Большая «Сузуки» с толстыми металлическими трубами, сваренными в мощную решётку, как бы отгораживающую машину от того, что впереди неё, ехала вдоль лесного квартала. Машина объехала его по периметру, она явно искала способ проникнуть внутрь, она вела себя словно слепая акула, кружащаяся вокруг своей жертвы, чующая её запах, но не способная разглядеть добычу. Навигатор подсказывал, что искомое место находится здесь, в этом квартале, но почему-то не хотел указывать, как нужно попадать в этот квартал. Машина остановилась возле забора, окружающего строящийся храм, но это была не та добыча, и автомобиль принялся кружить дальше. На втором круге замаскированный въезд был обнаружен, машина устремилась по неасфальтированной дороге, резко набирая скорость, сразу почувствовав себя настоящим джипом. Затем лесополоса расступилась, и джип оказался на небольшом пятачке, нос к носу со зданием. Тормоза взвизгнули, машина заложила крутой вираж и остановилась под острым углом к зданию. Были бы рядом другие машины, сразу стало бы ясно, что «Сузуки» припарковалась криво, но других машин рядом не было. И сразу же стало казаться — то ли из-за беспорядочно растущих неподалёку деревьев, то ли из-за дороги, появляющейся под углом к площадке, - сразу же стало казаться, что «Сузуки» припарковалась правильно, а вот само здание стоит как-то криво и под углом, и если что-то нужно переставлять, то переставить необходимо здание, а никак не машину.
Из автомобиля вышла дорого одетая женщина, держащая голову идеально прямо. Это уже вошло у неё в привычку — шейные мышцы были намертво зафиксированы, но этот факт скрывался под элегантным шарфом. Женщина пренебрежительно окинула окрестности таким холодным взором, от которого вполне мог бы выпасть снег даже посреди лета, и вошла в здание, которое она чуть не протаранила своим автомобилем. В здании окинула леденящим взором зимний сад, доску почёта — нет, не то, всё не то, — и прошла на лестницу, на второй этаж.
Была перемена, и коридоры были наполнены разномастными учениками, перемещавшимися туда-сюда. Мимо промелькнула влюблённая парочка, не замечающая ничего вокруг. Женщине сразу же что-то не понравилось во всём увиденном.
- А где тут расписание? - спросила она одного из учеников.
Тот махнул куда-то влево, в коридор, уводящий в неведомые пространства, и убежал по своим делам. Женщина шагнула в коридор и сразу же увидела стенды с расписанием и прочей информацией для учеников. Она глянула на часы, сверкнувшие золотом в этом полутёмном коридоре, сверила время и обнаружила, что в десятом «а» сейчас начнётся физика. Только она не знала, где сейчас начнётся урок: в расписании ни кабинета, ни фамилии преподавателя не указано.
«Найти бы кого взрослого, - мелькнуло у неё в голове. - Вообще почему это дети одни по коридору ходят?»
Но взрослых видно не было, поэтому пришлось ещё раз спрашивать у учеников, где сейчас физика у десятого «а». Один ответил, что не знает, а второй сказал: «Наверное, в двести двенадцатом кабинете». Одно другого не легче — теперь ещё придётся искать этот кабинет.
- А где он?
- Там, - махнул рукой ученик, - на нём написано.
На кабинетах и в самом деле были написаны номера. Женщина оглянулась и увидела прямо перед собой кабинет №221, а ещё увидела, что влево номера уменьшаются, а вправо, наоборот, увеличиваются. Она пошла влево и вскоре нашла нужный кабинет. Заглянув внутрь, она обнаружила там детей, только детей, которые были явно оставлены без присмотра. Гвалт стоял непереносимый, женщина даже не думала, что такой уровень шума в школе возможен. Один из учеников помахал женщине, она улыбнулась в ответ своей ледяной улыбкой. Но нужно было найти учителя.
Прозвенел звонок, некоторые ученики стали спешно занимать свои места, тогда как остальные продолжали заниматься тем, чем на перемене. Группа из пяти-шести детей стояла полукругом, но что они делали, из-за всеобщего шума было непонятно. И в эту секунду женщина увидела учителя, долговязого и с огромным портфелем, который шёл гигантскими шагами, совершенно очевидно направляясь в этот кабинет. Это был Михаил Анатольевич Азаров.
Азаров был легендой интерната и практически богом — худой как жердь, длинный, под метр девяносто, с маленькой юношеской бородкой и горящими глазами, отрешёнными от внешнего мира — огонь в глазах горел где-то внутри и лишь иногда прорывался наружу. Интернат он окончил лет пятнадцать назад; физику у него вёл Польский, тогда только-только пришедший в интернат в качестве преподавателя. Польский сразу заметил необыкновенные способности юноши. Трудные задачи Миша щёлкал как орешки, причём никогда не решал их так, как предполагалось по учебнику — постоянно находил какой-нибудь другой способ. Правда, он иногда схлопатывал плохие отметки на контрольных — из-за простых задач, где надо было просто применить нужные формулы. Очевидно, Миша считал эти задачи ниже своего достоинства и даже не брался за их решение. Когда Польский разобрался, в чём дело, он стал готовить для Азарова отдельный комплект задач, уровня не ниже всесоюзных олимпиад. Одной пары (в интернате, как и в университете, уроки сдваивались и назывались парами) Мише обычно хватало, чтобы решить задачи, над которыми лучше умы страны корпели четыре-пять часов.
Правда, на международную олимпиаду по физике Миша всё-таки не попал. Блестящие его способности ограничивались теорией, а вот экспериментальные туры олимпиад он раз за разом проваливал. Казалось, физическое оборудование его по каким-то причинам невзлюбило. Стоило ему прикоснуться к какому-нибудь прибору, и тот выходил из строя. Благодаря блестящей интуиции он худо-бедно справлялся и с экспериментальными заданиями, но приборы ему в этом сильно мешали. Он просто придумывал нужный ответ, а затем пытался его подтвердить экспериментально. В интернате его пытались научить делать эксперименты, но после десятка сожжённых амперметров и осциллографов на это дело плюнули. К более дорогостоящему оборудованию Мишу решили не подпускать.
В университете Миша учился очень своеобразно, пропуская свои предметы и ходя на чужие, к другому курсу. Университетские преподаватели обычно не вели учёта посещаемости и запоминали студентов по лицам, и это позволяло Мише заниматься как вздумается. В конце семестра небольшой обман обнаруживался — Миши не было в списках студентов. На это Миша с невинным видом объявлял себя вольнослушателем, желающим восстановиться на факультет, а потому просил поставить ему зачёт в специально заведённую тетрадку. Через год такого обучения преподаватели уже были наслышаны о его проделках и не удивлялись ничему.
Но ещё через год удивляться пришлось деканату, когда третьекурсник Азаров попросил перевести его на четвёртый курс, мотивируя это тем, что вся программа третьего курса у него уже сдана ранее. В качестве доказательства он предъявил заветную тетрадочку с записями преподавателей. Действительно, у него оказалось сдано всё, кроме политологии.
Таким образом в двадцать лет он закончил университет, в двадцать два защитил кандидатскую диссертацию, а в двадцать пять стал доктором. Через год после защиты докторской он пришёл в интернат и попросил взять его на работу. Ему, конечно, не отказали, ибо научные результаты молодого Азарова были уже признаны во всём мире. Учёный такого уровня в штате преподавателей — это бренд, которым можно гордиться.
Вскоре начались проблемы. Во-первых, тут же обнаружилось, что Мишу не только нельзя подпускать к физическому оборудованию. Также нельзя давать ему и ключей от кабинетов — обязательно потеряет. Но это были легко исправимые мелочи — достаточно было кому-нибудь открыть кабинет. Главное — не оставлять внутри этого кабинета ключ.
Во-вторых, не реже чем раз в два месяца Миша ездил на международные конференции. Это, конечно, очень почётно и престижно, но уроки-то должны в это время проходить, а значит, надо ставить замены. И это было бы ещё полбеды, но вскоре никто из учителей не захотел замещать Азарова. Причина оказалась простая — слишком вольное обращение со школьной программой. И это была третья беда.
С возрастом Азаров нисколько не излечился от своей привычки рассказывать всё нестандартно. К тому же он, как и многие талантливые люди, не понимал, что слушателям может быть недоступен уровень изложения. Если для изложения нужны были кратные или поверхностные интегралы — он с лёгкостью вводил их, объясняя смысл за пятнадцать минут. Школьникам он объяснял материал так, будто это были студенты-старшекурсники, а студентам читал спецкурсы, на которые иногда приходили профессора поучиться чему-нибудь новому. Азаров совершенно не замечал, что в аудитории его понимает в лучшем случае пара человек, и понимают они его в лучшем случае наполовину. Не замечал он и тех, кто его занятия совершенно не понимает: неоднократно бывало, что он не мог вспомнить при встрече студента, который весь семестр ходил на его спецкурс и не задал ни одного вопроса.
Класс, который ему доверили, показал неоднозначные результаты. Два человека, по-видимому, сумевшие приспособиться к его стилю изложения, сверкали на олимпиадах, а потом, что немаловажно, блистали и на факультете. Остальная часть класса не знала физики вообще.
Тогда Польский дождался, когда Азаров уедет на очередную конференцию, собрал всю кафедру и устроил мозговой штурм — что делать дальше с этим подарком судьбы. С одной стороны две выросшие звёздочки — это замечательно, и интернат изначально создавался именно ради таких детей. Но с другой стороны целый класс, совершенно не знающий предмета — это ужасно. Так быть не должно, с этим надо было что-то делать.
Первые полчаса мозгового штурма прошли безрезультатно. Казалось, интеллект Азарова смеялся над всеми собравшимися: он смог учинить то, чего остальные не в силах даже осмыслить. Никто даже не понимал, как именно Азаров строит свои занятия.
Решение пришло совершенно неожиданно, когда на кафедру заглянул случайно проходивший мимо Саша Фоминский, один из двух звёздочек обсуждаемого класса. Раздался облегчённый вздох; все, не сговариваясь, как-то сразу поняли, у кого нужно искать ответы на все вопросы. Сашу почти силой втащили на кафедру, напоили чаем (от коньяка Саша скромно отказался) и задали прямой вопрос: что же всё-таки происходит на занятиях у Азарова.
Саша объяснил. Подозрение, что Азаров совершенно не придерживается школьной программы, оказалось безосновательным. Нет, уроки у Азарова в общем и целом соответствуют программе. Только каждую тему он объясняет совершенно нестандартно, подчёркивая взаимосвязи между такими уголками физики, связать которые обычному человеку никогда бы не пришли в голову. Первые несколько занятий Саша вообще ничего не понимал, а потом взялся за книжки. И тогда оказалось, что если предварительно прочитать материал и при этом иметь хорошую физическую эрудицию, то объяснения Азарова становятся более-менее понятны. К сожалению, Саша вынес из его занятий далеко не всё, и потому не отказался бы ещё раз прослушать всё сначала.
В воздухе неслышно разорвалась бомба. Вот оно, долгожданное решение! Надо, чтобы занятия вели два преподавателя. Азаров будет рассказывать, обнажая глубочайшие бездны науки и проводя фантастические взаимосвязи, а Саша переводить на нормальный человеческий язык и объяснять всем подоступнее. Попутно решается проблема замен, когда Азаров в отъезде. А заодно и кафедра будет в курсе происходящего.
Это решение в целом оправдало себя. Пунктуальный и педантичный, Саша оставался после уроков и терпеливо объяснял ученикам материал, рекомендуя пропускать наиболее трудные места. Правда, на эти дополнительные консультации ходили не все, а потому половина класса физику таки не выучивала, но всё-таки это было лучше, чем ничего.
Попутно выяснилось, что Азаров никогда не повторяется. Саша был наивен в стремлении прослушать школьный курс Азарова «ещё раз». Ещё раза не было. Был совершенно другой курс, с совершенно другими объяснениями, с другими параллелями и взаимосвязями и с другими задачами. Задачи, похоже, Азаров берёт из головы: ни в одном учебнике таких задач нет. Одно плохо: уровень этих задач был недоступен простому смертному. А на предложение разбавить эти задачи более простыми и стандартными тот обиженно говорил: «Не, ну что тут решать? Это же совершенно элементарно...»
Неудивительно, что весь интернат его считал полубогом.
Сейчас этот полубог мерил коридор огромными шагами. Его портфель раскачивался подобно маятнику; казалось, раскачай портфель ещё чуть сильнее — и будет наглядный эксперимент, показывающий существование силы Кориолиса. Правая штанина его была запачкана мелом так, как будто весь предыдущий урок писали не на доске, а именно на этой штанине, но Азарова такие мелочи совершенно не волновали. Женщина поджала губы — разговаривать с таким неопрятным типом ей было очень неприятно. Но пути к отступлению уже не было.
- Ну как у нас дела? - спросила женщина, когда Азаров поравнялся с ней.
Азаров в этот момент спешно додумывал план урока, ему не нравились некоторые нестыковки в придуманном, и он хотел их быстренько залатать какими-нибудь задачами, причём так, чтобы эти задачи не оказались для школьников смертельными. Поэтому он рассеянно и совершенно автоматически ответил:
- Я не знаю, как у вас дела...
Женщина поняла, что допустила ошибку, не представившись.
- Я мама Павлика Мартынова. Хочу узнать, как у нас дела?
- Но я не знаю, как у вас дела! - ответил Азаров на восходящей интонации. Он волновался, как всегда волновался перед уроками, которые не до конца продумывал. Это волнение уходило, как только он начинал вести урок, тогда у него вырастали крылья. Точно так же волнуются многие великие пианисты перед каждым концертом, до тех пор, пока не сядут за рояль, после чего уже не существует ни слушателей, ни волнения — всё пространство зала заполняет собой музыка.
Из класса вышел очень маленький, метр шестьдесят, и очень юный человечек. Это был Саша Фоминский.
- У вас какой-то вопрос? - обратился он к женщине.
- Я не с тобой разговариваю, - ответила та, посмотрев на него сверху вниз, благо из-за разнице в росте и длинных каблуков сделать это не представляло никакого труда. Всего мгновение посмотрела на этого коротышку, а за это время учитель успел улизнуть в класс.
- А напрасно, - ответил коротышка. - Я ведь преподаватель. Мы с Михаилом Анатольевичем вместе ведём физику.
Женщина смерила его ещё одним взглядом, по-прежнему недоверчивым, но уже не таким ледяным. Информация, которую ей сообщили, не укладывалась в голове. Кто же всё-таки учитель — вот этот мелкий, которого почти все школьники выше, или тот длинный, который уже стоит у доски и что-то говорит своим писклявым голосом? Как это «вместе ведём»? Вместе можно обедать, вместе можно что-то обсуждать, но вести вместе урок? Как это возможно?
Затем женщина сообразила, что выбора у неё не осталось. Потому что тот длинный всё равно уже у доски, а значит, придётся обращаться к этому, который называет себя преподавателем.
- Вы хотели спросить, как у Павла Мартынова дела? - помог ей коротышка.
Женщина кивнула.
- Плохи дела, - ответил он. - Двойки по всем контрольным... наверное, отчислять придётся.
- Как отчислять? - Женщина инстинктивно отшатнулась, как если бы перед ней стоял средневековый инквизитор, сообщавший ей, что его сына придётся сжечь на костре за еретические высказывания.
- За неуспеваемость...
- Как отчислять? - перебила его женщина. Она никак не могла понять, что это такое говорит коротышка, представившийся преподавателем.
Фоминский опешил и смутился. До сих пор ему ни разу не приходилось разговаривать с родителями в таком тоне. Бывало пару раз, что родители спрашивали, как дела у их детей, но те ситуации были мирные, а тут случай был явно безнадёжный. Он бы с удовольствием скинул этот разговор на кого-нибудь другого, но скидывать его было не на кого. Азаров наверняка даже и не вспомнит, кто такой Мартынов. Он никогда не помнит двоечников, он всегда думает, что люди не глупее его самого, и ориентируется только на них. Эту родительницу подпускать к Азарову было совершенно точно нельзя.
- Так вы мне объясните, что у нас происходит? - спросила женщина.
- У Павла за все контрольные стоят двойки. Я точно не знаю, какая ситуация по другим предметам, но, насколько понимаю, такая же. Поэтому Павел не успевает, и его, скорее всего, придётся отчислить.
- Что это значит?
Фоминский вздохнул. Он никогда не думал, что придётся объяснять прописные истины.
- Он не справляется с программой. А если так, то его надо переводить в другую школу, где программа попроще.
- А почему так происходит?
- Я не знаю, почему. На последней контрольной он сдал пустой листочек, только фамилия и всё. Даже не было попыток решить хотя бы одну задачу.
- Как это вы не знаете? А кто же знает? Вы же учитель, так вот и объясните мне, почему мы не справляемся с программой.
Фоминский глотнул воздух, словно рыба, которую только что вытащили из воды. Повторять сказанное ещё раз было бессмысленно, а продолжать разговор необходимо. Нужна была хоть секундная передышка, чтобы придумать какой-нибудь другой ответ. Что нужно сказать? Почему Мартынов не осваивает программу? Тупой потому что, но этого маме не скажешь. Да и неправда, не такой уж он и тупой. На уроках он иногда — редко, правда, - но иногда вполне успевал следить за некоторыми мыслями Азарова, а для этого, знаете ли, нужен изрядный интеллект. Если бы он ещё и записывал что-нибудь. Конспекта ведь у Мартынова нет, никакого нет, вообще, а это совершенно недопустимо, потому что ни в какой книжке не почерпнёшь того, о чём говорит Азаров. И ещё, - вот это Фоминский сейчас вспомнил наверняка, - ещё у него оказались нулевые знания из прежней школы. Ну вот совершенно нулевые, как тот чистый лист с одной фамилией, который он сдал на последней контрольной. Непонятно, как Мартынов вообще поступил сюда. Да, и про лень не забыть. Отсутствие конспекта плюс чистый лист на контрольной, где он даже не потрудился прочитать условия задач — явный признак лени.
- Во-первых, у него нет конспекта занятий...
- А кто должен следить, чтобы у него был этот конспект? - парировала женщина. - Вы же для того и учитель, чтобы следить за всем этим.
- Во-вторых, у него есть пропуски. Две недели, кажется...
- Да, мы в Эмираты летали. Нужно же ребёнку хоть немного солнца! А то сейчас эпидемия гриппа грянет, он же моментально заболеет, если всю осень в этой сырости будет.
- Только он даже не попытался узнать, что пройдено в его отсутствие. Кроме того, у него недостаточно знаний... Слабые знания из предыдущей школы.
Женщина заговорила тоном выше и уже погромче, потому что до собеседник явно не доходили прописные истины.
- Да, мы потому и ушли из прежней школы, что там давали слабые знания. Это место нам хвалили, говорили, что тут хорошее образование. И где оно, это хорошее образование? Получается, вы учите только тех, у кого и так хорошие знания? Тогда какой смысл в том, что вы тут вообще кого-то учите?
- Здесь не частная школа, и мы не можем следить за всеми, - произнёс Фоминский. И тут же понял, что зря.
- То есть получается, что вот вы вдвоём ведёте уроки и не можете уследить за классом? Какие тогда из вас учителя? Это не учителя, а горе какое-то, гнать таких надо... Почему я узнаю об этих проблемах только сейчас?
Но на этот вопрос у Фоминского есть ответ.
- В журнале все оценки давно стоят. Я не знаю, почему вы узнали об этом только сейчас.
- И что? Если у нас с физикой всё так плохо, почему вы об этом не сообщили? Почему я только в конце четверти узнаю, что у моего ребёнка есть какие-то проблемы в школе?
- Я думаю, этот вопрос надо адресовать не ко мне. Я своё дело делаю, все оценки выставляю в журнал.
Женщина хотела ещё повозмущаться на тему того, как этот коротышка делает своё дело, так что у её ребёнка нет ни конспектов, ни знаний, но это желание перебила другая мысль — что, пожалуй, в том, что ей не сообщили раньше, виноват не этот учитель. Виновника надо будет ещё найти, и она обязательно найдёт его, всю школу на уши поставит, а найдёт. Мысли перетекли в более конструктивное русло. Надо как-то найти виновного, но ещё надо исправить ситуацию с текущими двойками.
- А вы можете сказать, какие темы надо наверстать?
- Могу, но ведь для этого нужен конспект, а у Павла конспекта нет.
- А учебники? По каким учебникам вы занимаетесь?
- Дело в том, что учебников по этому курсу нет, и нет даже задачников. Курс авторский, - вспомнил нужное слово Фоминский. На что получил новую порцию гнева.
- Как это нет учебников? А что делать, если ребёнок заболеет? Как он будет навёрстывать упущенное? Вот мы пропустили две недели, и вы же мне говорите, что Павлик не наверстал. А как он должен был догнать остальных, если даже учебников нет?
- Во-первых, я каждый понедельник после уроков объясняю всем желающим то, что они не поняли...
- Павлик это знает?
- Должен знать, я об этом объявлял ещё в начале.
- А я уверена, что он ни о чём подобном не знает, - перешла в наступление женщина. - Иначе бы он об этом сказал.
- Значит, он пропустил эту информацию мимо ушей.
- Значит, вы ему не сказали об этом. А должны были сказать. И что теперь делать, если нет ни учебников, ничего?
Мысли женщины совсем уже перешли в конструктивное русло — из вопроса «кто виноват» к вопросу «что делать».
- Может быть, вы с Павликом дополнительно позанимаетесь, за дополнительную денежку?
Фоминский смутился. Он понимал, что заниматься репетиторством со своим же учеником как минимум неприлично. Да ему и вовсе не хотелось учить ребёнка этой скандалистки.
- Но это не принято, - начал он.
- А как принято? Не учить ничему принято?
- Нет, просто не принято заниматься со своими учениками. Нехорошо это. Может быть, кто-нибудь другой согласится позаниматься с Павлом...
Женщина поняла, что с этим коротышкой общаться дальше бесполезно. Да он тут, в конце концов, никто, простой учитель, а обращаться надо куда повыше. Она развернулась на каблуках и пошла прочь, и каблуки её выбивали по полу нервную и неровную дробь.
Женщина снова стояла перед расписанием и пыталась сообразить, что делать дальше. Глобальная цель была понятна и очевидна — поставить школу на уши, найти виновных и привлечь их, чтобы все выполняли свои обязанности и учили детей, а не протирали штаны на уроках. Но надо было с чего-то начать, причём начать прямо сейчас. Теперь она поняла, что начало было неправильным. Не стоило ругаться с этим коротышкой. В конце концов, он произнёс лишь своё мнение. Откуда он знает, как обстоят дела у Павлика по другим предметам? Он что, классный журнал листает? Да где там, если он даже не может уследить за ребёнком, чтобы тот конспект вёл. Нет, всё-таки непонятно: как это они занимаются без учебников? Что вообще им рассказывают учителя? Как это проконтролировать? Ведь в отсутствии учебника учитель может рассказать вообще всё, что угодно, а тут учителей двое. У семи нянек дитя без глазу. Вот и остался ребёнок без присмотра. Кстати, классный журнал — надо заглянуть в него и всё увидеть. Может быть, у Павлика не такие уж большие проблемы? А где искать классный журнал?
Сознание засыпало женщину вопросами с головой, и на каждый вопрос требовался ответ, потому что речь идёт о её ребёнке. Где-то надо было найти человека, который на всё и за всё ответит. И этот человек очень быстро нашёлся, стоило отойти от расписания и покурсировать по коридору. Директор. Вот кто ответственный за весь этот страшный кавардак (начиная с того, что не попасть никак в это здание — три раза надо объехать квартал, пока догадаешься, где въезд!), вот к кому нужно обращаться с жалобой, вот кто должен приструнить своих сотрудников.
Женщина выпрямилась во весь рост, приготовившись к атаке, и постучалась в кабинет директора. Вскоре ей открыл дверь крупный человек, неопрятно одетый в старый разношенный свитер, с громадными тараканьими усами, с мохнатыми бровями и маленькими глубоко посаженными глазами. Первого взгляда на этого человека было достаточно, чтобы женщина поняла — ничего полезного контакт с ним не предвещает.
- Чем могу помочь? - спросил Польский, чуть разведя руки. Жест получился какой-то полутеатральный.
С чего-то нужно было начать разговор. Причём с начала, а не с того места, на котором он закончился с Коротышкой.
- Я мама Павлика Мартынова, - сказала женщина. - Пришла узнать, как у нас дела.
«Мартынов, Мартынов... - мелькнула мысль у Польского. - Где-то я эту фамилию слышал...»
- Так это журнал нужен, - ответил Польский. - Откуда же я знаю, как дела у вашего сына.
- А где этот журнал?
- Либо на уроке, либо в учительской.
Польский поколебался мгновение — стоит ли ему идти в учительскую за журналом, если он вообще там, но, наткнувшись ещё раз на испепеляющий взгляд, решил сходить. Отсылать в учительскую незнакомую женщину ему совершенно не хотелось, а если учесть её взгляд, разрушительности которого позавидовал бы любой террорист-смертник — тем более.
Журнал оказался в учительской. Польский выловил его своими толстыми пальцами. Они оказались в пустынном коридоре.
- Пожалуйста, - протянул он журнал женщине и стал наблюдать за её реакцией.
Слова коротышки оказывались правдой. Стабильные двойки выходили у Павлика не только по физике, но и по алгебре, химии, русскому и литературе. И ещё по четырём предметам журнал сиял своей девственной белизной — ни одной оценки не было выставлено ни Павлику, ни вообще кому-либо в классе. Лицо женщины застыло в страшной гримасе, как у египетской мумии, которую вытащили из пирамиды и поместили на всеобщее обозрение. Цвет её лица несколько раз менялся — от мраморно-белого до пунцового и даже до лилового.
И тут Польский вспомнил, где он слышал фамилию ученика. Павел Мартынов не сдавал вступительные экзамены в СУНЦ. Это из ректората пришёл недвусмысленный совет принять этого ученика. Совет пришёл, разумеется, по неофициальным каналам, но совет такой, про какие говорят: «Приказы не обсуждают». Случай не уникальный, но всё же не рядовой. Не моргнув глазом, Бабель подготовила документы, согласно которым его зачислили. И вот теперь приходит его мама, и, судя по всему, просто так уходить не соберётся. Польский вздохнул и приготовился к худшему.
- А почему здесь пусто? - спросила женщина, тыкаясь в страницу с биологией, которая совершенно не была заполнена.
- Ещё не заполнена.
- Я и сама вижу, что не заполнена, но почему? Разве не должны учителя заполнять журналы? Как я узнаю, что у нас по биологии?
- Видите ли, - начал Польский, - эээ... Прошу прощения, как вас зовут?
- Ирина Львовна, - отрезала женщина. Как будто для обсуждаемых вещей имя имеет значение.
- Видите ли, Ирина Львовна, вам следовало бы поинтересоваться, в какое заведение вы отдаёте своего сына. А вы отдали его в специализированный учебно-научный центр Университета. Понимаете? Это подразделение Университета, а в Университете, как вам хорошо известно, никаких классных журналов нет.
- Но это школа, она даёт среднее образование. Поэтому журналы тут должны быть, - парировала женщина.
- Они и есть. Я не про то сейчас. Дело в том, что все уроки у нас ведут университетские преподаватели, а они, эээ... не привыкли постоянно заполнять журналы. Кроме того, в большинстве случаев это делать просто незачем. У нас ведь школа-интернат, и родители сюда наведываются крайне редко — собственно, вы первая за последний месяц.
- Это не значит, что учителя у вас должны выполнять обязанности кое-как.
- Я вас понимаю, но ведь всю информацию можно найти у конкретного учителя.
- И что, я должна бегать по учителям и собирать информацию? - возмутилась женщина. - За кого вы меня принимаете?
Польский лишь развёл руками на это.
- И как теперь исправлять эти двойки? - спросила она.
- Обычно за три двойки мы отчисляем...
- А почему об этом я узнаю только сейчас, за неделю до каникул? - женщина резко пошла в атаку. - Вот вы сейчас говорите мне, что за двойки выгоняете. Почему я об этом узнаю только сейчас? Раньше можно было бы подтянуть все предметы, позаниматься дополнительно... А теперь что делать?
- В этом, несомненно, есть какая-то часть нашей вины, - грустно сказал Польский. - Я напоминаю, что здесь интернат, а преподаватели университетские. Мы просто обычно не имеем возможности сообщить родителям о проблемах — дети-то приезжают издалека. И потом, почему вы сами раньше не узнавали ситуацию? Почему ваш сын, зная обо всех двойках, ничего не делал для их исправления? У нас принято, чтобы ученики сами следили за своей успеваемостью.
- А я привыкла знать, всё ли в порядке с моим ребёнком. Я мать и имею на это право.
- Нет, сударыня, - возразил Польский. - Если бы вы привыкли знать это, вы бы гораздо раньше ознакомились бы с журналом. А сейчас вы просто переливаете из пустого в порожнее.
- Это ваша обязанность — сообщать мне, как учится мой ребёнок.
- Во-первых, это не моя обязанность. В интернате учится четыреста человек, и моей обязанностью как директора никак не является обзвон родителей. Это может быть обязанностью классного руководителя. Но как классный руководитель должен вам позвонить? Встречались ли вы с ним, оставляли ли вы ваши контакты?
- Контакты есть в личном деле... - скороговоркой проговорила женщина, как бы желая поскорее избавиться от этой фразы, потому что это была ложь: конкретно в личном деле Павлика никаких контактов родителей не было. Это было незаконно, по крайней мере до четырнадцатилетия Павлика, но у неё были на то свои причины.
- Вот видите, - резюмировал Польский. - Я думаю, вашему сыну просто очень тяжело здесь учиться. Не тянет. Я бы на вашем месте не искал виноватых, а подобрал другое место для него, где ему будет комфортнее. А теперь извините, у меня ещё есть другие дела.
С этими словами Польский покинул женщину.
- Я это так не оставлю! Я буду жаловаться в РОНО! - крикнула женщина, но Польский уже скрылся в кабинете.
В канцелярии Польскому стало немного не по себе. Он чувствовал опасность, исходящую от этой женщины, и понимал, что она действительно может начать писать жалобы. Нужно было раскопать про Мартынова всё. Взять его личное дело и просмотреть его, понять, кто он, где учился раньше, а главное — чей неписанный приказ заставил принять в интернат этого ученика, который теперь является источником опасности.