Глава из книги Ich wurde geboren…(Я был рожден…)
На фотографии: Отличники 3 класса Б: в первом ряду – С.Бердяев, Я.Гринберг, Н.Ольховикова,во втором ряду – Е.Мясин, С.Лисицин, В.Поляков, В.Щеглов
Детство
Детские воспоминания такие яркие и неожиданные. Самые ранние из них относятся к 3-4 годам. У меня-малыша была деревянная кроватка-качалка с плетеными боками. Когда мне исполнилось 3 года, была куплена другая - устойчивая. Прежняя долгое время стояла в коридоре нашей коммуналки, и я частенько укладывал в нее свои игрушки, из них помню только плюшевого мишку. Но однажды вернувшись из детского сада, я кроватку не обнаружил.
- А где моя кроватка? - спросил я мать.
- Сынок, мы ее отдали одному совсем маленькому мальчику. Ты ведь уже большой, и у тебя есть новая тоже большая кроватка.
Я заревел и, громко всхлипывая и утирая кулачками слезы, запричитал:
- А в чем же я своих деток буду качать?
Наверное, это было самое первое мое большое горе. Но были и минуты счастья. Летом 48-го года меня отправили с детским садом в Нахабино. Конечно, для нас малышни праздником становился приезд родителей в воскресные дни. Приехал и отец, и мы с ним гуляли по лесу. Помню солнечный жаркий день. Норку в земле. И нас с отцом, лежащими на земле и прислушивающимся к подземным звукам. Отец уверял, что это крот.
Чуть позже в 5 лет я столкнулся с жестокостью и несправедливостью, но одновременно и со сладким чувством отмщения. Была зима, но не очень морозная. Я был одет по погоде. Вязаная шапочка, рейтузики светло-коричневого цвета и легкая черная шубка из овчины. Я уже не ходил в детский сад, и меня выпускали самостоятельно гулять во двор (Тогда это было обычным делом). Я тянулся к более старшим ребятам, но, видимо, наши интересы не совпали. Что там было, чем я насолил или был чрезмерно приставуч, уже не знаю, но помню, как под громкий гогот, меня подхватили за руки-за ноги и бросили в собачье дерьмо. Зареванный, я прибежал домой. Рассказал, все как было, назвал имя главного, самого старшего обидчика - ему было лет 10-11. Мать долго не раздумывала. Оделась и уже минут через 10 вернулась, а в руках у нее была шапка моего обидчика. Это был коронный прием многих взрослых - отобрать шапку у провинившегося подростка и потребовать, чтобы за ней он пришел со своими родителями. Пока мой обидчик не явился, черная кроличья шапка лежала на столе. Она мне безумно нравилась. Я ее нежно гладил, представляя, что глажу кошку или собачку (тогда держать в доме животных было большой редкостью). Она волшебно и волнующе пахла. Все это будоражило мое воображение, но главным было то, что пусть на время, но я стал обладателем этого сокровища моего обидчика. Получил или не получил он взбучку от своих родителей, меня это мало волновало и не осталось в памяти. А вот черный меховой комочек на столе передо мной запал в душу навсегда.
Еще одна яркая вспышка воспоминаний, относящаяся к трем годам. Меня осенью отправили в детский сад. Младшая группа сада размещалась в нашем же подъезде на втором этаже, а мы жили на восьмом. Что, почему, кто меня обидел и обидели ли? – я этого не помню, но явственно вижу себя зареванного на лестнице между вторым и третьим этажом (здесь я точно не ошибусь, поскольку этот кусочек лестницы не вписался в общее архитектурное маршевое решение и имел дефект в виде винтообразного фрагмента). Я карабкался по этому винтовому ступенчатому закруглению, оборачивался и что-то отвечал высунувшейся из дверей и поддразнивающей меня няньке: - Шагай, шагай! Все равно далеко не уйдешь! Она возможно не знала, что я живу несколькими этажами выше, и была уверена, что без пальто (а была осень) я никуда не уйду. Дошел я тогда до квартиры или нет, не запомнил.
Родился блондином, потом потемнел. Года в 3-4 меня начали стричь. В первых классах даже наголо. Затем в школе были короткие стрижки. В армии тоже не расфасонишься. Но когда я отпускал длинные волосы, появлялись кудри. Во мне маленьком проявлялись материнские черты, но с возрастом я все больше становился похож на отца. У него только носик был потоньше и правильнее, да брови погуще.
Мальчиком я был сообразительным. Помню забавный случай. Мама водила меня гулять по Покровскому бульвару, иногда до Чистых прудов. Частенько мы заходили в Милютинский сад – это было по дороге. Садик считался детским, там были и простейшие аттракционы: карусели, качалки, зимой – ледяная горка, каток. Как-то раз мы встретили по дороге мамину знакомую и узнали, что в магазине у Покровских ворот «дают» какой-то дефицит: то ли сосиски, то ли воблу – уже точно не помню. Мама загорелась, но тащить меня и толкаться со мной в очереди она не захотела. Она оставила меня в садике, сказав, что скоро вернется с вкусненьким. Видимо, очередь была слишком велика, прошло много больше часа, а мама не возвращалась. Садик пустел, было время обеда. Я вышел за ворота и, увидав проходящего милиционера, остановил его и доложил по всей форме, что у меня потерялась мама - Валентина Васильевна, зовут меня Женя Мясин, мне четыре года и семь месяцев, я живу по адресу: Подколокольный пер., д. 16/2, квартира 12, первый подъезд, восьмой этаж, телефон К7-95-73. Выяснив, что и как, милиционер предложил мне еще некоторое время подождать потерявшуюся мать, а если она не появится, то он сам отведет меня домой. Дорогу я знал и обещал ему показать, где живу. К счастью, вскоре прибежала запыхавшаяся мать. Милиционер строго наказал ей, чтобы она больше не терялась, а потом улыбнулся, указав на меня: - Ваш Женя точно не пропадет.
С Милютиным садом много связано. В школьные годы весной и осенью мы там ватагой играли в казаки-разбойники, зимой катались на коньках или на санках с горки. Шиком было разогнаться, пробежав половину спуска, а потом лететь на санках почти до противоположного конца парка, кто дальше всех. Была там и читальня, где можно было полистать свежие номера журналов: Техники молодежи, Вокруг света. Можно было взять напрокат, причем совершенно бесплатно, шахматы, шашки. Потом появились и какие-то ларьки, в которых продавались горячие сосиски, бутерброды, кофе с молоком. Садик был зеленым уютным островком в самом центре Москвы, где детям можно было проявить силу и ловкость, а также при желании и интеллектуальные способности.
В 1951 году меня впервые повезли на море - в Лиепаю (тогда она еще называлась Либавой). Мои тетка с мужем были военные строители, окончили ВИА им.Куйбышева и их направили восстанавливать военно-морскую базу в этом городе. Мы с матерью добрались до Риги, но на этом наше путешествие к морю закончилось. Буквально днями Лиепаю объявили закрытой военной зоной, и необходимо было специальное разрешение, оформление которого занимал целый месяц. Помню, мы бродили по Риге. Боле всего мне запомнилось огромное количество голубей: белых, рыжих, сизых. В Москве голубей до фестиваля молодежи 1957 года почти не было. Доминировали вороны и воробьи. Города почти не помню. Только большая привокзальная площадь, ярое солнце и снующие повсюду голуби. Потом мы вернулись в Москву и отправились к родственникам в Пензу. Там был одноэтажный дом с чуланом, где висела сумка с печеньем, которое я тайком таскал и с аппетитом лопал. За забором был небольшой гараж, и запах бензина меня преследовал многие годы. Тогда же я увидел первую свадьбу. Замуж выдавали мою двоюродную тетю Ладу. Было шумно, весело, голосисто, песенно и танцевально. Свадьбу омрачило то, что меня за нос цапнула хозяйская собака, когда я попытался отобрать у нее косточку. Я орал, как резанный, но не столько от боли, сколько от неожиданности. Собака Мишка была добродушнейшим существом, но, видимо, такой подлянки мы друг от друга не ожидали. Я орал, Мишка виновато повизгивал.
Не впрок пошло мне и печенье, его, видимо, покусывали кроме меня крысы или мыши. У меня начался сильный жар, подпрыгнула температура, и нас на скорой отвезли прямо к поезду. Какая-то железнодорожница голосила на весь перрон: - Инфекционные, инфекционные! Нас поместили в отдельное купе, и доехали мы с необычным для того времени комфортом. В Москве температура спала, я стал чувствовать себя лучше. Но в поликлинике поставили диагноз: желтуха (болезнь Боткина) и велели ждать перевозки в больницу. Мы с матерью заговорщицки переглянулись и тихо-тихо утопали домой. Слава Богу, обошлось без тяжелых последствий и осложнений.
На следующий год я все-таки попал в Лиепаю, где впервые увидел море. Но это событие у меня в памяти не отложилось. Больше помню парк, где мы со старшим двоюродным братцем (мне было 7, ему 11) пытались ограбить киоск пиво-воды. Нас, конечно, поймали. Оправдания в духе, мы бежали мимо и гвоздиком случайно попали в замок, конечно же, приняты не были. Олегу досталось, меня как несмышленыша в отсутствии родителей простили. В Лиепае я пробыл недолго. Через месяц родственников по тревоге посадили со всем домашним скарбом, живностью, чадами и домочадцами на танкер Еруслан и отправили строить военно-морскую базу в Балтийске. Морской переход запомнился сильнейшим штормом. Взрослые его перенесли довольно тяжело. Также плохо было и домашним животным: собаке, козе, кошке и курам. Утром они все были в лежке. Только петух несколько раз, сохраняя верность долгу, хрипло прокукарекал. Но детей, как только шторм начался и волны начали захлестывать палубу, уложили спать, и нас морская болезнь как-то миновала. А утро и весь следующий день была замечательная тихая, солнечная погода. Очень нам понравилась столовая для офицерского состава с белыми накрахмаленными скатертями на столе. И сливочное масло без ограничения.
Школьные годы
Так получилось, что мое летнее пребывание на Балтике затянулось. Родители по путевке уехали в Крым. 1 сентября я пошел в первый класс в Балтийске и отучился там до окончания первой четверти. В первый же школьный день я отчудил. Я к тому времени уже свободно и быстро читал «про себя», то есть не вслух. Начал я это делать года в четыре. Мне показали буквы, я их запомнил. Тренировался на вывесках, когда мы прогуливались с матерью по улицам, но в отличие от Шарика из Собачьего сердца читал слева направо, как положено: МАГАЗИН, АТЕЛЬЕ, КИНОТЕАТР АВРОРА и даже ПАРИКМАХЕРСКАЯ. И как-то сразу перешел от чтения вслух к чтению «про себя». Однажды мать застала меня за этим занятием и спросила, что это я делаю. Читаю, - ответил я. - Как читаешь? – Глазами. Так вот, в первый день наша учительница Анна Николаевна (кстати, имеющая звание заслуженного учителя РСФСР), видимо, чтобы составить представление о своих подопечных, предложила каждому рассказать какую-нибудь сказку. Кто-то рассказал про Колобка, кто-то про Теремок. Когда же дошла очередь до меня, я с воодушевлением начал пересказывать один из сюжетов «Тысячи и одной ночи» (Рассказ о царе Шахрияре и его брате Шахземане). Когда же я дошел до места, где Шахземан, вернувшись в свой дворец, увидел, что жена его лежит в постели, обнявшись с чёрным рабом, Анна Николаевна решительно прекратила мои «дозволенные речи». А жаль, она и одноклассники ведь так не узнали, как Шахземан потом излечил свою грусть из-за этой измены. Видимо, моя первая учительница не простила мне этой выходки, так как я у неё из троек-четверок не вылезал. Что-то было объективно: чистописание мне давалось с трудом. Но когда мне ставили тройки по чтению только из-за того, что меня никак не могли заставить читать по слогам фразы типа: МА-МА МЫ-ЛА РА-МУ (меня, который к тому времени прочитал все 8 томов «Тысячи и одной ночи»!) – это, я считаю, не делало чести заслуженной учительнице РСФСР. Хотя может в то время задача причесывания всех, а детей особенно - «под одну гребенку», и была главной в процессе воспитания будущих строителей коммунизма. А Анна Николаевна в этом явно преуспела. В начале ноября я вернулся в Москву и продолжил учебу в школе № 327. Но в Балтийск еще многие годы я приезжал на лето. Вот там я по-настоящему узнал море, выкурил первую самокрутку, выпил первый стакан портвейна и многое .... Но это уже другая история.
В московской школе я быстро выбился в отличники. Чистописание я подтянул. За этим следила мать, безжалостно выдиравшая из моей тетради листы с недостаточно аккуратно выполненным заданием. Арифметика мне давалась легко, а читать по складам наша учительница Екатерина Николаевна Кондрашкина (ЕНК) меня не заставляла. Она только закончила училище, и наш класс был ее самым первым опытом педагогической работы. В классе я сразу стал признанным лидером как в силу своего общего и физического развития, так и в связи с поддержкой нескольких дворовых приятелей, оказавшихся со мной в одном или параллельных классах. Во дворе же я пользовался определенным авторитетом среди сверстников, в том числе и потому, что меня принимали в свою компанию старшие ребята. А тех привлекала моя начитанность. В 7 лет я прочитал не только сказки Шахерезады, я прекрасно знал и мог часами пересказывать приятелям содержание исторических романов Вальтера Скотта и Дюма, Записок о Шерлоке Холмсе Конана Дойля, книг Жюля Верна и Джека Лондона.Так вот мое признанное лидерство ЕНК использовала для наведения дисциплины. Когда она по необходимости выходила из класса, то вручала мне линейку с указанием лупить по затылку тех одноклассников, которые вместо задания отвлекаются на разговоры, стрельбу бумажками из трубочек и всякие прочие посторонние дела. И в эти пару минут я, с важным видом расхаживая между рядами парт, грозно помахивая линейкой, быстро превращался из задушевного друга и товарища в бездушного администратора, наделенного властью. Наверное, тогда впервые стали возникать противоречия в отношениях с внешним миром, в ощущениях собственной значимости. В 8 лет я этого, конечно, еще не замечал. То, что в жизни существует противоречие между своим миром (окружением), когда ты пребываешь только в нем, и тем, когда ты со своим миром оказываешься внутри внешнего системообразующего мира, я осознал чуть позже, когда в третьем классе вступил в пионеры, а ребята избрали меня председателем совета отряда. Противоречие состояло в том, что внутри своего мира правила поведения принимаешь ты сам, а тех, кто их принимать не хочет, ты можешь из этого мира исключить. Правила же внешнего мира были уже заданы и ты, чтобы не быть из него изгнанным, должен им следовать. Нравится тебе это или нет, но должен.
Потом спустя пару лет я узнал, что некоторые дети на меня обижались и жаловались родителям. Те вынесли вопрос на родительское собрание, но ЕНК приняла удар на себя и «дело» было замято. Вела она нас до четвертого класса, должна была вести и дальше, но вышла замуж и ушла в декрет. Она нас всех любила, холила и лелеяла, а мы отвечали ей взаимностью. Кое-кто из ребят буквально вешался на ней, как на елке, Федька Кизелов, генеральский сын, становился на колени и целовал ей руки, Толя Аринушкин ухитрился оторвать рукав костюма, повиснув на нем. Я был более сдержан, но готов был выполнять ее любой приказ, любую просьбу. Ее декрет и рождение ребенка для нас были полной неожиданностью и как-то быстро отделили друг от друга. Мы с ребятами в конце четвертого класса навестили ЕНК. Та, конечно, встретила нас радостно, хлопотала, расспрашивала. Потом мы пили чай с конфетами, но рядом в кроватке посапывало крошечное существо, плоть от ее плоти, которое встало между нами. Мы видели, скорее почувствовали, что наша любимая первая учительница уже принадлежит не только и даже не столько нам, сколько этому маленькому человечку, к которому она периодически подходила, чтобы что-то проверить и поправить.
В третьем классе со мной произошло памятное событие. Хрущев открыл Кремль для свободного посещения граждан, и в зимние школьные каникулы там была организована новогодняя елка для школьников-отличников. Мне довелось принять участие в этой самой первой кремлевской елке. Там я дал первое в своей жизни интервью.
Праздник проходил в Георгиевском и Владимирском залах и Грановитой палате, которые тогда были соединены. Было празднично, весело, но само традиционное представление со встречей Деда Мороза и Снегурочки и жалкие потуги Бабы Яги и прочей нечисти помешать им придти на праздник к детям уже тогда казалось мне примитивным. Зато очень понравились мне диковинки того времени – мониторы на которых демонстрировались мультфильмы, в том числе был первый показ «Необыкновенного матча», который я и спустя шесть десятилетий смотрю с прежним удовольствием. На елке ко мне подошла корреспондентка и стала задавать вопросы, в основном, кто я и откуда. На вопрос, понравилась ли мне елка, я согласно кивнул. На том и расстались. Через несколько дней вездесущий Леша Богатский принес мне вырезку из газеты. В заметке Мясников Женя, ученик 3-го класса «Б» школы № 327 в восторженных словах описывал впечатление о новогодней кремлевской ёлке. Эпитеты и метафоры дразнили воображение тех, кто не участвовал в этом событии. Во всей этой заметке правдой было только мое имя, класс и школа. Фамилия была искажена, а таких слов я никогда не стал бы употреблять даже под пыткой.
Так, я впервые столкнулся с произволом журналистской братии.
Школьные забавы
Однажды меня чуть не выгнали из школы. - Вы знаете, что Ваш Женя снабжает ребят порохом? – с этими словами ЕНК обратилась к моей матери, отозвав ее в сторонку перед очередным родительским собранием. Поясню, Балтийск был местом упорных боев, а потом долго не заселялся, поэтому повсюду в течение многих лет можно было находить остатки боеприпасов. Патроны – немецкие, итальянские, советские мы находили в остатках блиндажей, окопов. Валялись как отдельные, так и целыми ящиками неразорвавшиеся снаряды, гранаты, мииы. Случалось, что кто-то подрывался на неразорвавшейся мине или при попытке разрядить боевой заряд. Нас Бог сохранил, хотя мы многое делали на грани риска. Но были и достаточно безобидные операции. Например, постучав пулей патрона о камень, мы расшатывали шейку гильзы и вынимали пулю. Затем, отсыпав часть пороха из гильзы, мы проталкивали пулю в гильзу, а отсыпанную часть пороха досыпали сверху. Далее устанавливали этот заряд, поджигали порох и отскакивали чуть вбок. Когда воспламенялся порох, находящийся внутри гильзы, раздавался выстрел. При этом пуля вылетала вперед, а гильза отлетала назад. У нас это называлось «пускать самоварчики», видимо, потому, что форма гильзы слегка напоминала самовар. Еще одна забава – это когда мы находили гильзы, отделенные от снарядов большого калибра. Особенность стрельбы такими снарядами состояла в том, что в зарядник орудия сначала загоняли снаряд, а потом досылали гильзу от него, иначе в собранном виде эти снаряды становились неподъемными. На боевых кораблях в артиллерийских башнях есть специальный механизм подачи таких неподъемных снарядов, а в полевых условиях на батареях приходилось заряжать орудия вручную. Так вот, мы устанавливали такие гильзы вертикально и поджигали сверху порох, который в отличие от пороха в патронах, представлял собой не крупицы, а тонкие длинные трубочки – соломинки. Возгоревшись, после нескольких секунд шипения порох с легким хлопком взлетал вверх, оставляя в небе десятки дымных хвостиков. Мы это назвали «салютом». У нас хватало ума не пытаться разрядить целые снаряды, поскольку понимали всю опасность такой процедуры. Однако в костер мы их кидали, тут же отбегали на безопасное расстояние и плюхались на землю, дожидаясь пока не прогремит взрыв. От взрыва вверх взлетала земля, головешки от костра, клубы дыма – это мы называли «атомной бомбой».
Еще нам нравились поджигать содержимое зарядов ракетниц. Это были похожие на бочонки лото цилиндрики. Когда их поджигали они горели разноцветным пламенем (каждая своим, естественно) – желтым, красным, зеленым. Все это добро, разумеется, кроме самих снарядов я скрытно привозил в Москву и хранил в своем тайнике. У нас дома стоял шифоньер с закрытым низом, но под нижними ящиками, если их вынуть целиком, и полом оставалось большое пространство, в котором я прятал свои схроны: патроны, порох, начинку ракет, серу, ртуть. Своё богатство я демонстрировал друзьям на Татарке, что, безусловно, упрочивало мой и без того высокий авторитет. В школе я долго не попадался, но однажды, когда я в туалете демонстрировал, как горят заряды ракетниц, туда, видимо, из-за запаха заглянула ЕНК. Ну, а дальше была разборка с родителями, команда – сдать оружие. Пришлось подчиниться. Мое «дело» удалось замять.
Половину четвертого класса нас доводила молоденькая практикантка, которую мы приняли снисходительно и по необходимости. Она, видимо, консультировалась с ЕНК, так как не пыталась разрушить установленные в классе порядок и иерархию. В результате второе полугодие мы проскочили по инерции. А вот на пятом году учебы жизнь поначалу для меня круто изменилась. В пятом классе уже шла специализация учителей по учебным предметам. По русскому языку и литературе нам досталась пожилая учительница по фамилии Берзон. Она же была назначена нашим классным руководителем. Ее считали хорошим специалистом, но душевности и теплоты ЕНК у нее явно не было. К тому же уже через пару месяцев между нами возник конфликт.
Дело было так. Мы классом в ее сопровождении отправились в Центральный детский театр. От школы (тогда это Б.Вузовский переулок, сейчас Б.Трехсвятительский) до метро Кировская (Чистые пруды) мы должны были идти пешком (минут 10). Берзон нас построила и велела идти парами, держась за руки. Для меня 12-летнего – это было бы полнейшим унижением. Я отказался от пары и шел сзади один, демонстративно засунув руки в карманы пальто. Надо сказать, что учительница тогда не стала со мной препираться, но припомнила мне неповиновение в полном объеме в последующие месяцы учебы. Если по русскому языку за диктанты и изложения я все-таки получал заслуженные отметки, то на уроках литературы больше четверки она мне принципиально не ставила. Сколько бы это продолжалось – трудно сказать, но зимой Берзон заболела - она страдала астмой. Ребята собрались ее навестить. Уж не помню, от кого исходила идея – может от родителей, может от завуча, но мы всем классом отправились к ней.
У меня не было никакого желания идти, поскольку между нами шла настоящая холодная война, но я же был председателем совета отряда, и это было моим долгом шагать впереди. Этот час в гостях был для меня настоящим мучительным испытанием. Ребята щебетали, Берзон с интересом задавала вопросы и что-то рассказывала сама. Я же весь визит просидел молча, натужно улыбался, но в беседу не вступал. Берзон также за этот час ни разу не обратилась ко мне, хотя каждому из присутствующих (а нас было человек 15-20) она умудрилась задать вопрос и что-либо пожелать. К моему счастью, это была наша последняя встреча. Болезнь вынудила Берзон оставить работу в школе. Опять же к моему счастью, далее мне несказанно везло со словесниками. В 327-й в моей жизни появилась Калерия Федоровна, в 336-й – Виктория Акимовна Эдельштейн. Но к этим замечательным преподавателям я еще обязательно вернусь.
Предприимчивость
В детстве я любил два лекарства: капли датского короля (потом их переименовали в грудной элексир) и рыбий жир. Первое нравилось своим сладким вкусом с ароматом аниса, второе - скорее ритуалом, сопровождавшим его принятие. После школы перед обедом я открывал рот, и мать вливала в него, как птенчику, столовую ложку рыбьего жира. После заглатывания мне вручали соленый огурец, купленный на Тетеринском рынке, расположенном сравнительно недалеко от дома между Котельнической высоткой и Таганкой. Этот ритуал продолжался года два или три. Потом рыбий жир заменили красной икрой. Осенью в «Серый» (магазин напротив дома) завозили свежезасоленную красную икру. Она не была предназначена для длительного хранения и потому продавалась по бросовым даже для того времени ценам (35-40 дореформенных рублей), но наши хозяйки наловчились продлевать им срок годности. Они заполняли стеклянные банки до упора икрой и сверху заливали растительным маслом. В холодном шкафу (холодильников тогда ни у кого из семей даже высшего офицерского состава не было и в помине) икра хранилась до марта-апреля. И вот нас с сестрой каждый день в школу снаряжали бутербродами с красной икрой. Уже в ноябре я начинал ненавидеть эту отвратительную еду и страшно завидовал ребятам, которым родители выдавали на завтрак по нескольку копеек. Мне родители денег не давали. Чай (и еще хлеб) в школьном буфете были бесплатные. И вот тогда я сделал открытие: оказывается мой бутерброд свободно можно было поменять на пирожок с повидлом, а то и на два. Но мне вполне хватало и одного - главное, что появилась свобода выбора. Кстати, и икра уже не казалась такой противной. А вот моя сестра, которая была старше меня на 7 лет и не отличалась особой коммерческой изобретательностью, до конца жизни не могла видеть красную икру. Так я научился делать полезное приятным, находить компромисс.
Национальный вопрос
Не был, не привлекался, не участвовал. Ксенофобом и, что уж совсем не прилично, - антисемитом себя не считаю, но не склонен не замечать и некоторые давно сделанные обобщения. Лет до 12 для меня не было понятия национальность. У нас в доме жил парень, которого звали Рашид, он жил на первом этаже в нашем подъезде. Летом из открытых окон общежития раздавался трубный глас, это Рашид играл на трубе или валторне, и я был уверен, что это его дворовая кличка. Только потом узнал, что это татарское имя. О том, что «Кац – фамилия еврея», я узнал из чтения «Золотого теленка». Помните разговор Зоси с дедом?
Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить новую шараду.
-- Все равно, -- сказала она, -- слово с окончанием "ция" у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом "теплофикация"?
-- Как же, -- оживился старик, -- я еще третьим слогом поставил "кац" и написал так: "А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея".
В те времена были очень популярны "еврейские анекдоты". Один из них был про то, как русские и евреи ходят в гости. У нас в классе учился Яша Гринберг - круглый отличник (как и я). Он в числе других моих школьных товарищей был приглашен на мое двенадцатилетие. Ну, и как же он пришел ко мне в гости? Конечно, как в анекдоте, - с родственниками, то есть с младшей сестрой! Тогда я и сделал первый в своей жизни (кто-то скажет, ксенофобский) вывод, что люди имеют разные национальности, а Яша Гринберг - еврей.
В нашем детстве слово «жид» совсем не привязывалось к еврейской национальности. Для нас оно могло иметь два значения. Во-первых, «жидами» почему-то называли воробьев. Позднее я узнал, что это пришло к нам с юга Украины и Молдавии. Во-вторых, этим словом обзывали жадных людей. Я как-то несколько лет назад поделился своим отношением к этому слову со своим коллегой по потребительскому движению, Петром Шелищем, бывшим депутатом Государственной Думы, у которого я несколько лет был штатным помощником. - Так что же, выходит, я в детстве зря дрался, когда слышал «жид»? – переспросил он с некоторым - то ли недоверием, то ли разочарованием. – Может и зря, - ответил я.
История моей клички забавна. Многие думали, что она производна от Евгений-Женя - в английском Юджин. Однако это не так. После выхода на экран в начале 50-х годов "Тарзана" с олимпийским чемпионом по плаванию Вейсмюллером в заглавной роли (в титрах значилось: этот фильм взят в качестве трофея - тогда ряд голливудских фильмов, на которые у Германии были коммерческие права, был передан СССР в качестве репараций) у нас пацанов началось настоящее безумие: появились "тарзанки" - привязанные к деревьям веревки, на которых мы раскачивались, оглашая окрестные дворы тарзаньим воем. Мы все играли в "тарзана". Мне было лет 8-9, но я был принят в более взрослую мальчишечью компанию. Естественно, что роли Тарзана поочередно доставались двум главарям нашей банды. Были исполнители и роли Читы. А вот на роль Джейн никто не соглашался. Видимо, тогда во мне и проявились актерские задатки, и я согласился на эту женскую роль. Со временем про Тарзана забыли, а имя Джейн упростилось до Джэн и закрепилось за мной как кличка.
Осенью 1956 года в Венгрии вспыхнул мятеж. Туда для его подавления были посланы советские войска. Бои шли упорные с большими потерями с обеих сторон. Конечно, советская пропаганда эти события преподносила в искаженном свете. Поэтому всюду шли митинги солидарности в поддержку венгерского пролетариата, который, как потом оказалось, в большинстве был на стороне мятежников. Но были в Венгрии и сторонники коммунистической власти. Мы пионеры-ленинцы не могли оставаться в стороне от этих событий. Наш класс получил задание подготовить радиопередачу на Венгрию для венгерских пионеров. Я читал текст от ведущего, а также стихотворение Симонова «Генерал», посвященное генералу Лукачу (поэту и революционеру-интернационалисту, участнику боев за республиканскую Испанию - Мате Залка), Аринушкин – стихи самого Мате Залка, поочередно на русском и венгерском языках мы читали стихи венгерских и русских поэтов, кто-то исполнял на фортепьяно этюды Листа, потом мы все вместе пели «Широка страна моя родная», но почему-то на венгерском языке.
То, что эта передача не прошла в пустую, мы вскоре почувствовали, когда на радио стали приходить сотни писем от венгерских пионеров. Часть писем была передана в нашу школу, часть роздана в другие московские и немосковские школы. Мне досталось письмо от моей ровесницы из Сегеда Марии Ковач. Первые письма она писала на венгерском, но мне отчасти повезло. В это время мой дядя Гога учился в МАИ, и у него в группе был венгр, который поначалу переводил мне письма Марии. Потом она стала изучать в школе русский язык, и письма переводить уже не было необходимости. Она писала, что отец у нее был коммунист, работал в Сегеде на мясокомбинате, что большинство рабочих не поддержало мятежников и что во время мятежа часть населения перебралась на другой берег Тисы в Югославию. Мы переписывались до 1964 года, даже когда я уже служил в армии. Мы обменивались видами городов, их достопримечательностями, фотографиями любимых киноактеров. Помню, мне очень нравилась Ева Рутткаи, а Марии – Владлен Давыдов. Мы могли встретиться с ней летом 63-го года, когда Мария приезжала в Москву, но меня только-только призвали в армию, и наша встреча не состоялась. Потом переписка оборвалась, вероятно, Мария вышла замуж, и ей стало не до меня.
Жизнь вне школы
Кино было главным развлечением 50-х и 60-х годов. В нашем районе было несколько кинотеатров: Аврора у Покровских ворот, Колизей на Чистых прудах, Хроника у Сретенских ворот, Уран тоже на Сретенке, но ближе к Садовому кольцу. Конечно, самым замечательным из перечисленных кинотеатров был Колизей (сейчас там располагается театр Современник). Замечательным было то, что более 50 лет назад там уже был фактически настоящий культурно-развлекательный центр. Помимо основного кинозала в Колизее был дополнительный зал, где днем перед сеансами демонстрировали хронику и документальные фильмы, вечером выступали артисты. Внизу в подвале располагался буфет, а рядом тир. Отдельно продавали мороженое порционными шариками в вафельных стаканчиках. На втором этаже был читальный зал со свежими газетами и журналами. В фойе и на втором этаже периодически устраивали выставки художественных работ или фотографий. К сожалению, в 70-е годы это всё было утрачено - буфет и мороженое всё, что осталось от культурного комплекса, сопровождавшего кинопоказ.
Когда в прокат выходили новые киноленты, у кинотеатров выстраивались огромные очереди за билетами. Помню, как мы с отцом стояли более часа за билетами на «Тарзана» в Уране. «Этот фильм взят в качестве трофея», - грозно напоминали первые титры «Тарзана». Позднее вспоминаю очереди на «Колдунью» и «Карнавальную ночь» в Колизее. В очереди на «Колдунью» меня обокрали. За мной стоял парень постарше меня в форме ремесленников, все время подпиравший меня сзади. Потом он вдруг исчез, когда дошла моя очередь, я обнаружил, что пятирублевки в кармане не оказалось. С улыбкой сейчас я вспоминаю свои горестные вздохи как бы от третьего лица по этому поводу: - Конечно, у мальчишки в кармане пальто пятерка, плохо лежит, карман нараспашку, почему же не стащить,- примерно так в третьем лице о себе я тогда переживал свою потерю.
С «Колдуньей» мне не повезло и второй раз. Билеты были куплены. В поход я отправился не один, а с подружкой из нашего двора Светой Гурой. Нам было по 14, но я выглядел на много старше. Света была развитой, умненькой девочкой, но мелкой. На входе билитерша ее остановила (фильм был из числа детям до 16), как я не старался убедить администратора, что ей уже исполнилось 16, ничего не вышло. И мне как джентльмену пришлось тоже отказаться от заветного кино. Благо продать билеты не было проблемой. Только с третьего раза я попал на «Колдунью», конечно, был очарован, как и все мужчины СССР, да и не только мужчины, Мариной Влади. Тогда дополнительным фактором ее необычайной популярности было ее русское происхождение. Однако лично мне тогда понравилась не только юная колдунья, но и женщина в самом соку, положившая глаз на обольстителя Инги инженера Брюлара, которую сыграла Николь Курсель. Женщины-стервы мне и потом нравились. А что же Света Гура? Помню, родители разрешили нам, включая еще несколько ребят (Витька Кац, Борька Подовинников) встретить Новый год у нее дома в 8-м подъезде и даже с шампанским. Родители Светланы ушли в гости. Свобода и шампанское, игра в бутылочку в 15 лет нас всех окрылили. Мы потом с воодушевлением делились со сверстниками этим первым опытом встречи Нового года без родительской опеки. А нам откровенно завидовали. Вскоре отец Светы получил назначение в Николаевск–на-Амуре, и наши дорожки разошлись. Вдогонку я послал ей строки из любимого Блока: Что было любимо - всё мимо, мимо…Впереди – неизвестность пути... Благословенно, неизгладимо, невозвратимо… прости!
Большая семья Подовинниковых (5 братьев и сестра) разделяли коммуналку с семьей Светланы на 7-м этаже, Кац жил на 8-м. Вообще этот подъезд был местом наших постоянных сборищ. В квартире c Кацем жил еще и Петька Сметанин. Приходили и другие ребята из нашего и соседних дворов: Виталька Хрущев, Борька Гончаренко, Ленька Куцубин, Володя Исаев-Глотов, Толя Аринушкин. Собирались мы на пролете между 8-м этажом и входом на чердак. В шкафчике с пожарным рукавом у нас всегда стояли баночки из под майонеза, которыми мы пользовались вместо стаканов. Травили анекдоты, байки, курили, выпивали - когда портвешок, когда водочку. Играли в салочки между пролетами. Ухитрялись при этом карабкаться по проволочной сетке шахты лифта, перепрыгивать через лестничные марши.
Когда нам было лет по 15-16 Серега Бердяев с Борькой Гончаренко устроили прикол с переодеваниями в женское платье. Эффект был не хуже чем в фильме «Джентльмены удачи». Они (особенно явно Борис), прогуливаясь на улице, заигрывали с мужиками. Мы ходили сзади с фотоаппаратом и снимали.
Мужики реагировали по разному – одни шарахались, другие начинали клеиться. Одного уж очень активно начавшего приставать к нашим «девушкам» Борису пришлось двинуть бедром. Тот возмутился: - Ну. ты, красотка. Совсем что ли? Щас ноги выдерну. Пришлось придти на подмогу, объяснив, что девушек обижать нельзя. Когда я потом показывал фото родителям, они ребят не узнали. Разглядывая фотографию Бердяева, отец высказал предположение, что это какая-нибудь моя знакомая спортсменка, возможно фехтовальщица.
Вредные привычки
Курил я мало, скорее для понта. Удовольствия мне это не доставляло. Первый раз попробовал я крепкого табачка еще в Балтийске в возрасте 8 лет. Старший двоюродный братец Олег где-то раздобыл пачку солдатской махорки. Раскуривали мы самокрутки втроем, третьей была Маринка (родная Олегова сестра). Маринка была на два года меня старше. Олегу тогда было уже 12 лет. Наш финский домик был второй с краю улицы. Дальше начинался лесок глубиной метров 300, основу которого составляли заросли белой акации и облепихи. За леском тянулись на еще пару-тройку сотен метров песчаные дюны, а за ними море. Так вот в этом лесу мы и раскурили свою махорку. Минут через 10, накурившись, совершенно зеленые мы кое-как добрались до дома и тихо взобрались на чердак. Там были установлены топчаны с матрацами, на которых летом мы втроем там спали. Мы свалились замертво и отключились. Нас спохватились к обеду. Взрослые было встревожились, куда это мы пропали, но моя старшая сестра Мара нас выдала (Полное имя сестры Марианна. Кстати из-за этого имени однажды случился смешной случай. Отцу позвонили из профкома Академии и сообщили, что надо срочно явиться за двумя путевками, которые он заказывал в пионерлагерь для дочерей. Отец удивился, ведь он заказывал только одну. – Как же, у Вас в заявке значатся две дочери: Мария и Анна, - Возмутились в профкоме). Так вот, Мара знала, что мы собираемся отведать курева, заметила, когда мы пришли, и догадалась, что с нами случилось. Тетка карать нас не стала, слишком уж жалкий вид был у нас после табачного эксперимента.
Возобновил попытку закурить я лет в 13. Как-то у сестры собрались ее приятели - студенты. Была шумная молодежная вечеринка с выпивкой, сигаретами, танцульками. Тогда у них пользовалась огромным успехом заморская пластинка с песенкой «Бедные люди Парижа», которую крутили и крутили на патефоне. Я вспомнил это название и песенку, потому что в 80-годы эта мелодия вдруг всплыла как бельгийская песня, но уже с другим названием «На берегу». Так вот после этого сборища осталась почти полная пачка тонких дамских сигарет, которые я умыкнул, а потом, уединившись на Татарке, щедро предлагал отведать их приятелям. Но сам я курильщиком так и не стал. В курящих компаниях я мог себе позволить выкурить одну-две сигареты. В армии от сигарет отказался принципиально. Потом случалось изредка побаловаться, но, считай, полвека я сигареты в рот не беру.
С выпивкой – другое дело. С алкоголем впервые я познакомился, наверное, тоже в Балтийске лет в 11-12. Естественно первым учителем был братец Олег. С 52-го по 61-й год я каждое лето проводил в Балтийске. Родители засылали меня на 3-4 месяца, но там своих "гавриков" был трое, выдержать такую разнузданную компанию родичам столь долгое время было не просто. Поэтому нас на одну смену отправляли в Светлогорск, где размещался пионерлагерь Балтийского флота. Тогда в городке современной цивилизации не было и в помине, но сохранились почти не пострадавшие от войны небольшие немецкие коттеджи, утопающие в зелени и цветах. Красотища! Не было больших удобств и в самом лагере. Туалет (типа сортир) был вынесен в конец лагеря на горку и, сидя на корточках над «очком» можно было одновременно любоваться панорамой лагеря. Но для нас больше удобств значила лагерная вольница плюс к этому статус лагеря, дающий возможность, к примеру, прокатиться на торпедных катерах, рыболовецких сейнерах. Помню, как мы обожрались на сейнере селедкой свежего засола. Вкуснотища необыкновенная, она таяла во рту, и мы ее ели до полного отпада. Олег был на четыре года старше и поэтому первые годы в лагере провел в старшей группе, а потом и в качестве вожатого. Старшие любили «вмазать» перед танцами. Давали попробовать и «избранным» малолеткам, то есть тем, у кого были в лагере старшие братья и сестры.
В лагере мы много занимались спортом. Бесконечные соревнования по бегу, прыжкам в длину и высоту, шахматам. Ходили в походы по окрестностям. Устраивали костры. Там же я принимал активное участие в концертах самодеятельности. В одной из смен у меня была роль отвязного пацана и соответствующей ей прикид: на брюках-гольфах одна штанина была короче другой, рубашка порвана, а морда и руки перепачканы сажей. Именно в таком виде я предстал перед родственниками, которые приехали к нам в лагерь в воскресный родительский день. Они были в шоке, но я не стал ничего им объяснять и убежал, поскольку через полчаса должен был начаться наш концерт для родителей. Только когда я разыграл свою сценку, до них дошло, что это был мой сценический образ. Помню заключительные строки стихотворения, которое я озвучил (иногда из под сознания вдруг выскакивают совершенно невероятные вещи):
Возьмусь скорее за прополку.
И взялся, да что в том толку –
Не разберет никак Федот,
Где лук, свекла, а где осот.
Золотые лагерные дни! Наш клан (Олег, Маринка и я) всегда был на виду. Я был председателем совета отряда (привычная для меня по школе должность), Маринка – аж, председателем совета дружины лагеря, Олег, когда возраст уже не позволял быть в старшей группе, работал какое-то время воспитателем в младших отрядах. После каждой смены я привозил по нескольку грамот: за победы в спортивных соревнованиях, за активное участие в художественной самодеятельности, за участие в кружке авиамоделистов и т.п.
Светлогорский винный опыт был перенесен и в Москву. Запомнилось мне, как уже в Москве в пятом классе в школьном походе, когда мы ночевали в каком-то сельском клубе, я организовал распитие портвейна под одеялами с подсветкой фонариками. Конечно, в походы мы ходили не только ради этого. В них мы приобщались к трудностям полевой жизни в палатках, соревновались в разведении костров, приготовлении пищи, преодолении препятствий и т.д.
В восьмом классе мы с одноклассниками Толей Аринушкиым, Аликом Базароном и Вовкой Поляковым на первомайские праздники у нас во дворе распили две бутылки Фраги. В итоге Поляков бегал по скверу и радостно кричал: - Я не пьяный, я веселый! Аринушкин вырубился совсем, и было принято непростое решение отвести его домой. Непростое – потому что было совсем не ясно, как нас встретит отец Толика (мать у него недавно умерла). Но к нашему удивлению Аринушкин старший встретил нас, чуть ли не как героев. – Деточки, причитал он, - какие вы молодцы, что не бросили его одного в таком состоянии. Это я запомнил на всю жизнь, и в дальнейшем старался не бросать, где попадя, пьяных товарищей.
Следующий похожий случай случился ровно через год. Меня пригласил в свою школьную компанию Серега Бердяев. Там были и девочки, и вино, и музыка, и игра в буылочку. Всё бы ладно, но один из одноклассников Бердяева, Сережа Батогов изрядно напился, его сильно развезло. Желающих им заняться не оказалось, и пришлось мне его транспортировать до дому, хотя я с ним и был мало знаком. К счастью, нашелся еще один доброволец, который знал дорогу к дому. Примерно с час мы выгуливали Серегу по Покровскому бульвару, но он так и не пришел в себя, чтобы добраться самостоятельно. В общем, мы доволокли Батогова до квартиры, прислонили к двери, нажали на звонок. Когда дверь открылась, он рухнул на руки, по-моему, матери. Мы же хором сказали: - Извините, - и удалились. Я вернулся домой. У нас были гости, ведь был Первомай. Я подсел к столу, мне даже налили рюмку вина, как вдруг зазвонил телефон. Звонила мать Сереги Батогова. Видно, он уже протрезвел и сдал меня. – Ваш Женя споил моего Сережу, - прокурорским тоном заявила Батогова старшая. Кстати, она и была когда-то прокурором и еще, как поговаривали вокруг, она была гражданской женой турецкого поэта-коммуниста Назыма Хикмета. Однако моя мама была не из тех, кто сдается под натиском противника. – Мой сын только что вернулся из компании школьных приятелей. Он совершенно трезв. А если Ваш сын не умеет держать себя в руках и напивается, как сапожник, то это значит, что Вы его плохо воспитали,- отбрила она.
Где они мои дворовые друзья детства? О многих из них можно рассказывать часами, что я частично и постараюсь сделать. Но, увы, иных уж нет, а те далече…
Ферзиково
Так получилось, что после учебы в Ленинградской академии художеств и Московском полиграфичском институте отец вскоре попал в армию, где отслужил 20 лет. Кроме ВИА им.Куйбышева служил в политотделе МВО. Когда начались хрущевские сокращения армии, чтобы дослужить до военной пенсии ему пришлось три года поработать также замполитом военного госпиталя в Ярославле, райвоенкомом в Ферзиково (Калужская область). Мы оставались в Москве. Мать к нему периодически ездила. Мы с сестрой оставались вдвоем. Несмотря на то, что она была старше меня на 7 лет, хозяйством по дому занимался я. Обычно на оставленные нам деньги Мара тут же накупала пироженных и конфет, а на оставшиеся я закупал продукты: хлеб, молоко, картошку, овощи, если везло, то и колбасу. Лет с семи я научился сам жарить картошку, а в 10 лет готовить в котелке овощное рагу с синенькими (так называли тогда диковинные для средней полосы России баклажаны. Этот рецепт я позаимствовал у соседки Александры Михайловны Ревкевич, которая была родом из украинского городка Котовска. Я и сейчас с удовольствием пользуюсь этим рецептом. Вкуснятина необыкновенная!
Когда же наступало лето, в Ферзиково на месяц-другой приезжал и я. Мне там очень нравилось. Территория военкомата была на краю поселка. Там же домик для двух офицеров - отца и его зама. Был еще третий офицер, но тот жил в самом поселке. У военкомата было два транспортных средства передвижения: мотоцикл и мерин по кличке Иртыш. На Иртыше я ездил сначала с конюхом Семенычем, а потом и самостоятельно на родник за водой. Иртыш был очень хитрой скотиной. Он научился открывать калитку - мордой отворачивал запор и давал деру до полей, где нажирался до одури. И хотя передние ноги у него были в путах, поймать его было очень непросто. В военкомате была мелкашка. из которой я много стрелял. Пытался и подстрелить коршуна, который повадился таскать соседских цыплят и утят, но неудачно. Еще там было много грибов. Отец заканчивал работу в 17-00. И мы тут же отправлялись в лес. За час набирали грибов на хорошую жареху. Белые немножко сушили. Леса там были чистые и светлые - дубы и березы. В Ферзиково (!) я впервые и единственный раз в жизни увидел Северное сияние. Это было потрясающе торжественно, величественно и красиво. Все бы здорово, но негде было поплавать. Пару раз ездили в Алексин на Оку. Там я простудился и получил воспаление легких. При моих постоянных бронхитах это было испытание - высокая температура, полубредовое состояние, но местный врач (типичный земский интеллигент, но сильно пьющий) меня откачал.
У соседа-офицера по фамилии Белоусов была приемная дочь - старше меня на три года. Она только закончила 10-й класс, а я 7-й. Никак не могу вспомнить, как ее звали. Она была очень милая, скромная. Готовилась поступать в пединститут. Мы много говорили. Вместе выходили "в свет" - в кино, на танцы. Местные не знали, что я сын военкома. И по поселку тут же прошел слух, что к Белоусовой приехал жених. Помню, как на танцах ко мне стал "надираться" местный лоб. Он почему-то считал, что у него есть права на мою спутницу (они учились в параллельных классах), и пытался их утвердить. Я поначалу старался избежать скандала. Однако парень разошелся не на шутку, стал размахивать кулаками. Но не на того напал. В "Янки при дворе короля Артура" есть замечательная и мною любимая фраза: «Пусть король ничего не смыслил в сельском хозяйстве, драться он умел и любил». Это в равной степени относилось и ко мне. Я изловчился и заломил ему руку. Враг был побежден. Тишина и вдруг восхищенный возглас поверженного: - Приёмчики!
Почему-то я хорошо помню имена детей директора ферзиковской школы Федора Ушаткина. Неля - старшая, ровесница Белоусовой, языкастая, уверенная в себе еще и потому, что отец директор, а мать учительница. Средний, мой тезка Женя был на класс меня младше, очень толковый парень, потом он сходу поступил в физтех. Младшей Анютке было лет 10 - настоящий сорванец, про таких у нас во дворе говорили: мальчишница. Почему вдруг запомнилась семья директора? Отец как военком и директор школы - по протоколу были членами райкома партии. Отец по обязанности должен был организовывать допризывную подготовку в школе. Поэтому они активно общались.
Ура! Ее звали Юлия. Перебирая в памяти события того года, вспомнил, что Неля Ушаткина, довольно пренебрежительно называла свою одноклассницу Юлькой. Юля мне очень нравилась, но мы даже не целовались. В августе мы разъехались: я в Балтийск, Юля и Неля в Калугу поступать. Больше мы не виделись. Женьку видел в 1963 году, он тогда приехал в Москву поступать, а меня летом неожиданно забрали в армию, лишив попытки поступить в МГУ в Институт восточных языков. Дальше был Дорогобуж, где Бондарчук снимал с нашей помощью баталии для "Войны и мира", учебка в Мулино, месяц в кадрированном артполку в Каменке-Бугской и два счастливых года в спортбате во Львове.
Вспомнил Ферзиково, поискал Ушаткиных в Инете. Нашел пару упоминаний о Федоре Андреевиче. Одно как о директоре школы, одаренном человеке, писавшим стихи и игравшем на баяне, второе как об участнике литобъединения при Алексинской газете "Знамя Ильича", "чудесные стихи и поэмы которого увидели свет в книге "Над рекой Окой". Женя был помянут в списке физтеховцев и еще как автор, запатентовавший изобретение. Также он помянут как контактное лицо в каком-то фрящинском (не путать с ферзиковским) НПО.. Поскольку сфера деятельности физтеховцев - засекреченная оборонка, не исключаю, что реальная фигура Женьки намного значительней.
Что касается увлечений Федора Андреевича, то с его игрой на баяне я был знаком, а вот с литературным творчеством - не пришлось. Но моих родных он этим осчастливил. В 1964 году (я был в армии) он приезжал в Москву проведать сына, но главной его целью, как я понимаю, было проталкивание своих литературных трудов. Родители рассказывали, что он несколько раз заходил к нам и знакомил со своими творениями. Стихи были вполне приличны, но когда дело дошло до чтения им своей поэмы о колхозной жизни, где очень смачно и натуралистично описывались "любовные игры" в коровнике между бригадиром и дояркой, аудитория стала редеть. Первыми ушли соседи Ревкевичи (срочно, по делам), потом вылетела пулей сестра, давясь от хохота и без объяснения причин, затем тихо бочком, бочком ретировался отец. Хуже всех было матери. Она лежала после инсульта, и деваться ей было некуда. Читал, как мне рассказывали, он очень артистично, особенно удалась ему сцена, когда бригадир хватал доярку за грудь, а та представляла себя на месте доимой коровы.
Но человек он был не плохой, а недостатки бывают у каждого и причем у каждого свои. Отец долго еще регулярно ко всем праздникам посылал в Ферзиково открытки с поздравлениями.
В Балтийске
Я много своим рассказывал о жизни при военкомате, видимо, достаточно красочно, и Лена периодически зажигается и уговаривает меня туда съездить. Странно, что мои воспоминания о Балтийске ее трогают не так сильно. А Калининград я помню с 1952 года, Он был полностью в руинах. Но практически сохранилась без изъянов многовековая брусчатка, вдоль которой по обочинам грудились кучи битых кирпичей и чуть дальше кое-где возвышались не до конца разрушенные остовы домов. В начале 50-х годов в Калининградской области почти не было населения. Немцев выгнали лет за 5 до этого. Из-за обострившейся "холодной" войны Сталин оттягивал решение о заселении области. В основном там жили военные с семьями. Пустовали и многочисленные фермы и поместья. У дядьки была закрепленная машина, сначала Газик, потом Москвич, а может и наоборот. В конце лета и начале осени мы выезжали на сбор урожая. Вишня, яблоки, груши, сливы, смородина, крыжовник, садовая ежевика, малина - хоть постепенно и дичали, но всего этого было в изобилии. Собирали и грибы - много маслят, но встречались и березовики, и белые. В лесу собирали еще и чернику. В прудах водились карпы. Но главный смак Калининграда-Балтийска - это, конечно, угорь. Он был необычайно вкусен в жареном виде, но особенно в копченом. То, что продают сегодня в вакуумных упаковках под видом копченого угря, не имеет права так называться. Живых угрей разносили по домам местные рыбаки. Полный банный таз - бутылка - 30 тогдашних рублей. Угрей приносили обычно к обеду, и бабуся жарила их на ужин.
Был смешной случай. Бабуся куда-то ушла, когда принесли очередной тазик. Чтобы угрей не стащила кошка, их убрали в подпол. Бабусю о покупке не успели предупредить. Она за чем-то спустилась и пережила страшный шок. Угри выбрались из таза, расползлись по погребу, и бабуся, приняв их за змей, страшно кричала. Наверное, самой большой трагедией в моем детстве был случай, когда я возвращаясь в Москву (а меня отправляли поездом туда и обратно с 8 лет без родителей под присмотром проводников или случайно подвернувшихся знакомых), оставил сверток с копчеными угрями в вагоне. По доброте душевной, а сейчас сказал бы, что по глупости и малолетству, я угостил угрями попутчиков, а сверток почему-то положил на багажную сеточку. По приезде сумку подхватил, а про угрей забыл. До сих пор переживаю этот казус.
С поездками был еще забавный случай. Мне в дорогу дали здоровый круг Краковской колбасы - по тем временам жуткий дефицит. В тот раз моим спутником оказался полковник Леандрес - сослуживец дядьки. Мы с аппетитом наворачивали колбаску, когда вдруг в купе к нам ворвался бригадир поезда с телеграммой-молнией. Текст был убийственным: «Запрети Жене кушать - колбаса отравлена». Что было с моими сотрапезниками! Леандрес побледнел, потом позеленел, соседи рванули в туалет. Я по малолетству не придал значения данной информации. А дело было в том, что в день моего отъезда в Балтийске кого-то привезли в госпиталь с пищевым отравлением. Подозрение наряду с еще десятком продуктов, которыми мог отравиться потерпевший, пало и на Краковскую колбасу. Балтийск - городок маленький, и слух о специальном отравлении дефицитного продукта распространился за пару часов. Слух - слухом, а колбасу мне доесть не дали. Ее сразу выкинули, несмотря на чей-то призыв сохранить для экспертизы, чтобы установить, какой антидот может нас спасти. По мере приближения к Москве напряженное ожидание смерти у моих спутников слабело. В Москве же оно благополучно закончилось. Потом мы часто со смехом вспоминали эту историю, особенно смешило сравнение моего и Леандресовского рассказов о об этом событии. Я вспоминал его зеленое лицо, трясущиеся руки, невнятную речь. Он же поведал родным, как он героически себя вел, распорядился колбасу выкинуть и заставил нас выпить по несколько стаканов чая. На самом деле инициатива о чае исходила от проводницы, сумевшей убедить нас, что это пойдет на пользу при отравлении. Десяток дополнительных стаканов чая - это был ее маленький бизнес.
Отправляя меня каждый год в Балтийск, мои родители принимали на себя встречные обязательства. Нам подкидывали на месяц в сентябре-октябре, когда Савины (мои тетка с мужем) выезжали в отпуск на Юг - в Крым или Сочи, младшую дочку – Наташу. Она была на четыре года младше меня. Первый раз это, по-моему, было в 53-м году. Она тяжело вначале перенесла разлуку с родителями. Все время ревела и причитала: - Мама Миа (в имени Мира она букву «Р» не выговаривала и получалось Миа) топ-топ – Наташа уаа! Потом пообвыклась. Проблема была в том, чтобы заставить ее съедать то, что дают. Наташа могла часами сидеть за столом - ее не выпускали, пока она не доедала свои завтраки и обеды. Но когда она уже вернулась домой, я обнаружил под столом, где были полочки, которые использовались при раздвижке стола, кучу объедков: недоеденные бутерброды, остатки каких-то овощей и даже комочки каши. Я по праву старшего Наташу опекал, мы много играли. Я был мальчиком с фантазией. Например, я клал на письменный стол зеркало – оно превращалось в озеро, вокруг расставлял несколько горшков с цветами – они изображали джунгли. К озеру на водопой выходили африканские животные – у нас дома было несколько терракотовых зверюшек: бегемот, кабан, зебра и кто-то еще. Также в деле участвовала пепельница из резного камня, изображавшая гору с орлиным гнездом, в котором хозяйничала мартышка. В джунглях размещались стрелки-охотники, роль которых исполняли шахматные пешки. Сбоку к фигурке пластилином я прикреплял спичку, которая становилась охотничьим ружьем. И начиналась настоящая сафари. Но Наташа помнит и другие игры, в результате которых она понесла чувствительные материальные потери. У нее была целая коробка однокопеечных монет. Так вот я предложил ей поиграть в купцов и пиратов. Она играла за купцов, я, конечно, за пиратов. Игра закончилась тем, что на караван судов, нагруженных различными товарами и золотыми монетами (копейками), напали пираты и разграбили все ценное, что было на торговых кораблях. Честно говоря, я не помню, как распорядился награбленным, но сестра утверждает, что эти копейки я себе присвоил. Может и так, тогда будем считать это моим гонораром за интересные и содержательные игры с малой.
Проблема социального неравенства
. Я уже говорил, что в своем классе был непререкаемым авторитетом. Но однажды я испытал чувство унижения. У нас в классе были два парня Кизелов и Орлов. Орлов жил в нашем доме, Кизелов тоже в академическом доме, но в Маловузовском переулке. Они всегда держались особняком. У нас как-то в классе шестом был школьный вечер-карнавал. У меня не было особых амбиций и фантазий по поводу карнавального костюма, а у матери не было, видно, желания что-нибудь затевать особенное. У нее был в запасе полосатый шелковый материал, из которого она на скорую руку смастерила халат. Тюбетейка в доме была и таким образом я превратился в узбека. Карнавал удался, но всех потрясли костюмы мушкетеров, в которых на бал явились Орлов и Кизелов, к тому же вооруженные рапирами. В таких костюмах хоть в кино снимайся, настолько они были совершенны. Я высказал свое искреннее восхищение, и был милостиво приглашен в гости к Кизелову.
Я ранее относился к Федьке как не вполне адекватному пацану. Он в начальной школе мог упасть на колени перед нашей любимицей Екатериной Николаевной и покрыть поцелуями ее руки. Он был повыше меня ростом и казался крепче, но не мог выполнить простейшие физические упражнения на уроках физкультуры. Учился, перебиваясь с троек на четверки. Но дома он раскрылся совсем в другом качестве. Оказывается, они с Орловым не просто примерили на себя костюмы мушкетеров, они ими жили. Они путешествовали по картам по Франции и Испании, курили сигары (самокрутки), пили Бордо (Мукузани), играли в карты на дукаты и пистоли (нарисованные и из фольги кружочки), сражались на шпагах (пусть это были рапиры), покоряли женщин (фотографии средневековых красоток) и т.д. Я был допущен в компанию и на некоторое время погрузился в этот мир фэнтези. Полагаю, своими знаниями различных приключенческих сюжетов я их неплохо дополнял. В боях на рапирах и вовсе превосходил (я тогда еще не начал заниматься фехтованием, но сказывался дворовый опыт сражения на палках).
К нам в комнату иногда заглядывала Федина мать, интересная, хоть и крупная, молодящаяся женщина. Она бросала нам вальяжно какие-нибудь дежурные фразы и величественно удалялась. Кизеловы занимали отдельную трехкомнатную квартиру, что по тем меркам жизни было немыслимой роскошью. Наша близость продолжалась не долго: пару-тройку месяцев. Конец этому положили два обстоятельства, перевернувшие многие мои представления о мироустройстве и моем в нем месте. Первое из них было связано с оценкой моей персоны со стороны Фединой мамы. Как-то Орлов поведал мне, что Федина мама против дружбы со мной. - Он (я) настырный, - сказала она сыну. Какой смысл вкладывала она в это определение, так и осталось для меня загадкой. Но сам факт игнорирования моей личности, когда другие ребята почти поголовно считали за счастье дружить со мной, был для меня подобен шоку. Второй удар был нанесен моему самолюбию, когда мы затеяли совершить вылазку на природу и решили скинуться. Орлов ничтоже сумняшеся заявил: - С нас с Федькой по 25, а с тебя 10 (Это еще в дореформенных деньгах). И добавил: - Ты бедный. У тебя отец подполковник.
Отцы Орлова и Кизелова имели звания постарше. У Орлова отец был полковник, у Кизелова генерал. На этом наша дружба и закончилась. Но я понял, что всё в жизни относительно. По советским меркам конца 50-х годов отец получал весьма прилично – что-то в районе 3500 руб. Если учесть, что были зарплаты в 260 руб., инженер (не молодой специалист) получал 1000-1100 руб., то отцовская военная зарплата выглядела внушительно. Однако надо сделать поправку, что мать не работала и зарплату отца надо было делить на 4 человека. К тому же военных постоянно понуждали подписываться на государственные займы, что иногда составляло до четверти оклада. Но тем не менее у нас в классе были ребята и девочки, родители которых получали по 300-400 руб. и чтобы этих учеников одеть и обуть в школьную форму родительский комитет собирал пожертвования с более благополучных родителей, к каковым относилась и наша семья. Поэтому оценка со стороны, что мы бедные, была громом среди ясного неба.
Правда, я вспоминаю еще один жизненный эпизод. Как-то мать долго-долго разглядывала нашу обстановку: шифоньер, рижский буфет (он, кстати, и сейчас стоит у нас в квартире), книжный шкафчик, большой стол посередине комнаты, письменный у окна, справа диван, на котором спала сестра, слева в углу родительская кровать. Рядом стояла ножная швейная машинка. За шифоньером была ниша, в которой стояла моя кушетка (потом мы с сестрой поменялись местами). Еще было большое зеркало, прикрепленное над тумбочкой для белья. Так вот, пройдясь глазами несколько раз по нашей обстановке, мать тяжело вздохнула и произнесла: - Приличная бедность.
Разочарования, ошибки?
В 16 лет я чуть не стал киноактером. К нам на урок директриса привела незнакомую женщину. Они какое-то время постояли в дверях, тихо переговариваясь, потом ушли. Еще через пару минут в класс заглянула школьный секретарь и пригласила меня в кабинет директора. Там незнакомая женщина представилась помощником режиссера с киностудии им. Горького и стала меня расспрашивать, участвовал ли я в художественной самодеятельности, знаком ли я с творчеством писателя Рыбакова. Я отвечал утвердительно. Она уточнила, успел ли я кроме всем известного «Кортика» прочитать еще и совсем новую повесть «Приключения Кроша». Нет, не успел. Тогда она предложила мне ее срочно прочитать и через неделю приехать на киностудию, где готовились ее экранизировать. Через неделю я был на киностудии. Там меня она встретила и представила режиссеру Оганесяну. Тот долго и внимательно меня рассматривал, задавал какие-то общие вопросы. Потом спросил, понравилась ли мне повесть. Не могу сказать, что я был в полном от нее восторге, «Кортик» был интересней, но в принципе на общем тогдашнем безрыбье в части современной детской литературы она была вполне на уровне. Потом он неожиданно спросил, а кого бы из ее героев я захотел бы сыграть, будь у меня такая возможность. Я не задумываясь ответил – Вадима. Режиссер с помощницей удовлетворенно хмыкнули. – Почему, - был задан новый вопрос. – Он не стандартный, - кратко ответил я.
После этого разговора меня отпустили. Через неделю раздался звонок с приглашением вновь приехать на студию. Но это оказалось невозможным. У меня начинались спортивные сборы с выездом в Ригу. Через две недели после моего возвращения с соревнований был еще один звонок с просьбой приехать, но тут уже у меня возникли проблемы с успеваемостью по математике и физике из-за частых пропусков занятий - тут сказались и отвлечения на спортивные соревнования, и прогулы, о которых стало известно родителям, - и я был вынужден отказаться. Потом спустя много лет я узнал – вычислил, что не самого симпатичного героя повести Вадима сыграл Никита Михалков, чья артистическая карьера началась с этого фильма. Иногда вспоминая эту страничку своей жизни, задаю себе вопрос, а что бы было, если бы кинодебют в «Кроше» состоялся у меня, а не у Никиты?
В 2005 году, когда я собрал однокашников, то перед всеми покаялся в одном неблаговидном поступке. Незадолго до окончания 10-го класса в апреле стояла жаркая летняя погода. Большинство ребят на большой переменке высыпало на улицу. Я остался в классе. Окна были нараспашку. Я высунулся из окна. Внизу собралась компания ребят из нашего и параллельного класса. Я им что-то крикнул, Сева Ржевкин стал показывать на меня пальцам и что-то с хохотом объяснять остальным. Я решил подурачиться и кинул в Севку тряпкой, которой стирают мел с классной доски. Тот ответил, я повторил. В это время Гришка Сатановский из 10-го «А» запустил в меня остатками недоеденного пончика, тот просвистел мимо меня и врезался в противоположную стену нашего класса. Вид прилепившегося на стене под самым потолком пончика, из которого капали остатки повидла, почему-то привели меня в истерический смех. Я вылетел из класса, чтобы хоть с кем-нибудь поделиться этим зрелищем. На мою беду первой мне встретилась наша словесница Виктория Акимовна. Я давясь от хохота затащил ее в класс и указал на всё еще висевший под потолком пирожок. – Кто это? – спросила она с неподдельным ужасом – в помещении совсем недавно был закончен ремонт. – Сатановский, - продолжая истерически всхлипывать от смеха, ответил я.
Меня подвело то, что мы к Вике (Тусе) относились почти как к ровне. У многих наших ребят и девчонок с ней были весьма доверительные отношения. Мы могли с ней обсуждать многие тогда закрытые темы. Но она развернулась и через минуту вошла в класс уже с нашей директрисой. Та посмотрела на пирожок и вопросительно взглянула на Викторию Акимовну. – Сатановский,- громко и с возмущением сказала та. После этого они обе удалились. Вслед за ними отвалился и пирожок, оставив на свежей побелке большое пятно с разводами. Еще минут через 15 на урок заглянула секретарь школы и вызвала к директору нас с Ржевкиным. По дороге Сева высказался в мой адрес весьма нелециприятно: - Слушай, Евгений, я, конечно, понимаю твое желание заложить Гришку (тот был не самым приятным парнем в нашем выпуске и многие его реально не долюбливали), но это перебор. – Сева, клянусь, у меня и в мыслях не было, что Вика пойдет к Титовой (директору), - оправдывался я. – Мне просто было так весело, что хотелось с кем-нибудь это веселье разделить. –Вот и разделим. Если радость на всех одна, на всех и беда одна, - пропел Сева.
В кабинете у директрисы уже сидел бледный Сатановский, а также завуч и Вика. – Более гадкого поступка – самому нашкодить и указать на товарища, я в своей жизни не видела, - дрожащим от переполнявшего ее возмущения голосом, обращаясь прямо ко мне, начала Титова свою речь. – Мы вначале решили вынести вопрос на педсовет и не допустить вашу троицу к выпускным экзаменам за этот безобразный проступок. Но потом пожалели ваших родителей. Поэтому все оставшиеся выходные до «последнего звонка» вы втроем будете приходить в школу и заниматься ее ремонтом. Никто из нас не стал оправдываться, и это решение мы восприняли как должное. Несколько воскресений мы приходили в школу к 8-30 и до 14 часов скоблили и красили стены, потолки, отмывали следы побелки на полу –так можно сказать, благополучно закончилась наша перестрелка на большой перемене.
Приложение 1 к главе Детство. Школьные годы http://www.proza.ru/2016/01/09/547
Приложение 2 к главе Детство. Школьные годы http://www.proza.ru/2016/01/09/609
Приложение 3 к главе Детство. Школьные годы http://www.proza.ru/2016/01/31/263