Бабка Валя

Михаил Палкин
Бабка  Валя
                Трагична  судьба   русских   деревенских
                женщин военного  и  невоенного  лихолетья
                средины двадцатого века…
      Бабка  Валя  лежала на старой  деревянной, скрипучей кровати, укрытая  пестрым   лоскутным  одеялом  и  руки  её,  натруженные    за  жизнь, узловатые,  потемневшие, лежали    поверх  его.   Лицо её  маленькое, скрытое  платочком,  в морщинах, как  сушеное  яблоко, ничего не выражало, но  глаза,  цвета  выцветшего неба,  внимательно следили  за окружающими. А окружающие, несколько  таких  же  маленьких, сухоньких  старушек, пришли  навестить  свою  заболевшую  подругу, сказать  ей  несколько  слов,  может  увидеть  в   последний раз. 
        И  она тоже  хотела  поддержать разговор, как  это они  обычно  делали  в  долгие  зимние  вечера.  Ей хотелось  спросить сидевшую  рядом на рассохшейся скамейке, кутавшуюся в  старую   шерстяную  кофту, свою старую подругу  Веру  -  пишет ли  ей  хоть пару  слов  её  любимый внук   Толик из армии.  Ведь он так  часто   проводил  всё лето  у  бабушки  и она   в  нём души  не  чаяла, пыталась  подкормить, чем  могла, специально  сажала  до его приезда  ранней весной различную зелень, морковку, а позднее  выращивала  любимые  им  маленькие    колючие  огурчики.  Но вот  в последние  годы  он так  ни  разу  ее и  не  навестил, хотя  каждое  лето    она  все  ждет   и ждет  его.  Ей хотелось  спросить  сидевшую с другой стороны,  принесшую ей чашку меду,   другую подругу Анну -  починил ли протекающую крышу непутевый её, любивший подвыпить зять - ведь  обещается это  сделать  уже  который   год.   Она вспомнила, что  и у нее   в  углу  под образами   в ненастную  погоду  постоянно просачивается  сырость и как бы она не пыталась старыми  газетами, оставшимися  обоями   прикрыть, заклеить   это  место, но  с каждым  годом  оно  расползается  всё  больше  и больше, да и плесень появилась. Наверное, все-таки где-то  прохудилась  крыша   и вода   по углу   избы   подточила  эти,  сто лет   державшие  тепло, толстые   бревна.  Надо бы   уже  давно    перекрыть крышу, но  кому. Она  не в силах, а  больше  некому.  Так   жизнь получилась, что не было у бабки Вали ни детей, ни внуков. Братья и сестры умерли, а те  многочисленные  племянники со своими  детьми,  с  которыми  она  занималась и растила  их  всю жизнь,  подрастая,  как- то  постепенно  уходили   из  её жизни  и  в последние  годы, даже  летом,  забывали  навестить  её.
     Подруги   молчали, наверное,  каждая  думая  о  своем. А  бабке Вале, в этот угасающий осенний день почему-то вдруг    вспомнилось  её  детство, как  она,   наверное,  ещё   лет  в 5-6, прибежала, плача   домой, в эту избу, уткнулась  матери в подол, жалуясь, что её укусила  земляная пчела, на  которую   сама  же  и наступила  босой  пяткой.   Почему-то   вспомнилась  и  деревня  её детства. Не те  несколько полуразвалившихся домов, что  остались  сейчас, а  большая,  шумная, многоголосая   улица  на  сотню, по северному, на совесть поставленных домов, с красивыми   деревянными   узорами   на  окнах.
      Наверное,  их места  были  обжиты  еще   ушкуйниками, что проходили  те  места   из новгородских земель  на  Волгу, иногда  переволакивая свои ладьи из одной реки в другую, откуда и  пошло название  этих мест -  вологодчина.  Ну, а  какой-то  части  их  наверное  понравилось  это  глухое, в стороне, между рек  и  болот, местечко -  междуречье.  Этот островок   леса  верст сорок на  сорок, а вокруг на десятки и сотни  верст - сплошные  топи и болота.
     И наши  работящие, привыкшие  полагаться только на себя, пращуры,  выжигая  и выкорчевывая  леса, постепенно  основали   здесь  более  полусотни    различных  деревень.  Избы ставили   на  кряжи, обрабатывая  их и  верхние ряды, толстенных в обхват   еловых  бревен, дегтем  и скипидаром, так что  они  не  гнили  и стояли  сотни лет.  Из- за  лютых зимних холодов и  вьюжных  зим   дома строились  большие - «семистенки», сразу на две избы.  Первая  - для  главной «отцовской»  семьи, а  вторая – поменьше   для  сына, пока  он не  построится.   Внизу, под избами, где теплее - находился  мелкий  скот, а сзади - под громадным  сараем-поветью   во дворе  обычно   стояли   десятки  коров  и лошадей.  На поветь с улицы  шла  пологая широкая лестница  из  мелких бревен, по   которой можно было завозить  на лошадях  возы сена и  даже  разворачиваться там. Крыши  домов  обычно  покрывали   двойным  тесом, редко, кто победнее, сначала крыл соломой. Ну, а новомодная,  недолговечная   дранка  пришла  уж в  послевоенные  годы. И конечно, любой состоятельный хозяин для большей   сохранности и красоты, свой  дом обивал (опушал)  в косую   мелкой доской и  украшал окна  резными  наличниками.  Для  постройки  таких домов  и  сбивались   артели   из  уважаемых  всей  округой    мастеров - плотников.  Именно  про   таких  говорили, что  они  могли  без единого  гвоздя   построить  дом, а  топором – побриться.  Вот  деревня  её детства и  была   преимущественно   застроена  такими  домами.
      Бабке  Вале  вспоминались и  те летние ранние утра, когда  она  просыпалась  от  звонкой пастушечьей барабанной трели, громких как выстрел, ударов   кнута    и  многоголосого  мычанья.  Вся   улица  была  запружена,  выгоняемыми   из  дворов,  коровами  и мелкой скотиной.   Мальчишки – подпаски  направляли  их  по  дороге   на  пастбища - в поскотины около леса, у   болот, у реки, внимательно ограждая  их  от попыток   зайти  на  многочисленные,  старательно  обработанные   наделы. Ведь  каждый  метр, каждая   пядь  земли   была   ухожена,  обработана, выкошена.  Где  колосилась  высокая  озимая   рожь  с россыпями синих васильков,  где   виднелось    зеленое  полотно  льна, где   набирал зеленую  массу   овес. Редко где  виделись  делянки,  часто не  поспевающей  за  короткое   северное лето, пшеницы.   Да - в основном   это были  зажиточные  места. Хотя  земля  и   не особенно радовала  - не чернозем, но  обильно  удобряемая  навозом,   вывозимом   весной  на  поля  десятками   возов - она  вполне  могла  кормить  и  работавших  на ней.
      А тяжелая  работа   с потом  и кровью и была  их повседневной  жизнью. Весной день дорог и   нужно  успеть  во  время    посадить   семена во влажную и теплую землю. В этом деле  решающее слово  было за стариками. Они обычно  вечером, собравшись,  объявляли  – пора сеять.  И так как заранее всё было готово - с утра  начиналась  весенняя  страда.  Успеть вспахать, посадить, как можно быстрее, хорошо, если  идет  теплый  весенний  дождь  -  «садишь в грязь  - будешь  князь».  Кто не  успевал -  помогали, нельзя оставлять  землю  голой, не ухоженной.
     И  летом  работа находилась для  всех - и старых  и малых.   Мужики уже с ранним рассветом, пока   держится  роса,  уходили  косить. Днем, поспешая, пока  не застал  дождик, ворочали, сушили  сено, метали  из него   стога, увозили и складывали в  сараи-повети.  Во второй половине лета начиналась  страда  уборки. Женщины  старались успеть вслед за  косилкой -лобогрейкой  повязать  снопы  тяжелой  колосистой  ржи,  увозимые  на  гумна, где  почти  круглые  сутки грохотали молотилки, намолачивая  громадные горы   желто-янтарного крупного зерна. Старики и дети с утра до вечера   дергали, вязали и делали суслоны   из знаменитого  на  весь  мир   высокого,   мягкого   и  волокнистого   вологодского  льна.  А поздно   вечером, когда скотина возвращалась домой  и хозяйки  надаивали   десятки и  сотни  ведер  густого  жирного  молока - почти  в каждом    доме  слышалось гудение сепаратора сливок. Бабка Валя  помнила, как иногда отец давал ей покрутить ручку этого красивого, состоящего из  множества  металлических  трубок и  воронок, аппарата.  Сливки  сдавали  в   несколько   маслобойных  заводов  в округе, где  вырабатывалось знаменитое вологодское масло, поставляемое, как говорили, в парижские  рестораны.  Уже затемно садились ужинать. Бабке Вале  почему  ярко вспомнилось, как  мать достает  из печки, выпеченный на  поду, на  широком  капустном  листе,  высокий  пышный  ржаной  каравай.  Как  отец, плотно  прижимая его к  груди,  режет и  протягивает  каждому из шестерых детей, сидящих за широким деревянным, потемневшим  столом,  вкусно пахнущие  теплые толстые ломти, а мать  наливает всем по  большой  кружке  молока. 
     А сколько осталось  детской  радости  от  хождений  в лес  с  ватагой  ребятишек  за  сладкой  малиной,  за грибами, когда  под разлапистыми  хвойными  ветками  вдруг  находишь   крепкий  белый гриб – княжик.   И  высушенные  на  солнце, с ароматным  грибным  запахом,  гроздья   сушенных  белых грибов   были  зимой  в  каждой избе. А знаменитые вологодские  рыжики, прячущиеся  в  сухой траве, что солились только маленькими шляпками,    проходящими через горлышко большой бутыли, а затем    подавались  зимой  с картошкой - это было  лучшее  угощенье  любой хозяйки.
      Ходили и на болото  за  голубикой, брусникой, клюквой, но   уже обязательно со взрослыми, так  как   можно было  заблудиться, попасть в обманчивые зыбучие топи, в которые ежегодно  забредали и тонули  коровы и мелкий скот. Да  и хозяина  там можно было  встретить, так  называли    болотного духа, которого  мало  кто  видел,  но помнили  о нем  всегда. Считали, что он и заводит людей  и коров в  те  болотистые  места, откуда   уже  не  выбраться. Бывали  и другие встречи. Так бабка Валя  до сих пор помнит, как однажды они натолкнулись на медведицу с  медвежатами.  Она тоже  привела  своих  детишек  полакомиться  сладкими  ягодами  и  наверное и они так увлеклись этим   вкусным  делом, что не сразу заметили людей. Сначала ребята приняли подбежавших  к ним медвежат  за  собак, увязавшихся   за ними. Но  когда  послышался  грозный  рык  медведицы, все кинулись  врассыпную, покидав все   свои   корзинки и   лукошки. Благо,  что и  медведица, подзовя  к  себе   медвежат,  тоже  повела  их  в  другую  сторону. 
      Зимних  детских впечатлений у бабки  Вали  меньше   было, вспоминались только  громадные  снежные  сугробы, почти  до  крыш  и  долгий  вой  вьюги  за  окном. Она  больше  любила  рассматривать красивые, разнообразные снежные  узоры на  оконных стеклах  и как   постепенно  появлялись   и в сумраке   рано   исчезали  лучи   неяркого   зимнего,  холодного  солнца.
     Обычно осенью после уборки, когда  все  дела   были  сделаны,  когда всё  убрано под крышу - игрались   свадьбы  и  праздновались  престольные  праздники. И так как  каждая  деревня  имела свой  престольный праздник, а во  всей  округе  многие   породнились и  имели  везде  многочисленных  родственников, то  обычно  и ходили по очереди  праздновать  друг  к другу.   И если в  весеннюю и  летнюю страду  все работали  от  зари до  зари, все это время  не  беря ни капли  спиртного   в  рот, то уж в  эти  праздники   считалось  грешным  не  напоить и  не накормить всех своих  родных. Пеклось и варилось всё заранее за несколько дней, а деревенское хмельное пиво   даже  готовили  за  2-3 недели. Брали  отборную  крупную  рожь, сушили на печке, а затем  томили   её   уже   внутри  хорошо протопленной печи  в специальных  больших  глиняных  корчагах  с  плотными  пучками золотистой ржаной  соломы.  Детям  обычно  давали  только  первый  сладкий  слив -  сусло, а затем уже  из  него готовили крепкое  хмельное  пиво.  Обычно праздновали 2-3 дня  и  тогда  все  улицы  захлебывались  народом,  все  гуляли,  плясали, пели.  Девушки  старались  одеться   получше  и  выглядеть      покрасивее  перед   парнями,  ну  а  те  -  показать свою  удаль  и  силу   и  конечно  подраться   с  пришлыми  из других   деревень за  своих   суженных.
     Бабка Валя  вспомнила, как она любила с матерью  ходить  в церковь, которая  располагалась  в  соседнем  большом   селе, на  пригорке, рядом  с речкой - высокая  со  стремящимися  вверх  сияющими   куполами, ослепительно белая, какой-то неземной  красоты. Но  еще более красивая она была внутри, вся  расписанная  незнакомыми  красивыми  картинками. Мать тихо  говорила  ей - какой святой, где  изображен, молилась сама  и её учила  молитвам.  Дома, в переднем  углу, тоже  были  образа  со святыми, на которые  мать и отец  всегда  молились,  но дома   это было  как- то  не так.  А здесь в  храме   она  почувствовала   чувство  чего-то  нового, непонятного, но  красивого  и  притягательного  ей.   Особенно  ей  нравилось  бывать в церкви  в Троицу, когда   всё  вокруг  церкви  и  вход  и пол и  окна её  были   завалены  свежей, ароматно  пахнущей, свеженакошенной  травой.  Служил в  храме старенький седой батюшка. Говорил он тихим  голосом   на   вполне  понятном всем языке. Люди  внимательно  слушали его, подходили под благословление. Одним он что-то  мягко  советовал,  другим что-то сердито  выговаривал, но все   были    рады  этому общению с  батюшкой, а через  него и  с  богом.   С бьющимся от страха сердцем подошла к батюшке и она, повинилась в  своем   детском прегрешеньи,  что  выпила  у матери  на кухне без разрешения  кружку  молока. Батюшка мягко погладил  её по головке, что-то сказал и она сразу с каким- то    облегченным  сердцем  вернулась к матери.  Бабка  Валя помнила, что  люди, подходя к  церкви,  сразу    тише себя вели,  исчезало  сердитое выражение  с лиц, молодые переставали громко  разговаривать, а пожилые, крестясь - тихо шептали  молитвы.  Люди  как-бы  попадали   в   круг   взаимного   христианского  смирения  и примирения  друг с другом. И  это  место высшей человеческой нравственности всеми воспринималось как нечто   естественное,  устоявшееся  в веках   их  предками,   в  их  трудной   деревенской  жизни. И   хождение  в  церковь было, как отдых, как вдыхание  каких-то высоких  духовных   сил, входивших   в их плоть и кровь. И золотоголосый, колокольный перезвон, разносившийся по всей округе, воспринимался   всеми, как    постоянное   напоминание   об этом.
     Поэтому и дети, а тем  более взрослые  были  поражены  словами на сельском сходе, приехавших из райцентра   уполномоченных   в  фуражках и  с наганами на  поясе о том,   что  церковь  закрывается.  А  батюшку - эти двое с  наганами  увезли.  Старушки  молились и  плакали,   мужики    хмурились  и сжимали  кулаки,  но ничего  не поделаешь  - власть. А в деревне  привыкли   подчиняться власти.  Бабка Валя   помнила, что   уже при  колхозах  в  церкви  хранили  зерно, но потом  видно  вышел  приказ - их  разрушить.  Приехали  очередные  с  наганами,  под  плач и молитвы  сбежавшихся людей, сбросили  колокола,  подложили под стены заряды и взорвали.  Но видно не  рассчитали,  что  стены  храма   с любовью  и  старанием   когда-то  построенные  всем народом  на специально обработанном  кирпиче, на  растворе  с  яичным   белком,   смогут   выдержать  эти испытания.  И из четырех основных  колонн  обрушились  только две, да  часть  купола   и храм  остался стоять как  бы на  двух  ногах.  Так он  ещё  стоял  несколько   десятков  лет  и  говорили, что  подобное  произошло  и  у   других  взорванных  в  округе,    храмов.  И  в  народе  их между  собой  так  и называли  «белыми  старцами»  и что  они  продолжают  беречь  христианскую  святость.  Зачем было  нужно  уничтожать  созданную  самим  народом  эту    дивную  красоту, эти  очаги   истинной  человеческой   христианской   нравственности.  Как  же  нужно было  власти   ненавидеть  свой  народ,  чтобы   решиться  на  это.    Часто  бабка   Валя  думала  об этом  и  не находила  ответа.
    Она  вспоминала, как иногда  любила посидеть и послушать  разговоры  стариков, собиравшихся  поздно вечером  на  завалинке  у пруда, в центре  деревни.  Особенно   все  прислушивались  к  наиболее старшим. А таких было достаточно в деревне.  И   вообще старыми считались только те, кому далеко за  восемьдесят, за  девяносто,  а  было  двое или  трое  и за  сто лет.  И   рассказы  их  были  как  бы  устными  преданиями о тех далеких  временах, о жизни их  предков.  О том, что и в их крае  был  свой  Сусанин, который  завел отряд  чужеземцев  в  болотную топь.  О том, как пытались   петровские   служивые  пробраться  в их болотный  край. Как  пытались   баре  прибрать их  к рукам  и сделать  крепостными.  Но барам нужна  была  дорога, которую  пытались делать  в самом коротком, в двадцать верст, месте   болота.  Там  годами   поперек дороги  валили   бревна - кругляши, но  каждый   следующий  год  они  все  уходили  в  глубокую топь  и  поэтому  проехать  по этой дороге   можно  было   только  зимой   уже  по  «ледянке».   А без   летней  дороги    все  эти  баре  не  решались  приезжать.   Так  и прошло  это  крепостное   тягло  мимо. Ну, а  с властью  всегда    своевременно рассчитывались - возили  для  этого  в губернский  город  зимой по «ледянке» через болота, а летом  по  реке  наработанное, продавали его и уплачивали налоги.  И мужиков молодых, бессемейных, одного на  десять дворов, как положено   в солдаты  для  царя-батюшки - святое  дело, отдавали.   Так  и жили  и их   тяжкий    повседневный   труд    и   привел   к  зажиточности  края. В Германскую войну несколько десятков молодых  бессемейных  мужиков  призвали,  но  многие из них вернулись,   один даже  полным Георгиевским  кавалером.
      Прошедшую революцию  в крае  как то  не  почувствовали, правда  старики  рассуждали, что  «если нет царя, то  не к добру  это». Правда на  Гражданскую войну пытались забирать, приезжали с   наганами, агитировали,  многих мобилизовали, но  многие   и  дезертировали.  И с десяток  лет после Гражданской  было   спокойно, власти особо не трогали и край  богател. Но вот  последнее время пошли  слухи, что всех будут  заставлять жить вместе  и всю скотину  соберут  в  одно место  и работать  будут  не  каждый  на своем поле, а где  укажут.  Старики вздыхали  и  часто    ребятишки  слышали  от них слова.  « Вот если  бы был жив  Ленин - крестьянин бы жил хорошо и  белый  хлеб  был бы  у него всегда  на  столе». Да, видно  в деревне Ленина принимали за  нового царя, тем более что он  дал им землю, а продразвестка  северных земель особенно не коснулась.
       Бабка Валя  до сих  пор помнит этот сельский  сход, ей  было  уже девять лет, когда  приехавшие  из  райцентра  уполномоченные  в фуражках, с наганами  объявили, что идет уже третий год  коллективизации по всей стране (это был 1932 год)    и  что    пора  и  здесь  всем  записываться  в колхозы.   Мужики,  конечно,  хмуро  молчали, бабы кричали против, но когда главный с наганом  объявил, что  не записавшиеся  будут  выселены, а их имущество  будет реквизировано,  то выхода   не было -  записались.  Заставили  сначала всех лошадей и коров согнать в большие, бывшие  общественные  сараи  и  стали  делить, кто - чем  будет заниматься. Кто будет  ухаживать за лошадьми, кто доить коров, кто  работать  в поле.
     И конечно сразу же  возникли  распри. Когда вся семья  работала  на  своем  участке  -  всё  было  ясно,  кто - что  делает. А при   таком общем  распределении, естественно   возникла  общая  сумятица, недоговоренность и споры. И в этой  старинной  деревне, где  считалось зазорным спорить со старшим, где всё издревне  решалось мирным  путем -  всё  больше и больше   стала  возникать  неприязнь,  ругань  и стычки  между  людьми.  Особенно всё  это  ожесточилось, кода  стал  болеть  и  падать  в  спешно  построенных конюшнях и фермах обобществленный скот и  лошади.
     Пришла беда  и в дом  бабки  Вали.  Отец, видя  всё  это,  не сдал,  как  положено  годовалого  бычка  на  ферму. Зарезал  его, засолив  мясо на  зиму, чтобы  семья  и  маленькие  дети не  остались  голодными.  Бабка Валя  и сейчас  помнит, как двое  с наганами  уводили его  из  дому, как он всё  поворачивался   к  плачущим  детям и  говорил, что он  вернется, вернется.  Но  он так  и не  вернулся. Мать сама на  сносях - родила через два  месяца  младшего  братишку, ездила в губернский  город, простояла  целые сутки у проходной тюрьмы, но ей   так   и не дали  свидание. Так  семья никогда и не узнала, где  сгинул, в  каких  сталинских лагерях  их отец.  По той же  причине   из  деревни  выслали  еще  несколько  мужиков.  Семьи  обычно  на  север  не  высылали  и  так  жили в лесах  и болотах.  Мать  осталась одна  с шестью детьми  на  руках, да еще  и со  стариками, благо что старшие  уже  работали  наравне  со  взрослыми.
     В первую же  зиму  колхозной каторги  пало  почти  треть  скота  и  лошадей  от  холода,  плохого  ухода  и  недокормицы.  У людей  пока оставались  старые  запасы, но всем   стало  ясно, что   дальше  будет  ещё  хуже.  Взрослые  парни  и  мужики   вынуждены были   вербоваться, бросать   свои  семьи   и уезжать   на  заводы,   лесо – и  торфоразработки. Деревня  притихла, исчез  детский смех, прекратились    и шумные  раньше  гулянья  и  езда  на  санях   по  праздникам  на  улицах.
     Наступила весна, а прошлогодний урожай был взят  государством  с обещанием   дать  обмен  на   семена, а  их  так и  не  дали.  Поля  пахать  было нечем, каждая третья лошадь пала, да и остальные  едва  пережили  зиму.  Вот так  наступила первая  колхозная  весна.  Не смогли  заготовить  достаточно  и  сена    наступившим летом, а значит опять - бескормица. Да и на  трудодни  осенью  семья  получила  только  несколько  мешков     овса,  пополам  с   мякиной. Грозил  голод   и  хорошо, что   люди    все свои приусадебные участки, которые  у  них  остались, засадили  картошкой.  Вот эта  картошка  и спасла  и  в этом  году  и в  последующие  годы  стала  спасать  людей.  Край, который  кормил  себя и еще много отправлял в  разные  стороны, сразу  превратился   в  голодное  место,  с озлобленными, постоянно  ругавшимися   между  собой   людьми.
      Но  жизнь  продолжалась.  После  окончания четырех классов, мать  забрала  ее из школы.  Надо было  работать, воспитывать младших, ухаживать за  стариками, да и сама  мать  после  тяжелых  родов  постоянно болела. Девочка Валя  выросла, вытянулась, была везде  первой  заводилой, хохотушкой. Парни  стали  заглядываться  на  стройную, синеглазую  девчушку, а родители   их  видели  в ней  работящую, все умеющую делать, невесту. И ей приглянулся  добрый  нескладный, веснущатый  парень, который   всё боялся  на  неё  смотреть и  все  равно  смотрел.  И  всё  шло   к их  женитьбе.   Ей уже шел восемнадцатый год и родители договорились   перенести  свадьбу на  осень.
      Но был  это  к  её  несчастной  судьбе  -  сорок первый  год.   Её любимого, как  и сотен и тысяч  других  забрали  на  фронт. Он писал ей, последнее письмо от него пришло  из-под  Киева, больше  писем не было. Она до сих пор хранит и перечитывает эти  пожелтевшие треугольнички, где он пишет, что любит её и вернется  к ней. Но  он так  и не  вернулся  и не  получила  и  Валя  и его  семья   никакого  официального  уведомления. Просто  сгинул простой русский парень  и  помнит  о нем  только она, постаревшая    его  любовь, бабка  Валя.
      Наступили  страшные  военные  годы.  Из их  деревни ушли   на  фронт все  мужики и парни, с 17 до 60  лет. Остались одни женщины, старики и дети.  А  работать надо было, надо  было  кормить своих ушедших на  фронт отцов, братьев, мужей,  сыновей.  И они  работали, работали  изо всех сил.  Как-то   люди  снова  стали  ближе  друг к  другу.  Все  вместе  ждали  писем  с фронта, вместе  плакали   над  приходящими   похоронками, вместе  с  утра до позднего вечера в стужу и холод, голодные  и  замерзшие  - работали  и работали, чтобы хоть как -то  помочь  своим  близким  на  войне.  И зимними, поздними вечерами, когда было  время, они  собирались  у кого - нибудь  из подруг  и  при  свете   воткнутой  в стену  горящей  лучины - керосина не было - плакали, вспоминали   ушедших и  пели  грустные   песни.  И автор  хорошо  помнит  эти грустные, но красивые песни.
      Кроме работы в колхозе, каждую зиму молодых женщин и подростков отправляли на лесозаготовки. Молодые девчонки   должны  были  с  утра  до вечера  пилить  и  валить  ели и сосны  в   метровый  обхват,  в глубоком снегу, затем обрубать  и распиливать  их. Это была тяжелая  каторжная  работа даже  для  здоровых  мужиков, но они  все  были  на  фронте  и  их  работу выполняли женщины. Не один раз попадала на  лесозаготовки  и бабка  Валя   и она  до сих пор помнит этот тяжкий  труд, постоянный  холод. Спали они в  полубараках - полуземлянках  с накиданными  сверху   хвойными  ветками. И постоянно ночью, те, кто спал  с краю, замерзая, вынуждены были перебираться в средину.  Конечно,  многие  простужались  и  Валина  лучшая  подруга  сгорела  там  от  легочной лихорадки  буквально  за  неделю.
      А  бабка  Валя  со своим  трудолюбием, упорством  всё  больше  и больше  становилась  верховодицей  среди  своих  подруг. Её  выбрали  бригадиром,  она  была  старшей  и на  скотной ферме.   Она  первая  бежала с вилами, когда глубокой зимней ночью волки проломили крышу  фермы и начали  резать коров. Она   же   взяла  на себя и  страшную  миссию разносить  похоронки, так  как  все  отказались это делать. Только её двужильное здоровье и упрямство  помогало  ей   привозить  сено   из- под глубокого  снега    для  голодающих  коров, а бабье умение посочувствовать и утешить, делало её незаменимой в семьях при получении  трагической вести. Наступила весна и она организовывала   весенний  сев, собирая  всех и всё, что можно  бросить в землю и вырастить, иначе всем грозила голодная смерть. Пахать  приходилось  на  отощавших, тоже  едва  переставлявших   ноги, коровах.  Ведь  лошадей  давно  уже  не  было. Большую часть   забрали  на  фронт, а  оставшихся дряхлых - тоже  использовали, а если  они падали, то забивали  и  их  жесткое  черное мясо  выдавали  по  трудодням.   Снова  вернулись к севу  дедовским способом, когда старики с лукошками шли по полю и  разбрасывали  семена.  А как боронить, захоронить семена в землю -  и  борону  таскали  по  полю  опять  те же  женщины,  по 3-4 -  вместе взявшись за веревки.  Вот и появилась горькая и   правдивая   присказка  тех  времен  « Я  и  лошадь -  я и  бык,  я и баба   и  мужик». 
      Но вот,  наконец,  пересилили великую беду, войне пришел конец  и с фронта  стали  возвращаться  мужики. Но  эта великая  беда прошлась  кровавым  плугом  по их деревне. Из более  ста  здоровых, крепких мужиков   вернулось  с войны  не  более десятка  израненных,  искалеченных  инвалидов, кто без руки, кто  без ноги, кто  без глаза, а кто после тяжелой  контузии с приступами  тяжелейших головных болей  и  падучей  болезни.  Не  было  ни одной  семьи,  где  не было бы трагических потерь.  У  бабки  Вали   в семье  погибли  оба  старших  брата, один  в  Сталинграде, другой  почти  дошел  до  Берлина. Но  были  еще  семьи, где  значились  без  вести  пропавшие.  И   они   долго продолжали  надеяться, что вернутся их близкие.  И  один   вернулся,  уже  по   амнистии  после  смерти  Сталина.  Но страшные вещи  он  рассказал.  Попал   в  немецкий плен, чудом выжил, а в конце войны после  освобождения  снова   оказался   в  лагерях,   еще  более  страшных, уже  сталинских.  У него  были  отбиты  легкие, он постоянно  кашлял  с  кровью  и  через  несколько  лет     умер.  А сколько   тех, без  вести   пропахших   в  начале    войны при  отступлении, убитых  и  похороненных, а часто и не похороненных,  документы  которых  остались  с  ними. И  лежат  до  сих  пор  кости  этих  миллионов  русских мужиков, не преданные  по православному обычаю  земле, а семьи   их  так  и не узнали, где   лежат они. 
      Все   надеялись, что после    войны будет легче,  но   в деревне стало   как-то  не так.  Исчез тот  общий  настрой и  дух    ожидания,   стали  и  завидовать  тем, у  кого  вернулся,  хоть  какой-то    мужик.  А  тут  еще  случилась   страшная  послевоенная  засуха   и  наступил голод, еще более страшный, чем  в военные  годы.  Держались только  на оставшейся картошке, но и она  плохо  уродилась.  И надо  её ведь  было  оставить  и на семена, поэтому использовали  только  попку, а головку  резали  на  несколько  частей,  с  ростками  для  посева.  К весне  стали  умирать,  в первую очередь маленькие дети и старики. У  бабки  Вали  умерла  долго  болевшая  мать  и  один  за  другим  незаметно  ушли  старики.  Наступила  весна – спасением  была  перезимовавшая    на полях  гнилая  картошка. Из нее пекли  дурно пахнущие  лепешки, но все- таки и   от них  была   в  животе  какая-то   сытая  тяжесть.  Но  пришла  и ещё беда.  Все, как только  сошел снег, пытались  собирать и  перезимовавшие  колоски  на полях  и из них    пытались  готовить  то  же, подобное   лепешек.  И  вдруг в  деревне стали  болеть  и умирать от  «черной  болезни», особенно дети. Так  в  их  деревне  умерло  около  десятка  ребятишек и  в  семье  бабки  Вали - младший  братишка. Наконец вверху разобрались, что  это отравление (по современным данным геморрагический агранулоцитоз) связано с перезимовавшим  зерном   и  колоски  было  запрещено собирать.  От  колхоза  по  трудодням   выдавался   только  льняной  жмых, но не  мягкий   и черный,  какой   был  в  деревне  раньше,  а  белый заводской, жесткий   колоб,  как  камень. Его можно  было  разбить  только   топором, а   кусочек  такого  колоба можно  было  держать  во  рту целый  день и не разжевать.  Полностью вырывали   подрастающую  крапиву  и  варили  из  нее похлебку.  Дети  с утра  до вечера собирали кашку (молодой клевер), постарше - приносили   длинный  желтый   мох  с болота - и  все это сушили, мешали с  мякиной и пекли   черный, глинистый,   колющий  рот, хлеб.
      И от власти  не  послабление после  войны  пришло, а  наоборот  -  ужесточение  деревне.   Не только  всё  выращенное  в  колхозе   сдавалось  государству  и  что работали   от  зари до   зари  за  пустые  трудодни, но  и  ещё  и  обложили    более    непомерными  налогами. Нужно было сдавать  и мясо  и шерсть  и молоко и  яйца и даже  кожу  (овчины), а потом  еще  и  денежный  налог.  А кто не   смог - уводили  последнюю  кормилицу - корову со  двора, уносили разную сохранившуюся утварь из дома. Дети оставались  голодными, даже кружки  молока  им   не  доставалось. 
     И  при этом  люди  были  жестко  закреплены  в колхозе, не  давались  паспорта  и даже  после  окончания  школы  для  поступления  в техникум  или институт, требовалась справка. А  её  председатель колхоза   не давал -  некому  работать.  Единственной   отдушиной  было, когда  редко, но  приезжали  вербовать   в тяжелейшие условия работы на  аппатитовые  шахты Кольского полуострова.   Отбирали  обычно  несколько здоровых  и крепких, но и они  нередко  возвращались  обратно  с  тяжелыми  болезнями легких.  Еще  была  одна  возможность  уйти  из этой  колхозной    каторги -  более  страшного  крепостного  права, чем   был  когда - то  на  Руси.  Это когда  парни после  окончания  военной  службы  возвращались домой, то у них было только три дня, чтобы  устроиться  на  работу  в другом  месте, в городе.  И  поэтому  каждого  такого парня, пришедшего  из армии  и не бывавшего дома  по 3-5 лет,  председатель  колхоза   специально  спаивал  водкой   в «стельку»  эти  три дня.   Ну,  а  потом  всё - ты  теперь  уже  остаешься в колхозе.
      Да  тяжела  и  трудна  была  в то время   жизнь  бабки Вали  и её  подруг, так и не  познавших  ни  бабского  счастья,  ни  материнской  ласки  с детьми. И таких по России были миллионы, ведь  миллионы  их  суженных, молодых  парней, ушли  на  войну    и не вернулись обратно. А миллионы вдов, оставшихся одни с  многочисленными  малыми  детьми  на  руках, страдающих  от  голода  и холода  и  работающих  от  зари  до  зари.   Разве  можно  забыть их, их  тяжелую  прожитую  жизнь.
      Но  жизнь  продолжалась.   И  бабка Валя  и её подруги  были  в то время тоже молодыми и тоже хотели и счастья  и  повеселиться.   Они  часто  собирались особенно в  зимние  вечера   друг  у  друга и отмечали  разные  праздники. Приносили всё, что могли - и  картошку в  мундире и солённые  огурцы  и    грибы   и  устраивали  сами  себе  веселье.  А  бабка Валя  была  первой   певуньей  и  плясуньей   в  деревне   и  хотелось  ей   тоже   и  бабского  счастья  и  детского  лепета.  Но суженный  её  остался  на  войне, а больше ни  к кому  сердце  не  лежало,  да  и  годы  постепенно  брали  свое. И осталось  бабке Вале   только  ухаживать за  детьми  своих  братьев, вести  хозяйство и  конечно  работать и  работать  с утра  до  вечера. 
       В  50-60   годах   власти   решили было  облегчить   деревенскую   жизнь, уменьшили налоги,  дали технику, стали   лучше  оплачивать  работу, даже  деньгами  в открываемых  совхозах.   И наконец,  дали  свободу -  паспорта   колхозникам,  но было  уже   поздно.   Коллективизация  и  подневольный  труд  в колхозах   выбил  из   деревенского жителя тот  крестьянский работящий дух, то извечное   человеческое  стремление  к  своему труду, а не  по  указке  сверху.  А война  еще и  практически  выбила  почти  всю   физическую   мужскую   силу,  ну   а   женщины  буквально  надорвались   от  этой   непомерной работы и тяжести. И как только появилась  возможность уйти из  колхозной  каторги - деревни  сразу   же  буквально   на  глазах   обезлюдили.  И  работать  в  деревне   стало  некому.  Остались  только  вот  эти  стареющие,   выдержавшие  на  своих  плечах и военные и  послевоенные  годы - женщины  -  подруги  бабки  Вали.   И  деревни  стали  постепенно  вымирать,  уменьшались  посевы,  зарастали  поля,  уменьшалось  поголовье скота. Но конечно, полное  опустошение  деревни случилось  в  девяностые годы, когда развалились  и  колхозы, а тот  пришедший  воровский,  хищнический     капитализм  не  дал  возможности  и  некоторым  организовавшимся  фермерским  хозяйствам   набрать  силу.  Власти   нужен стал только  доход  от продажи нефти и газа  за  границу   на свои  личные   валютные  счета, а все  огромные  пространства   российской  земли  были  куплены  и  перекуплены   преступным  образом  в тайне от истинных хозяев земли -  деревенских жителей.
      А бабка  Валя и её  подруги продолжали  жить  на  своих  родных  местах, потихоньку  трудиться на  своих приусадебных  участках, садить картошку, выращивать огурцы, зелень, баловать приезжающих на  лето  детей  своих  родственников.  И к  бабке  Вале  каждое  лето  на  попечение   привозили  многочисленных  племянников и внуков. И она  их растила, кормила, баловала  выращенной  клубникой, завела специально для них пасеку,  чтобы  угощать душистым медом. Дети подрастали, а бабка Валя   потихоньку старела, стала медленной когда-то   её  стремительная  походка, стала  горбиться когда-то её стройная  спина, стали  болеть  к вечеру натруженные  за жизнь  руки   и ноги   и  уже  часто появлялась  усталость, хотелось  отдохнуть.   
      Жизнь  брала свое.  В  деревне  от сотни  домов  её  юности  оставалось их   всё  меньше  и  меньше.    Их  разбирали  и увозили,  они горели и  постепенно  разрушались.   И в  конце концов,  осталось всего  несколько  полуразрушенных  домов,  где  жило  несколько   старушек, которые не  хотели  никуда  уезжать. Ни к  родственникам  в  другие  места  и города,  ни   в  построенное       на  центральной  усадьбе совхоза общежитие для  старых одиноких  старушек.  И  все дороги   и   тропинки  постепенно  зарастали   и ходить   за  продуктами в  магазин    за  несколько  километров  всё  было  тяжелее  и  тяжелее.   И  даже  радио  и  света, проведенных  уже  в 70-е  годы, тоже,  в  конце  концов,   не стало. Местные власти первые годы неоднократно ремонтировали   подгнивающие  столбы линий  передач, но  в конце  концов,   для    нескольких  старух, которые  не  хотят  уезжать   из  развалившейся деревни,  уже  не  смогли  найти  средств.  Да и   внуки  последние  годы перестали приезжать  на  лето  в  деревню. Вот так  и  остались  доживать свои   годы   те  одинокие  женщины,  на  плечах  которых  в  свое  время, в  военное  и  послевоенное  лихолетье  держалась  деревня. 
      О чем  они  думали, сидя вокруг своей, когда-то  шумной   подруги. Наверное,  каждая  вспоминала свою  жизнь -  и годы   страданий  и   небольшие  счастливые  её  моменты   и  прошедшие  детство и юность.  Вспоминали своих  суженных  и мужей, ушедших  и  не  вернувшихся  с войны  и  своих  детей  и внуков,  выращенных  их  руками  и  ушедших  в  незнакомую  и  далекую жизнь.  И каждая  понимала, что  скоро  и они   уйдут  из  этой  жизни, как  и  заболевшая  их  подруга,  бабка  Валя.   И они   хотели  этого, хотели только легкой смерти, чтобы не обременять  окружающих.  Посидев  какое-то время, они  разошлись, а  утром  подруга  бабки Вали, зайдя  к  ней  в дом,  увидела, что  та   уже умерла.  Подруги  вместе  обмыли  её,  переодели  во все  чистое  и   внук  одной из них  на  тракторных  санях - лошадей  давно уже не было -  отвез гроб с бабкой  Валей  на  кладбище.  Бабку  Валю  похоронили рядом  с  камнями  той  бывшей   белой,  ослепительно  красивой   церкви, на  берегу  тихо  журчащей  речки,  рядом  с  могилами ее родных, под  сенью  развесистых, о чем-то  постоянно  шумящих  берез.