В четырнадцать лет папа упал с дерева и выбил себе больше десятка зубов.
Папа любил футбол.
Он со сверстниками бегал смотреть футбольные матчи на местном стадионе в Актюбинске. Конечно, бесплатно. Для этого нужно было залезть на любое строение или дерево которые находились рядом с трибунами. Для мальчишек не проблема, особенно, если впереди два часа непрерывного трепета за любимую команду и сумасшедшего счастья, если команда ещё и выигрывала.
В те времена футбольные матчи по телевизору не транслировались, повторы не передавались. Всё онлайн. Не прорвёшься сегодня, не влезешь на крышу или дерево сейчас, праздник нервов пройдёт без тебя. Потом – только рассказы. А рассказы – это ещё и саднящее чувство в глубинах сердца, зависть к счастливчикам, которым удалось-таки просмотреть футбольный триллер от начала и до конца.
Тот памятный матч папа - да, именно так! – папа увидел, проболел от начала и до конца. На радостях расслабился и свалился со своего бесплатного места – высокого старого клёна. Больше десятка зубов (папа называл точную цифру, я уже не помню) кусками и целиком оказались россыпью в разбитом рту.
Потом всё зажило.
И на месте выбитых зубов выросли новые, красивые, крепкие.
Любой медик вам скажет, что такого не бывает. Коренные зубы второй раз не вырастают.
У папы выросли.
И до старости у него были здоровые, красивые зубы.
В конце сороковых пришло папе время идти в армию.
Отправили его, по сложившейся в Союзе традиции, в другой конец от места жительства – на Курилы.
Страна у нас огромная.
И граждане, в своём большинстве, имея непрерывное удовольствие от уникальных территорий, не имели возможности за одну жизнь побывать в разных её частях, насладиться размерами.
Когда в квартиры пришёл телевизор, стали радоваться через «Клуб кинопутешествий». Но мудрое государство в число услуг совершенно бесплатных, таких, как медицина, образование, включило и туристическое обеспечение мужской части населения.
Стоило только молодому человеку дождаться повестки в военкомат, как перед ним тут же открывались практически безграничные возможности проехать на халяву через всю страну, да и ещё провести пару лет на всём готовеньком там, куда не всякая птица долетит, не всякий медведь доберётся, не всякий верблюд.
Мой школьный друг Витя Вагнер из Актюбинска попал в Туркмению, в Мары. По окончании культпросвета однокурсника Сашу Кашку отправили в Хабаровский край. Сына Диму в летней рубашечке посадили на самолёт, и через пять часов он оказался под Улан-Удэ, посёлок Бада. А там – мороз и солнце!
Ничего. И самолёт бесплатный, и обмундирование вскорости выдали по сезону.
Ну, а тогда, в конце сороковых, мой папа попал на Курилы.
И я до сих пор помню названия островов: Уруп, Итуруп, Кунашир, Шикотан. В начальных классах моей сельской школы во всю стену висела географическая карта. Там эти острова были нарисованы, как японские. И ещё – половина острова Сахалин. Старая была карта.
Когда на Курилы приплыл через пролив Лаперуза и Охотское море мой папа, на остовах ещё сохранились следы пребывания аборигенов: блиндажи, укреплённые огневые точки японцев. Где, как рассказывали старые служаки, у пулемётов встречались кое-где цепи, которыми к рабочему месту приковывались японские солдаты-смертники.
Сын степей, папа не только впервые увидел море, но и сразу же получил морское «крещение». Судно, на котором новобранцев переправляли с материка на острова, попало в девятибалльный шторм.
И папа на всю жизнь сохранил впечатления об этом первом своём плавании.
Он рассказывал мне об огромных волнах, среди которых оказалась их то ли баржа, то ли теплоход. Страшной силы ветер и горы воды. Они передвигались медленно, эти горы. Корабль как будто находился в глубоком ущелье. Маленькая такая, мелкая букашка. Щепка. Соринка на фоне океанского шторма. И вот на одну из этих гор солёной воды, почти отвесную, начинает карабкаться то ли папин теплоход, то ли баржа, набитая до отказа молодыми солдатами.
И, к удивлению, всплывает, выплывает на самый верх и… как в пропасть, почти так же, вертикально, срывается вниз, в новое открывшееся водяное ущелье…
От верхней палубы до самого днища новобранцы корабль заблевали.
На папу морская качка не подействовала никак.
Время от времени выходил матрос и сильной струёй из пожарного шланга смывал нечистоты за борт, в кипящие тяжёлые волны.
К моменту прибытия в порт назначения волнение поутихло.
Новобранцев, бледных, шатающихся, построили на палубе.
Послышалась команда: «Кто себя плохо чувствует – шаг вперёд!».
Тех, кто вышел, оставили драить баржу.
Остальных, которые после такого приёма заметно взбодрились, отправили в часть.
Папа был настоящим мужчиной. В армии папа на спор бросил курить. В соревнованиях среди сослуживцев быстрее всех съел полкило сгущёнки. И получил приз – литр спирта.
Выпить папа любил. Выпивал периодически хорошо, до упора, до полного погружения в нирвану.
На гражданке папа устроился слесарем на Актюбинскую ТЭЦ. Через два десятка лет стал исполнять обязанности начальника участка по ремонту турбин. Начальником его утвердить не могли, потому что у папы было всего восемь классов. Но оборудование ТЭЦ он знал во всех подробностях. Легко читал сложнейшие чертежи. И, при необходимости, сам выполнял работу слесаря или киповца.
Однажды, во время проведения сварочных работ, загорелись шланги. Папа бросился к взрывоопасному фейерверку, и шланги пережал, остановил огонь. Предотвратил взрыв.
Правда, жёсткая струя пламени прорезала брюки, сильно обожгла ногу.
Папа мне показывал свою работу. Свою ТЭЦ. В далёкие шестидесятые на территорию предприятия можно было пройти свободно, нужно было только знать лазейки. Одна из них романтично называлась «зелёная вахта».
Зашёл в густые кустики, пригнулся, пробрался под трубами теплотрассы – и ты уже на территории.
И я рассматривал вблизи турбину. Мы с папой ходили по крыше здания, заглядывали на пульт управления.
И ели в рабочей столовой котлету, у которой было иностранное название «шницель».
Мне было всё интересно на папиной работе, но я не представлял себя слесарем и даже начальником. Мне хотелось быть художником, корреспондентом, музыкантом.
Лишь бы не работать.
Мама эту мою наклонность заметила раньше всех, потому что любила повторять, что лень родилась раньше меня.
Папа у меня был сильным и смелым. У него была крепко сложенная фигура. Глядя, как я во дворе, пыхтя, напрягаюсь с двадцатикилограммовой гирей, папа подходил, легко её брал в любую руку и спрашивал: - А сколько раз её нужно выжимать?..
К середине шестидесятых благосостояние нашей семьи улучшилось настолько, что к одному из выходных было решено купить бутылку советского шампанского. За столом, полным картошки и овощей почему-то поручили мне эту драгоценную бутылку открыть.
Все мы знали в теории, что шампанское открывать – чепуховское дело. Его и открывать не нужно – пробка сама вылетает.
Потому, наверное, и дали мне открывать, что это больше для детей забава.
Проволочки папа на бутылке раскрутил, протянул бутылку мне. Я пытался пробку пошевелить – она ни в какую. И, как в кино, не вылетала.
Я тогда взялся это советское шампанское трясти. Угадайте с одного раза, что из этого вышло.
После совсем неожиданного для всех нас хлопка, пробка вылетела, как пробка из бутылки. А с ней шипящей пенистой белой струёй разлилось в потолок и на всю нашу компанию почти всё оно, сладкое советское шампанское.
Останки напитка разлили в бокалы. Даже мне досталась капелька.
И картошка потом сладила, пахла советским шампанским. И салат.
И – да, выпить папа любил. Но – водку. Вина он называл марганцовкой. Пиво, когда оно было, пил от жары.
Кто не знает – пиво в Советском союзе можно было не всегда купить. И продавались всего несколько сортов: «Жигулёвское», «Мартовское», «Бархатное». В Москве, наверное, что-нибудь ещё продавали.
А с водкой в Союзе было кругом хорошо. Кроме, конечно, периодов, когда правительство по борьбе с алкоголем проводило спецоперации.
Расслабления папа себе позволял исключительно после работы.
Уже легенда – случай с Яшей Крессом.
По дороге с работы, уже почти у самого нашего барака, располагался магазин. И туда в пятницу заглянул папа со своим сотрудником, шофёром Яшей Крессом.
Купили, как и положено, две бутылки водки: по бутылке на брата. Из посуды нашлась только пол-литровая банка.
Папа освободил туда свою бутылку, произнёс пару слов, подобающих случаю и – выпил.
Потом вылил в банку вторую бутылку и протянул Яше.
А шофёр Яша был маленький, щупленький. Весил где-то, как пять бутылок водки.
Он с тревогой посмотрел на протянутую банку и сказал:
- Семёныч, я не выпью…
- Я помогу, - успокоил его папа.
Через пятнадцать минут Семёныч бодрячком переступил порог своей квартиры и весело затребовал у своей супруги, а моей мамы чего-нибудь поужинать.
Моя мама была удивительной женщиной во всех отношениях. В родном нашем совхозе она прожила до восьмидесяти лет и при этом сохранила стройность фигуры. При весьма скромном достатке она умела одеваться со вкусом, выделяясь среди остального населения нашего посёлка обликом благородной городской дамы.
Не влюбиться в неё было невозможно, но только папе удалось покорить её сложное сердце.
Через всю их длинную, бурную, полную неизгладимых впечатлений супружескую жизнь красной нитью прошла борьба моей мамы за папин трезвый образ жизни.
И всю жизнь папа этой борьбе сопротивлялся.
Он не понимал, как это – если периодически можно делать себе хорошо, то почему от этого кому-то может быть плохо?
Как бы сильно папа ни напивался (а напивался он иногда очень сильно), он никогда не дебоширил, не сквернословил.
Папа был человеком насквозь добрым, и алкоголь эту константу в нём никак не мог устранить, даже пошатнуть.
Помнится случай, когда я был совсем маленьким. Я уже умел говорить. А папа пришёл домой в таком состоянии, что, упав в комнате на вязаный тряпочный половичок, не мог больше ходить.
Мама по этому случаю стала произносить речь.
Каждый раз это была импровизация. Эмоциональная, убедительная.
Сводилось всё, однако, к тому, что пить водку нехорошо. И, что однажды её терпение лопнет.
В этот момент я взобрался на папу и стал его успокаивать: - Папа, я, когда вырасту, я тоже буду с тобой водку пить! Только с сахаром!
У нас с папой всегда сохранялся прекрасный контакт.
Но и с мамой не согласиться было нельзя.
И мне казалось, что её пламенные речи однажды что-то всё-таки с папой сделают. Если долго капать в одно место, то и камень раскалывается.
И был ещё случай, который меня просто поразил.
Папа пришёл как-то по обыкновению в безмерно счастливом состоянии. Такое бывало редко, но вот настал как раз такой случай.
Папа улыбался и ничего от мамы не слышал.
Подошёл к столу, прилёг на него грудью и задремал.
Мама в юные годы занималась в театральной студии. Иногда дома она произносила отрывки из пьес, играла на гитаре. Когда мама произносила монологи, от неё невозможно было отвести глаз: она, действительно перевоплощалась! Помню, была какая-то полезная пьеса про гражданскую войну, в которой красноармеец, убивший по идейным соображениям свою возлюбленную, выступал на суде.
Во время таких сцен в индийских фильмах я плакал.
Я с трудом сдерживал слёзы, когда мама звонким своим голосом громко, на всю квартиру, произносила: «Судите меня, товарищи судьи! Я – виноват!».
До этого ещё шёл текст, в котором красноармеец рассказывал, в каком красивом месте – то ли у дуба, то ли у берёзы он замочил свою подругу.
И вот лежит грудью на столе мой беззащитный папа, кротко дремлет, а мама тут пускает в ход тяжёлую артиллерию: весь свой неизрасходованный талант великой актрисы на него обрушивает!
Как красиво мама говорила!
И о загубленной молодости. И про папины неисправимые недостатки, с которыми она, страдалица и страстотерпица, вынуждена мириться, и… и… и…
Я слушал и… соглашался с мамой. И думал, что папе в мгновения эти невыносимо стыдно, что он именно поэтому не отрывает от стола глаза. Что папа готов вместе с этим столом провалиться.
Нарастал накал монолога. Вот-вот прозвучит вот это, заключительное, бронебойное: «Судите его, товарищи судьи!..»…
И тут…
«Ха-ха-ха!..» - сказал папа.
Он сказал: «Ха-ха-ха!..»…
Папа смеялся!
Смеялся искренне и заразительно.
Как будто он сидел на концерте Райкина. Стоял. Лежал.
Я был поражён такой, совсем не индийской развязкой нашего семейного сериала.
Мама так красиво говорила!
И, судя по тексту, она была такой несчастной, а папа…
И в другие моменты жизни, уже своей, я примерял на себе похожие ситуации. Я оказывался в положении папы. Ну, пусть не обязательно это было связано с алкоголем. Но я сделал для себя открытие. Что на всякую ситуацию можно посмотреть с двух сторон: с мужской. И – с женской.
И каждая из сторон будет права по-своему.
…а потом, наутро… Когда наступало утро после очередного папиного преступления… Мама не разговаривала с ним. Одни колкости. Но папа же маму любил. И он за всё просил прощения. И на коленях стоял. И слова добрые и нежные говорил. И хлопотал по дому, усиленно хозяйничал. Ну, и мама… Не каменная же она!.. Мама тоже папу любила без памяти. А любовь… «всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит...».
Да и редко папа себе позволял подобные приключения.
Счастливые у меня были детство и юность. Время, которое я жил со своими родителями. Они любили друг друга, и я вырастал в перекрестии, в точке пересечения, замыкания, свечения этого чувства. Да и по времени родиться повезло: в мою жизнь страна уже не расстреливала своих граждан, не ссылала в лагеря. Во всяком случае, безвинных, массово.
Да, как и многие мои сверстники, да и наши родители, мы не помним своих корней. Потому что когда-то обрублены они были. По братским могилам растерялись наши корни. От Берлина и до Владивостока.
И новая история коряво пишется по старым лекалам, хоть уже и не так трагично.
Мой папа похоронен в Казахстане, мама – уже в России, через границу, в 250-ти км от него.
В моём беззаботном возрасте пенсионера тоже иногда задумывается о том, куда бы при случае определить свои отнюдь не святые мощи.
Наверное, без разницы.
Потому что всё равно – со всеми вместе.
От Орска и до Владивостока.