В сгустившейся осенней мгле, освещаемый единственным тусклым фонарём, интернат напоминал медленно тонущий корабль, который чинно, но торопливо покидали те, кто считал себя его пассажирами. Ученики разъехались уже давно — кто-то ещё вчера, но большинство — сегодня днём, и теперь этот корабль покидали люди посолиднее — капитаны, их помощники, штурманы, навигаторы и вообще все те, кто хоть как-то хотел повлиять на его курс. Мгновенно, как только закончилось заседание, исчез Шульман, привыкший ценить каждую секунду. Ушёл лысый мужчина с отвисшей губой, которому в течение собрания звонили раз пять. Шапка у него съехала набок, пальто было запачкано, а он всё шёл в темноту, губы его постоянно шевелились, он что-то бубнил себе под нос, и сам себе он был наилучшим собеседником. Уходил Прибышев, семеня своими маленькими пухлыми ножками — лицо его стало не просто красным, а багровым, и на нём проступали едва заметные пятна. Из-под шарфа, делавшего его совсем круглым, торчал нос, и сейчас этот нос казался единственной острой частью его тела. Уходил Казаковцев — один его ботинок был развязан, но он этого не замечал; уходил быстрым шагом, не оглядываясь. Уходили все.
Из дверей интерната вынырнул седобородый Либенталь, сопровождаемый под руку Негреевым. Руки у Либенталя заметно дрожали, выдавая прогрессирующую болезнь Паркинсона, но взгляд был ясный и твёрдый.
- Иван Абрамович, а помните, как мы, когда были в десятом классе, два черепа нашли? Вы тогда ещё сказали, что они тут лежат с войны, ещё гражданской? Вы говорили, что в этом леске белогвардейцы красных расстреливали?
Либенталь несколько удивлённо посмотрел на Негреева.
- А ты помнишь?
- Помню, очень хорошо помню. Я помню, вы ещё попросили никому не говорить про эту страшную находку, что вы сами доложите куда следует. Мы тогда немного обиделись — что мы, маленькие, что ли, сами можем доложить, если надо.
- Да, помню... И что же, рассказали вы кому?
- Нет, совсем никому не рассказывали. Я уже и забыл про тот случай, но вот сейчас вспомнил. А откуда вы знаете, что это белогвардейцы расстреливали красных?
- Не было никаких белогвардейцев. Я тогда обманул вас.
Лицо Негреева вытянулось — Либенталя он почти боготворил, а тут вдруг выяснилось, что учитель его обманывал и все эти годы в обмане не признавался. С лицом человека, ожидающего новое предательство, он повернулся к старику.
- Как это?
- Тут другая история была, только теперь мало кто её знает. Мы старались не афишировать, и похоже, нам это удалось. Ты помнишь, где интернат помещался первоначально? Помнишь то холодное дырявое здание? То-то. Нужно было найти новое место для интерната, хорошее место. Но это место всё никак не находилось. И вот наконец кто-то обратил внимание на этот квартал. А в этом квартале тогда находилось старое кладбище. Оно уже было давно заброшено, за могилами никто не ухаживал, да и сами-то могилы можно было опознать разве что по обломкам крестов и каменных плит. Сквозь эти кресты и плиты росли могучие деревья, а пространство, что оставалось между ними, покрывали двухметровые заросли крапивы. И мы тогда решили, что это хорошее место для интерната. Кресты и плиты убрали и вывезли, по всему лесу ещё металлоискателем прошлись, чтобы ученики ненароком какой обломок креста не нашли, землю между деревьями разровняли, хотя ровнять пришлось скорее от появившихся от времени овражков. В середине всё вырубили, чтобы построить это здание, а по краям облагородили. Подпилили старые ветки, которые грозились упасть, расчистили кустарник, который стал очень густым — словом, работы было невпроворот. Мы с Марком в то лето среди других рабочих были, трудились от зари до зари, потому что уж очень хотелось нам видеть здесь интернат. И построили интернат на этом месте.
- Но тогда многие должны были находить кости?
- Нет, мы всё достаточно хорошо сделали. Какие-то кости в земле, поди, до сих пор лежат, но пока не раскопаешь, ничего не увидишь. А в ваш год, я помню, зарядили дожди непрерывно на две недели, да ещё и грунтовые воды неожиданно поднялись. Словом, почву на бывшем кладбище основательно размыло. Поэтому вы и нашли черепа. Так бы ничего не нашли.
- Так значит, эта церковь, которая сейчас строится...
- Церкви там не было. Была когда-то маленькая часовенка, но рассказывают, что она сгорела ещё в девятнадцатом веке. Да, скорее всего, сейчас церковь и строится на месте той часовни. Часовня — одно название: просто были балки, утопающие в крапиве. Тоже вот их приходилось разбирать, а крапиву выкашивать. Много тогда работы было. А теперь там церковь будет, на том самом месте строится, где мы с Марком и ещё группой рабочих расчищали место... Так-то вот!
- А вам не было страшно, что интернат строится на бывшем кладбище?
- Нет, не страшно. Если бы это было действующее кладбище, за которым кто-то ухаживал — это было бы нехорошо, хотя всё равно не страшно. Нужно заботиться о живых, а мёртвым забота уже не нужна. А тут, как ни крути, всё к лучшему. Был заброшенный и некрасивый квартал, и мы сделали из него конфетку. О чём мне жалеть? Или ты спрашиваешь, не снились ли мне по ночам мертвецы? Нет, не снились. Наверное, те мертвецы, которые мне должны были сниться, давным-давно разложились.
Либенталь усмехнулся собственной шутке. Смех его напоминал бульканье.
Горыныч вышел из актового зала с чувством брезгливости. Казалось, сами стены интерната были забрызганы помоями, и Горынычу очень не хотелось к ним прикасаться. Он немного поразмышлял, куда идти — сразу прочь из интерната, или зайти в кабинет и забрать оттуда личные вещи. «Не пропитались ли они этим гнилостным запахом?» - подумал он. Наконец решил, что вещи лучше всё-таки забрать.
Он вошёл в неосвещённый коридор. Его собственная тень скользнула перед ним и растворилась в темноте. «Интересно, где включается свет?» - подумал он, но выключатель искать не стал, пошёл в темноту наощупь. Тут же с другой стороны коридора появилась чья-то другая тень, силуэт человеческой фигуры, напоминающий призрака. «Все мы здесь призраки, - подумал он. - Интернат умер, и здесь больше не осталось живых людей. Одни призраки.» Но он ошибся, потому что призрачная фигура оказалась худенькой девушкой в летнем платьице, которое совершенно естественно облегало её контуры, но весьма странно смотрелось в это время года и в этом холодном коридоре. Девушка, очевидно, была из этого мира, внутреннего интернатского. Все, кто пришли извне, одеты совсем иначе, по-зимнему. Но ведь все уже разъехались?
- Ой, Борис Аронович, здравствуйте! - послышался звонкий девичий голос.
«Она меня здесь ждала, что ли? - мелькнуло у Горыныча в голове. - Она как будто знала, что я здесь появлюсь.»
- Савина? Здравствуйте! Мне только кажется, что вы не по сезону одеты.
- А мне не холодно, - привычно ответила та.
Ася Савина. Она всегда одевается слишком легко. Вчера, когда все кутались в свитера и дышали на руки, чтобы пальцы не коченели и могли хоть что-нибудь записывать, Ася пришла в тонкой блузке и юбке до колен. Даже смотреть на неё было холодно. Горыныч не раз ей говорил, чтобы одевалась потеплее, но всё без толку. Грозить простудой было бессмысленно — в холодное время чихали и сморкались многие, но только не она.
- А вы разве не уехали? Все же уже разъехались.
- А у меня поезд в одиннадцать вечера, так что я пока здесь. А так — да, практически все уже разъехались, я одна в корпусе осталась. Бельё уже сдано, комнаты все закрыты, мне сказали, чтобы ключ на вахту сдала, когда буду уезжать...
- Не скучно одной весь вечер?
- Нет, мне даже нравится такая пустота. Идёшь, и шаги отдаются эхом. И темно везде, идти приходится почти что на ощупь.
Горыныч почти утвердился в мысли, что Ася его ждала.
- Борис Аронович, а правда, что вы от нас уходите?
Молния и гром посреди ясного неба. Горыныч осознал одну очень неприятную для себя вещь. Он считал себя честным и принципиальным, но он так и не сказал в глаза детям о том, что уходит. На это, правда, не было времени, но отсутствие времени никогда не может быть причиной чего-либо. Отсутствие времени — всегда повод, а не причина. А уйти и не сказать этого детям — крайне нечестный поступок. И теперь Ася узнала об этом от кого-то ещё и сейчас спрашивает его напрямую, и от этого ему стало немного стыдно. Он поймал себя на мысли, что пытается отвести глаза и не смотреть на девушку. «Не годится,» - сказал он себе и вернул взгляд — теперь он смотрел на девушку, но его взгляд был несколько вымученный.
- Правда, - наконец ответил он.
Лицо Аси вытянулось и заметно погрустнело.
- Жаль...
Если бы Ася стала просить его передумать и вернуться, он бы нашёл слова возражения и ответил что-нибудь. А сейчас отвечать было просто нечего. Она не винила его ни в чём, не говорила, что теперь они остаются без него и, очевидно, на произвол судьбы. Не сказала избитую фразу «А как же мы?». Только «жаль», и на это «жаль» отвечать было нечего.
Какая-то гадкая мысль, подобная червяку, шевельнулась в голове у Горыныча. Он напрягся, но мысль юркнула в складки коры головного мозга.
- Я надеюсь, мы с вами ещё встретимся...
- Я тоже. Мир тесен, а наш круг очень узок.
Горыныч скорее почувствовал, чем увидел, что в глазах у Аси стоят слёзы. Она украдкой вытерла их и постаралась улыбнуться, но получилось плохо и неестественно.
- А можно вам фенечку подарить на память?
- Я не ношу фенечки, но спасибо...
Ася протянула ему бисерный браслет, который был у неё в руке. В темноте было невозможно разглядеть, есть ли на нём какая-нибудь надпись, не было видно даже цвета бисера. Горыныч почувствовал себя неловко. Таких подарков ему никто никогда не дарил. Стоило ли его сразу же надеть на руку, чтобы потом, когда Ася уйдёт, снять? Он решил,что не стоило, и просто держал подарок в руке.
- Спасибо, Ася... Успехов вам во всём.
Горыныч редко называл учеников по имени.
- И вам успехов! Мы всегда будем помнить вас!
Ни «возвращайтесь», ни «если вернётесь...» - она воспринимала это решение как окончательное и необратимое.
Неловкая пауза, возникающая, когда все слова уже сказаны, а прощаться не хочется. Молчание прервала Ася.
- До свидания, Борис Аронович!
Она слегка развела руки, как будто собиралась его обнять, но одёрнула себя, сочтя это уже совсем явным нарушением субординации. Руки девушки безвольно опустились, сейчас они напоминали крылья птицы, которая обнаружила, что лететь ей больше некуда. Горыныч и без этого невольного жеста чувствовал, как бьётся сердце девушки — казалось, в пустом коридоре сердечный стук гулко отдавался эхом. Ася очень быстро, почти бегом, преодолела половину коридора, затем оглянулась, как будто боялась, что Горыныч окажется призраком и растает в воздухе, и крикнула:
- Спасибо вам за всё!
«За что спасибо? - удивился Горыныч. - Я же этим классом не занимался, практически даже не общался с ними, как с... Ладно, не будем об этом.»
Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Ася уже исчезла в темноте. Несколько мгновений воздух коридора хранил в себе упругие колебания Асиного голоса, но они быстро затухли, впитавшись в стены. Лишь в ушах Горыныча последняя фраза не стихала, поддерживаемая резонансными колебаниями головного мозга.
«Стены, стены, сколько же вы в себя всего впитали,» - подумал он с горечью.
Затем он вспомнил, куда шёл. Кабинет, в котором он проводил занятия, был закрыт, но у Горыныча должен был быть дубликат ключа. «Если я его не оставил дома.»
Не оставил. Ключ долго не хотел открывать старый, расшатавшийся от времени замочный механизм. Нужно было вставить ключ в определённом положении, не совсем до конца, и под определённым углом повернуть его. Повозившись немного, Горыныч нащупал правильное положение, в котором ключ поворачивается.
«Вот так и люди, - подумал он. - Тратишь кучу усилий, чтобы найти подход к чьей-то душе, пробуешь силу, а сила-то и не нужна, нужно только выбрать правильное положение ключа.»
Горыныч шагнул в кабинет и привычным движением нащупал выключатель. Конденсаторы загудели, некоторые из них вспыхнули, словно большие светляки, а после них стали загораться люминесцентные лампы. Одна из них никак не хотела поджигаться и всё время моргала. Загорится — и тут же погаснет с лёгким треском, напоминающим удар друг об друга двух лёгких пластиковых трубок.
В его руке всё ещё лежал браслет, он был тёплый от Асиных рук и, казалось, сам излучал тепло. Бисерины были приятны на ощупь, каждая из них с некоторым усилием могла прокручиваться в пальцах. Весь браслет был белый, шириной в десять бисерин, и лишь через некоторое время он заметил, что бисеринки в этом браслете двух оттенков. А точнее, они блестели по-разному. При ровном освещении ничего не было видно. Но когда свет падал на браслет, то в последнем на матовом фоне выделялись бисеринки, блестевшие наподобие алмазов. Эти бисеринки составляли слова, проявлявшиеся медленно, как на фотоплёнке.
«Спасибо за всё!» - прочитал Горыныч на браслете.
Вещей было совсем немного. Личная кружка и сменная обувь лежали в преподавательской, а здесь было лишь несколько книжек, по которым он готовился к занятиям. Савченко, конечно, можно оставить здесь, беды в этом большой не будет, а вот ксерокопия курса Азарова, придуманного им фактически «с нуля» - вещь бесценная. Спасибо Саше, что записал его занятия. Этот курс, правда, нужно редактировать: от конспекта до книжки, по которой можно заниматься, долгий и тернистый путь. Жаль, что этот путь пока так и не пройден. И, учитывая нынешние реалии, скорее всего, никогда не будет пройден. Жаль. В интернате, каким бы он ни казался плохим, было много хороших моментов. Илья может их не замечать, но игнорировать их даже он не сможет. Странно, что вот эти разрозненные записи студента — это самая ценная вещь, которая здесь осталась. Не считая, возможно, этого браслета — но браслет не в счёт, это ценность совсем другого рода...
Да ты становишься сентиментальным, сказал он сам себе. Не надо. Не надо сантиментов. Лучше делай то, что должен делать. Сейчас твоя задача — уйти из этого интерната. Не надо больше искать фальсификации — фальсификаций не будет. А будет подковёрная борьба, в которую, возможно, будут втянуты самые разные силы. Но ты ведь не воин, а физик, и особенно противны тебе методы такой борьбы, в которой негодяями и подлецами оказываются обе стороны. Не надо. Уходи, и пусть они разберутся без тебя.
Надо будет прийти и всё сказать ученикам, глядя им в глаза. Ты же всегда старался произносить колкости, глядя в глаза, потому что считал, что по-другому подло и некрасиво. А сейчас ты так и не сказал им, что уходишь. Не сказал, хотя такая возможность была — не притворяйся, не отмазывайся отсутствием времени, возможность у тебя всё-таки была. Но теперь они, конечно, все знают, и знают не от меня. Скверно. Прийти, что ли, к ним ещё раз в начале четверти? Всё равно нужно будет соблюсти какие-то формальности, возможно, подписать какие-нибудь бумаги, без тебя разберутся, какие... Нет, не надо приходить к ним. Это бессмысленно. Ты уже попрощался.
Спецкурс, кстати, можно и оставить, просто перенести занятия в какое-нибудь другое место. Можно, например, в ядерный институт, хотя договориться о том, чтобы туда пускали школьников, будет крайне проблематично. Ты ещё успеешь об этом подумать.
Горыныч взял книжки, осмотрел ящички в учительском столе — не забыл ли он чего. Нет, не забыл. Тебе тут практически нечего забывать. Посмотри на этот кабинет в последний раз и закрой за собой дверь. Уходя, уходи.
В истории было много случаев, когда ученики предавали своего учителя. Но что-то я не припомню случая, чтобы учитель предавал своих учеников. Откуда эта цитата? Кажется, из Стругацких, «Отягощённые злом». Хорошая цитата, добрая, только ведь в жизни всё получается иначе. На каждом шагу мы совершаем предательства, просто большинство этих предательств мелкие и неинтересные. Запил Незлобин, не пришёл на занятия — мелкое предательство. Выпустил я тот класс, а с кем из них я сейчас общаюсь? Мелкое предательство. В сущности, каждый выпуск является предательством учителей по отношению к ученикам. Нет, нехорошо — так ты каждого в предатели запишешь. А есть просто два слова учитель — с маленькой и с большой буквы. Интересно, к какой категории ты причисляешь себя? Ах да, ты же не учитель, ты преподаватель, и именно так себя и позиционируешь. Лет пять назад ты был даже не против назваться учителем, но теперь всё изменилось. Сейчас всё по-другому. А скоро всё будет снова по-другому. Не предательство ли то, что ты скидываешь с себя часть обязанностей, заменяя наименование «учитель» на «преподаватель»?
Но это всё мелочи. В мелочах можно копаться, но это имеет смысл только тогда, когда решены более крупные проблемы. Твой исход из интерната, несомненно, является предательством, и сейчас ты пытаешься оправдаться. Говоришь себе, что иначе поступить не можешь. Придумываешь какие-то более мелкие предательства, которые совершают все, надеясь, что в этом море мелких предательств растворится твоё, крупное... Ничего не сказал о своём уходе детям и ещё думал, будто на это не было времени. Не было времени! Эти слова тебе регулярно говорят дети, когда приходят с несделанным домашним заданием. Точнее, приходили, не надо больше об этом в настоящем времени... Вспомни, что ты им всегда отвечал. Почему сейчас самому себе ответил иначе? Не было времени...
Интересно, что подумают дети про мой исход — предательство это или нет? Некоторые сочтут его предательством. Самое интересное, что это будут не те дети, для которых мои уроки хотя бы что-то значили. Я уверен, что Ася мне никаких упрёков не сделает — ни в глаза, ни за глаза. А в предатели меня запишут те, кто от моих уроков всячески старался отвертеться, кто считал, что ему совершенно не нужен такой уровень, такая строгость, такие требования. Это нормально, это соответствует человеческой природе. Только ведь неважно, что думают другие — важно, что об этом думаешь ты сам. А сам ты ничего об этом не думаешь, ты поступаешь так, как указывает твоя совесть. А совесть сейчас велит совершить предательство. Так что не надо этих глупых отговорок, ты предатель, ты запятнал себя и заклеймил, но ты поступаешь именно так, потому что иначе поступить уже не можешь.
И вот она, эта гадкая неуловимая мысль, подобная червяку. Попалась, наконец, когда я переворошил всё в голове. Наверняка некоторые из учеников решат, что я ухожу не сам, что меня вынуждают уйти, потому что я ответил инспекторам то, что считал правильным. Мне, конечно, всегда было плевать, кто и о чём подумает, но дело-то не в этом. А в том, что я хотел подать правильный пример для учеников. Не лизоблюдствовать ни перед каким начальством. Но если они будут думать, что такое поведение обязательно приведёт к печальным последствиям, то ученики не извлекут из этого должного урока. Не об этом ли хотела спросить Ася, когда вышло неловкое молчание? Но теперь уже поздно что-либо исправлять. Ты уже попрощался.
Казалось, интернат окончательно обезлюдел — не было ни души ни в коридорах, ни в кабинетах, и даже будочка вахтёра оказалась пустой и закрытой на замок. Возможно, какая-то жизнь теплилась в кабинете Натальи Никаноровны, но заходить туда, конечно же, не стоило. Разве же это жизнь, которая ютится среди нескольких тонн бумаг, которые самое верное нужно отправить в макулатуру? Что за руководство интерната, которое всячески старается отгородить себя от самого интерната?
Зато преподавательская оказалась открыта. Это хорошо, потому что искать ключ, искать вахтёра, искать хоть кого-нибудь в этой пустыне не хотелось совершенно. С другой стороны, в открытый кабинет мог зайти кто угодно, и личные вещи здесь явно не были в безопасности. Хотя что там можно красть? Разве что мою куртку, сиротливо висящую на вешалке? Есть, правда, несколько компьютеров, возможно, они ещё представляют собой какую-то ценность. Наверное, есть ещё что-нибудь, что можно было украсть. Но нет, всё ценное, что было в этом интернате, нематериально, и оно уже украдено, и ты являешься прямым соучастником. А теперь ты трусливо скрываешься с места преступления.
Оставь такие мысли, они сейчас ни к чему. У тебя будет ещё неделя на размышления. Хотя зачем размышления, если ты уже всё решил и знаешь, что твой выбор правильный? Не надо никчёмных размышлений, нужно просто делать то, что должен.
Горыныч переобулся, надел куртку и шапку, сунул в портфель сменные туфли. Покопался в шкафу с кружками, нашёл там свою. Она была на той полке, куда складывались грязные и не помытые кружки. Кто-то, значит, пил из его кружки и оставил её немытой. Маленькая месть интерната за уход — нагадить в кружку. Ладно, складывай её в пакет, а пакет в сумку. Дома отмоешь, не здесь же этим заниматься. Горыныч поколебался, не взять ли отсюда упаковку чая, которую он как-то принёс сюда. Не стоит, сказал он себе. Не мелочись, возьми только то, что тебе действительно понадобится. Взял кружку и сменные туфли — молодец. А теперь уходи, и пусть здесь разбираются без тебя.
Горыныч спустился вниз. Свет в зимнем саду работал по таймеру и сейчас уже был выключен. В полутьме скалы, воздвигнутые Семёновым, напоминали мрачный замок некроманта. Этот замок крепко держал Алексея и не давал ему уйти.
Что ж, каждому своё. Ровина держится за место, Семёнов — за растения, его жена — за мужа и сына, а мне не за что держаться, я один, и я свободен. Вот разве что совесть будет иногда напоминать, от совести никто из нас не свободен, но многие с ней умеют хорошо договариваться. Наверное, договорюсь и я — не сейчас, так чуть позже...
Мягкие снежинки мерно падали, собирались в сугробы и ложились шапками на ветви голых деревьев, скрипели под ногами и примерзали к асфальту. Морозный воздух дохнул в лицо Горынычу, проверил его куртку и ботинки и, не найдя в них явной бреши, успокоился. Интернат снаружи выглядел мёртвым исполином, пустым и мрачным, тёмные окна в нём были похожи на выбитые зубы, а крыша напоминала шляпу, которая каким-то непонятным образом удержалась на истлевшем черепе.
Где-то сзади бил прерывистый свет, вспышки, далёкие, точечные и мощные, словно взрывы сверхновых. Горыныч оглянулся и увидел звезду, одиноко висящую в небесах. Остальные звёзды были скрыты под густой пеленой облаков, и свету от них пробиться было совершенно невозможно. Значит, эта звезда была совсем рядом, и в ней, возможно, зарождалась новая вселенная. Звезда погасла, чтобы через минуту зажечься с новой силой.
Там, наверху, что-то сваривали — это строили храм, и строительство, как показалось Горынычу, не прекращалось ни днём, ни ночью, ни даже по субботам. Он уже воочию слышал близкие молитвы, многократное заклинание «Господи помилуй!» с удлинённым последним слогом, съезжающим на полтона вниз и возвращающимся обратно в тонику. Шуршание ветра в деревьях напоминало мудрую проповедь священника, а звуки города, приглушённые лесополосой, были подобны чистому церковному хору.
Мужчина отыскал в кармане брелок с ключом от автомобиля. Этот ключ был его пропуском в потусторонний мир, в мир по ту сторону от лесополосы. Он в последний раз оглянулся на здание и пошёл по тропинке прочь — прочь от этого мёртвого строения, прочь от звезды, предвещавшей новое будущее, прочь из этого мира в мир бесконечного гомона и суеты. Здание посмотрело на него пустыми глазницами окон и погрузилось в белое безмолвие.