Страсть пропела песней лебединой,
Никогда ей не запеть опять,
Так же как и женщине с мужчиной
Никогда друг друга не понять.
(Н. С. Гумилёв)
Николая так и тянуло к женской гимназии. Обожал исподтишка наблюдать, как после уроков разбегаются по домам девчонки. Смотрел, и сердце замирало от волнения. Какие они все хорошенькие и какие… далёкие. Как обидно – ни одна не подойдёт к нему, такому неуклюжему верзиле.
Вот бы эта! Он призвал на помощь всё колдовство своего магнетического взляда. И – о чудо! Она вдруг остановилась, чтобы поправить причёску.
Всего несколько секунд – а он не мог оторвать взгляда. Какая грация!
«Мимолётное виденье» исчезло, будто привидилось. А он стоял и стоял оглушённый.
Потом – нечаянная встреча возле Гостиного Двора. Неужели она?! Конечно! Её нельзя было не узнать. Девочка была с подругой, он с братом Дмитрием. Познакомились. Было это 24 декабря 1903 года. Хрупкая, скуластенькая, носик с горбинкой, лукавый взгляд и гибкая фигурка акробатки – Аня не на шутку пленила его влюбчивое сердце! Ей было четырнадцать. И он, семнадцатилетний гимназист, воспылал не на шутку.
Снова встретились, уже не случайно. Он долго и восторженно говорил ей о своих так молниеносно и громоподобно вспыхнувших чувствах.
Аня слушала растерянно, с непонятной улыбкой и чуть уловимой, загадочной хитринкой в широко распахнутых больших серых глазах.
Как нравилась ему эта девушка – не красавица, но такая экзотическая, нездешняя, таинственная. И через недолгое время внезапно и вдруг принял решение – непререкаемое! Гумилёвское! Она станет его женой!
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг её,
Назвать нельзя её красивой.
Но в ней всё счастие моё.
И он добьётся этого счастья!
Вымолил романтическое свидание. Явился щёголем, с затейливой гирляндой – свататься. Она ждала его на скамеечке под древней ветвистой липой в одном из многочисленных прохладных парков Царского Села, где всё веяло духом пылкого лицеиста Пушкина, такого же влюбчивого и восторженного.
С её плеч спадала живописная испанская шаль, в волосах притаился красный розан. Со временем шаль станет самым ярким и узнаваемым атрибутом Анны Андреевны Ахматовой.
Николай пышно и церемонно объяснился в любви, предложив руку и сердце. Аня руку его осторожно отклонила, повела плечиками и решительно сказала: нет. И пошла по аллее, мимо пруда, не оглядываясь, уходила из их парка – от него. Движения её, как обычно, были неторопливы, плавны и даже немного ленивы.
Николай остался сидеть на скамейке, ошалелый от обиды, боли и злости.
Отвергнут!
Он не был готов пасовать перед женщиной, проигрывать ей, вообще сдаваться. Любовь для него так на всю жизнь и останется поединком с женщиной, которую мужчина должен победить. Этому ницшеанскому правилу он не изменит никогда.
Цветы так и остались одиноко увядать на скамейке…
Шесть лет Николай добивался её со своим неподражаемым гумилёвским упорством. За эти годы были и другие увлечения, интрижки, романы, но они не отвлекали от главной цели: «Карфаген должен быть разрушен!»
Одолевать препятствия, достигать своего, побеждать чего бы это ни стоило – другую жизнь для себя будущий герой и «сверхчеловек» не представлял. Хотя жизнь то и дело подставляла подножку. И нельзя не заметить: главная особенность героя любовной лирики Гумилёва, а зачастую и его самого, в том, что он на каждом шагу, постоянно терпит поражение. Побеждают его!
1904 год, 23 июня – день рождения Ани. Наш герой снова у её ног. Аня, равнодушно приняв щедрый дар, язвительно замечает:
– Как?! И у вас цветы? Посмотрите, сколько уже букетов. Я просто завалена цветами!
Не проронив ни слова, Гумилёв повернулся и вышел. Вскоре вернулся с охапкой роскошных роз. Аня скривила рот:
– Коля! Ну что это?! Опять цветы? Никакой фантазии!
– Извините! – перебил Николай. – ТАКИХ цветов у вас нет. Это розы из сада вдовствующей императрицы Александры Фёдоровны.
Воцарилась тишина. Все с удивлением уставились на Гумилёва. Он стал героем дня. Розы и в самом деле были из императорского сада – Николай средь бела дня перелез через дворцовую решётку и срезал их с самой роскошной клумбы.
Вскоре последовало новое предложение – снова отказ. Решительный. И уже ничуть не щадящий. Это она умела!
Но герой и не думает сдаваться. Герой становится в позу. Поражение разрушит весь его кодекс чести, где упорство и воля направлены исключительно на победу. И наш рыцарь без устали куёт эту победу, продолжая совершать свои «подвиги». Всего подвигов было восемь. Да, восемь раз в течение шести лет являлся он франтом, в модном сюртуке, с
высоким ослепительно белым накрахмаленным воротом, в джентльменском шёлковом цилиндре и с новым волшебным букетом – делал очередное предложение и, проглотив дерзкий отказ, отправлялся готовиться к следующему штурму.
Шёл – долговязый (будто аршин проглотил – так над ним подшучивали), прямой, несломленный, решительный, надменный, с высоко поднятой головой. Он брал эту крепость измором. Атаки становились всё хитрее, изощрённее. В 1907 году в Париже Гумилёв издаёт журнал об искусстве – «Сириус» (всего вышло три номера). Журнал, кроме всего прочего, был нацелен и на покорение этой упрямицы Анны Горенко. Гумилёв заманивает Анечку лестным предложением: он напечатает её стихи. Откроет путь к славе. Она станет известной и всеми обожаемой.
Против славы и обожания Анечка не возражала.
Для первой своей публикации со свойственным ей лукавством выбрала стихотворение с намёком:
На руке его много блестящих колец –
Покорённых им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
Я кольца не отдам никому, никогда.
– Выбрось ты эту дурь из головы, – уговаривал его Андрей, брат Анны. – Сестрица и без тебя запуталась в своих романах. Они дружили, и Андрей искренне желал Николаю добра. Но куда там. Наш герой был непреклонен. И оставался верен своему девизу – нигде и никогда не проигрывать ни одной битвы.
А тут – ТАКОЕ: «Я кольца не отдам никому, никогда».
Отдашь, ещё как отдашь!
У него припасено более надёжное средство. На Анечке ещё не испробованное. Гумилёв начинает регулярно шантажировать горделивую прелестницу самоубийством.
Пройдёт пятнадцать лет, и Ахматова построит на этом часть великого мифа о себе самой. Если внимательно прочитать разделы, продиктованные ею первому биографу Гумилёва – П. Н. Лукницкому, возникнет впечатление, что с 1905 по 1908 год Николай Степанович был занят лишь одним увлекательным делом – пытался покончить с собой. Попыток было уже две. Но обе – напрасные. Гумилёву удавались самые невероятные вещи, а вот самоубийство – никак.
– Бог пока что против, – мрачно подшучивал он над собой.
Бог, однако, был вполне индифферентен, тем более Ему поднадоели эти дурацкие заигрывания со смертным грехом. И уж кто-кто, а Он, Всевышний, был в курсе: сведение счётов с жизнью явно не входило в могучие замыслы Николая Степановича. «Кровавые сцены», эти вертеровские штучки – лишь игра, спектакль для коварных и жестокосердных девчонок, отвергавших любовь героя. Трюком этим Гумилёв пользовался всю жизнь. Как литературным приёмом, избитым и несколько пошловатым.
О подобном способе покорения женских сердец вспоминали многие, например, художница Н. Войтинская: «...В его репертуаре громадную роль играло самоубийство…».
Да, порою это срабатывало, но сметливую Аню Горенко как-то не очень трогало. Видимо, она обо всём догадывалась. Да и не до Гумилёва ей тогда было – Анечка любила другого. Любила страстно и несчастливо. Всё то время, пока Гумилёв показательно инсценировал перед ней сведение счётов с жизнью, она безумно страдала от безответной любви к студенту Петербургского университета Владимиру Голенищеву-Кутузову.
В её любовную тайну был посвящён С. В. фон Штейн, друг Владимира. В письмах к Штейну постоянная мольба – прислать фотографию возлюбленного.
«Мой милый Штейн, если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г.-К. (В. Голенищева-Кутузова. –Авт.). И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства».
Сами понимаете, какой уж тут Гумилёв!
Она заклинает Штейна выслать карточку любимого в заказном письме. Божится, что вот только сделает с неё образочек для медальона и сейчас же вышлет обратно. Мольбы и страсти по карточке, перемежаясь с гневными нападками, не умолкают.
«Если бы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle-sceur (свояченица, фр. – Авт.). Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше ни меньше как пять месяцев. <...> Пришлите мне карточку Г.-К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду».
А Гумилёв под аккомпанемент всех этих надрывных стенаний упорно продолжал свои изощрённые сватанья. И вот свершилось. После восьмой
атаки Карфаген пал! В ноябре 1909 года будущая прославленная поэтесса Анна Ахматова, тогда ещё Аня Горенко, согласилась наконец стать его женой. Видимо, решилась она на это лишь с тем, чтобы отвязаться от слишком настырного своего рыцаря. И чтобы ей никто не мешал донимать Штейна слёзными письмами, пронизанными любовью к cвоему тирану-студенту, вымаливая чуть ли не на коленях спасительную карточку, без которой она просто задыхается, не может жить.
Как бы между делом сообщает Штейну: «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. “Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю”». Расхожие слова из популярного романса на слова А. К. Толстого. А Гумилёв для неё сейчас не главное. Главное – медальончик с ликом возлюбленного.
«...Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам; я ждала карточку Г.-К. и только после получения её я хотела объявить Вам о своём замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, я пишу сегодня, и пишу всё, как мне это ни тяжело... Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Владимира Викторовича. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю».
И наконец – свершилось: великая страсть, её жажда утолена. Она держит в руках и целует эту бесценную, вожделенную карточку, на которую потрачено столько душевных сил и страданий.
Если бы хоть малая их доля выпала на Гумилёва! Ему же досталась другая участь – стать её судьбой, не очень доброй, но зато короткой.
«Мой дорогой Сергей Владимирович, не знаю, как выразить бесконечную благодарность, которую я чувствую к Вам. Пусть Бог пошлёт Вам исполнения Вашего самого горячего желания, а я никогда, никогда не забуду того, что Вы сделали для меня, мой хороший. Ведь я пять месяцев ждала его карточку. < ...> Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть, – это так безумно-хорошо. Серёжа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделённой любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Гумилёв – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей...»
Она не добавила – мучительная, недобрая судьба…
Окажись мы поэтами – непременно сочинили бы романтическую поэму под названием «Карточка»! Сколько любви, страсти, слёз и сердечных терзаний вместилось бы в это душераздирающее творение!
Да, это они умели ОБА – не отступать и не уступать ни пяди на пути в достижении заветной, сокровенной своей цели! С одной лишь разницей. Ахматова в конце концов побеждала, а Гумилёв в итоге оказывался поверженным и…униженным.
Рано или поздно все его великие «сверхчеловеческие» Любови рассыпались в прах. И ему оставалось, плотно сжав губы истого ницшеанца, тайно оплакивать свои крушения. Уроки Печорина явно не шли на пользу.
Вот бы у кого ему поучиться завоёвывать сердце женщины.
25 апреля 1910 года они обвенчались в Николаевской церкви под Киевом. Родители и жениха, и невесты свадьбу проигнорировали – не верили в этот брак. И были правы: венчание стало началом конца этого нелепого и несколько напыщенного романа.
Вскоре – свадебное путешествие в Париж. В разгар медового месяца Анна, «отравленная навеки ядом неразделённой любви» к своему студенту, знакомится с Амедео Модильяни, в то время начинающим художником. Вернувшись в Россию, будет с ним переписываться, а через год на два месяца уедет к нему в Париж, станет его любовницей.
Гумилёва тоже хватило ненадолго. Вскоре после свадебного путешествия сбежал от «семейного счастья» в африканскую экспедицию на целых полгода!
То и дело вспыхивали ссоры. Гумилёва, с его восторженным отношением к жизни и влюблённостью в «музу дальних странствий», раздражала напускная скорбь – любимая в то время роль Ахматовой. Десятки людей из года в год описывали встречи с ней словно под копирку: «Анна Андреевна полулежала на диване, необычайно грустная, с накинутой на плечи ложноклассической шалью». Правда, были и такие, на кого эта «магия» не действовала. Поэт В. Нарбут, например, иронично замечал: «Что вы всё лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли».
Игорь Северянин скорбел:
Я не согласен, – я обижен
За современность: неужель
Настолько женский дух унижен,
Что в нудном плаче – самоцель?
Ведь это ж Надсона повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая кроватка?
Что за ползучая тоска?
Тэффи хихикала… «Ахматова всегда кашляла, всегда нервничала и всегда чем-то мучилась».
Эта вечная «смерть при жизни», вся мировая скорбь в её красивых серых глазах раздражали и злили Гумилёва. И если за три года до свадьбы в своём знаменитом стихотворении «Жираф» он говорил не без нежности и сочувствия: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд <...> Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя», то уже в 1911 году не мог скрыть иронии и раздражения.
Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью.
А думал забавницу,
Гадал – своенравницу,
Весёлую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится.
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.
Твержу ей: крещёному,
С тобой по-мудрёному
Возиться теперь мне не в пору;
Снеси-ка истому ты
В Днепровские омуты,
На грешную Лысую гору.
Молчит – только ёжится,
И все ей не можется,
Мне жалко её, виноватую,
Как птицу подбитую,
Берёзу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.
Трудно найти более точные слова, чтобы выразить разочарование молодого супруга, – что может быть печальнее несбывшихся надежд и гнёта разобщённости с близким человеком, смутного ощущения своей несуществующей вины. Как психологически верно передают душевное состояние Гумилёва его «биографические стихи»! Ими пронизана вся его поэзия.
Даже спустя много лет Гумилёв говорил о своём браке с досадой: «Аня не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку <…> хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, плавала как рыба <…> и спала как сурок. <…> У неё было всё, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лёжа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко – Горе – лучше не придумать».
Поводы для разлада находились всегда. Даже африканские эпопеи Гумилёва. Он одержим своими экзотическими путешествиями. С ними он чувствовал себя героем, покорителем, завоевателем, готовым на любую жертву, чтобы возвеличивать, сoтворять своё ницшеанское «Я». Анна Андреевна терпеть не могла подобные чудачества, мальчишеские выходки. Глупым и нелепым казался ей этот имидж скитальца-флибустьера из романов Майн Рида и Фенимора Купера – пора бы, кажется, и остепениться…
Когда он упоённо рассказывал о полных опасностями охотах на леопардов, о таинственных встречах с темнокожими колдунами и с детской гордостью показывал свои африканские трофеи, жена демонстративно выходила из комнаты со словами: «У меня от твоей Африки несварение чувств».
Обида, досада на эту, такую уже далёкую женщину охватывают отчаявшегося Николая – гордеца и скитальца.
…Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река.
И в стране озёр семь больших племён
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна.
Я узнал, узнал, что такое страх,
Заключённый здесь, в четырёх стенах,
Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать ныне не вольны.
И тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Но при всём том оба до конца жизни отзывались друг о друге тепло, доброжелательно, уважительно. Никто не осмеливался терять лица, бросить тень на светлые воспоминания о Царском Селе.
Анна тем временем «сотворяла» собственную жизнь, точнее – великий миф о ней. И у неё имелись свои поводы для обид. Например, Гумилёв, в то время уже небезызвестный поэт, вначале не верил в её поэтический дар, советовал вместо стихов заняться танцами. А главное – был убеждён: его, бесстрашного героя, воина и рыцаря роль – повелевать. Её – кротко покоряться. Для гордой и самолюбивой Ахматовой это было оскорблением. Она и следующего мужа, В. К. Шилейко (а он был намного деспотичней Гумилёва), быстро лишит иллюзий:
Тебе покорной? Ты сошёл с ума!
Покорна я одной господней воле.
Их отношения скоро превратились в открытое единоборство, в любовную дуэль. Уверенный в лёгкой победе, Гумилёв с радостью принял вызов.
Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве глухой и упорной:
Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
Завтра, знаю, вернёшься покорной.
Но зато не дивись, мой враждующий друг,
Враг мой, схваченный тёмной любовью,
Если стоны любви будут стонами мук,
Поцелуи окрашены кровью.
«Ницшеанец» недооценил свою юную супругу – любовные войны были её стихией. За свою долгую жизнь Анна почти не знала в них поражений.
Н. Н. Пунин, с которым у Ахматовой были самые долгие отношения, спустя годы запишет в дневнике: «Ан. (Анна Ахматова. – Авт.) победила в этом пятнадцатилетнем бою».
– Единственное поражение, которое украшает мужчину – любовное – говорил тогда Гумилёв. Романтик! Ему и тут виделась возвышенная красота гибельной любви к роковой женщине. Снова – «сильных влечёт бездна»! Но поражение в любовной битве с Ахматовой не было ни романтичным, ни возвышенным.
– Как она меня мучила! – сокрушался Николай Степанович. – В другой мой приезд она после очень нежного свидания со мной вдруг заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я всё брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я всё же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния.
Современники называли Гумилёва человеком из другой эпохи. Он и был им – любовную войну вёл по правилам безупречного в своём благородстве рыцаря. И неизменно проигрывал. Недруги посмеивались за его спиной, читая строчки Ахматовой, обращённые к мужу:
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти...
А когда появилось «Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнём...», по Петербургу пополз слух о садисте Гумилёве, который, надев фрак и цилиндр, хлещет ремнём не только жену, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола!
Но Гумилёву было не до смеха. ТАКИХ шуток он не понимал. C чувством юмора, кстати, у него вообще было слабовато. Пробовал убеждать супругу, что подобные бредовые выдумки нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон. В ответ жена изображала очередную боль глубоко обиженной праведницы и уходила, хлопнув дверью. Назревал новый скандал. Как водится, – с истерикой и стенаниями.
Маленький Лёвушка, если приходили гости, честно предупреждал: «Мой папа поэт, а мама – истеричка». Говорят, Мандельштам его подучил.
– Анна Андреевна, – злился Гумилёв, – <...> почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!
А она? Она всегда, всю свою жизнь любила другого.
«Других» было много.
В семье, где рос мальчик Коля Гумилёв, всегда царили любовь, забота друг о друге, добрый авторитет отца и нежность матери. В детстве он мечтал: у него будет такая же дружная семья. Семья станет – всем для него, всё заменит. Не получилось…
Много лет спустя Фаина Раневская скажет своей подруге Анне Ахматовой:
– Семья заменяет всё. Поэтому, прежде чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее – всё или семья.
Думать об этом юная семья Гумилёвых оказалась не готова.
Постепенному краху семьи послужили и стойкие убеждения Николая. Любовь любовью, но ницшеанское отношение к женщине не отпускало. С одной стороны, в высшей степени презрительное, а с другой – боязливое, отчаянное: вот я всё могу, а тебя подчинить не умею. Не могу тебя заставить глядеть на меня с нежностью, уважать меня, полюбить мою Африку, мои идеалы – меня всего. Полюбить и… покориться.
Да, покоряться никто из них не умел. Оба везде и во всём видели себя покорителями.
Есть у Ахматовой стихи, за которыми угадывалось это трагическое неумение:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
...А я была его женой.
В. С. Срезневская (Тюльпанова), подруга детства Анны Андреевны:
«У Ахматовой большая и сложная жизнь сердца. Но Николай Степанович, отец её единственного ребенка, занимает в жизни её сердца скромное место. Странно, непонятно, может быть, и необычно, но это так».
Трещина в их отношениях росла очень быстро. Не помогли ни поездка в Италию, ни рождение сына. Вскоре брак стал формальностью. Гумилёв чувствовал себя одиноким, лишним, ненужным, выброшенным из жизни жены – семьи не было.
Потом Ахматова признает: «Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю себе его женатым».
Не представлял этого и он сам. Уже не видел себя ни «добродетельным супругом», ни отцом. И личная свобода оставалась его богом, смыслом бытия. Ничто не могло заставить почувствовать себя кому-то в чём-то обязанным. Ни жене, ни сыну, ни элементарным обычаям элементарной порядочности, если это требовало поступиться своими прихотями, пожертвовать свободой.
Пугающе выглядит ночь, когда Анна Андреевна рожала Лёвушку. Гумилёв даже не позвонил в роддом. Всю ночь прошлялся по кабакам с какими-то девицами. Лишь на следующий день приехал, да ещё и со «свидетелем» – может подтвердить. Кто-то – кажется, С. Маковский – полагал, что таким вот образом мужающий «сверхчеловек» демонстрировал свою свободу от мещанских семейных кандалов. Ничего, кроме сочувствия и боли, такой «свободолюб» Гумилёв вызвать не может.
Можно только подивиться и ужаснуться, насколько этот странный, в общем-то добрый и любящий человек, может оказаться готовым к любым жертвам во имя своих ницшеанских заморочек, во имя стройности, последовательности, «дисциплинированности» собственного мировосприятия, сотворения своего неповторимого «Я». И следует признать: Гумилёв до конца жизни не изменял своему мировоззрению, пронёс его через все радости и невзгоды. И очень страдал, когда приходилось нарушать, хоть в мелочах, свой «моральный кодекс». Навряд ли в России сыскался бы столь непоколебимый и последовательный ницшеанец, как он.
Можно предположить: цинизм его в ту страшную ночь был напускным, очередным испытанием воли. Можно предположить, что ночь эта вовсе и не была разгулом неограниченной, бесшабашной свободы, а была прорывом жестокой несвободы, связанной с душевными терзаниями и хорошо скрываемыми муками совести, запланированным самоистязанием, своего рода мазохизмом – великим испытанием великой силы воли. Поединком ницшеанца с самим собой.
В 1918 году Анна Андреевна подала на развод. Для Гумилёва это стало ударом по самолюбию, крушением всех амбиций мужа-властелина, не сумевшего покорить, удержать женщину. Неужели он так бессилен и безволен?! Выходит – да. Его ницшеанство дало чувствительную трещину.
Ахматова мстительно сообщила ему, что выходит замуж за ассириолога, поэта и переводчика Шилейко. Впоследствии Гумилёв признавался Одоевцевой:
– Меня как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: – Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться. – Я сделал паузу – на ком, о Господи? Чьё имя назвать? Но я сейчас же нашёлся: – На Анне Николаевне Энгельгардт, уверенно произнёс я. – Да, я очень рад. – И я поцеловал её руку.
Очень уж хотелось, чтобы решение о разводе исходило от него! Было его волей! Жаждал оставаться стойким вершителем собственной судьбы, а судьба подсмеивалась над ним и строила гримасы. И он вымолвил имя новой избранницы. Назвал машинально, но твёрдо. И тем самым снова подписался под мудрыми словами Ахматовой: останется вечным холостяком. Так оно в конце концов и сложилось.
«Анна Вторая» – дочь литератора и поэта Н. А. Энгельгардта. Её мать, Лариса Михайловна Энгельгардт (Гарелина), в первом браке была женой Константина Бальмонта, имела от него сына. Злые языки утверждали, что Анна Николаевна тоже его дочь. С. Маковский называл её «хорошенькой, но умственно незначительной девушкой». Примерно так же полагали многие друзья Николая. А Константин Бальмонт восторгался ею: «Ах, как она мне нравится. Темноглазый ангел с картины Боттичелли…».
Она дружила с Лилей Брик, увлекалась декадентами и боготворила Гумилёва. В ответ на его предложение руки и сердца девушка упала на колени и заплакала: «Нет! Я недостойна такого счастья!».
Бедная Анна Николаевна! Бог явно не баловал этот брак счастьем. Гумилёв изо дня в день подтверждал свою полную несостоятельность семьянина и примерного мужа. Пытался острить:
– Жить с женой так же скучно, как есть отварную картошку без масла. Отчасти «Анна Вторая» повторила судьбу «Анны Первой». В своё время Гумилёв после рождения сына отправил Ахматову в семейное имение своей матери Слепнёво – неподалёку от Бежецка Тверской губернии. Сам оставался в Петербурге. Анна Андреевна, натура волевая, довольно быстро вырвалась из этой глуши в столицу, оставив сына на попечение матери Николая Степановича и его сводной сестры.
Анна Николаевна Энгельгардт, теперь уже Гумилёва, вскоре после свадьбы родила дочку Леночку. И тут же была «сослана» в Бежецк (туда переехали из Слепнёва Гумилёвы). Кроме своей дочери, она воспитывала ещё и Льва – сына Гумилёва и Ахматовой.
Самого Гумилёва бесили «прелести» бежецкой жизни: «Аня сидит в Бежецке с Леночкой и Лёвушкой, свекровью и старой тёткой. Скука невообразимая, непролазная. Днём ещё ничего. Аня возится с Леночкой, играет с Лёвушкой – он умный славный мальчик. Но вечером тоска – хоть на луну вой от тоски. Втроём перед печкой – две старухи и Аня. Они обе шьют себе саваны, – на всякий случай всё подготавливают к собственным похоронам. Очень нарядные саваны с мережкой и мелкими складочками. Примеряют их – удобно ли в них лежать. Не жмёт ли где? И разговоры, конечно, соответствующие. А Аня вежливо слушает или читает сказки Андерсена. Всегда одни и те же. И плачет по ночам. Единственное развлечение – мой приезд. Но ведь я езжу в Бежецк раз в два месяца, а то и того реже. И не дольше, чем на три дня. Больше я не выдерживаю».
Как-то вечером в одну из бессонно-отчаянных бежецких «идиллий» он открыл наугад «Войну и мир».
Обомлел! И долго не мог оторваться, перечитывая… Ведь это о нём говорит Пьеру князь Андрей, его судьбу пророчит, его героическое будущее перечёркивает: «Никогда, никогда не женись, мой друг, вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог… А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого… Всё истратится по мелочам…»
В эту ночь Гумилёв долгим пронзительным взором удивительно чётко увидел всю свою «женатую жизнь». Нынешнюю. И будущую. Оскорбительная несвобода, связанные руки, мысли, брошенные на полпути творческие замыслы, робкая женщина c затаённой молчаливой обидой, с тихим укором в покорных глазах. Вечно он ей что-то должен, чем-то обязан.
Увидел – и содрогнулся…
Молодая жена, происходившая из старого дворянского рода, прежде знала только столичную жизнь. Захолустный Бежецк был для неё ссылкой, проклятием. Анна Николаевна слёзно молила обожаемого мужа – просилась к нему в Петербург. Гумилёв был строг и непреклонен, позволял «увольнения» крайне редко и на короткий срок. Объяснял: в Бежецке лучше с продуктами и откупался регулярными денежными переводами. Лишь весной 1921-го, за три месяца до гибели Гумилёва, Анна Николаевна добилась разрешения переехать с дочкой к нему.
Семья поселилась в «Доме искусств» – огромном здании на углу Невского и Фонтанки. Часть дома – гигантская, раскинувшаяся на трёх этажах квартира бывшего домовладельца и брата хозяина Елисеевского гастронома. В ней устроили общежитие для литераторов, сорванных революцией с насиженных мест. Гумилёвы обосновались в бывшей елисеевской бане (которая больше походила на дворец), упрятав банную архитектуру под коврами.
– Я здесь чувствую себя древним римлянином. Утром, завернувшись в простыню, хожу босиком по мраморному полу и философствую,– шутил Николай Степанович.
Жить в «Доме искусств» было удобно. Здесь Гумилёв читал лекции и вёл кружки молодых поэтов, в общей столовой можно было питаться. Cоседи – друзья, знакомые и ученики – от М. Лозинского и О. Мандельштама до В. Ходасевича и Вс. Рождественского. Но теперь это была уже семейная жизнь.
Гумилёв изнывал: «Я очень люблю свою дочку, но для работы мне совершенно необходим покой!» Николай Степанович действительно любил и Льва, и Лену, но предпочитал делать это на расстоянии. И не совсем прав Дмитрий Быков, утверждая, что Гумилёв был по-своему счастливым: «Человек, который всю жизнь жил так, как хотел. И, в общем, получал удовольствие от жизни…»
Очень уж сомнительно такое счастье. И такая свобода. Ведь семья, хочешь не хочешь, висела на его плечах. Требовала внимания – пусть робко, ненавязчиво, но вполне справедливо. Какое уж тут безмятежное счастье, если его надо было то и дело отвоёвывать, отскандаливать, оглядываться на соседей. Страдать от упрёков и укоров «доброжелателей». И каким бы ни был Гумилёв эгоистом, быть свободным от общества в полной мере, да ещё в те времена, было не так-то просто. «Общественность», друзья, родня то и дело вставали на дыбы.
Вот он поступил «как захотел» с дочкой, – отдал её в детский дом. Директором приюта была жена единственного, пожалуй, близкого друга
М. Лозинского. Узнав об этом «злодеянии», она пришла в ужас. Попыталась урезонить:
– Но это невозможно. Господи!..
– Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно.
– Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них всё сделать. Но Леночка ведь ваша дочь.
– Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас.
– Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, – взмолилась она. – Заклинаю вас!
Гумилев был непоколебим:
– Я уже принял решение. Завтра же привезу вам Леночку.
И привёз!
«Семейное счастье», о котором так мечтала молодая жена, описал в дневнике К. Чуковский: «Вчера в Доме Искусств увидел Гумилёва с какой-то бледной и запуганной женщиной. Оказалось, что это его жена Анна Николаевна, урождённая Энгельгардт, дочь того забавного нововременского историка литературы, который прославился своими плагиатами. Гумилёв обращается с ней деспотически. Молодую хорошенькую женщину отправил с ребенком в Бежецк – в заточение, а сам здесь процветал и блаженствовал. Она там зачахла, поблекла, он выписал её сюда и приказал ей отдать девочку в приют в Парголово. Она – из безотчетного страха перед ним – подчинилась. Ей 23 года, а она какая-то облезлая; я встретил их обоих в библиотеке. Пугливо поглядывая на Гумилева, она говорила: “Не правда ли, девочке там будет хорошо? Даже лучше, чем дома? Ей там позволили брать с собой в постель хлеб... У нее есть такая дурная привычка: брать с собой в постель хлеб... очень дурная привычка... потом там воздух... а я буду приезжать... Не правда ли, Коля, я буду к ней приезжать”... »
Этот эпизод прекрасно вписывается в портрет поэта – эгоиста, живущего исключительно «по своей воле». Но имеется и другая правда. Гумилёв любил эту свою вторую Анечку, серьёзно ею увлёкся, настойчиво и очень галантно ухаживал. Посвятил ей не только стихотворения, но и целую книгу («Огненный столп» - последний и лучший из его сборников, вышел уже после ареста). На сборнике «Костёр» надписал ей:
Ты мне осталась одна. Наяву
Видевший солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное...
Жестокий поступок Гумилёва имеет, нам кажется, и другое объяснение. В эти дни по Петрограду прокатилась первая волна арестов участников антибольшевистского подполья, связанных с Кронштадтским мятежом. Незадолго до этого Гумилёв, имевший отношение к «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева», похоже, пытался избавиться от улик. Возможно, он опасался ареста и стремился отправить дочь за город под присмотр жены своего друга.
Судьба второй семьи Гумилёва трагична. В блокадном Ленинграде от голода умер отец Анны Николаевны, потом мать, затем она сама, последней – дочка.
Но сердце Гумилёва эта трагедия не потревожила – к этому времени его самого не было в живых уже 21 год.