Работал я когда-то собственным корреспондентом одной газеты и имел крохотную комнатёнку с высоченным потолком и абсолютно голыми стенами, крашеными до потолка масляной краской салатного цвета. Тоска! А тут попалась мне в руки пачка репродукций картин, опубликованных в разное время в "Огоньке". Здесь тебе и Грабарь, и Мане, и Врубель, и Дега, и Нестеров, и Ренуар,и даже Брюллов с его знаменитейшим " Последним днём Помпеи" Не выбрасывать же!
От унылого, единственного в комнатёнке, окна до двери аккуратнейшим рядком прикрепил я, хотя и многомиллионно растиражированные,но всё ж таки произведения живописи. Повеселело в комнатёнке.
Люди заходили, с интересом рассматривали импровизированную выставку, головой покачивали:надо же,мол, кроме нашей беготни, суетни, запарок, оказывается, есть ещё в жизни искусство.
Денька через два заглянул ко мне помощник начальника, что перед самим начальником был, как пепельница перед курильщиком. И чем больше появлялось обязанностей,тем большая печать озабоченности ложилась на его чело.В юбилейном застолье, помнится, рюмку держит в руке, а производственная озабоченность с лица не слезает. Даже, можно сказать, приобретает оттенок некоторой державности. Но в общем человек он был мягкий, уступчивый,особенно с теми, кого побаивался. Осторожный, одним словом.Однако голову всегда носил чуть отворотясь и как бы на отлёте, высоко вздёргивая подбородок. Правда, и на то причина была: чтобы не дышать на людей перегаром.
Так вот заглянул этот Пётр Африканыч в мою корреспондентскую келью, мяконькую свою ручку сунул для пожатия и тут же её за спину завёл начальственно, грудь колесом выгнул, этаким фертом стал туда- сюда прохаживаться, привлекшие внимание картинки рассматривать.
Он молчит, и я молчу.У некоторых репродукций Пётр Африканыч задерживался, и так и эдак всматривался в них с прищуром, будто пытаясь отыскать в них нечто известное только ему. Аккуратненько в кулачок покашливал. Потом потоптался у "Последнего дня Помпеи", за ухом озабоченно почесал и, ни слова не произнеся, исчез из комнаты, словно растворился.
К чему бы это?В другой день к нему не пробьёшься, а тут сам и без причины. Не иначе -стряслось что-то...
Часа не прошло, опять появляется Пётр Африканыч в рабочей моей комнатёнке и опять около репродукций топчется. Особенно возле Брюллова. Топчется и вроде
что- сказать хочет. Хочет и не решается. А я работаю и вроде не замечаю его нерешительности. Мало ли что...
Потоптался, ушёл.
Минут через пятнадцать - снова заглядывает, будто за дверью стоял. И опять - к выставке.
-Понравилось что ли?- не стал я его томить.
-Да как сказать? Ты вот что... эти картинки -то...
-Что -картинки?
-Да неудобно как-то,- прорвалось из Петра Африканыча,- неудобно...
-Висят неудобно?
-Да нет. Вот, понимаешь, груди у женщины... - А сам на "Последний день Помпеи" показывает.
-Груди. И что?
-Неудобно. К тебе же люди ходят.
Вся фигура Петра Африканыча в этот момент вместе с его лицом испытывали неподдельное страдание и неловкость за вынужденное объяснение таких очевидных истин, которые, по его мнению, должен знать любой стрелочник.
-Послушай,- он неожиданно перешёл на заговорщицкий шёпот.- Сними ты их,
сними...
-А в чём дело-то?
-Да в чём, в чём... Если хочешь, у меня у самого в столе порнография. А тут на стене прямо...
Он неодобрительно, даже как-то брезгливо поморщился.
- Если в столе -пожалуйста,- и лицо Петра Африканыча напружинилось от собственной правоты. Доверительно он поманил меня пальцем,-хочешь, покажу?
У меня рот так и раскрылся от удивления. Пошли.
В рабочем столе его под деловыми бумагами, так, чтобы и не сразу найти, если кто глянет случайно, лежала " Обнажённая маха" Гойи: репродукция из того же самого " Огонька". Вот тебе и "порнография"...