Время шло. Анна Андреевна, возвращенная в советскую литературу, писала и публиковала стихи (пока еще в основном патриотические – "Волга-Дон", "Пять строек великих, как пять маяков...", "Прошло пять лет – и залечила раны..."), занималась переводами. В эти годы она живёт то в Москве, обычно у Ардовых, то в Ленинграде у Пуниных. Годы брали своё. Все чаще стало напоминать о себе больное сердце. 22 мая 1951 года случился первый инфаркт. Осенью, после долгого лечения в больнице, её направили в санаторий. В феврале 1952 года опять обострилась болезнь сердца и сосудов. Снова стационар, затем санаторий. Забегая вперед, заметим – с Анной Андреевной случится три инфаркта. Но даже здесь мифотворцам очень хотелось пофантазировать – наверное, казалось, что для фигуры такого масштаба – маловато. В биографиях и книгах почти всегда говорится о четырех инфарктах. Почва для очередного вымысла – межрёберная невралгия, случившаяся у Анны Андреевны 21 мая 1960 года в Москве. Врач "Скорой помощи" принял её за инфаркт миокарда и с этим диагнозом госпитализировал Ахматову в Боткинскую больницу. Там установили истинную причину болезни и вскоре Анну Андреевну выписали.
В начале 1952 года И. Пунина принимает решение переехать из Фонтанного дома в большую квартиру на улице Красной Конницы. Фонтанный дом был тогда ведомственным – в нём размещался Арктический институт, чье начальство хотя и проиграло дело в суде, но не оставляло попыток выселить семью Пуниных. Ахматова оказалась перед выбором: она была привязана к Пуниным и оставаться одной после тяжёлого инфаркта боялась, с другой стороны, переезд лишал комнаты Льва Гумилёва – в новой квартире места для него не было. Анна Андреевна переехала…
Летом 1952 года восстановилась дружба между Ахматовой и Л. К. Чуковской – Лидия Корнеевна предложила забыть прошлое, Анна Андреевна согласилась. Увидев свою давнюю подругу после десятилетнего перерыва, Л. Чуковская обнаружила большие перемены в её внешности: "... яркая сплошная седина. И отяжелённость, грузность. Она стала большая, широкая. <...> Лицо утратило свою чёткую очерченность, свою резкую горбоносость, словно и нос сделался меньше и неопределённее, чем был. Даже руки переменились: огрубели, набухли. <...> Только взгляд остался прежний. И голос" (76).
3 марта 1953 года умер И. В. Сталин, и появилась надежда на перемены. Уже через месяц, 4 апреля, газеты публикуют сообщение об освобождении и оправдании "врачей-убийц", арестованных в январе 1953 года. К. И. Чуковский 20 октября записывает в дневнике: "Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. <...> Ахматовой будут печатать целый томик – потребовал Сурков (целую книгу её старых и новых стихов)" (78).
Анна Андреевна вновь начинает хлопоты об освобождении сына, прерванные в 1950 году после безответного письма Сталину. На этот раз она обратилась с письмом к К. Е. Ворошилову – в те годы – председателю Президиума Верховного Совета СССР, попросила помощи у И. Г. Эренбурга, который взялся обратиться в форме депутатского запроса к Н. С. Хрущёву, была на приёме у заместителя Генерального прокурора СССР, обращалась за помощью к М. А. Шолохову. Все эти попытки оказались тщетны.
Власти, между тем, к самой Ахматовой по-прежнему относились хорошо. В декабре 1954 года она была делегатом Второго Всесоюзного съезда писателей и участвовала в приёме, организованном в Кремле. В мае 1955 года ленинградский Литфонд выделил ей дачу в Комарово, которую с подачи Ахматовой потом все называли "будкой".
14 февраля 1956 года открылся ХХ съезд КПСС, а 25 февраля Н. С. Хрущёв на его закрытом заседании выступил с докладом "О культе личности и его последствиях", положившим начало реабилитации репрессированных. Границы дозволенного несколько раздвинулись. Пришла так называемая хрущёвская "оттепель". Странно, но в СССР текст доклада был опубликован только в 1989 году. Вскоре после этого Л. К. Чуковская записала ставшую знаменитой фразу Ахматовой: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха" (76).
Анна Андреевна вновь начинает хлопоты о сыне. На этот раз она обращается к секретарю правления Союза писателей СССР А. А. Фадееву. Тот, в свою очередь, пишет в Главную военную прокуратуру: "Направляю Вам письмо поэта Ахматовой Анны Андреевны по делу её сына Гумилёва Льва Николаевича и прошу ускорить рассмотрение его дела. <...> Его мать – А. А. Ахматова – после известного постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" проявила себя как хороший советский патриот: дала решительный отпор всем попыткам западной печати использовать её имя и выступила в наших журналах с советскими патриотическими стихами. <...> Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно" (74). Спустя два с небольшим месяца Лев Гумилёв был освобожден из лагеря, а позднее и реабилитирован. "Писательский министр" – так звали за глаза Александра Александровича – сделал всё, что мог. Через два дня после освобождения Л. Н. Гумилёва А. А. Фадеев застрелился, оставив предсмертное письмо, которое было опубликовано лишь в 1990 году.
В конце лета 1956 года И. Берлин вновь приехал в Москву. Б. Л. Пастернак передал ему, что Анна Андреевна хотела бы с ним увидеться, но после всего, случившегося с ней и её сыном опасается встречаться с иностранцем и просит его позвонить. В беседе с Д. Абаевой-Майерс И. Берлин передает этот телефонный разговор: "Я ей позвонил. Она сказала: "Вы?.." Я говорю: "Да". Она сказала: "Пастернак мне сказал, что вы женаты". Я сказал: "Это так". "Когда вы женились?" – "В этом году". Длинное молчание. Потом: "Ну что же я могу сказать? Поздравляю!" – очень холодным голосом. Я ничего не сказал. Потом она мне сказала: "Ну что ж. Встретиться я с вами не могу, видите ли..." – и она мне кое-
как объяснила. Я сказал: "Я вас понимаю". – "Я перевожу с корейского. Вы представляете, насколько я знаю корейский." – "Я понимаю, да. Ну, – говорю я, – можно ли достать... Я бы хотел прочитать ваши переводы..."– "Они скоро выйдут, я вам их пришлю. Ну да, ну да... Значит, вы женились... Да..." Конец разговора. Я понял, что совершил преступление, – это было ясно" (1).
Анна Андреевна рассказывала Л. К. Чуковской об этом разговоре чуть иначе: "Один господин – вы, конечно, догадываетесь, о ком речь, вы и двое-трое друзей знают, в чем дело, – позвонил ко мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться, что после всего я не посмею снова рискнуть" (76). От берлинской эта версия отличается (кроме интонаций) словами "был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться". В действительности, И. Берлин не мог быть удивленным, потому что уже знал обо всём от Б. Л. Пастернака и звонил по просьбе самой Анны Андреевны.
Конец 50-х – начало 60-х – время нового творческого подъёма Ахматовой. Переломным стал 1959 год, когда было создано 24 стихотворения (начиная с 1918 года, это её самый плодотворный год, за исключением 1940-го). В эту пору она пишет циклы стихотворений "Шиповник цветёт" и "Полночные стихи", заканчивает "Поэму без героя" – одно из лучших своих творений. Анна Андреевна работала над ней четверть века. По её словам, работа эта началась в ночь с 26 на 27 декабря 1940 года. В последующие 25 лет поэма дополнялась новыми строками, посвящениями, короткой прозой. Одни строки исчезали, другие менялись. Поэтому – огромное число вариантов. Различные редакции, в том числе и с авторскими изменениями, были подарены Л. Д. Большинцовой, Г. В. Глекину, В. Я. Виленкину, М. Л. Лозинскому,
В. П. Михайлову, В. Н. Орлову, Ф. Г. Раневской, Л. Я. Рыбаковой, Н. И. Харджиеву, Л. К. Чуковской, причем у В. Н. Орлова было два различающихся экземпляра, а у В. Я. Виленкина – четыре. Условно можно выделить четыре основных редакции поэмы, относящиеся к 1943 году (Ташкент), 1946 году ( Ленинград), 1956 году (Ленинград-Москва), 1963 году (Ленинград-Москва). Окончательным вариантом обычно считают машинописный текст, подаренный Анной Андреевной в 1963 году В. М. Жирмунскому.
К поэме своей она относилась трепетно и ревниво, любила её.
К. И. Чуковский 30 июня 1955 года писал в дневнике: "Ахматова была как всегда очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она (в Переделкино – Б. П.) не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в её трагической, мучительной жизни поэма – единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она – тарабарщина. Ахматова делит весь мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает её" (78).
При жизни Ахматовой в СССР "Поэма без героя" полностью так и не была опубликована. Начиная с 1958 года печатались лишь фрагменты. Целиком поэма была опубликована в 1963 году в США. В 1974 году в ленинградский ахматовский сборник "Стихотворения и поэмы" был включён весь текст, кроме "пропущенных строф" из "Решки" и "Эпилога". Полностью, без изъятий, в СССР поэма была напечатана только в 1987 году.
"Поэма без героя" – это воспоминания и размышления Ахматовой об эпохе и личной судьбе, о друзьях и близких людях, большинство из которых уже канули в Лету ("Только как же могло случиться,/Что одна я из них жива?"). Думаю, "понять её сердцем" можно только прожив хотя бы лет пятьдесят-пятьдесят пять, в возрасте, о котором И. Бродский писал:
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущим теперь
сплошною
чередой;
Сама Анна Андреевна сказала: " Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады. Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи".
"Поэма без героя" – настоящая криптограмма, до предела насыщенная многочисленными литературными и историко-культурными реминисценциями. В некоторых персонажах легко угадываются прототипы, иногда их, возможно – два. Особенно хороша первая часть, созвучная театральности, маскарадности Серебряного века.
Ахматова не любила знаменитого в годы её молодости М. Кузмина и не признавала его влияния на своё творчество (в поэме, где не все персонажи удостоились лестных оценок, ему досталось больше всех). Влияние же это, конечно, было. Анна Андреевна только входила в поэтические круги Петербурга, когда Михаил Алексеевич был там уже заметной фигурой. Он, кстати, написал доброжелательное предисловие к первому сборнику Ахматовой "Вечер". Влияние М. Кузмина на "Поэму без героя" стало ещё более очевидным, когда обнаружилось, что, начиная работу, Ахматова читала последний сборник М. Кузмина "Форель разбивает лёд" (5). Во "Вто-
рое вступление" к этому циклу Кузмин ввел Всеволода Князева – молодого поэта, гусара, застрелившегося в возрасте 22 лет из-за несчастной любви к О. Глебовой-Судейкиной:
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
У Ахматовой в "Поэме без героя" В. Князев становится едва ли ни главным героем. К нему также обращено посвящение. Наконец, в поэме полностью повторяется метр и структура строф, использованных М. Кузминым во "Втором ударе" цикла "Форель разбивает лёд". Поэтому не совсем понятно, отчего среди фанатиков ахматовского мифа получил широкое хождение термин "ахматовская строфа", когда у М. Кузмина мы видим её на 20 лет раньше – тот же трёхстопный восходящий дольник, в котором третий и шестой стих заканчивается мужской рифмой, остальные – женской. (Заметим в скобках, что даже строфа "Евгения Онегина" называется "онегинской", а не "пушкинской"). В свою очередь, строфа М. Кузмина повторяет строфу
М. Цветаевой в стихотворении, написанном еще в 1917 году:
Кавалер де Гриэ! Напрасно
Вы мечтаете о прекрасной,
Самовластной, в себе не властной,
Сладострастной своей Маnon.
Вереницею вольной, томной,
Мы выходим из ваших комнат.
Дольше вечера нас не помнят.
Покоритесь. – Таков закон.
Кузминская "Форель" и "Поэма без героя" имеют также и сюжетные переклички. Видимо, поэтому у Ахматовой мелькнула строчка "Так и знай: обвинят в плагиате..."
"Поэме" посвящено множество исследований, толкований, – в том числе таких известных ахматоведов, как Р. Д. Тименчик, В. А. Черных, Н. И. Крайнева, Т. В. Цивьян. Из многочисленных изданий лучшим мне кажется – подготовленная Р. Д. Тименчиком книга "Поэма без героя" (5), с множеством комментариев, с воссоздающими атмосферу эпохи стихотворениями, с перепиской и воспоминаниями самой Ахматовой и её современников – прототипов героев поэмы. Фрагмент из этого издания:
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике.
И вот чужое слово проступает,
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрёка тает.
И тёмные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись – и там зелёный дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...
.......................................................
Ты ли, Путаница-Психея,
Чёрно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю –
она одна надо мною, –
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю –
мне снится молодость наша,
Та, е г о миновавшая чаша;
Я её тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений –
Он погибель мне принесёт.
Из года сорокового,
Как с башни, на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто прекрестилась
И под тёмные своды схожу.
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – "Гость из будущего". Маскарад.
Поэт. Призрак.
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
"И вино, как отрава жжёт".
Это всплески жёсткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
"Вы ошиблись: Венеция дожей –
Это рядом... Но маски в прихожей,
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!"
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный – северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твёрдо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно всё:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли –
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник –
Перед ним самый смрадный грешник –
Воплощённая благодать...
Веселиться – так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то,
В ожерелье черных агатов,
До долины Иосафата,
Снова встретиться не хочу...
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! –
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –
Страшный праздник мёртвой листвы.
Б Звук шагов, тех, которых нету,
Е По сияющему паркету
Л И сигары синий дымок.
Ы И во всех зеркалах отразился
Й Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
З Он не лучше других и не хуже,
А Но не веет летейской стужей,
Л И в руке его теплота.
Гость из будущего! – Неужели
Он придёт ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них "б е з л и ц а и н а з в а н ь я"
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Тy полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках,
Полосатой наряжен верстой, –
Размалёван пёстро и грубо –
Ты ...
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чем неповинен: не в этом,
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший наш только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится –
Петербургская чертовня...
В чёрном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Крик:
"Героя на авансцену!"
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И ещё не оплаканный час?
Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: "Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты – Голубка, солнце, сестра!"
На площадке две слитые тени...
После – лестницы плоской ступени,
Вопль: "Не надо!" и в отдаленье
Чистый голос:
"Я к смерти готов".
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет – это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть – пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия
Где-то вокруг этого места ("...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...") бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:
"Уверяю, это не ново...
Вы дитя, синьор Казанова..."
"На Исакьевский ровно в шесть..."
"Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в "Собаку"...
"Вы отсюда куда?" –
"Бог весть!"
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из фонтанного грота,
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит –
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова Madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечётку,
Снова гулишь томно и кротко:
"Que me veut mon Prince Carnaval?"
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гётевского Брокена появляется О н а же (а может быть – её тень):
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, –
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?