Приехал вчера с работы усталый и злой. И очень, очень голодный. Когда уже к дому подходил, был встречен родным котом. Лицо у кота такое же скробно-хищное, как моё. Одна из соседских кошек как раз затеялась блудить, дура. В такой мороз, ага. Коту теперь холодно и стыдно. А никуда не денешься – любовь… Даже поесть толком некогда.
Встретившись, мы скупо мурляфкнулись и поскакали домой. Жрать. И наполнился дом сопеньем, и чавканьем, и хрустом костей, и звоном тарелок.
Уф, поели. Ложимся, брат. Телевизор вот включу, пусть побухтит.
Телевизор мигнул, скрипнул, и в нём забегали и закричали местные народные люди. «Говнюки, гов-ню-ки!» - обзывались они. А потом показали обзываемых. Они, все такие в пиджаках, кривили многозначительные рыла и бормотали, что они, дескать, не говнюки вовсе, а другие. Вообще другие, совсем-пресовсем.
Нам надоело на них смотреть, мы их выключили, закрыли глаза и стали слушать окружающий мир. А там тоже всё непросто оказалось. На улице какой-то паренёк бухнул, видимо, и от него убежала память. Мысли убежали, и слова, и даже буквы. Одну только успел он уцепить за задницу букву «е» и теперь громко её поёт. Некрасиво поёт, зато искренне. И удаляется при этом куда-то на юго-восток. Но не прямо идёт, а галсами, как парусник против ветра. И горькая, хмельная песнь его невысоко вздымается и раскачивается из стороны в сторону, качается, ка-ча-е-ццаа, каа-чаа…
Нас с Яшкой укачало, и мы частично спим. Спит всё, что было в нас вредного, ехидного, пузатого. Всё тяжёлое. А лёгкие, легчайшие, летучие мы не спим, а тихо, светло воспаряем, утоляя печаль, усмиряя мелкую, глупую сердитость, лихо завернув хвосты немыслимою буквой «е».