Ветер гонит облака по прямым дорогам. Меня постоянно несёт по кривой. И дело вовсе не в том, что криво повязан и дурачок, а просто так видно на роду написано.
Сначала думаешь, что вот моя колея, вывезет. А через время короткое опять приехали - буераки, да болота.
Когда я был совсем мал, буквы во рту мешал, как карты. Вместо "р" - "л", а нужная подчас " л" неожиданно становилась твёрдой и однозначной "в".
Рак, выуженный под речной корягой на Иссе, превращался в лак, а лодка, на которой с отцом плавал за щукой в водку. Ну, так оно вышло. Как цыганка нагадала.
Потом я вырос, дизлексия ушла, вопросы остались.
Какое-то время водки не было, что не мешало каждое лето сухого закона ставить в густой теплоте сеновала брагу на ещё зелёном ранете и пить с хуторянами - латышами терпкий задиристый самогон, успевая при этом гонять на лодке вдоль-по реке.
К августу, когда звёзды свисали с чернильного неба лупоглазой гирляндой и частые камни леонид чертили отрезки несбывшихся желаний, приходила ежесезонная любовь. Танцевала в пропахшем табаком сельском клубе. Шептала на ухо слова, прижималась едва проявившейся грудью, отчаянно отдавалась в росистой траве.
Времени было без счёта, сны короткими, а жизни вовсе конца не виделось. С тех пор прошло по человечьей мере довольно много. С точки зрения звёзд - секунды. Я лично, наверное, стал ближе к небу - мигнул пару раз и вот. Кода.
Есть такие сны, словно псы. Рвутся из закоулков воспоминаний, норовят за ногу цапнуть. Сердце ноет, и ты кричишь по ночам не в силах отбиться. Помнишь их, просыпаясь, лихорадочно трогаешь мокрую от пота подушку, а потом молитву самую первую, нужную в простоте своей праведной, прочитаешь, и вот уже утро заливает глаза бездонным прозрачным светом.
Я родился в год быка, но даже порося в мою честь никто не зарезал - в городе дело было, да и со свиньёй в ту зиму в родной деревне как-то было сложно. По крайней мере, так бабка рассказывала.
Январь был студён даже для холодных семидесятых. Над полыньёй под володарским мостом цепенели голодные чайки. Мою мать, бодро помаргивая фиолетовым маячком, везла в роддом скорая. Поддавший шофёр, тихо матерясь, дёргал леденящий ладонь рычаг коробки. В четыре пятнадцать я вылез, пища от страха и тухлого запаха серых шерстяных одеял, но был тут же спелёнут, отмечен клеёнчатой биркой с номером и снабжён сиськой, полной молока, любви и каких-то надежд. Оправдать их ставилось мне как задача, которую я до сих пор так и не смог решить.
Это сейчас я говорю: - "На границе псковской области и Латвии". Это сейчас там, где раньше мы вышагивали километры в поисках белых и земляники, топтали болотные кочки, собирая осеннюю терпкую клюкву, теперь нейтральные полосы с мотками колючки, вечные патрули пограничников и ангары, ангары, ангары таможенных терминалов. А тогда всё было просто - облупленный временем насест из бетона с впаянными буквами ЛССР. А дальше - свежие булочки с кремом, пиво алдарис, густой, как мастика, портер. Хутора, самогон и медные карпы, берущие только на мягкие хлебные катыши.
У меня было много друзей. Теперь я остался один.
Тихо, сквозь изумрудные листья кувшинок и перевёрнутые облака, течёт призрачная река. Для нас она Лета. И вряд ли другую увидим в последний час.