ГЛАВА 10
INTRA MUROS*
* Внутри стен (лат.)
Когда тяжелая железная дверь со страшным скрипом захлопнулась за спиной, и огрызнулась лязганьем ключа в замке, Томазо очутился в кромешной тьме, будто непроницаемым черным плащом накрыла его судьба. Сырость и духота этого склепа ударили в нос, окутали юношу плотным, смрадным туманом. Шаги охранников глухо удалились по узкому коридору, и, как театральный занавес, опустилась зловещая тишина. Семьдесят три ступеньки насчитал юноша по пути в подземелье. Теперь в эту глубину, в эту зловонную могилу не долетал ни один звук.
До последней минуты не веря в реальность своего заточения, Томазо не сумел подготовиться к наказанию, как подобает истинным преступникам, хорошо знакомым со средой обитания. Застыв у двери, он с пронзительной ясностью вдруг ощутил всю тяжесть и нелепость положения, в котором оказался. Неопытный юноша, он даже не сумел воспользоваться той секундой, когда факел надзирателя слабо осветил это страшное жилище узников. Теперь, оказавшись в густой тьме, он совершенно не представлял себе ни размеров помещения, ни направления, в котором следовало передвигаться.
Из теплого летнего города, который по ночам освещали фонари, звезды и его светлая любовь, Томазо попал в выгребную яму, зловоние и холод которой проникали до самых костей.
Простояв некоторое время без движений, и лихорадочно перебирая мысли, путавшиеся в голове, Томазо вдруг почувствовал – именно почувствовал, а не увидел – едва различимый, тонкий луч света, пробивающийся из полутемного коридора через замочную скважину. Слабая надежда шевельнулась в нем. Может быть, когда глаза полностью привыкнут к темноте, он сумеет воспользоваться этим бледным указателем, напоминающим о том, что за тяжелой дверью осталась хоть какая-то жизнь.
Не двигаясь и прислушиваясь, через несколько минут Томазо решился, наконец, направиться от двери в противоположную сторону каземата, чтобы достичь стены. И первый же его шаг оказался роковым: не найдя точки опоры, нога провалилась в пустоту, и юноша упал, больно ушибив плечо. Теперь, стоя на четвереньках, он ощупал руками скользкий пол вокруг себя и понял, что упал со ступеньки – единственной ведущей от двери в камеру.
На полу была разбросана полусгнившая солома, и Томазо подумал о том, что не мешало бы собрать ее в один угол, и устроить себе хоть какую-то лежанку. Но прежде нужно было обследовать свое новое жилище, отличавшееся комфортом не только от номера в гостинице “Роял”, но и от жалкой комнатушки в харчевне “Белая лошадь”.
Не вставая с колен, юноша сделал несколько шагов, вытягивая вперед руку, и вскоре наткнулся на холодную, шершавую стену. Развернувшись, он сел на пол, опираясь о стену спиной, но очень скоро ощутил, как сырость от камней, будто ручей смерти, втягивается в его тело. Оторвав мокрую от пота рубаху от стены, Томазо задумался.
Положение его было отчаянным: в этом подземелье можно легко заболеть и погибнуть, и едва ли кто бы услышал его жалобы и призывы о помощи. Ему, южному человеку, привыкшему к теплым ветрам Адриатики, не продержаться тут и месяца. От такой страшной мысли горький ком подкатил к горлу Томазо, и он бы, наверное, расплакался, дав волю чувствам (все равно бы никто не услышал), как вдруг в нескольких шагах от него раздался какой-то шорох.
Томазо замер. “Наверное, крысы, – подумал он. – Какое милое соседство!” Для того чтобы убедиться в своей догадке, нужно было еще услышать крысиный писк и, нашарив на полу камешек, юноша бросил его в сторону шуршания. И тут же похолодел от ужаса: вместо крысиного писка из темноты послышался горький, сдавленный кашель и зловещее бормотание.
Оцепенение охватило юношу. Как выяснилось, в подземелье был кто-то еще. Но кто – человек, такой же несчастный, как он сам, или же демон смерти, поджидающий свою легкую добычу? Томазо весь обратился в слух. На какое-то время звуки, доносившиеся из мрака, затихли, а потом снова, куда более явственно, раздался глухой, раздирающий нутро кашель. Сомнений не было: в подземелье рядом с ним находился человек. Причем, находился, скорее всего, давно, ибо его кашель был похож на хронический.
Отважившись начать знакомство с невидимым соседом, и понимая необходимость сделать это как можно скорее, – Томазо пошевелился и издал тяжелый гортанный вздох.
– Кто здесь? – хрипло спросили из темноты, и юноше показалось, что этот голос принадлежит глубокому старику.
– Я Томазо Бальони. Только что меня поместили сюда, – ответил он. – А вы кто?
Вместо ответа раздалось кряхтение и шуршание соломы.
– Итальянец? – спросил голос.
– Да, – робко ответил юноша.
– Подойди сюда, – позвал голос повелительно. – Не бойся, я не призрак.
– Я ничего не вижу, – сказал Томазо. – Если я пойду на ваш голос, то могу нечаянно наткнуться на вас. Вы лежите или сидите?
– Лежу. Я только что проснулся. Иди, не бойся. Я скажу, когда тебе остановиться.
Томазо встал на ноги и осторожно двинулся в темноту. Через восемь шагов он услышал голос совсем рядом.
– Теперь стой, – скомандовал он и тяжело откашлялся. – Садись на пол, ты уже рядом со мной.
Томазо повиновался и опустился на пол. По-прежнему он не видел ничего и никого поблизости.
– Протяни руку, – приказал голос. – Ты коснешься моей руки. Не бойся.
И снова Томазо повиновался. Он понимал, что кем бы ни был незнакомец, хоть самим дьяволом, спастись от него невозможно. Ладонь хозяина подземелья оказалась на ощупь сухой и холодной.
– Ты молод, – сокрушенно скрипнула темнота. – Сколько тебе лет?
– Почти восемнадцать, – ответил Томазо и с удивлением заметил, что голос его вибрирует.
– Ты не бойся меня, – снова предупредил незнакомец. – Я живу здесь уже четырнадцать лет, я пустил корни в эти скользкие камни, я врос в эти стены, я стал частью этой зловещей темноты. Мои глаза давно видят каждую соломинку на этом полу. Вот почему я так хорошо разглядел тебя, Томазо. Ты первый человек, вошедший сюда за все годы моего заточения…
Юноша, чью дрожащую руку по-прежнему удерживал этот говорящий сгусток мрака, был потрясен сообщением узника. Выходило так, что он был еще несмышленым и беззаботным ребенком в далекой Венеции, когда этот человек за какую-то провинность, а может быть, и случайно попал в темницу. Страх перед призраком постепенно уступал место любопытству, и Томазо хотелось поскорее узнать наверняка драматическую историю этого человека.
Однако несомненный интерес к нему самому проявил и узник. Ему было тяжело говорить, кашель душил его слова, и беседа, завязавшаяся между двумя заключенными, текла медленно и натужно.
– Расскажи мне о себе, – попросила темнота. – Кто ты, и как попал сюда?
Сбивчиво и эмоционально Томазо рассказал свою историю.
– Этот Уолпол, – заключил он с жаром, – мерзкий и подлый человек! Теперь я убежден, что его вина в смерти моего отца безоговорочна и реальна. Если мне с Божьей помощью удастся вырваться отсюда на свободу, целью моей жизни будет действительно месть этому негодяю!
– Ты слишком горяч и наивен, юноша, – скрипнула темнота. – Тебе не удастся осуществить свой замысел, по меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, до Уолпола тебе уже никогда не добраться. Во-вторых же, если не во-первых, тебе не выбраться отсюда. Из этого подземелья наверх пути нет.
– Но как же так! – воскликнул юноша. – Ведь я ничего не сделал! Неужели в этой стране можно понести наказание без вины?
– В этой стране, мой юный друг, можно все! – заключил узник. – У тебя есть родственники в Англии? Если найдутся люди с большим влиянием, тогда у тебя еще есть надежда увидеть солнце…
– У меня здесь только тетушка Тереза и дядя Джонатан Клайв, – сказал Томазо задумчиво. – Но они ведь не знают, что я в тюрьме…
– Как! Джонатан Клайв – твой дядя?! – оживился голос из тьмы. – Я не ослышался?
– Да, – подтвердил Томазо, – лейтенант Клайв является мужем моей тетушки Терезы. А вы с ним были знакомы?
– О Господи! – простонал узник. – Как тесен этот бренный мир!
Кашель снова поразил его хриплое горло, и разговор долго не возобновлялся. Томазо сидел тихо, прислушиваясь к адским потугам узника, и намеревался, как только тот успокоится, узнать, наконец, кем же является его собеседник. Тот давно перестал кашлять, и в вонючем каземате воцарилась полная тишина. Юноша не решался нарушить ее первым.
– Скажи, Томазо, – вдруг спросила тьма, – тепло сейчас в Лондоне? Уже конец апреля. Солнце хорошо греет, а?
– Помилуйте, сударь, – удивился юноша, – сегодня восемнадцатое августа.
– Не может быть! – воскликнул узник. – Я веду календарь. Сейчас ведь конец апреля восемьдесят девятого года!
– Простите, сударь, – мягко сказал Томазо, – но год вы назвали правильно, только с месяцем ошиблись. Сейчас действительно август.
– Как же я так, как же… – засуетился в темноте узник. – Выходит, за все эти годы я не дотянул целых четыре месяца. Да, я болел… Помню, я болел в семьдесят шестом, восьмидесятом, восемьдесят первом и совсем недавно… Выходит, какое-то время я находился в бреду, и не отмечал дни… Ах, как досадно!
Томазо слушал размышления заключенного с дрожью и любопытством. Какою силой воли необходимо было обладать, чтобы на протяжении стольких лет вести календарь, отмечая день за днем немыслимо долгий срок своего ужасного заточения. Кто он, этот человек – отважный офицер или странствующий рыцарь, корни мужества которого уходят в славное средневековье? И где его календарь? Что можно писать или хотя бы царапать в темноте?
– Сейчас, сейчас, – бормотал между тем узник и суетился, шурша прелой соломой.
И вдруг в глубоком мраке подземелья чиркнула спичка. На мгновение высветила кусок затхлого пространства, отодвинула черную стену тьмы за спины собеседников. А еще через секунду слабый, крохотный, как бусинка, фитилек свечи затрепетал неровным оранжево-красным червячком.
Вглядевшись в оживший от света мрак рядом с собой, Томазо увидел того, с кем так неожиданно свела его судьба. Это был грязный старик с космами седых волос, свисающих на плечи, с длинной, должно быть, никогда не чесаной бородой. Но в глазах узника метался отчаянный блеск. Его одежда давно превратилась в лохмотья, многократно открывая юноше участки вонючего, заросшего грязью тела. И страх, поначалу охвативший Томазо, снова уступил любопытству.
– Кто вы, сударь? – робко спросил он.
Повернув голову и пронзив Томазо испепеляющим взглядом, старик ответил не без гордости, но с сильной примесью раздражения в голосе:
– Я лорд Роберт Клайв, родной дядя лейтенанта Джонатана Клайва.
***
Дней через десять после рокового выстрела Джозефа Сэллина Джонатан Клайв вернулся домой. Место ампутации еще сильно болело, и доктор Лоу постоянно делал другу обезболивающие компрессы, поил всякими снадобьями, чередуя их приемы с добрыми порциями джина.
К оправившемуся от шока первых дней Джонатану постепенно пришло понимание своей увечности, и горькая досада, перемешанная с негодованием, бушевали в нем. Из-за какой-то, в сущности, чужой девчонки, с которой, может быть, он больше никогда не увидится – мистер Клайв навсегда остался калекой. Произошла жуткая нелепость, исправить которую было не способно даже время. И горький результат этой нелепости терзал мистера Клайва, как может терзать невинного человека чувство несправедливого обвинения в его адрес.
Тереза сразу заметила раздражительность в поведении супруга. Справедливо приписывая перемены результату случившейся трагедии, она даже не предполагала, какие бури и штормы потрясают его душу.
Он же, обладая завидной силой воли, и преданно любя свою супругу, прилагал все усилия, на какие был способен, для того, чтобы скрыть от Терезы нахлынувшие на него эмоции.
Несколько дней прошли в хлопотах обучения ходьбе на костылях. Благо погода стояла чудесная, и супруги Клайв часто прогуливались пешком по набережной, сворачивали к собору Святого Павла и, делая неторопливый круг по Сент-Полз-Черчьярд, возвращались обратно.
В одну из таких прогулок в начале сентября они встретили Джима Коллинза, старого приятеля Джонатана по Географическому обществу. Обменявшись приветствиями и несколькими фразами, касательно увечья мистера Клайва, приятели раскланялись. Тереза заметила, каким хмурым сразу сделалось лицо Джонатана, каким холодом повеяло от его заснеженных грустью глаз. Искоса поглядывая на него, некоторое время Тереза молчала, подыскивая тему, на которую можно было бы свернуть тяжелые мысли Джонатана. Наконец, она заговорила.
– Милый, – сказала женщина вкрадчивым голосом, – я знаю, что тебя угнетает твое нынешнее положение. Ты надолго прикован к дому, и беспокойная, подвижная жизнь, к которой ты привык за многие годы, осталась в прошлом. Ведь так?
– Увы, Тереза, именно так, – вздохнул он сумрачно. – Однако… Впрочем, это не важно…
– Что именно, дорогой? – насторожилась Тереза. – Что ты не считаешь важным?
– Да так, мысли… – ответил мистер Клайв и будто прибавил шаг.
Случайные слова, вырвавшиеся наружу, могли привести к теме, которой в разговорах с Терезой он старался избегать. Но его усилия были напрасны: любящая жена уже давно обо всем догадывалась.
– Но ведь она ни в чем не виновата… – сказала Тереза.
Джонатан замедлил шаги, потом вовсе остановился. Миссис Клайв тревожно смотрела на супруга.
– Этот человек отправил меня в Америку, из которой я мог не вернуться вовсе! – вспыхнув, сказал он. – Почему же я должен был спасать от пули его дочь? Мой поступок, который выглядит, как вершина мужества и благородства, на самом деле не что иное, как порыв безумия, за который заплачена слишком высокая цена! Кого я бросился спасать, кого?..
– Мою племянницу, Джонатан! – вспыхнула в свою очередь и Тереза. – И твою тоже. Хочешь ты того или нет, признаёшь это родство или отказываешься от него. Повторяю: Елена ведь ни в чем не виновата. Не виновата в своем происхождении, не виновата в том, что с ее матерью мы давно в раздоре. Не виновата в том, что полюбила Томазо Бальони, который теперь пропадает в тюрьме… Ты защитил дитя, которое нуждалось в защите, и этот поступок зачтется тебе на Божьем суде, как беспримерный и в высшей степени благородный.
Джонатан слушал супругу, опустив голову.
– Мало того, – продолжала она, – зловещая выходка Джозефа имела цель заставить страдать меня. Мне предназначалась эта пуля! И замысел негодяя осуществился. Да, я действительно страдаю, мне искренне жаль тебя, и порой кажется, что моя нога болит в том же месте… Но мы все остались живы, мы остались друг с другом – и это самое главное! Зачем же терзать себя мыслями о том, что жертва, принесенная тобой – напрасна? Поверь, настанет время, когда Елена к нам будет ближе, чем к дому своих родителей, и тогда, узнав ее лучше, ты полюбишь племянницу, как полюбила я. А все остальное уйдет в прошлое – как ненужный груз, засоряющий душу и сердце. Джонатан, я люблю тебя и горжусь тобой!
Мистер Клайв молчал. Методично и пружинисто он переставлял костыли, продвигаясь по улице. В словах Терезы было больше справедливости, чем в его собственных размышлениях, и Джонатан отчетливо понимал, что его раздражительность является не чем иным, как проявлением слабости.
На пороге дома он взял Терезу за руку. В его больших и выразительных глазах, как лунная дорожка на вечерней воде, лежала, слегка покачиваясь, нежность.
– Прости меня, - сказал он тихо и добавил с трогательной улыбкой: - Единственное, что хоть как-то утешает, это то, что мне не угрожает судьба одинокого лорда Грея. У меня есть ты…
Тереза потянулась к супругу и поцеловала его.
В гостиной их поджидал доктор Лоу. Он выглядел весьма удрученно, хотя и попытался при виде хозяев переменить выражение лица.
– Как нога, Джонатан? – спросил он оживленно. – Надеюсь, каждый новый день уменьшает твои страдания?
– Но прибавляет тревоги, – ответил мистер Клайв.
– Да, – подтвердила Тереза, – это именно так. По вашему лицу, сударь, не скажешь, что вы принесли утешительные известия…
– Увы, это правда, – вздохнул доктор. – Я только что от лорда Ингрэма. По моей просьбе, как вы знаете, он беседовал с лордом Форрестоллом. Наш итальянский юноша, как выяснилось, содержится в восточном крыле тюрьмы “Флит” – в Каземате Страха, как он у них называется. Дело об угрозе насилия по отношению к сэру Хорэйсу Уолполу уже находится в производстве. Но, по мнению самого лорда Форрестолла – дело это безнадежное для преступника.
– Не называйте его так! – вспыхнула Тереза.
– Сударыня, – спокойно ответил доктор Лоу, – я лишь передаю содержание разговора с попечителем тюрем. Лорд Форрестолл сообщил также, что обвинение со стороны графа Орфорда подкреплено свидетельскими показаниями нескольких человек, и строгость содержания под стражей выполнена исключительно по настоянию самого мистера Уолпола. Свидания с обвиняемым Томазо Бальони запрещены.
– Боже, это конец… – прошептала Тереза и расплакалась.
– Ну-ну, милая, мы что-нибудь придумаем, – попытался успокоить ее Джонатан.
– Что?! – воскликнула она. – Придумаем? Этот злой гений второй раз покушается на нашу семью!
– Джонатан, ты, в самом деле, думаешь, что есть какой-то способ повлиять на графа Орфорда? – скептически спросил доктор Лоу.
– Я не знаю этого человека, – задумчиво произнес Джонатан, – и не знаю, на какие убеждения он бы мог согласиться. Что ты об этом думаешь, Тереза?
– Я знаю только одно: нужно увидеться с Томазо, – ответила миссис Клайв. – Только он сам сможет рассказать правду об этом деле. То, что сэр Хорэйс упрятал его так далеко, свидетельствует о несправедливости выдвинутых обвинений. Он специально изолировал мальчика от возможной помощи со стороны…
– Вероятно, вы правы, – согласился доктор. – Что касается свидания с юношей, то я знаю только один способ: подкуп начальника тюрьмы.
– Сколько же нужно денег для этого, как вы думаете? – спросила Тереза.
– Помилуйте, дорогая, – усмехнулся доктор, – и спросите о чем-нибудь другом. Полагаю, много…
– А пойдет ли он на это вообще? – спросил Джонатан. – Я хорошо знаю этого человека. Несколько лет назад мне доводилось с ним беседовать. ПризнАюсь, от одного упоминания о нем у меня на душе возникает тяжесть. Он фанатик, к тому же вообще скверный человек. Думаю, он не возьмет денег из принципа.
– Если дать много – возьмет, – твердо сказала Тереза. – Деньги отпирают любые казематы…
– Полагаю, что требования сэра Хорэйса Уолпола также щедро оплачены, – высказался доктор Лоу. – Соберем ли мы сумму, превышающую гонорар графа Орфорда?
Воцарилось тяжелое молчание. Все трое старались не смотреть друг на друга, хотя каждого занимала одна и та же мысль.
– Я поеду к Анне, – вдруг сказала Тереза. – Я должна рассказать ей, кто такой Томазо Бальони. Кроме того, она обещала поведать мужу о том, кто спас от смертельного выстрела их дочь…
– Не смею тебя останавливать, – скептически скривив губы, сказал Джонатан. – Мне кажется все же, что твоя наивность подведет и на этот раз. Граф Экстер не станет ввязываться в это дело.
– Может быть, нам есть смысл подождать приезда синьоры Бальони? – спросил доктор. – По моим расчетам, если она выехала на следующий день после получения нашего письма, нам следует ждать синьоры не позднее, чем через неделю.
– Мне кажется, это разумно, – согласился Джонатан. – Может быть, у синьоры Бальони отыщутся в Лондоне какие-то связи…
– И первое, что она спросит, когда ступит на английскую землю: что вы сделали для освобождения моего сына? – Тереза обвела мужчин глазами. – Ничего, сударыня, мы ждали вас, – ответим мы. Так выходит, господа?
Ее вопрос повис в воздухе.
***
Шаги в гулком коридоре подземелья звучали ровно, приглушенно. Лишь бряцание тяжелой связки ключей у самой двери пробудило реальные звуки в топоте тюремных призраков.
– Это ужин, Томазо, – произнес Роберт Клайв, приподнявшись на локте.
Ржавый поворот ключа в замочной скважине расколол пополам могильную тишину камеры, ненадолго впустил пляшущий огонь факела в затхлый мрак забытого богом жилища узников.
– Ты еще жив, Клайв? – насмешливо спросил охранник, ставя на пол две пустых оловянных миски.
– Это ты, Фэнтон? – вопросом на вопрос ответил мистер Клайв раздраженно. – Я еще тебя переживу!
– Ну-ну, не горячись, старина, – примирительно сказал охранник, выгребая какую-то загустевшую смесь из котелка и раскладывая в миски. – Теперь тебе будет веселее, а? Парень-то разговорчивый попался?
– Как ты, – ответил Роберт Клайв и добавил после паузы: – Слушай, Фэнтон, уважь старика, принеси свечку.
– Ты что, роман собрался писать? – насмешливо, но беззлобно спросил надзиратель. – Или жалобу королю?
– Не твое дело! – огрызнулся Роберт Клайв. – Принеси, будь человеком.
– Ладно, подумаю, – буркнул Фэнтон, выпрямляясь. – Ешьте, бездельники. Ну-ка, Джереми, посвети в тот угол, хочу на итальянца посмотреть.
Напарник Фэнтона сделал пару шагов вглубь камеры и поднял факел повыше. Из темноты раскаленными угольками сверкнули глаза Томазо.
– Ну, что, – спросил Фэнтон, – нравится тебе здесь?
Юноша не ответил, буравя злобно-затравленным взглядом массивную фигуру надзирателя.
– Будешь знать, на кого поднимать руку! – сказал тот.
– Малыш не виноват, – твердо вставил мистер Клайв. – Он попал сюда по ложному заявлению Уолпола.
– Да, видно здорово ты ему нагадил! – заключил Фэнтон. – Впрочем, суд разберется, виноват или не виноват.
– А когда суд? – робко спросил Томазо.
– А бог его знает! – искренне ответил Фэнтон. – Когда состряпают все бумаги. Может, через неделю, а может, через месяц.
– Я могу повидать близких? – тихо спросил Томазо.
– Не велено, – коротко ответил Фэнтон и подал знак напарнику. – Через четверть часа я вернусь за посудой.
Выходя из камеры, надзиратель обернулся и сказал в темноту, которая снова поглотила заключенных:
– Да, влип ты, парень, в историю!..
С натужным скрежетом дверь захлопнулась. Шаги охранников удалились. Томазо, научившийся немного ориентироваться в темноте, взял миски и приблизился к мистеру Клайву. Тот, давно привыкший к тюремной пище, жадно набросился на еду. Для юноши прикосновение к этой отвратительной жиже стоило немалых усилий.
– Ты ешь, Томазо, – сказал мистер Клайв, чувствуя, как юноша борется с отвращением к еде. – Силы тебе еще понадобятся. Лучше уж такая кухня, чем смерть от истощения.
– Почему мне нельзя видеть родных? – дрогнувшим голосом спросил Томазо.
Мистер Роберт Клайв ответил не сразу. Еще с минуту он опорожнял свою миску, затем удовлетворенно откинулся на спину, подложив руки под голову.
– Есть много вопросов, Томазо, на которые трудно найти ответ, – философски заявил он. – И есть много вещей, которые трудно понять. Если полностью верить твоему описанию событий, и принять во внимание только что услышанное от надзирателей, можно сделать единственно правильный вывод: граф Орфорд попросту боится твоей свободы. И я думаю, он приложит все усилия, чтобы задержать тебя здесь надолго.
Тяжкий вздох вырвался у Томазо после этих слов. Он долго сдерживался, полагая, что ему и теперь хватит мужества, но…слезы просочились из его глаз, и он совершенно не стеснялся их теперь…
Вернувшийся за посудой Фэнтон застал в камере тишину и спокойствие.
– Вот тебе свеча, Клайв, – сказал он грубоватым голосом. – Когда окажешься на том свете, вспомни мою доброту.
– Я буду молиться за тебя, – отозвался мистер Клайв.
Когда шаги Фэнтона стихли, маленькая луковичка огня вспыхнула в глубине подземелья, образуя просветленный шар в черном пространстве. И в этом шаре ожили и преобразились две странные фигуры – косматая Роберта Клайва и тонкая до тщедушности Томазо Бальони.
– Ты обмолвился о какой-то Елене, – сказал Роберт Клайв, продолжая прерванный разговор. – Кто она?
– Это дочь графа Экстера. Мы любим друг друга, – тяжко вздохнув, ответил юноша.
– Ого! Тогда, может быть, у тебя есть шанс выйти отсюда, – предположил Роберт Клайв. – Имея такого покровителя…
– Увы, мистер Клайв, все не так, как вы полагаете. Дело в том, что и граф, и графиня против наших отношений. У них на примете есть более достойный партнер для дочери.
– Вот как! – оживился Роберт Клайв. – Тут оказывается целая драма, почти по Шекспиру…
– Вы смеетесь? – обиделся юноша.
– Отнюдь, мой друг. Я пытаюсь анализировать. Мне очень хочется помочь тебе выбраться на свободу. От этого, может быть, зависит и моя собственная судьба…
– Что вы имеете в виду?
– Ну, об этом после, – ответил мистер Клайв уклончиво. Он помолчал несколько минут, уселся поудобнее, подвернув ногу под себя.
Томазо выжидательно смотрел на старика.
– Давай подойдем с другой стороны, – как бы размышляя вслух, сказал тот. – Твой дядя Джонатан, какие у него связи, какое теперь положение в обществе?
– Я мало об этом знаю, – ответил Томазо. – Мне рассказывали, что после возвращения из Америки он вышел в отставку, увлекся какими-то исследованиями, и посещает Географическое общество…
– Он был в Америке! – воскликнул мистер Клайв, пропуская мимо ушей окончание фразы, сказанной Томазо.
– Да, он сражался против повстанцев, хотя теперь считает войну за колонии несправедливой со стороны Англии. А тогда он был боевым офицером, и в одном из боев даже спас жизнь своему командиру капитану Грею…
При этих словах мистера Роберта Клайва передернуло.
– Капитану…лорду Грею? – осторожно спросил он.
– Да, лорду Грею, – подтвердил Томазо, не замечая волнения собеседника. – И это, не смотря на то, что лорд Грей давно считался врагом дядиной семьи. Три года они воевали вместе, а потом вернулись на родину, и с тех пор, как мне известно, их дороги навсегда разошлись.
– О боже! – воскликнул мистер Клайв. – Я снова слышу это имя!
– Вы знакомы с лордом Греем?
– О-о-о! – простонал мистер Клайв. – Или я знаком с этим человеком! Да будет тебе известно, мой наивный друг, что я сижу здесь четырнадцать лет именно потому, что знаком с лордом Греем. Это негодяй, каких мало на свете! О-о-о!
– Позвольте, мистер Клайв, – встревожился Томазо, – какие же нити связывали вас с герцогом, если при одном упоминании его имени вы пришли в такое негодование?
– Он обманул меня, обвел вокруг пальца! – воскликнул старик. – Он выманил у меня доверенность на владение моими сокровищами, и преспокойно удрал в Америку, когда меня схватили и упрятали в это страшное подземелье!
– Мне кажется, сударь, вы несколько иначе представляете себе события, – сказал Томазо. – Со слов дяди Джонатана мне известно, что лорд Грей был сослан в Америку самим королем, и это для него была отнюдь не прогулка. Я не знаю, правда, за какие провинности последовало столь суровое наказание, но вернулся герцог из Америки калекой – у него пулей оторвано одно ухо. И теперь уже на протяжении многих лет лорд Грей ведет себя, как затворник, и пишет книгу своих воспоминаний.
– Он пишет книгу! – взвизгнул мистер Клайв, и Томазо даже испугался столь неожиданной реакции старика. – А я гнию в этой могиле! А сундук! Где сундук?
– Какой сундук, мистер Клайв? – недоуменно спросил Томазо.
– А, подожди, – опомнился старик, – дай сообразить…
Он поерзал на своей соломенной лежанке, стал нервно хрустеть пальцами.
– И что, – спросил тихо и осторожно, – он действительно не появляется в свете?
– Да говорю вам, он живет в полной изоляции. Совсем недавно я был у него, и убедился в этом сам.
– Ты был у лорда Грея?! – в очередной раз изумился Роберт Клайв.
– Да, а что тут такого? – ответил Томазо, пожимая плечами. – Я долго беседовал с ним, выясняя интересующие меня вопросы, и пришел к убеждению, что лорд Грей не виноват в смерти моего отца. Да и вообще он произвел впечатление честного и благородного человека.
Последние слова неожиданно вызвали у мистера Клайва приступ нервного хохота, который резко оборвался, перейдя в долгий, надсадный кашель.
– Знай же, Томазо, – сказал он, наконец, – что лорд Грей, который показался тебе честным человеком, на самом деле есть самый отъявленный негодяй, каких мне когда-либо приходилось встречать в жизни.
***
В середине сентября небо подернулось завесой серых облаков, то и дело к земле пробивался дождик, и деревья, уныло опустив ветви, стояли притихшие, мокрые, безропотно ожидая листопада. Улицы и площади Лондона потускнели, приобрели матово-серый оттенок, передавая людям свое слезливое настроение. Река, кривой лентой перевязавшая город, помрачнела, стала холодной, неприветливой и грязной. Лондон опустел и поугрюмел.
В один из таких дней у дома мистера Джонатана Клайва остановился экипаж. Форейтор помог пассажирке поднести чемодан к порогу, и оставил приезжую даму у двери. Это была синьора Фаустина Бальони.
Восемнадцать лет, разделявшие между собой два ее приезда в Лондон, не многое изменили во внешности женщины. Она была по-прежнему привлекательна и стройна, хотя после сорока слегка располнела. В глазах актрисы, способной когда-то на безумства, появился тусклый блеск житейской мудрости и трезвого расчета. Надо напомнить, правда, что причина, побудившая итальянку совершить экстренную поездку через пол-Европы, была отнюдь не праздной, вот почему на ее красивом смуглом лице лежала глубокая печать озабоченности и тревоги.
Покинув свой светлый и воздушный дом в Сан-Барнабо, она устремилась в холодный, неприветливый Лондон, и на протяжении всей дороги, показавшейся женщине бесконечной, в ее душе боролись, переплетаясь и не уступая друг другу, две силы: надежда и отчаяние. И вот теперь, стоя у двери дома мистера Клайва, она ощущала в себе момент невыразимого напряжения, поскольку понимала умом, что всего через несколько минут одна из этих сил в ее душе получит заметное превосходство. Но какая?..
– Могу ли я видеть миссис Клайв? – спросила синьора Бальони на довольно сносном английском, когда Мэгги, открыв дверь, вопросительно посмотрела на незнакомку.
Горничная, сделав реверанс, жестом пригласила даму войти, и втащила следом ее большой, но не очень тяжелый коричневый чемодан.
Синьора Бальони вошла в гостиную и остановилась на пороге. Навстречу ей спускалась по лестнице Тереза.
– Это вы! Наконец-то! – воскликнула миссис Клайв и замерла в нескольких шагах от гостьи.
Противоречивые чувства нахлынули на нее, заставляя сдерживать эмоции. С одной стороны, перед ней стояла совершенно чужая женщина, и дистанция между ними была огромна. С другой же стороны, как она теперь знала, эта женщина когда-то любила ее незабвенного брата, и сохранила свою любовь, пронеся ее через годы и расстояния.
Синьора Бальони также была в замешательстве. Ее отношения с Томасом Баттертоном, возникшие восемнадцать лет назад и прерванные тогда же, не развились в свое время до близкого знакомства с родными любимого человека. А смутное воспоминание о девушке, ворвавшейся в гостиничный номер в то роковое утро дуэли, не позволяло считать этот эпизод достаточным для проявления родственных чувств.
Они стояли друг против друга какое-то время, пока одна и та же мысль, одновременно посетившая обеих, не подтолкнула их к сближению. Эта мысль была связана с Томазо.
Фаустина Бальони протянула руки навстречу и шагнула к Терезе. Женщины обнялись сдержанно.
– Наконец-то! – повторила Тереза. – Мы так ждали вас!
– Что с Томазо? Где он? – спросила синьора Бальони, отстраняясь. – Вы написали, что с ним произошла большая неприятность. Он жив?
– Да, он жив, – ответила миссис Клайв, которой от Фаустины Бальони передалась дрожь в голосе. – И это на сегодня самое главное. Не угодно ли присесть? Я позову супруга, и мы вам все расскажем.
Через несколько минут, когда мистер Клайв, осторожно спустившись по лестнице, присоединился к женщинам, разговор был продолжен. Эти несколько минут показались синьоре Бальони вечностью. В напряженном молчании она смотрела на Терезу Клайв, теребящую носовой платок, и следила глазами за перемещениями Джонатана. В ее голове роились тысячи мыслей. Будучи совершенно чужой в этом доме, синьора Бальони испытывала определенную неловкость.
– Как вы доехали? Быстро ли отыскали наш дом? – спросил Джонатан, когда Тереза представила его гостье.
– Благодарю, мистер Клайв. Я выехала вечером того же дня, когда получила ваше письмо. Не томите, ради бога! Расскажите, наконец, что здесь происходит!
– Что ж, – вздохнула Тереза, – я постараюсь рассказать вам все, что знаю о пребывании Томазо в Лондоне. Однако должна сразу заметить, что виделись мы с ним всего несколько раз, и о своих планах он рассказывал нам совсем мало.
И она по мере возможностей восстановила для синьоры Бальони хронологию событий, о которых хоть что-нибудь знала.
– Полагаю, – сказала она в заключение, – что вам хотя бы отчасти были известны мотивы этой поездки. Отодвинув свои занятия живописью на второй план, Томазо вплотную занимался поисками биографических фактов из жизни своего отца и моего брата. Замечу, что от некоторых опрометчивых шагов мы с Джонатаном пытались его предостеречь. Однако юноша, как теперь уже стало ясно, не прислушался к нашим советам, за что, вероятно, и поплатился своей свободой. Слышали ли вы когда-нибудь, синьора, имя Хорэйс Уолпол?
– Нет, я не знаю этого человека.
– Это злобный, коварный старик, – пояснила Тереза, – занимающий очень высокое положение в обществе. Граф, член Палаты лордов, меценат. Тогда, восемнадцать лет назад, именно этот человек сыграл роковую роль в судьбе Томаса. По-видимому, близко подобравшись к этому неоспоримому факту, наш Томазо действительно пытался выяснить отношения с негодяем. Но, увы, результат нам хорошо известен…
– Боже! – воскликнула Фаустина Бальони. – Неужели ничего нельзя сделать?
– Видите ли, синьора, – вставил мистер Клайв, – пока вы добирались до Лондона, мы здесь не раз обсуждали в семейном кругу создавшееся положение. Знаете, мы полюбили Томазо, как родного, и поверьте, приложили со своей стороны все усилия, чтобы знать о его судьбе как можно больше. Как вы прекрасно понимаете, мы с Терезой не имеем возможности что-либо изменить в этой неприятной истории. Даже свидания с ним запрещены. И вот, путем долгих размышлений, мы пришли к заключению, что есть только два способа как-то исправить положение. Первый – это подкупить начальника тюрьмы с тем, чтобы увидеться с Томазо и хоть что-то прояснить. Второй – найти достаточно влиятельного покровителя, способного на равных противостоять мерзким усилиям графа Орфорда. Мы с Терезой убеждены, что обвинение, выдвинутое сэром Хорэйсом Уолполом, заведомо ложно, равно как и свидетельские показания по этому обвинению.
– Выходит, сударь, в Англии творится беззаконие?! – возвысив голос, спросила синьора Бальони.
– Увы, – развел руками Джонатан Клайв, – в нашей стране далеко не всегда можно добиться справедливости… Впрочем, наверное, как и везде…
На минуту воцарилось тягостное молчание.
– Синьора, – сказала Тереза после паузы, – у меня есть письмо, которое Томазо не успел отправить вам. Я была в гостинице после того, как мальчик исчез, и мы еще не знали, что он в тюрьме. Я собрала там кое-какие его вещи, в том числе это письмо. Почитайте…
Достав спрятанный в секретере конверт, Тереза передала его синьора Бальони. Увидев почерк сына, та встрепенулась и быстро прочитала первые несколько строк. Потом подняла глаза на Терезу и сказала:
– Сударыня, хочу вам заметить, что я ни на секунду не ставила под сомнение ваши благородство и доброту.
Опустив голову, она продолжила чтение, и вскоре слезы, которые огромным усилием она сдерживала до сих пор, брызнули из ее выразительно-печальных глаз.
– Он предвидел неприятности, – сказала синьора Бальони.
– Да, мы тоже обратили на это внимание, – подтвердила Тереза и добавила, горестно вздохнув: – Предчувствие плохого, должно быть, перешло к Томазо от отца…
Синьора Бальони внимательно посмотрела на Терезу и промолчала. Затем промокнула слезы, поправила прическу и будто приготовилась что-то говорить.
– Дорогая миссис Клайв, – сказала она после паузы, – простите, милая Тереза…можно мне вас так называть?
– Да, конечно, синьора!
– Знаете, мне не обойтись без ваших комментариев…
– Вы имеете в виду английскую девушку, о которой так возвышенно отозвался Томазо?
– Да, и не только это.
– Что ж, я готова дать вам разъяснения. Что касается девушки… Известно ли вам, что у меня и у Томаса Баттертона была и есть родная сестра Анна? Нет? Ну, ее историю я не стану пересказывать – это займет слишком много времени. Скажу лишь, что теперь Анна является графиней Экстер, а девушка, которую полюбил Томазо, – ее дочь и моя племянница Елена.
При этих словах лицо Фаустины Бальони посветлело, а тонкие брови поползли вверх.
– Да-да, синьора, именно так и случилось, – подтвердила Тереза. – Елена – прелестное создание, так не похожее на свою мать… И более того, она отвечает Томазо взаимностью, и теперь страдает от его нелепого заточения не меньше, чем мы с вами.
– А этот граф…Экстер…не может, в таком случае, оказать содействие для освобождения Томазо? – спросила синьора Бальони, и в ее глазах вспыхнула искорка надежды.
– Увы, милая Фаустина, – вздохнула Тереза, – это было бы чересчур просто. Здесь целый клубок взаимоотношений. Но поверьте мне, за эту ниточку тянуть нет смысла…
– Мне трудно понять все сразу… – смущенно сказала Фаустина Бальони. – Но я доверяюсь вам.
– Дело в том, – помогла ей Тереза, – что в доме графа Экстера Томазо не пришелся по душе ни самому хозяину, ни его супруге. И лишь она сама, бедняжка Елена, готова ради своей любви пожертвовать всем на свете, даже собственным титулом.
– Вот как! – воскликнула синьора Бальони. – Это готовый сюжет для драматической пьесы. Но лучше бы Томазо не был ее героем…
– К сожалению, сценарий жизни сочиняем не мы с вами, – вставил долго молчавший Джонатан. – И порою так трудно играть свои роли, которые за нас не сыграет никто другой…
– Вы правы, сударь, – согласилась Фаустина Бальони. – Но есть еще один эпизод в письме, который мне хотелось бы прояснить.
Ее голос звучал вкрадчиво и осторожно. Тереза поняла желание женщины с полуслова.
– Вы имеете в виду лорда Грея? – для уверенности переспросила она. – О нем вам лучше расскажет Джонатан.
Синьора Бальони вопросительно посмотрела на мистера Клайва. Тот, пожимая плечами, сказал:
– Собственно говоря, я ничего о нем не знаю. Дело в том, что волею судьбы мы когда-то вместе были в Америке и участвовали в войне против повстанцев. Там лорд Грей получил ранение и, вернувшись в Англию, добровольно уединился в своем доме, как улитка. Каким образом попал к нему Томазо – мы не знаем. Он, правда, высказывался нам по поводу своего желания, но мы, зная характер лорда Грея, всячески отговаривали юношу от этого визита. Наши опасения, впрочем, оказались напрасны и, как видно из письма, они расстались по-хорошему. Что было с Томазо дальше, нам неизвестно. С тех пор мы не виделись.
– Вероятно, желание повстречаться с сэром Хорэйсом Уолполом возникло у Томазо именно после беседы с лордом Греем, – предположила Тереза. – Здесь должна быть какая-то связь.
– Ты полагаешь? – скептически заметил Джонатан.
Тереза пожала плечами.
Фаустина Бальони поднялась со стула, подошла к окну и выглянула на улицу. Пасмурный день на несколько мгновений улыбнулся ей солнечным просветом и снова посерел, поугрюмел. Отвернувшись, синьора Бальони осталась стоять спиной к тусклому окну.
– Подведем итоги, – сказал Джонатан. – Теперь, синьора, когда вы знаете все, вернемся к нашим предложениям, о которых мы говорили вначале. Что вы скажете по поводу подкупа начальника тюрьмы?
– Все деньги, которые я привезла с собой, я отдам для этого! – горячо заявила Фаустина Бальони и тут же добавила, потупившись: – Если этого хватит…
– В таком случае, – продолжал резюмировать Джонатан, – этот ход можно оставить про запас. Гораздо действеннее, на мой взгляд, было бы воспользоваться чьей-нибудь поддержкой. Нет ли у вас в Лондоне, синьора, достаточно влиятельных знакомых?
– У меня здесь…нет… – нерешительно начала Фаустина. – Впрочем, я полагаю, что лишь один человек в Лондоне может мне помочь. Если, конечно, захочет… Это лорд Грей.
Тереза метнула на нее быстрый взгляд и отвернулась.
– Вы полагаете, он станет заниматься этим делом? – с грустной усмешкой спросил Джонатан.
– Я полагаю, что он найдет возможность хотя бы принять меня. А от него я уж точно узнаю, существует ли зависимость между его беседой с Томазо и сэром Хорэйсом Уолполом.
– Хочу заметить, дорогая синьора Бальони, – сказал Джонатан, – что, по моему мнению, лорд Грей теперь настолько далек от общественной жизни, что едва ли согласится помочь вам. Впрочем, если вы не станете возражать, я мог бы составить вам компанию и навестить своего боевого товарища. Тем более что он мне… Нет, это не важно…
– Благодарю вас, – твердо ответила Фаустина Бальони. – Но, принимая во внимание ваше предложение, хочу, тем не менее, попросить вас предоставить решение этого вопроса мне одной.
– Нам с Терезой остается лишь пожелать вам удачи.
***
– Послушай, Томазо, – сказал Роберт Клайв хриплым голосом, – я долго размышлял и решил, наконец, рассказать тебе об одном деле…
Была ночь. Впрочем, для узников время суток не имело никакого значения: ночь для них была всегда. Тьма являлась естественным спутником, средой обитания – их воздухом и их жизнью.
Порой Томазо казалось, что эта черная пасть, это скользкое и вонючее чрево каменного здания тюрьмы являлось состоянием его души. И лишь частые беседы с мистером Клайвом, так долго и терпеливо сносившим лишения, возвращали юношу к жизни, не позволяли ночи затмить светлые воспоминания.
Роберт Клайв, который давно понял, что в лице Томазо судьба послала ему луч надежды, некоторое время, тем не менее, не решался доверить юноше свои сокровенные мысли. Если бы Томазо знал, какие страсти, какие противоречия бушуют в сердце этого человека! Все, что происходило с мистером Клайвом, наверняка было отпечатано на его лице, но мрак стирал, скрадывал эту борьбу, лишая зрение возможности наблюдать и анализировать. Только голос оставался средством связи заключенных, и только слух превратился для обоих в главный орган восприятия – единственный, которого не могла отнять даже темнота.
Мистер Роберт Клайв дождался, когда надзиратель уберет посуду после ужина. Теперь перед узниками открылась бездна времени для долгого и серьезного разговора. Жажда свободы, а точнее, жажда мести – поборола в душе старика осторожность и прежнее опасение провала.
– Подойди ко мне, – сказал он. – Надеюсь, ты еще не хочешь спать?
Томазо, который за месяц пребывания в каменном мешке научился ориентироваться в пространстве, подошел к Роберту Клайву и опустился рядом с ним на лежанку.
– Я слушаю вас, – сказал он тихим и доверительным голосом.
– Дай мне руку, – попросил старик. – Я хочу прикоснуться к твоей молодости…
Томазо простер руку в пустоту и ощутил неожиданно сильное, страстное пожатие.
– Хорошо, очень хорошо, – пробубнил мистер Клайв, и по хриплой вибрации его голоса Томазо легко догадался, что старик находится в сильном волнении.
Он ответил на это пожатие слабым усилием, давая понять, что готов выслушать, и откликнуться на порыв души товарища по несчастью.
– Слушай, мой мальчик, – продолжил мистер Клайв, – я хочу открыть тебе одну тайну. Никому, понимаешь, никому я не стал бы доверять этого. Но тебя – молодого и сильного – послало мне провидение, и я надеюсь, что с божьей помощью рано или поздно свершится правосудие. Не думаю, что тебя станут держать здесь очень долго. Родные и близкие обязательно предпримут усилия для твоего освобождения. И тогда… И тогда, выйдя на свободу, ты сделаешь то, о чем я тебя сейчас попрошу…
Он закашлялся и долго рычал, прочищая горло. Томазо замер в напряженном ожидании.
– Дело в том, – продолжил Роберт Клайв, и в медлительности его речи чувствовалась основательность замысла, – дело в том, что я сказочно богат, Томазо. Состояния, которым я до сих пор владею, хватило бы безбедно прожить и мне, и тебе, и семье Джонатана, по меньшей мере, лет тридцать. Когда-то оно оценивалось в триста тысяч фунтов. А курс золота, как тебе, должно быть, известно, постоянно растет…
Он сделал паузу, отдышался, будто все еще не решаясь открыть главного. Но рука Томазо, сцепленная с его рукой, как будто служила гарантом полного доверия.
– Когда комиссия Палаты общин вынесла мне приговор, – продолжал Роберт Клайв, – я был ошарашен и смят. Дело представлялось мне совсем по-другому. К тому же лорд Грей, который на ту пору являлся моим надежным компаньоном, уверял накануне, что все вообще обойдется. И вместо ожидаемой ссылки в провинцию на один-два года я попал в это проклятое подземелье. И, заметь, Томазо, – на срок, необходимый моим друзьям или родственникам, чтобы собрать сумму для выкупа из-под стражи. Эта сумма равнялась убытку для государственной казны, который нанесли ей мы с лордом Греем, и составляла на тот день около двухсот тысяч фунтов стерлингов.
– Так вы с лордом Греем государственные преступники? – вырвалось у Томазо.
– Теперь, за давностью лет, это не имеет уже никакого значения, – спокойно ответил Роберт Клайв. – Тебе не следует меня опасаться, Томазо. Есть человек, куда более сильный и страшный. К тому же он на свободе. Понимаешь, о ком я говорю? Конечно, друзей у меня было мало. Да и кто из них стал бы пятнать свою репутацию сбором денег ради меня? Родные… Джонатан с твоей тетушкой Терезой. Они, наверное, до сих пор не знают всего размаха того, чем я в свое время занимался… – Он помолчал немного. – Лорда Грея, правда, тоже не погладили по шерсти, сослав его на десять лет в Америку. Это я узнал уже после суда, на котором герцога не было… И я оказался в этой камере один – отрезанный от мира, лишенный права на свидания. Знаешь, мой мальчик, одиночество и темнота, должно быть, приближают человека к богу. Ведь как неправедно я жил до сих пор, и как горячо стал молиться здесь, в этой могиле для живых! Я обращал свой взор вверх, в кромешную тьму, я возвышал голос в надежде, что он прорвется сквозь толщу этих стен и достигнет ушей Всевышнего. Я молился о том, чтобы за десять лет с лордом Греем в Америке ничего не случилось, надеясь, что после возвращения он воспользуется доверенностью, данной ему мною. Я полагал, что часть моих драгоценностей он потратит на то, чтобы вытащить меня отсюда. Я выпросил у надзирателя свечу и спички, я каждый день, прожитый здесь, отмечал царапиной на стене. Ты видел этот календарь! И что же: прошли эти десять лет, потом еще четыре… Отчаянию моему не было предела! Никто не приходил даже справиться о моем здоровье, не то что освободить из заключения. Я пытался узнать у охранников хоть что-нибудь о лорде Грее, но никто не мог сказать мне хоть что-нибудь вразумительное. И тогда я возненавидел бога! Я посылал ему страшные проклятия, не боясь его гнева – ведь хуже, чем мне было здесь, не могло быть нигде и никогда. Я ругал, оскорблял бога за то, что он не вслушался в мои десятилетние молитвы, что он не сберег товарища моего, герцога Сандерлендского, на просторах далекого континента. Ведь я искренне думал, что он погиб. Все было кончено! Я готов был смириться и только ждать смерти в этом каменном склепе. Надеяться было не на что. И я это слишком хорошо понимал. О, ирония судьбы! О, нелепость! В доме моего племянника Джонатана, у него перед глазами лежало мое спасение! Но знали об этом только два человека: лорд Грей и я сам. Вот так…
Он замолчал, тяжело дыша. Легкие Роберта Клайва давно были поражены болезнью, и слышно было, с каким трудом дается ему этот долгий разговор.
– Помнишь, Томазо, – отдышавшись, сказал он, – я как-то обмолвился о сундуке? Так вот, в этом сундуке, опечатанном моей именной печатью лорда, хранятся золотые украшения, вывезенные мною из Индии. Это и есть мое состояние. А сундук хранится в доме миссис Катерины Клайв, моей сестры, если она еще жива. Перед заседанием комиссии я составил доверенность на Джонатана, но не сказал ему, что в сундуке столько золота. Джонатан был офицером, с ним все могло случиться, поэтому второй экземпляр доверенности я оставил лорду Грею, как своему ближайшему другу. Итак, дорогой Томазо, до того самого дня, как судьба забросила тебя сюда, я считал лорда Грея погибшим, а себя – погребенным здесь заживо. Но ты перевернул все мое существование! Ты лишил меня сна и покоя! Я ведь был уже трупом, мои надежды давно рухнули. Но теперь, когда я вдруг узнал, что лорд Грей, герцог Сандерлендский, давным-давно вернулся из Америки, прощен королем и преспокойно живет в своем роскошном особняке, – гнев и отчаяние вернули мои угасающие силы. Я очнулся от спячки, я восстал из праха. И теперь я желаю знать, почему этот сытый ублюдок бросил меня, почему не раскрыл Джонатану тайну сундука и не вытащил меня отсюда? И я жажду мести! Теперь я понял, что он просто дожидается сообщения о том, что я умер в тюрьме. Только в этом случае вступает в силу его правонаследство по доверенности. У него наверняка найдутся свои люди, готовые в любой момент сообщить милорду необходимые сведения обо мне. Но нет, ваша светлость, не дождетесь! Теперь капитан Клайв будет жить долго – как его собственная надежда. И ты, Томазо, моя опора в этом и мое спасение. Рано или поздно тебя выпустят отсюда, и тогда ты, конечно, расскажешь Джонатану обо всем, что узнал от меня. А когда я сам выйду на свободу, мы еще увидим, кто кого! Вы, сударь, еще вспомните о Роберте Клайве! Вы, милорд, пожалеете о своем коварстве, но будет поздно! Томазо, дорогой мой, ты обещаешь мне, что сделаешь это?
– Вне всяких сомнений! – твердо ответил юноша.
***
В большой гостиной лорда Грея, мягко потрескивая, горел камин. Три окна, выходящие на Оксфорд-стрит, были зашторены тяжелым волнистым бархатом малинового цвета. На стенах со вкусом, присущим истинным ценителям, располагались картины, в углах комнаты, матово белея на подставках ионического стиля, стояли мраморные бюсты древних римлян и греков. На полу, глуша звуки шагов мягким длинным ворсом, расстилался огромный персидский ковер. В центре его, будто вырастая продолжением узора, стоял черный полированный столик с огромным позолоченным канделябром на девять свечей, из которых горели средние три. Круг света от них не освещал всю комнату, оставляя по сторонам пространство, подернутое тенью, так любимой уже много лет хозяином этого дома.
Когда синьора Бальони вошла в гостиную, преисполненная надежд и смутной тревоги, лорд Грей стоял у окна, прячась в полутонах своей комнаты, и его вишневый камзол растворялся в малиновом бархате сдвинутых штор. Если бы свет падал в эту минуту на его лицо, то Фаустина Бальони, которая и сама испытывала нервную дрожь от предощущения будущей встречи, заметила бы на этом лице смешанную гамму переживаний. Здесь были и оживленное удивление, и сдержанное любопытство, и давно забытое кокетство, и приобретенная с годами осторожность. Но лорд Грей предпочел оставаться в тени, и вошедшей синьоре Бальони, обнаружившей фигуру хозяина за пределами светлого круга, показалось, что он, этот наверняка постаревший фаворит и ловелас, пытается оставить за собой право на некую подчеркнутую загадочность.
На самом же деле герцог Сандерлендский, как и всякий мужчина, неожиданно столкнувшийся со своим далеким прошлым, испугался того, что жестокая реальность настоящего может безвозвратно испортить, омрачить прелесть восхитительных воспоминаний.
– Добрый вечер, божественная Фаустина, – сказал он сочным голосом, одной фразой давая женщине понять, что эпизоды восемнадцатилетней давности, когда певицу иначе не называли, еще свежи в его памяти, и хранятся в ней надежно и бережно.
– Приветствую вас, ваша светлость, – ответила синьора Бальони, обнаруживая легкую вибрацию голоса. – Позвольте искренне поблагодарить вас за то, что вы нашли возможность принять меня, хотя, как я знаю, теперь это редкое исключение.
– Вы правы, синьора. Я давно никого не принимаю. Впрочем, вы об этом уже знаете… – В его голосе промелькнула печаль. – У вас в Лондоне есть друзья?
– Скорее родственники, – помедлив с ответом, сказала синьора Бальони.
– Гм, странно, – удивился лорд Грей. – В этом есть какая-то загадка. Впрочем, уважаемая синьора, не угодно ли присесть к камину? Вы приехали с юга, и вам, должно быть, весьма неприятна хмурая и прохладная лондонская осень. А я, с вашего позволения, присяду возле окна. Полагаю, расстояние между нами останется достаточным для продолжения доверительной беседы?
– Благодарю, ваша светлость, – постепенно справляясь с волнением, ответила Фаустина Бальони. Шурша платьем, она опустилась в глубокое мягкое кресло, стоявшее вполоборота к огню. Затем, вглядываясь в малиновое пятно справа от себя, добавила: – Впрочем, причина, побудившая меня нанести вам визит, такова, что я стала бы говорить о ней в любом случае, как бы далеко вы ни расположились от меня.
– Что ж, синьора, надеясь на откровенный разговор с вами, как мужчина, подам пример первым, – сказал лорд Грей сумрачно. – Я предпочитаю тень, поскольку мне не хотелось, чтобы мой нынешний облик оскорбил ваше эстетическое восприятие…
– Что вы, милорд! – воскликнула синьора Бальони. – Самоуничижение не всегда приносит пользу человеку. К тому же от своих лондонских друзей я немного наслышана о вас…
– Вот как! – искренне удивился лорд Грей. – Ваши друзья, которых минуту назад вы называли родственниками, знают меня и мою печальную историю?
– Да, ваша светлость. Они слишком хорошо знают вас…
– ПризнАюсь, я заинтригован. Кто же ваши друзья, если не секрет?
– Мистер и миссис Клайв.
– Лейтенант Джонатан Клайв! – воскликнул лорд Грей. – Ах, да, да! Простите, что сразу не сообразил. Томазо ведь был у меня недели три назад. Чудесный юноша, должен вам сказать. Он произвел на меня очень приятное впечатление. Синьора Бальони, поверьте, я не кривлю душой.
– Милорд, – сказала Фаустина, и голос ее стал прерывистым и глухим, – именно судьба Томазо и привела меня к вам…
– Да? Признаться, я и не предполагал, что когда-нибудь снова увижусь с вами. Так что же случилось?
– Случилась какая-то страшная нелепость! Мой Томазо попал в тюрьму!
– Не может быть! – воскликнул лорд Грей. – Вот так новость! Не далее как месяц назад я беседовал с ним здесь, в этом доме. Мы ужинали… Я даже предположить не мог, чтобы юноша совершил какой-нибудь проступок, противоречивший закону. И вообще я думал, что он давно покинул Англию. Сколько же времени Томазо находится в тюрьме, и в чем его обвиняют?
– Ваша светлость, – с мольбой в голосе сообщила синьора Бальони, – около месяца он находится в подземелье тюрьмы “Флит” без права на свидание с родными. А обвиняют его в попытке покушения на жизнь графа Орфорда. Но я в это не верю! Тереза Клайв вызвала меня письмом. Они сами ничего не могут добиться. И вот я пришла к вам…
После этих слов лорд Грей долго смотрел на свою неожиданную гостью, переводя взгляд с ее красивого лица на ломаные языки пламени в камине, долго молчал.
– Эй, Генри! – громко позвал он через минуту. Когда камердинер явился, герцог приказал ему: – Зажгите все свечи канделябра.
Вскоре комната утонула в золотом сиянии. Стал виден узор на шторах, детали картин, висящих на стенах, две очаровательные статуэтки Амура и Психеи на камине, стало видно удивленное и озабоченное лицо лорда Грея.
Казалось, последние слова Фаустины Бальони все еще висят в воздухе. Размышляя над ними, лорд Грей вспомнил сейчас свой разговор с Томазо, особенно ту часть, которая касалась графа Орфорда. Да, он, опытный человек, обязан был почувствовать, что в настроении юноши тогда произошла перемена, он должен был понять, что его визит к Хорэйсу Уолполу неизбежен. Следовательно, он должен был предостеречь горячего итальянского парнишку от опрометчивых шагов. Должен был потому, что почувствовал к нему симпатию, должен был – и не сделал этого. Почему? Невнимательность, оплошность, ставшая роковой… Выходит, в этой весьма печальной истории есть доля и его вины… выходит, два раза – для отца и для сына – он послужил мостиком, приведшим обоих к сэру Хорэйсу, и оба раза все закончилось столь драматически. Что это – чистая случайность или закономерное совпадение?..
Размышляя так, лорд Грей на какое-то время даже забыл о том, что в ярко освещенной комнате находится синьора Фаустина Бальони, которая, не отрывая взгляда, следила за выражением его лица. Очнувшись от своих мыслей, лорд Грей встретился с ней глазами и вдруг испугался того, что может прочитать в ее взгляде пусть даже замаскированную жалость. Поспешно отвернув голову, он скосил глаза в сторону камина и вдруг увидел, как его гостья встает со своего удобного кресла и направляется к нему – в нарушение этикета, в нарушение всех приличий. Лорд Грей вынужден был подняться и, повернувшись, встретиться с дамой лицом к лицу.
– Милорд, – сказала она с мягкостью, свойственной позднему материнству, – знаете, я подумала о том, что мы с вами из другого, прошлого времени, а там вы – первый мужчина Англии после короля, и навсегда остались для меня таким…
Он взял ее за руку, ощутил юношескую дрожь теплых пальцев, воспринял от этих пальцев вибрацию женского сердца, умевшего, как он теперь знал, преданно любить. И ему вдруг нестерпимо, до незнакомой ранее невыразимой теперь боли захотелось тепла и нежности, захотелось надежного семейного счастья, захотелось преданного, близкого человека – настолько близкого, что в душе не нашлось бы ни одной тайны от него. Человека, с которым вовсе не страшно было бы вступить в такую недалекую теперь старость…
В его серых глазах затлела каминными угольками пронзительная грусть, лицо подернулось тенью всей его перечеркнутой жизни.
– Фаустина, – сказал он дрогнувшим голосом, – обещаю вам: я сделаю все, что смогу…
Потом, нагнувшись, он надолго прильнул горячими и сухими губами к тоненькой синей жилке, едва просвечивавшей на загорелом запястье Фаустины Бальони.