Двор был страннен и пуст. Люди спешно пробегали от трех редких подъездов по дну его к арке, древней и глубокой, выныривали через нее к чистой светлой Фонтанке, о которой стали как-то поговаривать: что-то ясна больно! Не случиться бы беде какой…
Но в беду никто верить не хотел, да и как тут поверишь, коли бегал по двору юный совсем Захария, тут же появлялся суровый Иван, а в поднебесье, в мансарде над последними этажами, бытовала сама Елисавета, всегда прятавшая от ветеринарных служб полуживых кошек и собак.
Были они у нее тихи и послушны, пока не отлечит да не откормит да не раздаст добрым людям в добрые руки. Она их по объявлениям в бесплатных газетках находила.
Был у Елисаветы сынишка. Хорошенький, как ангел. Такой хорошенький да славный, что и имени его никто сейчас не помнит.
Так и звали: ангел наш…
Иван-то, говорили, не то дворник, не то нет.
Похоже, дворником он никогда и не был, но знал всё про все. И умел тоже все.
Жил на самом дне, дрессировать умел любую собаку – то кнутом, то пряником – так сам говорил. А как не поверишь, коли роскошный его доберман, пес благороднейших кровей, рос не по дням, а по часам, тонкой талии своей никогда не терял и на вид был грозен, как лев, а по делу – нежен и ласков, как котенок. Даже на Ивана не поглядывал. И так знал, что можно, а что нельзя.
– Только за волка, – говорит Иван. – Никогда бы не взялся. Волк – не собака.
Мне бы запомнить это. А я тогда мимо ушей пропустила. И плохо это кончилось.
Но об этом позже. Знали бы все наперед, а? Но не в сказке живем. В России…
Иван был быстрый, жилистый – вот, стоит, и уже – нет! Нырнул в свою длинную черную машину и улетел неслышно, словно никогда его тут и рядом не было.
Чем жил? Кто его знает. Было это в 90-е, а кто знает, чем мы все тогда жили, да как выжили!
Дружил он с толстой Люськой, которая целыми днями ловила на подоконнике солнце своей широкой грудью, и немец, молодой, ухоженный с животиком, снявший квартиру в стене напротив Люськи, нередко поднимался по потайной лесенке вверх, чтобы оттуда полюбоваться люськиными прелестями.
А ей и не жалко.
Лежит ее грудь на подоконнике, глаза зажмуренные на солнце уставились, и до того хорошо и от того, что даже широкому люськиному заду немного солнца достается. А что человеку, живущему в старинном ленинградском колодце дома 55 на Фонтанке, еще для счастья надо?
А немец? Что – немец? На то они и немцы, чтобы их не замечать.
Раз в день, или к вечерку поближе, а иногда так и с утра набегали на дно 55-го дома ребятишки со всех ближних дворов.
Глазели на всегда закрытые, как замурованные, вековые каретные двери, играли с собаками Ивана – а их у него три собралось к тому времени: одного Захарка подобрал, а третьего они посреди Фонтанки зимой на льду нашли.
Думали, рукавичка черная валяется, оброненная кем-то. Подобрали, а она уже совсем замерзала, Рукавичка-то.
Велики ледяные пространства Фонтанки для щенка новорожденного…
Подобрали.
Ожила, закудрявилась, словно шерстку-то ей каждый день в парикмахерских ладят! Да гордая такая. Всеми командовать стала.
От горшка два вершка, найденыш брошенный, а ей какое дело, коли командирша! От земли не сразу и увидишь, а как тявкнет, всех построит.
Такая вот рукавичка…
Ну, и жили себе поживали.
Раз в неделю Иван всех дам с подоконников собирал и вез в какой-то Народный.
Я однажды говорю:
– Иван, а что это за Народный?
– Да так,– говорит. Магазинишко.
Тут бабки все в машину его сгрудились.
– Давай, – говорят. – Чего застрял?
И хохочут.
Смешливый народ у нас. Все посмеивается…
– Иван, – говорю. – А почему ты меня никогда не взял туда в свой «Народный»?
– Нет, – говорит. – Вам туда нельзя. Нет-нет. И не говорите даже. Нельзя Вам туда.
Как отрезал…
Ну, нельзя, так нельзя.
Так вот, ребятишки собирались на дне колодца, делали вид, что игрой какой-то заняты, а сами ждали, когда Катька, сидевшая на заднем крылечке кафе, вход в который с Фонтанки был, сигаретку свою не спеша выкурит. Отдохнет, значит.
А как встанет, фартук свой поварский поправит, синими очами по дну-то нашему полохнет, тут ребятишки все стайкой к крылечку прижмутся.
Так, мол, ничего не знаем и знать не хотим.
Тоже гордые. Хоть и мал мала меньше.
Немного их набиралось. Человек 5-6. Опустели тогда, в 90-е дворы наши по Фонтанке. Весь народ на окраины повывезли…
А она, Катерина-то, глянет на меня: чего, мол уставилась? Я и прысь с подоконника. Погрелась и хватит.
И так поняла я за несколько лет, что подкармливала Катерина ребятишек-то. Не зря воробьишки-то эти к нам слетались.
Затянула я рассказ, но досказать должна.
Помните, Ваня-то насчет волков предупреждал.
Так вот, подарили мне как-то щеночка.
Обрадовалась я девице этой новорожденной – слов нет. Только уши у нее были обрезаны. Под самый корень. А дух от нее – волчий. Неистребимый.
– Это-то зачем сделали? – спрашиваю.
И на уши показываю.
Смеются:
– Так надо. Чтобы с кем не спутали…
А чего тут путать-то! Я в тайге росла. Знаю, как волк пахнет. Но промолчала. Выращу человеком, думаю. Ничего!..
Только природу не обманешь.
Было ей месяца два, и вынесла я ее во двор наш прогуляться. Смотрю, доберман Ванин, красавчик наш, обрадовался, сунулся к ней, да как дух-то учуял, так взвизгнул и прыжками от нее задом наперед. Весь двор в 3 прыжка преодолел убегаючи. Еще и описался.
Иван молчит, головой только покачал.
Росла она быстро. Любила украшения. Обожала просто! Браслет ей наденешь на лапу, а она ресницы вниз, любуется и прямо кажется, вот-вот щечки девичьи румяные вместо шерсти появятся.
Один раз только и напугала меня. Ночью просыпаюсь, а передо мной два угля зеленых, горячих светятся…
– Регинка, ты чего? – спрашиваю.
Молчит, не движется.
Поднялась я, свет зажгла. А она – к серванту и носом показывает.
Смотрю, глазам не верю. Вазочка с салфетками не на своем месте стоит.
Я сама порядок люблю. Но чтобы собака так вот реагировала!
Поставила я вазочку на место. Вздохнула она и пошла к себе спать. А перед этим все форточки проверила и ручки у газовой плиты…
Утром собрались мы все на дне колодца. И Елисавета, и Иван, и Захария тут же машину в порядок приводит – повзрослел парень-то.
Я говорю им про ночное происшествие. Иван только головой мотнул и в небо уставился.
Смотрю, а там Люська наша висит. И разговор наш слышала.
– Вы, – говорит. – Отдайте ее брату моему.
– Нельзя, – тихо говорит Иван. – Поздно уже. Брат-то Люсин в охране служит. В «Крестах». Кинолог он. Но нельзя. Она людей рвать будет. Поздно. Усыпляйте ее.
И ушел.
Вот выдал! Целую речь произнес. «Усыпляйте»! Ишь какой!
Я даже обиделась.
Но смотрю – годам так к четырем звереть наша Регина стала.
Только соседского кота не трогала. Мы с Гузель познакомили их, когда они молочными еще были, и Мурзу она уважала. А людей стала ненавидеть.
Птиц, собак, людей. Зверела.
И повадки появились совсем не собачьи. И дух ее волчий никакие шампуни не брали.
Описывать долго. Но поняла я, что волчица в доме растет, и дом этот к логову готовит. А мы для нее стали лишними.
В общем, после того, как она загрызла птицу – поймала и разорвала – у всех на глазах под наши крики и слезы, пришлось врачей вызывать…
Ее обкололи и увезли. А я сидела в туалете и ревела в полный голос. Как никогда.
С этого случая повались на наш дом номер 55, что стоял на углу Фонтанки и Росси беды.
Сначала девицы-риелтеры налетели стайкой наглой, бесстыдной, никаких возражений не слышащих.
А потом богатей из самих Штатов, как сказал, заявился:
– Будет здесь моя гостиница. А вы все выметайтесь!
Мы, говорим, как это! Мы ведь собственники, не имеете права! У нас тут коммуналок-то нет, вы кого расселять собрались?
А он цыкнул сквозь зубы и прислал бригады узбеков. Дом, якобы проверять.
Начали они с чердаков да каретных, в подвалы полезли.
А потом стали рушить печь нашу уникальную.
Стояла она в подъезде, огромная, этажа в два, а обогревала когда-то – век-полтора назад весь дом. Он потому и построен был закрытым квадратом-колодцем.
Ну, мы объединились, меня старшей назначили, а я велела все собрания под запись делать. На бумаге протоколом, да на диктофон – для верности.
Стояли мы, как Брестская крепость в 1941 году.
Да только все равно обхитрил нас гость заморский. Почти всех выгнал.
Ивану пришлось даже морду ему как медный таз отполировать, говорят. Но я этого не видела.
Но вот, что интересно.
Никого мы не потеряли и каждый обрел, что хотел. С улучшением. Потому, что от добра добра не ищут.
И вот вместо нашего 55-го торчит на углу для чьего-то обогащения гостиница.
Спасибо Миронову надо сказать. Политик есть такой. Мы с тех пор уважаем его. Не болтун. Настоящий мужик. Бандита не побоялся, хоть и знает, что они, как волки, стаями режут. Да…
А Елисавета с собаками и кошками осталась. Ей некогда на заморские заморочки смотреть. Вон, сколько брошенных-то по стране!
А ведь что меня сегодня-то заставило все это вспомнить? Скажу.
Открываю я с утречка пораньше Святое Благовествование от Луки. И смотрю – имена все знакомые!
Иоанн, Захария, Елисавета, Ангел. Даже Илья. Забегал к нам Ильюшка синеглазый да чернокудрый к Катерине – подкормиться…
«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели!
Се, оставляется вам ваш дом пуст…»
(Благовествование от Луки. Гл. 13, ст.ст 34-35)
И удивилась я совпадению такому. Пророческому.
И пораскидало нас по всему городу. Созваниваемся. Иногда видимся. Но всё реже.Такова жизнь. В каждой избушке свои побрякушки, а за ними общих-то и не видно, порой, и не слышно.
И стоит вместо нашего жилого дома - теплого для всех нас и уютного, чужая холодная глыбина-гостиница, зарабатывая бабло для чьего-то заморского кармана день и ночь.
И проходишь мимо, и все вроде то же самое: и дом тот же, да под крышей его уже не мы...
Санкт-Петербург