Вскоре после первого освобождения сына и Н. Пунина на Анну Андреевну свалилась новая беда: начали разваливаться отношения с Николаем Николаевичем. Летом 1936 года Пунин записал в дневнике: "Установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; ещё установил, что Лёва тайно от меня, очевидно по её поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в командировку, очевидно, повёз их к Ан., чтобы я не знал. От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем
бою" (62).
Тогда же Ахматова написала стихи, которые Пунин воспринимал очень болезненно:
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Приручённой и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Анна Андреевна, видимо, уже охладела к Пунину. Она принимает ухаживания Б. Пильняка и отправляется с ним в экзотическую по тем временам поездку из Ленинграда в Москву в открытом кабриолете.
А в начале 1937 года Анна Андреевна знакомится с Владимиром Гаршиным – племянником известного писателя. Владимир Георгиевич, известный патологоанатом, профессор, был большим поклонником творчества Ахматовой. Близкими их отношения станут в середине 1938 года, но и этот роман, оставивший след в творчестве Ахматовой, сложится драматично.
10 марта 1938 года – очередная беда: утром сводный брат Льва Гумилёва, О. Высотский, ночевавший у Льва Николаевича, сообщает Анне Андреевне о втором аресте сына.
Осенью 1938 года Ахматова окончательно разошлась с Пуниным, но осталась жить в его квартире, только переехала в другую комнату. Анна Андреевна делилась с Л. Чуковской: "19 сентября я ушла от Николая Николаевича. Мы шестнадцать лет прожили вместе. Но я даже не заметила на этом фоне. <…> Я сказала Анне Евгеньевне (жене Н. Пунина – Б.П.) при нём: "Давайте обменяемся комнатами". Её это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минутку одни, произнёс: "Вы бы ещё хоть годик со мной побыли"" (76).
В воспоминаниях И. Н. Пуниной (дочери Н. Пунина – Б.П.) это описано иначе: "История переезда Анны Андреевны из кабинета тоже совсем не так освещается, как оно было в самом деле. Я вышла замуж, и многое в нашей жизни поменялось. Николай Николаевич с большим терпением и очень упорно просил Анну Андреевну вообще уехать с Фонтанки. Он считал это естественным, раз они расстались. <...> Но, как ни убеждал её Николай Николаевич, она не уехала; единственное, чего он добился, это чтобы Анна Андреевна из кабинета переехала в бывшую детскую комнату. <...> Гаршин приходил к ней в эту комнату. Это был трогательный и милый человек, с такой необычной деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью" (61). Правда, в другом разговоре с Л. Чуковской, Анна Андреевна подтвердила слова И. Пуниной: "Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала" (76).
* * *
В январе 1939 года Ахматова прочитала Э. Герштейн свои новые строчки:
Тихо льётся тихий Дон,
Жёлтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень –
Видит жёлтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
"Мне в голову не приходило, что это будущий "Реквием"", вспоминала Эмма Григорьевна (27).
Возможно, замысел "Реквиема" возник у Ахматовой раньше – в него включено стихотворение, написанное после первого ареста Н. Пунина и Л. Гумилева в 1935 году ("Уводили тебя на рассвете…"). Многие исследователи считают, что "Реквием" был задуман как лирический цикл отдельных стихотворений, объединённых общим названием, и лишь позднее переименован в поэму. Весь "Реквием" был написан между 1935 и 1940 годами. Позднее добавлены только "Вместо предисловия" (1957) и эпиграф (1961). До 1962 года Анна Андреевна не хранила рукопись текста – давала прочитать самым близким людям (11 человек) – и сжигала. Л. Чуковская и ещё несколько посвящённых хранили эти стихи в памяти. В 1963 году "Реквием" впервые публикуют в Мюнхене, с предусмотрительным примечанием: "Без ведома и согласия автора". В СССР полный текст появился только в 1987 году в журналах "Октябрь" и "Нева".
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Ахматова вспоминала: "В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом): "А это вы можете описать?" И я сказала: "Могу."
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом".
Анна Андреевна сдержала своё слово...
Перед этим горем гнутся горы,
Не течёт великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжёлые солдат.
Подымались как к обедне ранней.
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда всё поёт вдали.
Приговор. И сразу слёзы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идёт... шатается... одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.
Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осуждённых полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской весёлой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трёхсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лёд прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука. А сколько там
Неповинных жизней кончается...
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в чёрную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза –
Окаменелое страданье –
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый лёгкий звук –
Слова последних утешений.
Критики часто цитируют напечатанный в 1964 году ("Русская мысль", Париж ) очерк известного прозаика Серебряного века Б. Зайцева,эмигрировавшего из России в 1922 году. Борис Константинович прозорливо написал и об эволюции поэзии Ахматовой, и о трагизме её судьбы.
Б. Зайцев познакомился с Анной Андреевной в 1913 году в "Бродячей Собаке". Ахматова запомнилась ему тоненькой, изящной дамой, "почти красивой, видимо избалованной уже успехом, несколько по-тогдашнему манерной". О "Реквиеме" он пишет: "На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется "Реквием". <...> Эти стихи Ахматовой – поэма, естественно. (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной цельной вещи.) Дошло это сюда из России, печатается "без ведома и согласия автора" – заявлено на 4-й странице, перед портретом. Издано "Товариществом Зарубежных Писателей" (списки же "рукотворные" ходят, наверное, как и Пастернака писания, по России как угодно). <...> Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину "Окаянные дни" (Бунин)... Я-то видел Ахматову "царскосельской веселой грешницей", и "насмешницей", но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, в этой Бродячей Собаке, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих – жёнах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых? <...> Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину "томов премногих тяжелей". Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству" (6).
К тому времени, когда Ахматова прочитала Э. Герштейн первые строки "Реквиема", Лев Гумилёв отбывал свой пятилетний срок в норильском лагере. Уже расстреляны её близкие друзья и хорошие знакомые: Б. Пильняк, С. Клычков,
В. Нарбут, Н. Клюев, Б. Лившиц, Ю. Юркун; арестован Н. Заболоцкий.