Последний выстре

Сергей Александрович Горбунов
Я внутренне напрягся, не зная, что ожидать. Сосед по купе, молодой, молчаливый азербайджанец, назвавшийся Али, до этого безучастно смотревший в окно вагона, вдруг издал горлом хриплый звук, подался вперед и вцепился побелевшими пальцами в край стола. Его темные, с застывшей печалью глаза, раскрылись, словно от ужаса, и стали еще чернее.
- Али, что с тобой!? – отбросив купленную на станции газету, я быстро поднялся с полки, не зная, что делать и чего ожидать в следующий момент.
- Там… там… голос… – Али, у которого вновь перехватило дыхание, резко вытянул руку  по направлению к закрытой двери купе.
Только теперь я услышал за ней заразительный девичий смех и чьи-то голоса. И, словно опасаясь непредсказуемости дальнейших действий своего попутчика, рванул рычаг и рывком раздвинул дверь купе.
Молоденькая, с задорным лицом казашка, разом оборвала смех и вместе с парнем и еще одной девушкой, стоящими у окна в проходе вагона напротив нашего купе, удивленно уставились на меня.
Пробормотав какие-то извинения, я обернулся на шум. Али, словно у него подломились ноги, плюхнулся на полку, на которой ранее сидел, откинулся назад и закрыл глаза.
Я, еще раз извинившись перед веселой компанией, задвинул дверь и тоже присел на свое место. При этом, лихорадочно соображая, что делать: то ли начать расспрашивать попутчика о его самочувствии и совать ему стакан минералки, то ли сделать вид, что ничего не произошло (да и, собственно, что было?) и вновь уткнуться в купленную недельной давности газету? Так ничего не решив, я уставился в окно, подперев голову так ладонью, что она, как у коня шора, закрыла от меня молодого азербайджанца.
Не знаю, сколько я просидел в такой позе – бездумно разглядывая проносящуюся мимо выжженную рыжую равнину Устюрта и одновременно размышляя о странном соседе по купе. Что я о нем знал? Когда я, завершив все командировочные дела на Мангышлаке, вошел в вагон – он уже там был. Фактически молча, перекинувшись лишь несколькими фразами, легли спать. Не разговорились мы и утром. Если не считать полагающихся по такому случаю приветствий, несложных монологов знакомства и тех слов, когда мы за завтраком предлагали друг другу свою нехитрую дорожную снедь, – обширной беседы у нас с Али за все время пути как-то не получилось. Он молчал, а его глаза с глубокой скорбью не позволяли лезть с какими-либо вопросами. Так вот мы и ехали, наматывая на колеса вагонов километры, пока не случился этот то ли приступ какой-то болезни, то ли нервный срыв, когда боль, сидящая внутри, пыталась вырваться наружу.
- Вы меня, пожалуйста, извините, – осипший голос Али прозвучал неожиданно, как и в первый раз. – Вы не думайте: я не эпилептик и не псих… Просто я услышал смех дорогого мне человека, которого уже нет. И потерял реальность. Я чуть не умер, боясь поверить в чудо, когда вы открыли дверь. Но там была другая девушка. И если бы вы знали, как тяжело мне было возвращаться сюда! – он, обводя рукой купе, произнес это с таким надрывом и болью, что у меня по спине пробежали мурашки.
…Али замолчал так же неожиданно, как и начал. Затем налил в стакан минеральной воды и жадно в несколько глотков выпил ее. А потом, подняв на меня свои глаза, в которые прямо было трудно смотреть, спросил:
- Вы были, когда-нибудь в Нагорном Карабахе? – получив отрицательный ответ, Али, словно рассказывая самому себе и, вглядываясь в только ему видимые картины прошедшего, начал свое повествование. – Там, на берегу реки Тертер находится наше село Гямыш, названное по имени горы. Места у нас красивые… Заросшие лесом хребты Малого Кавказа, долины, словно сад. А воздух – дышишь и не надышишься. Там мы и жили – азербайджанцы и армяне. Хорошо жили. Наше село богатое было – виноград, скот, пшеницу выращивали. Кто не хотел в совхозе работать – на   заработки в другие края выезжали или фруктами на стороне торговали. Бедных у нас не было. Каждый старался большой кирпичный дом построить, машину купить. И наша семья хорошо жила. Отец прорабом в совхозе был. И я по его стопам пошел, строительный техникум после армии закончил и, чтобы набраться опыта, каменщиком в бригаду к отцу пошел. Двое старших братьев шоферами работали, но могли и  трактором, и  комбайном управлять. А мама моя была учительницей русского языка в школе. Так вот мы и жили. Братья уже семьями обзавелись, а я как-то об этом и не думал. В институт мечтал поступить, в архитектурный. И поступил бы, тем более, что встретил Каринэ. Я когда в армию уходил – она в куклы играла. Потом техникум заканчивал, на стройку пошел, а она еще за партой сидела. Да, собственно, я ею и не интересовался, слышал, что вроде уехала в Ереван учиться. А на кого – даже и не спрашивал. А тут иду по селу, а навстречу мне девушка. Нет, не девушка, а прекрасная фея. Гибкая как виноградная лоза. Не идет, а словно по воздуху плывет.  Глаза большие и такие, что смотришь в них и не наглядишься. Улыбнулась она и говорит смущенно: «Здравствуй, Али!» Да так сказала, что меня будто током ударило. Меня мама, как младшего из братьев, очень любит и тоже с нежностью в голосе Али называет, но такого со мною еще не было, чтобы от ласковых слов в жар бросило. Я стою как телеграфный столб, рот раскрыл и не знаю, что ответить. А она засмеялась, будто колокольчики зазвенели, и дальше пошла. Потом обернулась и рукой мне помахала.
…Али опустил голову и замолчал. Замер и я, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить, как отражение на воде, то, что сейчас виделось этому молодому кавказцу, чьи виски не по возрасту густо пробила седина.
- Я не дошел, куда шел и вернулся домой, – прервав паузу, вновь начал говорить Али. – Моя добрая, умная мама своим женским сердцем сразу поняла мое состояние. «Кто она, сынок, и как ее зовут?» – спросила  меня мама. «Она – фея, – ответил я. – И, если не ошибаюсь, то зовут ее Каринэ,  которая уезжала в Ереван». «Дочь Левона Мартиросовича Саакяна, бригадира виноградарей?» – спросила мама. «Может быть, – ответил я. – Но у меня пожар в голове и сердце».  «Ты становишься взрослым, мой сын, – печально улыбнулась мама. – Я  знаю эту девушку. Она моя лучшая ученица и тоже будет педагогом. Сейчас она приехала домой после первого курса на каникулы. Но не спеши, сын», – и мама как-то горько вздохнула.
- Тогда, - продолжал Али, я не придал значения ее совету – не спешить, и не понял истинную причину материнской грусти. А мама сердцем чувствовала беду, хотя она еще была далеко. Вы не обижайтесь, но я не стану вам рассказывать, как искал встреч с Каринэ, как между нами вспыхнула любовь, которая еще жарче разгорелась, когда она вновь уезжала учиться в Ереван, как торопился к ней, мчась, не касаясь земли, когда она вновь приезжала на каникулы. …Поймите, – это моя сокровенная память, то, что у меня осталось.
-Да, ты что, Али! Разве я не понимаю! – я даже возмутился. Но рассказчик, похоже, этого не заметил и не слышал, погруженный в воспоминания.
- Встречались с Каринэ мы на окраине поселка, где старые пониклые ивы тянули ветви к воде. Мы говорили и не могли наговориться, сердясь на  то, что часы пролетают как минуты. Она рассказывала об учебе на последнем курсе, я о делах на стройке, где уже работал мастером. И вместе мы мечтали…
Али втянул воздух в себя и как бы весь напрягся.
- Но тут начался распад Советского Союза, который дошел и до нашего села, – после паузы сказал он. – Я  никогда не интересовался политикой и мне все равно, кто правит в Карабахе. У меня была любимая, мы строили планы, как станем жить после свадьбы, и какие красивые у нас будут дети. Больше на этой земле я ничего себе не желал. И я никогда ни обращал внимание на то, кто какой нации. Нас родители не баловали: учили жить и работать честно и не делать зло людям.  Я и у себя на стройке не делил людей по роду, племени и вере. Если ты можешь дело делать, ведешь себя, как положено нормальному человеку, значит, ты уважаемый. А «шакалы» есть у каждого народа. Но я не думал, что их так окажется много. Вначале незаметно, а потом не скрывая, армяне и азербайджанцы Карабаха стали отделяться друг от друга. Их вожди в Ереване и Баку стали тянуть нашу землю к себе. И поселок залихорадило. Каждая из наших наций не желала становиться частью народа другого государства. Вначале азербайджанцы и армяне нашего села лишь шептались на кухнях и по углам, недовольные  нынешним поведением друг друга, затем соседи-иноверцы перестали здороваться. Потом начались митинги и выяснения, чья нация больше обижена другой и кто живет беднее. А далее начались  угрозы в адрес друг друга. Даже мои  умные старшие братья, которые до этого дружили с армянами и сидели с ними за праздничными столами, стали ярыми националистами. Родители пытались их образумить, но те, наоборот, словно очумелые, по примеру других где-то раздобыли оружие и грозились, что отправят всех армян в Ереван. Я же у них, бывший любимый брат, стал предателем. Каждый раз, опьянев от вина, они начинали кричать, что я позорю семью и должен бросить свою армянку. Мы не раз под причитания мамы жестоко дрались из-за  этого, но я не желал рушить счастье своими руками, и плевал на братьев, стариков и других моих земляков, которые лезли ко мне с наставлениями и требованиями.
Нелегко было и Каринэ. Она не раз приходила на наше заветное место с опухшими глазами. И, не сдерживая слез, рассказывала, как армянская община требует от ее отца Левона, чтобы он запретил дочери встречаться с азербайджанцем, и что женщины и старухи, которые вчера еще ласково окликали ее, теперь обзывают грязными словами. Я как мог успокаивал свою любимую и даже убедил ее уехать куда-нибудь не только из села, но и вообще в другую республику. И, наверное, так бы и случилось. Но тут-то ли мальчишки подрались, то ли кто-то из взрослых кого-то оскорбил, но в Гямыше загремели выстрелы. Были убитые и раненые. Вопли и проклятия на армянском и азербайджанском языках, смешиваясь с дымом подожженных домов, устремились к вершинам гор. Так, по-партизански, сельчане воевали месяц, пока не напились крови и горя и не ужаснулись по поводу того, что два наших  кладбища, мусульманское и  христианское, стали очень быстро разрастаться. Все это время мы с Каринэ не виделись, разделенные фронтовыми рубежами тупой и бессмысленной вражды, моля Аллаха и Бога, чтобы наша любовь не оборвалась, и с нами ничего не случилось. Это сбылось: мы уцелели в войне, в которой я, собственно, и не принимал участие. Когда же стрельба и охота друг за другом прекратилась, я пробрался к дому Каринэ и вызвал ее на свидание. Счастливая, вся сияющая, она предложила пойти на наше место к реке, подальше от всех глаз. Мы не говорили ни о произошедшей битве, ни о чем другом – мы, обнявшись, прижались друг к другу и так застыли, чувствуя, каждую клеточку друг друга, и единый стук сердец. Я не слышал выстрела. Я только почувствовал, как Каринэ рванулась куда-то вбок, а затем начала медленно, беззвучно сползать. А у меня по руке и телу потекло что-то теплое. Я закричал дико и страшно, поняв, что пуля, кем-то посланная, возможно, в меня, убила Каринэ. Я кричал и плакал, пытаясь оживить мою любимую, и был словно в бреду. Потом прибежали какие-то люди, они что-то говорили и спрашивали, но я вцепился в остывающую руку Каринэ, и рыдания, каких даже не было в детстве, когда меня колотили более сильные мальчишки, душили меня. Что-то кричать и вырываться я начал лишь тогда, когда мою фею стали заворачивать в простынь и понесли к машине, а меня родные потащили в другую сторону.
…Али, не таясь, вытер слезы, которые покатились по щекам, и еще налил в стакан минеральной воды. Сейчас, в тусклом свете уходящего дня его лицо казалось еще смуглее, чем было.
- На похоронах Каринэ я не был, – голос  стал тихим и тусклым. – Меня свалила какая-то нервная горячка, я неделю пролежал в бреду, а когда пришел в себя – от  слабости не мог ходить. На похороны ходили мои родители. Мама говорит, что когда они с отцом подошли к гробу – все армяне молча расступились. И когда она заплакала, мама Каринэ тоже стала рыдать. Потом приезжал со Степанакерта какой-то майор милиции, вел следствие. Кто стрелял, он не выяснил. Сказал, что выстрел был из автомата, на поражение, по нашим силуэтам, которые хорошо были видны на фоне угасающего заката. Кому и за что предназначалась пуля, майор тоже не знал. С тем и уехал. А мама сказала, что это был последний выстрел в нашем селе.
  После этого я возненавидел свое село и земляков. Я всматривался в их лица, пытаясь определить, кто стрелял. И почти все отводили глаза в сторону. И я, попрощавшись с родителями Каринэ и со своими, положив цветы на ее могилу, решил уехать из Гямыша.
 - И куда теперь направляешься? – поинтересовался я у собеседника. 
- Пока в Актюбинск, к армейскому другу. А там видно будет.  Хотел в Россию, но она кавказцев не любит.
…Мы опять замолчали, каждый думая о своем. Я силился понять, что толкнуло того человека – армянина или азербайджанца – направить ствол автомата на возлюбленных, беря на мушку прицела их головы. И разве нужна была, к уже вылившимся на это село потокам горя, еще дополнительная его капля? И почему эта бессмысленная война односельчан последней своей жертвой выбрала юные создания, вставшие выше наций и не помышлявшие о насилии?
Мысли прервала проводница, предложившая чай. Мы поужинали и как-то торопливо легли спать. Когда я утром открыл глаза, полка Али была пуста. Он сошел на  промежуточной узловой станции, не доезжая Актюбинска.