годы тоже лютая была. А рядом с нашим забором стог сена их стоял, так он, Тобик, подкопал землю, подлез под забор и зарылся в сено-то. От холода грелся, ветер его там не так леденил. В будку, отчего то, не шел ночью прятаться. Видимо, бомбежку жуткую забыть не мог. Помнил, как ужасом страха переполнялся… То ли спутали его с диким волком, то ли что… только закололи нашего Тобика вилами и скинули в близлежащую канаву. Люди хуже волков! Схоронили мы его, конечно, с братом, но как вспомню… Да… Собаки, как люди!
Вот и весь сказ мой.