Глава 8

Борис Подберезин
 Наступивший 1946 год, казалось, не грозил бедами. Проводились творческие вечера Анны Андреевны, готовились к печати две её книги, причем, одна из них – тиражом 100 000 экземпляров! Весной Ахматова поехала в Москву в составе делегации ленинградских писателей, куда кроме неё входили О. Берггольц,  Н. Браун, М. Дудин, А. Прокофьев и В. Саянов. В столице состоялось несколько выступлений ленинградцев, одно – в Колонном зале Дома союзов. Ахматову там встретили овацией, зрители приветствовали её стоя, а в конце выступления новую волну аплодисментов вызвало стихотворение "А вы, мои друзья последнего призыва":

А вы, мои друзья последнего призыва,
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена...

     После выхода разгромного Постановления ЦК возникла версия, что причиной ему как раз и стали те овации, которыми встретили Ахматову. Тут же появилась очередная реплика якобы Сталина, которую тоже все знали, но никто из его уст не слышал: "Кто организовал вставание?" (эти слова впервые привела в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, ссылаясь на М. Зощенко). В сталинский след" поверить трудно. Рассекреченные в последнее двадцатилетие архивные материалы позволяют предполагать, что Ахматова оказалась жертвой подковёрной кремлёвской борьбы между кланами Маленкова-Берия – с одной стороны и Жданова – с другой. Главные "герои" Постановления – А. Ахматова и М. Зощенко, но адресат обвинения иной: "Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие промахи журналов, <…> Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку" (20). Замысел Маленкова и Берии в том и состоял, чтобы пошатнуть позиции Андрея Жданова, нанеся удар по его вотчине – ленинградской партийной организации. Финал этой истории был трагическим: в 1949 году начало раскручиваться так называемое "Ленинградское дело", когда из областной номенклатуры было арестовано около 2000 человек. Среди них – все руководители (в том числе и бывшие) Ленинграда: Н. А. Вознесенский, М. И. Родионов, А. А. Кузнецов, П. С. Попков, Я. Ф. Капустин, П. Г. Лазутин. Все они 30 сентября 1950 года были приговорены к смертной казни и расстреляны в тот же день. Заметим, что после войны смертная казнь в СССР была отменена и вновь появилась специально для "Ленинградского дела" (закон получил обратную силу!).
     Вообще-то, недовольство "толстыми журналами" у партийного руководства СССР возникло вовсе не в 1946 году, а тремя годами раньше, когда начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров, его заместитель А. А. Лузин и заведующий отделом художественной литературы А. М. Еголин выдвинули идею специального решения ЦК ВКП(б) о литературноудожественных журналах (12). После этого жесточайшей критике подверглись многие писатели, обвинённые в создании "идеологически вредных" или "политически ошибочных" произведений – Н. Асеев (была даже запрещена его уже набранная и свёрстанная книга), И. Сельвинский (он был удостоен специального Постановления секретариата ЦК). Позднее этот список дополнился именами  И. Андроникова, О. Берггольц, Вс. Вишневского, А. Довженко (его творчество, фактически запретили), Е. Долматовского, М. Дудина, М. Зощенко, Л. Озерова, А. Платонова, В. Рождественского, В. Шкловского и других. "Вредные писатели" были обнаружены в журналах "Новый мир", "Октябрь", а "Знамя" даже удостоилось специального постановления оргбюро ВКП(б). В феврале 1944 года последовала отставка председателя правления Союза советских писателей СССР А. Фадеева – его заменили Н. Тихоновым.
     Имя Ахматовой не упоминалось до самого последнего момента – только 7 августа 1946 года в докладной Г. Ф. Александрова и А. М. Еголина "О неудовлетворительном состоянии журналов "Звезда" и "Ленинград" Ахматова наряду с коллегами по перу И. Садофьевым и М. Комиссаровой была обвинена в упаднических настроениях. Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" вышло 14 августа 1946 года. В нём об Анне Андреевне говорилось: "Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе" (20).
     Уже на следующий день А. Жданов выступил в Ленинграде с грозным докладом на собрании партийного актива, а 16 августа – на общегородском собрании писателей, работников литературы и издательств. Попрежнему, стремясь сместить акценты и вывести из-под удара ленинградское партийное начальство (а, значит, и себя), он обрушился с редкой по цинизму и злобе речью на М. Зощенко и А. Ахматову. Об Анне Андреевне, в частности, он говорил: "До убожества ограничен диапазон её поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у неё – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обречённости, <…> мрачные тона предсмертной безнадёжности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой <…>, не то монахиня, не то блудница, а вернее и блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. <…> Такова Ахматова с её маленькой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. <…> Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодёжи? Ничего, кроме вреда" (66).
     Появление в этом потоке хамской брани сакраментальной фразы "не то монахиня, не то блудница" И. Берлин объясняет "искажённой интерпретацией опубликованного в 1923 году исследования критика Бориса Эйхенбаума о религиозных и эротических мотивах в поэзии Ахматовой", куда перекочевала эта ахматовская строка (84). Похожее, но более точное объяснение приводит Б. Сарнов (66). А в исследовании Б. Эйхенбаума эта фраза перекочевала из всё той же ахматовской строчки "Все мы бражники здесь, блудницы".
     За частое обращение к религиозным мотивам Анну Андреевну критиковали ещё с 20-х годов. В частности, "сам" Л. Троцкий в статье "Внеоктябрьская литература", называя Ахматову даровитейшей поэтессой, тем не менее, писал: "С недоумением читаешь большинство наших стихотворных сборников, особенно женских, – вот уж поистине где без бога ни до порога. Лирический круг Ахматовой, Цветаевой, Радловой и иных действительных и приблизительных поэтесс очень мал. Он охватывает самое поэтессу, неизвестного в котелке или со шпорами, и непременно бога – без особых примет. Это очень удобное и портативное третье лицо вполне комнатного воспитания, друг дома, выполняющий время от времени обязанности врача по женским недомоганиям. Как этот немолодой уже персонаж, обременённый личными, нередко весьма хлопотливыми поручениями Ахматовой, Цветаевой и других, умудряется ещё в свободные часы заведовать судьбами Вселенной – это просто-таки уму непостижимо" (70).
     И всё-таки некоторые поводы для объективной критики Анна Андреевна дала. Развивая свой выпад о блуднице и монахине, Жданов приводил отрывок из написанного Ахматовой в 1921 году стихотворения "А ты думал – я тоже такая...":

Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом –
Я к тебе никогда не вернусь.

Трудно соединить ангельский сад и чудотворную икону с пламенным чадом любовной ночи. Именно это странное сочетание высмеивается в едкой пародии В. Набокова, которую мы уже приводили ("Я надела тёмное платье").
     Но вернёмся к пресловутому постановлению. После ждановского доклада началась всенародная кампания травли Ахматовой и Зощенко. Повсеместно проводились собрания, где выступающие словно соревновались, кто лучше
изобличит "враждебных писателей". Только В. Гаршин публично поддержал Ахматову, а из писателей лишь Б. Эйхенбаум отказался её осудить. 19 августа прошло обсуждение "литературной деятельности М. М. Зощенко и А А. Ахматовой" на заседании правления Ленинградского отделения Союза советских писателей. В. Черных приводит воспоминания Л. В. Шапориной об этом истерическом разносе: "Писатели выступали один подлее другого, каялись, били себя в грудь, обвиняли во всём Тихонова, оставил-де их без руководства. Постановили исключить из Союза писателей Анну Ахматову и Зощенко. Их, к счастью, в зале не было" (74). Один за другим следуют разгромы в печати. "Правда" за 22 сентября, передовая статья "Благородные задачи советской литературы: "Злобствующий пошляк и хулиган Зощенко и обломок дворянско-буржуазной упадочной поэзии Ахматова. Эти душевно опустошённые люди, циничные в своем безверии, не только появлялись в советских журналах, сея вокруг себя пессимизм, упадочничество, унылую скуку, но и стали претендовать на роль учителей советской молодёжи" . 27 августа подписан Приказ Уполномоченного Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати К. Омельченко №42/1629-с: "§2. Приостановить производство и распространение следующих книг: Ахматова А. А. Стихотворения. 1909-1945 г. Гослитиздат. Ленинград, 1946. 340 стр. Тир. 10 000 экз. Её же. Избранные стихи 1910-1946 г. Издательство "Правда". Москва, 1946. 48 стр. Тир. 100 000 экз." (39). В довершение всего, Ленинградское отделение Союза писателей постановило лишить Анну Андреевну продовольственных карточек (карточную систему, введённую после начала войны, отменят только в декабре 1947 года). Это обрекало на голод. Нина Пунина: "На следующий месяц Акуме (так называли Ахматову в семье Н. Пунина – Б. П.) в Союзе писателей не дали никаких карточек. Она и не пыталась ни получить их, ни что-либо узнать. Николай Николаевич после очередного разговора с Акумой позвал меня к себе и сказал: "Я сговорился с Акумой, будем теперь питаться вместе на наши карточки"" (60). В это же время подруги Анны Андреевны – Н. А. Ольшевская в Москве и И. Н. Томашевская-Медведева в Ленинграде – организовали кампанию по сбору карточек для Ахматовой . Анна Андреевна говорила Л. Чуковской, что она получала их по десять штук в день (76).
Н. Пунина отмечала в своих воспоминаниях и Ольгу Берггольц: "...не все смирились с постановлением. Больше других, рискуя всем, открыто помогала Ольга Федоровна Берггольц" (60).
     Правда, чрезмерная ретивость руководства ленинградской писательской организации не понравилась кому-то из начальства – через полтора месяца карточки Анне Андреевне восстановили, отоварив весь сентябрь.
     Ахматова во время этой травли вела себя невероятно достойно: на людях была очень спокойной, держалась со свойственным ей горделивым величием, никому не жаловалась и не искала сочувствия, а перед властью не только не каялась, но даже как будто и не замечала её. Это, кстати, дало повод наиболее запуганным собратьям по перу возмущаться с официальных трибун: почему Ахматова молчит? Почему не признает своих ошибок? Почему не реагирует на партийную критику? Столько внутренней силы и стойкости было в этой женщине, сумевшей пройти через всё, сохранив достоинство. Только с самыми близкими друзьями Анна Андреевна могла коснуться этой темы – Ф. Раневскую, например, она спросила: "Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи" (74).
     Но и в другом Ахматова была верна себе, утверждая, что, сколько она ни встречала людей, каждый запомнил 14 августа 1946 года, день Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", так же отчетливо, как день объявления войны (А. Найман, 54). Ей и в голову не приходило, что это – кощунство, а найдись смельчак, который посмел бы сказать об этом, – Анна Андреевна, выражаясь её же словами, сделала бы из негодяя "свинное отбивное". Такие заявления шокировали даже самых преданных друзей – после травли Б. Пастернака Анна Андреевна гневно заметила Л. Чуковской: "...по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса – бой бабочек!" – "А по сравнению с тем, что сделали с Мандельштамом... история Ахматовой и Зощенко – бой бабочек", – подумала я..." (76).
     Оказавшись изгнанной из советской литературы, Ахматова вернулась к пушкинистике – весной 1947 года она закончила работу над "Каменным гостем", перебивалась переводами. А над её головой уже сгущались новые тучи. В конце января 1949 года в "Правде" появилась статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Началась кампания борьбы с "космополитами", а по существу – новый вал репрессий: "В театральной критике сложилась антипатриотическая группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала "Театр" и газеты "Советское искусство". Эти критики утратили свою ответственность перед народом; являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят её движение вперед. Им чуждо чувство национальной советской гордости". На роль " безродных космополитов" были назначены критики Ю. Юзовский, А. Гурвич, Г. Бояджиев, А. Борщаговский, А. Малюгин, Е. Холодов: "Шипя и злобствуя, они пытаются создать некое литературное подполье, охаивали всё лучшее, что появлялось в советской драматургии". А дальше в статье следовал вывод и руководство к действию: "Перед нами не случайные отдельные ошибки, а система антипатриотических взглядов, наносящих ущерб развитию нашей литературы и искусства, система, которая должна быть разгромлена" (31).
     Новая волна репрессий втягивала в безумный водоворот новые жертвы. Кроме уличенных в "низкопоклонстве перед буржуазной иностранщиной" (цитата из той же статьи) повсюду начали выявлять и других врагов, в частности, стоящих на "эстетско-формалистической" платформе. Под этим лозунгом опять досталось бедному Б. Эйхенбауму, а также Н. Пунину. В марте 1949 года Николай Николаевич был изгнан из университета, где занимал должность профессора кафедры истории всеобщего искусства, а 26 августа арестован. Спустя два с половиной месяца арестовали Льва Гумилёва. Казалось, что и Ахматовой не избежать этой участи: 14 июня 1950 года министр госбезопасности СССР В. С. Абакумов направил Сталину докладную записку "О необходимости ареста поэтессы Ахматовой", в которой, перечисляя грехи Анны Андреевны перед Советской властью, просил разрешения на её арест (66). Сталин почему-то отказал.
     Ахматова наверняка предполагала подобное развитие событий, ощущая, что петля вокруг неё затягивается всё туже. Анна Андреевна прекращает своё беспрецедентное по продолжительности и стойкости молчаливое сопротивление режиму. После неудачных попыток вызволить сына, в конце 1949 года и в 1950 году Ахматова пишет цикл стихов под общим названием "Слава миру". Сам факт существования этих стихов долгое время замалчивался или искажался официальным ахматоведением. Почему-то, многие исследователи полагали, что правда может очернить образ Ахматовой, оскорбить память о ней. Даже такие известные ученые, как
Р. Тименчик и В. Черных упорствовали в этой странной позиции; последний, например, пытался доказать, что эти стихи вообще написаны не Анной Андреевной, несмотря на множество свидетелей и наличие автографов. В музее Анны Ахматовой в "Фонтанном доме" среди экспонатов есть томик стихов, в котором некоторые страницы заклеены бумагой, а надпись на стенде разъясняет, что после 1956 года Анна Андреевна собственноручно
заклеивала свои стихи, посвященные Сталину.
     Я не считаю, что Ахматова нуждается в таком обелении. Сама она гневно сказала: оды Сталину писали все, а Пастернак был первым. Конечно, все, кто ещё остался жив. И Осип Мандельштам, стоя на краю гибели, безуспешно пытался спастись, выжимая из себя:

И я хочу благодарить холмы,
что эту кость и эту кисть развили:
он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!
Глазами Сталина раздвинута гора
и вдаль прищурилась равнина,
как море без морщин, как завтра из вчера –
до солнца борозды от плуга-исполина.

     Множество поэтов, в том числе и лучших, – А. Твардовский, Д. Кедрин,
 О. Берггольц, С. Кирсанов, С. Маршак, Б. Пастернак, И. Сельвинский, К. Симонов, А. Тарковский, и даже А. Вертинский пытались уберечься таким путём – другого у них просто не было. Время было такое... Я знаю только одного "бесстрашного борца и очень принципиального человека", который считает себя вправе строго судить авторов подобных стихов. Это, конечно же, "несгибаемый" Е. Евтушенко. Кстати, его стихотворение "Под кожей статуи свободы" (об ужасах американского империализма) – вы не найдете ни в одном современном издании. А вот ахматовский сталинский цикл вполне доступен.
     Цикл "Слава миру" в поэтическом отношении, конечно, очень слаб. Это совсем не ахматовские стихи – например, панегирик, написанный ко дню рождения Сталина:

Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, –
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, –
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.

Или стихотворение "И Вождь орлиными очами...":

И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
"Мы пришли
Сказать, – где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!"

     Конечно, её истинное отношение к тирану было иным, но осторожность, как мы помним, никогда, кроме истории с И. Берлиным, не покидала Ахматову – только в 1960 году Л. Чуковская записала с её слов строчки о "другом Сталине":

...Ты вселенную держишь, как бусу,
Вышней волей аллаха храним.
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?"

     Но вернёмся на десять лет назад. Параллельно с "правильными" стихами Анна Андреевна пишет письмо И. Эренбургу: "Дорогой Илья Григорьевич! Мне хочется поделиться с Вами моими огорчениями. Дело в том, что против моей воли и, разумеется, без моего ведома иные английские и американские издания, а также литературные организации уделяют мне и моим стихам чрезвычайно много внимания. Естественно, что в этой зарубежной интерпретации я выгляжу так, как хочется авторам этих высказываний. Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хозяевам. Я бы хотела услышать Ваше мнение относительно того, как я могу довести до сведения этих непрошенных опекунов о том, что мне противна их нечистая игра. Пожалуйста, подумайте об этом и помогите мне. Анна Ахматова".
     Б. Сарнов по этому поводу: "...она, продумав и взвесив все обстоятельства, решает сделать наконец публичное заявление о своей лояльности. Ведь именно в этом – только в этом! – и состоит смысл её письма Эренбургу. Не Эренбургу же на самом деле адресованы эти слова из её письма: "Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хохозяевам" (66). В подтверждение своей версии Б. Сарнов упоминает и написанную Анной Андреевной в то время автобиографию, где есть такие слова: "Исторические постановления ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве помогли мне пересмотреть мою литературную позицию и открыли мне путь к патриотической лирике" .
     Конечно, истинный  адресат письма вовсе не И. Г. Эренбург, и Илья Григорьевич это прекрасно понимал. А. А. Фадеев – секретарю ЦК ВКП(б)
М. А. Суслову: "Направляю Вам копию письма А. Ахматовой И. Эренбургу о
её желании выступить в печати – у нас или за рубежом – по поводу использования её имени зарубежными реакционными "писаками" против СССР. Имя А. Ахматовой действительно использовалось против нас после известного постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград". Теперь это уже редко встречается, и мне кажется, что её выступление сейчас вряд ли принесло бы нам большую пользу. Одновременно посылаю Вам для сведения её новые стихи. Стихи неважные, абстрактные, но вместе с тем, они свидетельствуют о некоторых сдвигах в её "умонастроении"" (74).
     Цикл "Слава миру" напечатали в трех номерах журнала "Огонек", всего 20 стихотворений – мало кто из поэтов удостаивался такой чести. Возглавлял журнал в то время А. Сурков, всегда относившийся к Ахматовой с большой симпатией. Но без команды "сверху" он никогда не пошел бы на такое. Это подтвердилось 14 февраля 1951 года, когда Анну Андреевну восстановили в Союзе советских писателей. Возвращение Ахматовой в официальную советскую литературу завершилось подготовкой её новой книги, предназначенной для издательства "Советский писатель". "В эту книгу она включила всё, что, по её разумению, могло убедить литературных чиновников, от которых зависела судьба сборника, что в нём перед читателем предстанет новая, перестроившаяся, очищенная от скверны, воистину советская Ахматова. Чтобы продемонстрировать это, она включила в книгу не только оригинальные стихи, но и переводы поэтов "братских народов". Что же касается оригинальных стихов, то там были не только "искусственные, сложенные из "кубиков" – штампы, но и настоящие, где звучал подлинный, живой ахматовский голос" (66).
     Публикация сталинского цикла вызвала бурный отклик эмиграции, с которой, как мы помним, у Анны Андреевны были весьма натянутые отношения. Русские литераторы за границей разделились – одни осуждали Ахматову, другие поддерживали. Осенью 1950 года парижская газета "Русская мысль" поместила редакционный комментарий к статье под заголовком "Трагедия Анны Ахматовой": "Редакцией "Русской мысли" получены <...> стихи Ахматовой, несколько недель тому назад появившиеся в печати в СССР. Как известно уже читателям, Анна Ахматова, 33 года по мере своих сил боровшаяся за свободу своего творчества, сдалась на милость победителя. Печатаемые ниже стихотворения свидетельствуют об этом повороте в её творческой судьбе" (74). Спустя неделю эта же газета поместила ответный материал С. Яблоновского: "<...> Те, кто знают Ахматову, понимают её Галилеево отречение, и, понимая, они ужаснулись не слабости её, а тяжести той страшной глыбы, которая придавила не только  имеющих несчастье жить там, где была Россия, но весь мир" (74).
     Итак, нависшая над Ахматовой угроза была отведена, но Льва Гумилёва благосклонность власти так и не коснулась, он будет освобождён из лагеря так называемой микояновской комиссией в числе последних – только в 1956 году, после ХХ съезда. А об отмене Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" Анна Андреевна никогда не узнает – это произойдёт спустя многие годы после её смерти. При её жизни постановление только перестанут изучать в школах.
     Завершая разговор об этом этапе жизни Анны Андреевны, хочу привести любопытный эпизод, подтверждающий шаткость ахматовского мифа. В свое время, брат Анны Андреевны Виктор Андреевич эмигрировал в Китай и позднее осел в США. С. Бернштейн, в записях Дувакина, рассказывал о том, что друг Виктора Андреевича – И. И. Толстой (кстати, внук Льва Толстого), однажды сообщил Ахматовой, что получил от Виктора письмо. Анна Андреевна "вся побледнела и сказала: – У меня нет брата, и я не желаю ничего о нем знать" (3). Но ещё более интересное открытие ожидает тех, кто не поленится заглянуть в примечания к дувакинской записи Бернштейна: "В 1956 г. после 30-летнего молчания Ахматова получила первое письмо от брата, ответить на которое она решилась только в 1963 г. См. свидетельство С. К. Островской: "Письмо от брата Виктора... Анна Андреевна получила, возможно, и не без помощи Шостаковича, вскоре после XX съезда партии и после освобождения Льва Николаевича Гумилёва. Письмо от "брата с Уолл-Стрита"... очень напугало Ахматову, и, предвидя неприятные последствия, решив загодя предупредить их, она... отправилась на Литейный, 4 (главное здание ленинградского МГБ-КГБ –Б. П.), где показала полученную корреспонденцию. Там Ахматовой в вежливой форме ответили, что переписываться с американским родственником или нет, её, Ахматовой, личное дело"" (цит. По ст.: М. Кралин. Младший брат. "3везда", 1988, № 6).
     Между прочим, сорока годами раньше Анна Андреевна написала такие строчки:

В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.