Если Женька Лозовский к кому прицепится – не отдерешь. Хватка у него такая – бульдожья. Измором возьмет человека, а своего добьется. И нет для него разницы: что выгодные наряды из мастера выколотить, что позубоскалить над кем-либо. В последнем деле Женька профессор! А еще актер непризнанный, как говорит наш бригадир. Вот и сегодня в полдень Лозовский поймал кураж.
Мы только что отобедали в бытовке и в ожидании асфальта одни сели играть в карты, другие, неспешно покуривая, слушали Рената Хисамутдинова. Зимою, в отпуске, тот ездил к себе на родину и рассказывал, как там живут люди. Когда он замолк, инициативу перехватил Женька. Плутовски прищурив свои зеленые глаза, он неожиданно обратился к медлительному, как каток, на котором он работал, Вениамину Рыкунову, старательно докуривающему остаток сигареты.
- Венька, а ты почему никогда не рассказываешь про свою родину и как у тебя там житие-бытие?
…От такого неожиданного вопроса машинист катка вроде как поперхнулся и побагровел лицом.
Этого-то Женьке и надо было. То ли он что-то прознал, то ли пер напролом, но, жеманно поведя рукой и вонзив азартный взгляд в машиниста, он вновь насел на Вениамина.
- Нет, ты все-таки ответь товарищам…
- А чего отвечать-то? – наконец выдохнул Рыкунов, беспомощно вертя головой, как бы призывая всех на подмогу.
…Монотонная, изнуряющая работа по прокладке асфальтированной дороги вдали от жилья требовала какого-то разнообразия и разрядки. А посему все сделали вид, что старательно курят. Даже картежники примолкли, ожидая развязки.
Уловив негласную поддержку, Женька крепко взял вожжи в руки. И как-то само собой, даже особо не понукая Вениамина, если смотреть со стороны, направил его по нужной колее.
- А чего рассказывать-то, если я там почти сорок лет не был? – Рыкунов насупился, как бы подбирая слова. – Прошлый год даже решил съездить, старшему брату написал, спрашивал: помнят ли меня в селе? Ответил, что старики помнят. А Тонька Молчанова с Лизкой Кашуровой (это погодки мои) про меня особо спрашивают. Ну, я и передумал ехать.
- А почему, Веня? – Голос Лозовского звучал, как сама доброта и участливость. – Обидел кто? – Женька умело то подтягивал, то отпускал вожжи.
- Да нет. Никто не обижал. Просто сам себя в конфуз ввел. – И Вениамин, с остановками, словно лез в гору, с раскуриванием очередной «Примы», начал свой бесхитростный рассказ, будто сбрасывал ношу с плеч.
- Отец-то у меня на войне погиб. А мы с маманей в колхозе жили. Там же до сих пор проживает старший брат, кузнец. Но он в ту пору уже женился и отдельно хозяйствовал. А потом маманя простыла на ферме, заболела и враз померла. Брат меня к себе забрал, чтобы я школу-восьмилетку закончил. А жена у брата – стерва стервой. Когда в девках была, то ласково так: «Венечка, вызови Петра» (это брат мой), «Венечка, передай ему записку». Когда же перешел к ним жить, то как будто чужим стал. Хотя поначалу вроде все хорошо было. А потом то не так, то не эдак. Брат, он мне ничего не говорил. Уйдет рано утром и до вечера в кузнице молотом машет. Придет весь черный, усталый, помоется, отужинает и на боковую. Ему не до меня. Иногда спросит: как дела, как думаю дальше жить и все. Зато его жене до всего было дело: и ем я много, и лодырь, и дармоед. (А я и воды натаскаю, и за скотиной приберу, и с их детьми понянчусь, да мало ли по дому дел). Но ей все неймется. Договорилась до того, что жениться мне надо. А какой жениться, если мне только семнадцатый год пошел. И все же допекла она меня. Решил: или осенью в Рязань поеду, поступать в фабрично-заводское училище, или женюсь и, как брат, стану в деревне жить и работать.
…Рыкунов умолк, словно перебирая прошлое. Теперь уже и нам хотелось узнать, что же там дальше такое произошло, из-за чего наш Вениамин неожиданно стал таким разговорчивым. И мы не хуже Женьки начали понукать машиниста.
- Соседка у меня была, Тонька Молчанова, в одном классе учились, – начал он вновь рассказ. – Пошел я к ней. Познакомь, говорю, меня с какой-нибудь девчонкой. Я, может, жениться собрался, а стесняюсь подойти. Она все пообещала устроить. Договорились встретиться в клубе, когда кино в село привезут. Такой день настал. Пришел я в клуб. Тонька подводит Лизу Кашурову. Она классом ниже училась и на другом конце села жила. Что я там им там говорил – и не упомню. Потом мы втроем зашли в клуб, сели, я им по горсти семечек дал, а что дальше делать – не знаю. Так все кино как сыч и пялился на экран. И провожать не пошел из-за робости.
На другой день спрашиваю Тоньку: ну, как, мол? Че Лиза говорит? А она отвечает, что Елизавета сказала: «Да, ну его, этого Веньку! Ни слова сказать, ни приласкать… Сидит, как пенек, и семечки лузгает».
Обидно мне стало. Я давай Тоньку уговаривать, чтобы еще раз попробовала сдружить нас с Лизой. И повод придумал: будто бы на охоту мы поедем. А надо сказать, что места у нас красивые – в ложбине озеро, рядом с деревней, а вокруг смешанный лес.
В общем, снарядился я в тот вечер быстро. Лодка у меня всегда была наготове, так как рыбачил для подкорма семьи. Заскочил лишь домой за братовым ружьем да молока из кринки на ходу попить, так как проголодался. И собака наша охотничья, Сильва, за мной увязалась. Первой в лодку запрыгнула. С тем и отчалили. Девушки на корме уселись, а я выгребаю к середине озера. И чувствую, что молоко начинает у меня в животе играть. Бурно так, аж урчит. Сильва, подлая, в ответ на это урчание рыком огрызается, а мои пассажирки странно так переглядываются. Мне же – хоть плачь. Распирает меня давление, на волю просится. На счастье, какие-то утки показались вдалеке. Хватаю ружье, не жду, когда подлетят ближе (нужны они мне сто лет), бабахаю, одновременно выпуская на волю воздушную струю, и чувствую, как по ногам и кальсонам потекло что-то теплое и липкое.
- Девушки, – кричу, – ну ее эту охоту! Все равно ничего не добудем. Давайте лучше рыбачить. У меня там, в камышах, удочки припрятаны…
…Сам же что есть силы гребу. Разогнал лодку, чтобы хватило к берегу причалить, выпрыгнул на ходу и к камышам поплыл, вроде как за удочками. Залез подальше в заросли, чтобы не видно было, кальсоны швырнул куда-то, брюки уже на голое тело напялил и по-быстрому на чистую воду выплываю. Негодую при этом: вот, мол, ворье – удочки сперли!
- Ну, ну – дальше, дальше…
…Женька Лозовский аж припрыгивал от нетерпения на скамейке, пришпоривая рассказчика.
- А чего дальше-то?! – Рыкунов махнул рукой. – Тонька с Лизкой стоят на берегу, пальцами куда-то за мою спину показывают и чуть не падают от смеха. Оборачиваюсь, Сильва плывет от камышей и тащит в зубах мои кальсоны с остатками молока наружу. Не помню, как вылетел из воды, но с той поры я в деревню - ни ногой…
…Последние слова машиниста потонули в таком хохоте здоровых мужских глоток, что казалось в вагончике вылетят стекла.