Скорпион книга вторая глава 5

Юрий Гельман
ГЛАВА 5
МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ
Прошло несколько лет.
Жизнь огромного города, вплетая людские судьбы в круговорот самых невероятных событий, заставляла страдать и радоваться тех, с кем мы уже встречались и кому сопереживали на предыдущих страницах.
…Закончив грандиозный рукописный труд, с которым были связаны многие годы напряженного творческого подъема, лорд Грей ощутил впереди пугающую пустоту. То, чем он жил, на что были направлены его душевные силы, – вдруг завершилось последней страницей рукописи, последней поставленной точкой в повествовании. И перед ним открылась бездна, на дне которой плескалось озеро разочарования.
Дописывая воспоминания, он однажды поймал себя на том, что необъяснимо боится окончания работы, ибо не видит впереди ничего, чтО бы радовало и звало к новым свершениям. Высосав из автора весь творческий потенциал, эта рукопись будто превратилась в лебединую песню милорда, после которой ему оставалось только броситься с достигнутой высоты головой о камни. Заполнив свою жизнь литературным трудом на несколько лет, он теперь совершенно не знал – как жить дальше…
“Плодовитость многих авторов, – подумал сэр Джон, – доказывает не силу и не мощь их воображения, но подчеркивает слабость, ибо страх перед надвигающейся творческой пустотой загоняет авторов в страшную кабалу, снова и снова заставляет браться за перо. И этот процесс бесконечен. Точнее, ограничен лишь биением неуемного авторского сердца… Ограничен тем перечнем идей и замыслов, которые автор еще не успел реализовать. Ставя точку, писатель уже заносит ногу над пропастью. Вот почему следует тут же браться за новое произведение – это отдаляет автора от смерти… Такими, вероятно, были Шекспир, Лопе де Вега, Филдинг…”
Поймав себя на том, что невольно поставил свое скромное имя в один ряд с признанными гениями, сэр Джон горько усмехнулся. Не тщеславие руководило его размышлениями, отнюдь. Это была трезвая оценка творчества со стороны философски мыслящего человека. Это была попытка понять то, что веками не могли объяснить лучшие умы человечества.
Находясь в таком неопределенном состоянии довольно продолжительное время, лорд Грей пришел к выводу, которого настолько же боялся, насколько и жаждал. Теперь, как он для себя уяснил, столкнувшись с творческим процессом, привнеся в него свой вкус, свой стиль и свой темперамент, без колебаний отдав ему часть своей жизни, он просто обязан был найти возможность для того, чтобы его произведение дошло до читателя.
Есть творения, которым уготована вечность: они переживают столетия темноты, войны и катаклизмы, вновь и вновь возвращаясь к людям своей непревзойденной новизной. Есть и другие – уместные в свой век, наполненные реалиями текущей жизни, летописная ценность которых состоит не в глобальных выводах, а в зеркальности отражения эпохи, в достоверном запечатлении страниц, листаемых ветром истории.
Именно такими видел свои “Воспоминания” лорд Грей. Именно с этими мыслями он явился однажды на Бонд-стрит – в книжное издательство мистера Ховарда.
Постаревший, раздобревший телом и от того кажущийся ниже ростом, припорошенный сединой мистер Ховард встретил милорда с приветливой улыбкой, как встречал всякого автора, обратившегося в издательство. Это была его обычная манера – располагать к себе, чтобы потом, если в этом возникнет необходимость, мягкий отказ не вызывал у литераторов повышенной неприязни.
Пригласив расположиться в удобном гостевом кресле, мистер Ховард устроился за рабочим столом. Он пытливо смотрел на лорда Грея своими серыми глазами, в уголках которых пряталось удивление.
В движениях лорда Грея отсутствовала робость, тем не менее, он присел неглубоко, лишь на краешек, скромно держа на коленях толстую оранжевую папку из свиной кожи. Сэр Джон отлично понимал, что книгоиздатель не мог забыть печальный эпизод многолетней давности, когда ему пришлось подчиниться давлению всесильного тогда вельможи и снять с набора книгу Томаса Баттертона. Вот почему, не желая затягивать паузу, которая бы могла подчеркнуть расстояние между ними, лорд Грей первым начал разговор.
– Сударь, я понимаю, что вас несколько удивляет мой визит. Я понимаю также и то, что в силу своей воспитанности и природного такта вы не подадите виду, насколько вам неприятно мое присутствие. Хочу предупредить сразу: я пришел к вам не как аристократ, способный лишь на интриги и силовые меры. Я пришел к вам как автор литературного произведения, и мне очень хочется получить реальную, основанную на профессиональном подходе, оценку этого труда.
Мистер Ховард вскинул брови. Улыбка слегка приподняла его пышные усы.
– Вот моя рукопись, – продолжал сэр Джон. – В ней свыше восьми сотен страниц. Это плод моей многолетней работы, которой я посвятил часть жизни. Не скрою, что испытываю некоторое волнение, и пусть это вас не удивляет. Жизнь меняет людей, и мне не удалось обмануть ее, оставшись прежним человеком. Я тоже изменился. Насколько сильно? Полагаю, вы найдете ответ в этой рукописи. Кстати, мистер Ховард, в ней нашлось место и для вас. Поскольку весь мой труд является воспоминаниями, я не мог опустить тот давний эпизод семидесятого года, связанный с вашим издательством. Мои оценки произошедшего тогда изложены в тексте, и я не стану теперь отдельно высказываться на эту тему. Прочитайте, прошу вас покорно, мой литературный опыт, и я обещаю, что с благодарностью приму от вас любую критику, пусть даже самую отрицательную, если она будет на самом деле искренней…
– Милорд, я тронут вашим доверием, – сказал мистер Ховард, выходя из-за стола. Он вытащил за собой стул и присел рядом с лордом Греем. – Я, конечно, берусь прочитать вашу рукопись, какой бы огромный объем она ни составляла. Дело не в этом…
– О сроках я не говорю, – вставил сэр Джон. – Это как у вас получится, я подожду…
– Нет, я не о том, сэр, – сказал мистер Ховард, склонив голову. – Я просто хотел спросить, почему вы пришли с этим именно ко мне, а не обратились, скажем, к сэру Джемсу Додсли? *

* Д.Додсли (1724-1797) – известный лондонский книгоиздатель, у которого издавались     произведения Л.Стерна

Лорд Грей, вероятно, ждавший этого вопроса, ответил, не скрывая иронии в голосе:
– Я не рискнул показывать мой труд никому другому, поскольку в этом случае абсолютно не гарантирован от заискивания и необъективности.
– Что ж, я обещаю вам отсутствие того и другого, – сказал мистер Ховард. – Если позволите, недели через три я сообщу вам свое мнение.
– Надеюсь, что оно совпадет с моими ожиданиями, – ответил сэр Джон и, тепло попрощавшись, покинул кабинет мистера Ховарда.
Домой он вернулся с двойственным чувством. С одной стороны, ему крайне необходима была профессиональная оценка труда, на который пришлось затратить столько времени и сил. Оценка, которая могла бы не только подвести черту, резюмировать его творческие усилия, но оценка, открывающая перед ним новый путь, новые цели, каким не жалко было бы посвятить остаток жизни…
С другой же стороны милорда мучили сомнения: верно ли он поступил, отдав свое детище на растерзание критику? Не имея в виду конкретно мистера Ховарда, в чьей порядочности и компетентности он не сомневался, лорд Грей подразумевал критика вообще – как литературную единицу, способную к оценке творческого произведения.
Кому еще, кроме самого автора, нужны его “Воспоминания”? Кто возьмется понять глубину мыслей и чувств, заложенных в эту эпопею? Так думал сэр Джон, вернувшись домой, и с этими мыслями, венчавшими тревожное ожидание, провел дней десять.
За это время он дважды посетил новый приют для найденышей, который на деньги милорда интенсивно строился теперь в Саусворке. Идея благотворительности пришла к нему давно, но сэр Джон все никак не решался приступить к ее реализации, пока однажды на улице не встретил стайку бездомных попрошаек. Это случилось, примерно, три месяца назад, и лорду Грею не составило большого труда получить разрешение на строительство у городских властей. Его помнили, к его предложению отнеслись с пониманием.
Кроме того, ежедневно он выезжал за пределы города, возя с собой мольберт и краски, и его кабинет быстро наполнился желто-пурпурными мазками золотой осени.
Он понимал, что в занятиях и заботах значительно быстрее проходит время, хотя все равно милорду казалось, что дни ожидания тянутся издевательски медленно.
Тем не менее, однажды утром – это было на одиннадцатый день страданий – камердинер доложил герцогу, что к нему приехал книгоиздатель Ховард. Оживившись и переменившись лицом, лорд Грей сам пошел вниз встретить желанного гостя.
– Я очень рад, что вы, наконец, пришли, мистер Ховард! – заявил сэр Джон. – Вы не представляете себе, как трудно оказалось ждать! Это по накалу может сравниться только с муками ревности…
– Милорд, – скромно, хотя и с внутренней гордостью ответил книгоиздатель, – если вы заметили, то и сам я не дождался окончания срока, оговоренного нами.
– Да, верно, и я благодарен вам за это, – ответил лорд Грей и добавил, обращаясь к камердинеру: – Генри, нам по чашке кофе в библиотеку.
Они поднялись на второй этаж роскошного особняка, где привыкший к умеренной скромности мистер Ховард испытывал некоторую робость от обилия произведений искусства, составлявших интерьер. Он никогда не был в гостях у лорда Грея, и любопытство пополам с уважением (теперь уже уважением) овладело им.
Показав гостю монолитные ряды своих книг, приведшие мистера Ховарда в восторг, лорд Грей усадил того на диван, и сам устроился рядом. На маленьком столике перед ними уже дымился в изящных фарфоровых чашках кофе, а в вазочке лежали цукаты и сахарное печенье, покрытое серебристым инеем пудры.
– Милорд, – сказал мистер Ховард, заметно волнуясь, – я тронут вашим вниманием к моей скромной персоне. Спешу развеять ваши сомнения касательно литературных достоинств рукописи, которую вы мне дали прочитать. Я понимаю, с каким нетерпением вы ждете от меня оценки, и хочу сразу сказать, что ваше произведение по уровню превзошло все мои ожидания! Не скрою, за более чем тридцатилетнюю деятельность в области книгоиздательства мне довелось перечитать несметное количество рукописей и перевидать огромное число авторов. К великому огорчению, а может быть, и к счастью для нации, гениальные произведения встречаются крайне редко. Это несколько удручает меня, как ревнителя английской культуры. Ваши же “Воспоминания” неожиданно явили собой образец высокой пробы, что не может не радовать такого строгого критика, каким меня считают коллеги. Вам, сэр, удалось стать не только синхронистом событий, свидетелем которых вы являлись, но подать их суть и содержание под острым углом зрения, основанном на глубине философской мысли и объективности изложения. Кроме того, литературный язык, которым, как оказалось, вы владеете весьма совершенно, превращает “Воспоминания” в книгу, способную не только увлечь, но и восхитить самого требовательного читателя. Словом, я теперь смело могу утверждать, что в ряду настоящих английских писателей появилось еще одно имя, достойно занявшее свое место. И с этим я спешу вас поздравить, милорд.
Панегирик мистера Ховарда заметно растрогал лорда Грея, и он ответил тихим, прерывистым голосом:
– Знаете, сударь, своим отзывом вы возвращаете меня к жизни. Теперь я твердо могу сказать, что не зря прожил эти годы…
– Сэр, самокопание и поиски смысла жизни всегда были свойственны людям творческим, способным мыслить неординарно. Своим произведением вы дали мне понять – и я беру на себя смелость утверждать это, – что сумели переступить ту границу, которая отделяла вас от передовой части человечества. Надеюсь, мои слова не станут для вас слишком оскорбительными…
– Отнюдь, мистер Ховард, – в раздумье ответил сэр Джон. – Я и сам, наверное, чувствую в себе это. Отдаваясь всецело литературе и живописи – об этом вы еще не знаете, – я замечаю, как что-то меняется во мне. С некоторых пор на многие вещи я начал смотреть иными глазами.
– Это заметно уже по вашей рукописи, – сказал мистер Ховард. – Могу ли я теперь задать вам один вопрос?
– Безусловно, сколько угодно.
– Благодарю вас. Так вот, рассказывая в “Воспоминаниях” о своих встречах с Томасом Баттертоном, вы откровенно сокрушаетесь по поводу того, что невольно стали разрушителем его творческих планов. Что это: попытка замолить грехи или способ извинения перед потомками поэта? Насколько искренни ваши пояснения?
– Видите ли, уважаемый мистер Ховард, – медленно, будто расставляя слова, ответил лорд Грей, – прошло много лет от тех печальных событий. Мне трудно теперь восстановить в памяти нюансы самого конфликта, но вину перед этим юношей я действительно признаЮ, а поведение свое считаю недостойным… Как вы знаете из “Воспоминаний”, я знаком с сестрой поэта миссис Терезой Клайв и ее благородным супругом Джонатаном. Моим непреодолимым желанием в последние годы было желание помочь этим людям, обеспечить их достойное существование. И причиной, побуждающей меня к подобному стремлению, является не только тот факт, что мистер Клайв однажды спас мне жизнь, но и та неявная вина, которую я до сих пор испытываю перед этими людьми в связи со смертью Томаса Баттертона. Это никогда не называлось вслух, но подразумевалось мною постоянно. Знаете, к великому огорчению, Джонатан оттолкнул меня, отказавшись от помощи. Я не обижаюсь, Бог ему судья…
Он замолчал, задумавшись. Потом поднялся, зашагал по толстому, ворсистому ковру, в котором утопали домашние туфли, и остановился у окна.
– Сударь, – сказал сэр Джон с грустью, – знаете, что самое неприятное в жизни? Это когда все считают тебя виноватым, а ты сам не можешь доказать обратное… Впрочем, достаточно о грустном, – добавил он с оживлением. – У меня к вам возникла просьба. Не уверен, правда, что это прозвучит достаточно корректно. Во всяком случае, мое желание искренне и твердо. Не могли бы вы дать мне два-три имени молодых, начинающих авторов, кого вы сами считаете достаточно талантливыми, но которые в силу финансовых затруднений не в состоянии издавать свои произведения? Я готов стать меценатом и поддержать этих людей.
– О, ваше предложение весьма благородно, милорд! – воскликнул мистер Ховард. – Что ж, я подумаю над этим. И охотно помогу вам в осуществлении благотворительности.
– Мне очень приятно, сударь, что мы с вами быстро находим общий язык, – сказал лорд Грей.
– Мне также приятно общаться с вами, милорд. Теперь, как я полагаю, настало время для главного вопроса нашей беседы. Не соизволите ли вы назвать срок, к которому бы желательно было издать ваши “Воспоминания”?
При этих словах лорд Грей вскинул брови и снова зашагал по комнате. Было видно, что он весьма удивлен вопросом книгоиздателя.
– Но я не имел в виду издавать это произведение, – сказал он. – Моей целью было лишь получить профессиональную оценку.
– Сэр, могу гарантировать вашим “Воспоминаниям” ошеломительный успех! Поверьте моему опыту.
– Но, сударь… – Сэр Джон был слегка растерян. – Вы полагаете, что с той частью, которая касается графини Экстер, можно печатать это произведение? Помилуйте, нам с вами тогда не избежать громкого скандала.
– А я привык ко всякого рода скандалам, – спокойно ответил мистер Ховард. – К тому же эта часть названа вами “Неотправленные письма”. Полагаю, что все поймут этот литературный прием, и графиня не будет скомпрометирована… Кроме того, можно просто заменить ее имя вымышленным.
– Нет, сударь, я решительно отказываюсь от вашего предложения! – сказал сэр Джон. – Мне вовсе не хочется писательской славы, которая многим кружит головы, тем более, такой ценой. Но меньше всего – и это главное! – мне хочется поставить в неловкое положение женщину, которую я люблю всю свою жизнь!..
– Что ж, – заключил мистер Ховард, – отдавая должное вашему благородству, хочу пожелать напоследок новых творческих успехов и напомнить, что в доме номер девять на Бонд-стрит вы всегда найдете радушный прием и понимание.
И он откланялся, оставив лорда Грея наедине со своими мыслями. Милорд долго сидел у камина, подбрасывая в огонь звонкие березовые поленца. Потом позвал камердинера и попросил принести бутылку анжуйского вина…
 ***
После неудавшейся попытки освободить из тюрьмы сэра Роберта Клайва, когда в очередной раз подтвердилось вероломство лорда Грея, Джонатан сник, надолго ушел в себя. Терезе пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть мужу прежний интерес к жизни.
Джонатан забросил свои заседания в Географическом обществе, перестал посещать библиотеку и Британский музей, где часто встречался с коллегами, а вместо этого запирался в своем кабинете и проводил дни в размышлениях. И чем больше времени он оставался наедине с собой, тем ближе подходил к мысли о том, что его жизнь, в размеренное спокойствие которой однажды ворвалась война, – тем не менее, не удалась.
Блестящая карьера военного, которую многие прочили молодому офицеру, осталась несбыточной мечтой. Она превратилась в цель, от которой, в силу различных причин, пришлось отказаться. Но гражданская жизнь, наполненная кабинетными исследованиями, новыми знакомствами, привлекательными спорами, поначалу так увлекшая Джонатана, с годами – и он сознавал это все яснее – также стала тяготить его и приносить мало радости.
Что-то было не так, что-то незаметно, исподволь мучило его, приводило к неосознанному беспокойству. И, в конце концов, он понял, чтО является причиной его душевной неустойчивости. Отсутствие детей – вот та проблема, которая преследовала его неотступно. Это была та брешь в редуте семейной жизни, которую ни ему, ни Терезе не суждено было залатать.
Поймав себя однажды на этой мысли, Джонатан вздрогнул от простоты причины, лежавшей, в общем-то, на поверхности, но которую упорно не хотелось замечать.
Он любил свою жену, и годы разлуки не смогли загасить в сердце это пламенное чувство, – напротив, возвысили его до обожания и преданности, взаимность которых была бесспорной. Он любил Терезу по-настоящему, по-мужски – вот почему прикладывал все силы, чтобы его беспокойство не передалось ей.
Но и Тереза, чуткая и нежная, давно изучившая супруга до мелочей, страдала не меньше любимого мужа, и мало того, что не показывала ему этого, но и пришла к тем же мыслям гораздо раньше его самого. Так на протяжении ряда лет равновесие и взаимное согласие в их семье опиралось не только на любовь, как основу основ, но и на нежелание каждого огорчать другого своими печальными выводами.
…Однажды – это было примерно через месяц после неудачного посещения тюрьмы – Джонатан по обыкновению сидел за письменным столом, когда в его комнату постучалась Тереза. Он впустил ее молча, смутно предчувствуя назревание какого-то разговора.
– Чем ты занят, дорогой? – непринужденно спросила Тереза.
– Так, ничем, – ответил он, откладывая в сторону какие-то бумаги.
– Тогда, может быть, у тебя найдется немного времени? Мне нужно с тобой поговорить…
– Да, конечно. – Нахмурившись, Джонатан смотрел на жену.
Тереза подошла к окну, растворенному в сад, прикрыла одну створку и, повернувшись лицом к мужу, оперлась спиной о подоконник. Пальцы ее рук были сцеплены в замок, по лицу блуждало беспокойство.
– Знаешь, – сказала она приглушенно, – последнее время, особенно после разговора с лордом Греем, меня преследует неослабевающее чувство вины… Помнишь ли ты о Саре?
– О твоей старшей сестре, которая больше пятнадцати лет находится в “Бедламе”? – уточнил Джонатан, вскинув брови.

– Да, о ней. Моя душа потеряла покой. Если все эти годы я просто помнила о Саре, понимая, что ничем не могу ей помочь, то теперь во мне возникло жгучее желание навестить ее. Может быть, от такого свидания мне станет еще хуже, но я должна увидеть сестру, ибо перед богом и перед ней чувствую свою вину…
– Какую вину? – вспыхнул Джонатан. – Насколько мне помнится, в ее болезни ты совсем не виновата! Это тот мясник, ее муженек, довел Сару до помешательства!
– А я ни разу не проведала ее! Будто вычеркнула из своей жизни. Да, я никогда не любила Сару, и ты знаешь об этом. Но пятнадцать лет, которые она провела среди ненормальных, а я ни разу не пришла к ней, не поинтересовалась ее жизнью… Не слишком ли это жестоко с моей стороны? Я больше не могу жить с этой виной! Пусть потом я буду страдать еще больше, но… Джонатан, я хочу увидеться с сестрой!
– Понимаешь, дорогая, – сказал Джонатан смущенно, – я полагаю, что подобное свидание не принесет тебе радости. Мы не знаем, мы даже не можем себе предположить, чтО годы сделали с Сарой, какой мы обнаружим ее… Нет, я не против, и, конечно, пойду с тобой. Однако мне кажется, что это мероприятие совершенно лишнее…
– Джонатан, ты не отговоришь меня!
– Хорошо, давай тогда выберем какой-то день.
– Я уже выбрала. Завтра, – решительно сказала Тереза.
И наследующий день без лишних приготовлений и разговоров Тереза и Джонатан отправились в “Бедлам”.
Мрачное серо-коричневое здание больницы на Мишем-стрит, окруженное вековыми дубами и вязами, утопало в тени густой листвы, и производило впечатление тихого уголка, изолированного от городского шума и посторонних проблем. Ионическая колоннада у входа с резными капителями, переходящими в узорчатый фронтон, подчеркивала классическую суть архитектуры, а тяжелые решетки на окнах – печальную принадлежность к неизбежной реальности текущего дня.
Тереза и Джонатан покинули экипаж за два квартала до больницы, молча и целенаправленно преодолели зеленый сквер, отделявший “Бедлам” от оживленной магистрали. Наконец, оба с сосредоточенными лицами остановились у высокой, массивной двери. Джонатан подергал шнурок звонка, и через какое-то время в смотровом окошке появилось лицо, покрытое густой сеткой глубоких морщин. Они даже не могли понять сразу – мужчине или женщине принадлежит это лицо.
Тем временем маленькие зоркие глазки, пристально изучавшие пришедших, сузились до щелей, и змеиный рот, приоткрывшись наполовину, скрипнул грубым, утробным голосом.
– Больница закрыта. Теперь все отдыхают.
– Простите, – волнуясь, сказала Тереза, – мы супруги Клайв. С кем имеем честь говорить?

Сетчатое лицо пожевало сухими губами и снова изрекло, но уже мягче:
– Я старшая сиделка, Элиза Швайгер. Меня знают все…
– Простите, сударыня, – подхватил Джонатан, – но мы здесь первый раз…
– Я так и поняла, – сказала сиделка. – Я ведь тоже всех знаю, кто постоянно ходит. А вы к кому? Вероятно, к тому матросу, которого привезли в прошлую пятницу? Да, убить жену и двух детей – это, скажу я вам, весьма жестоко и прискорбно.
– Нет-нет, – поспешно сказала Тереза, – мы не знаем никакого матроса. Здесь находится моя сестра Сара Сэллин. Уже много лет…
– Что? Вы пришли к Саре Сэллин? – изумленно переспросила сиделка, и морщины на ее ужасном лице будто еще больше углубились.
– Именно так, сударыня, – подтвердил Джонатан. – Мы могли бы увидеться с ней?
Пожевав губами, миссис Элиза Швайгер сделала за дверью невидимое движение, и Тереза с Джонатаном услышали, как натужно лязгнул железный засов. Через секунду массивная дверь ощерилась узким, темным проемом, и оттуда голос старшей сиделки воззвал к посетителям:
– Заходите, раз уж пришли…
Тереза с Джонатаном переглянулись и молча проникли в полумрак больничной прихожей. Привыкнув к сумрачному освещению, они разглядели в двух шагах от себя демоническую фигуру миссис Швайгер, похожую на высохшую виноградную лозу. На ней, как на вешалке, висело черное суконное платье.
Из коридора, вымощенного коричневой плиткой и уходящего вглубь здания, падал тусклый, мертвенный свет, вдали виднелись скамейки, расставленные вдоль стен, многочисленные двери. Стояла зловещая могильная тишина.
– Позвольте спросить, – скрипнула сиделка, повернувшись к Терезе, – если вы, конечно, не врете, что Сара ваша сестра…
– Нет, не вру.
– Где же вы были столько лет? Почему ни разу не посетили это кроткое создание?
– Я…мы… – растерялась Тереза.
– Простите, сударыня, – нашелся Джонатан, – какое это имеет значение? Мы только что прибыли из Америки. Вас удовлетворяет такой ответ?
– Вполне, – ответила миссис Швайгер. – Я просто думала, что кроме этого пьяницы, ее мужа, у Сары никого нет.
– Так мистер Сэллин посещает ее? – вырвалось у Терезы.

– А-то как же! – заявила сиделка. – Раз в два-три месяца является. То яблок принесет, то печенья. А однажды даже курицу притащил. Кормят у нас, конечно, не очень сытно, но больные не жалуются…
– Простите, сударыня, – оживилась Тереза, – не могли бы вы, прежде чем я увижусь с сестрой, рассказать нам о ней подробнее. Мы ведь столько лет не виделись. Я даже не знаю, как себя с ней вести…
– Рассказать можно, – скрипнула сиделка. – Только все равно вам это ничего не даст. Сара – одна из самых тихих больных, но это и есть самое страшное. От буйных всегда знаешь, чего ожидать. А ваша сестра – как тайник, к которому невозможно подобрать отмычку. Впрочем, она никогда никого не обидела, напротив, сама часто замыкается и плачет. Особенно после визитов своего муженька. Ему-то что, он пойдет и напьется с друзьями, а она в себя не может прийти несколько дней.
– Может быть, его не следовало бы пускать к Саре? – осторожно заметил Джонатан.
– Мы не можем запретить посещения, – отрезала сиделка. – К тому же мистер Сэллин – единственный близкий человек для Сары. Вот теперь и вы…
– Хорошо, – сказал Джонатан. – Благодарим за пояснения. А теперь скажите, когда можно будет увидеться с Сарой?
– Не угодно ли вам будет пройти во внутренний двор больницы? – в свою очередь, спросила миссис Швайгер. – Через десять минут я приведу к вам Сару.
Джонатан и Тереза прошли по тусклому коридору, свернули направо, как указала сиделка, и вскоре оказались в тихом, покрытом густой тенью дворе. Здесь на пересечении четырех аллей располагался небольшой фонтан, вокруг него были аккуратно расставлены легкие ажурные скамейки. Устроившись на одной из них, супруги Клайв негромко переговаривались, когда вдруг сзади раздался почти уже неузнаваемый, надтреснуто-печальный голос.
– Тереза, милая, наконец, ты пришла ко мне! – воскликнула Сара. – Я ждала тебя целый год! Это так долго!..
Тереза и Джонатан оглянулись: в нескольких шагах от них в сопровождении миссис Швайгер, молитвенно сложив руки на груди, стояла Сара. Высохшая, сильно постаревшая, с обильной сединой в плохо расчесанных волосах, с лихорадочным блеском в глазах и отрешенной улыбкой – она выглядела болезненным укором для младшей сестры, и это не могло не тронуть Терезу. Поднявшись со скамьи, она сделала шаг навстречу, и с трудом подавила в горле комок слез.
– Сара! – только и вырвалось у нее, и Тереза застыла в нерешительности.
– Постарайтесь не расстраивать ее, – сказала сиделка, обращаясь к Джонатану. – Полагаю, четверти часа будет достаточно для первого свидания? Потом я пришлю за Сарой.
И она ушла, на прощание погладив бедную женщину по плечу.
Обернувшись и сопровождая удалявшуюся миссис Швайгер огненным взглядом, Сара подождала, пока та исчезнет в здании больницы, потом приблизилась к Терезе и сказала, настороженно косясь на Джонатана:
– Тереза, сестричка, забери меня отсюда! Они меня бьют, они отнимают еду, мешают мне спать… А самое главное, они не хотят, чтобы я родила ребенка! У тебя ведь есть дети, я знаю. Ты счастливая! Помоги мне, Тереза! Я очень прошу тебя. Кто это с тобой? Он никому не расскажет про мой секрет? Вот, смотри. – И она осторожно достала из-за пазухи какую-то тряпочку. – Это платье для моей дочечки. Я знаю, у меня будет девочка. Помощница, хозяюшка. Только мне нужно уйти отсюда, потому что здесь нельзя рожать детей…
Тереза смотрела на сестру, и слезы сострадания душили ее. Чем больше говорила Сара, тем острее становилось чувство беспомощности и боли, охватившее женщину с первой минуты.
Джонатан, наблюдавший за встречей сестер со стороны, видел, с каким трудом борется с собой Тереза, чтобы не разрыдаться в лицо Саре. А та все упрашивала и умоляла, откровенно потеряв ощущение времени и места, и ее жалобная речь, переполненная страхом и болью, становилась уже просто невыносимой.
– Дорогая Сара, – сказал Джонатан, приходя на помощь Терезе, – не сомневайтесь в наших добрых намерениях. Мы постараемся помочь вам…
– Да? – Сара с недоверием смотрела на Джонатана. – Вы не обманете меня?
– Нет, милая, что ты! – подхватила Тереза. – Мы скоро придем к тебе снова.
– И заберете отсюда? – с мольбой в глазах спросила Сара. – За этот год, что я провела в больнице, у меня уже могла родиться дочь!..
– Да, милая, ты потеряла много времени, – сказала Тереза, поглаживая сестру по голове. – Но все еще впереди, все будет хорошо. Ты веришь?
Недоверие Сары сменилось надеждой, глаза ее загорелись. По лицу, осторожно тронув губы, поползла затаенная улыбка.
– Я верю, ты не обманешь меня, – сказала она, обращаясь к Терезе. И добавила, переходя на шепот: – А теперь уходите отсюда. Скоро все проснутся, и вас могут поколотить…
– Кто? – спросил Джонатан.
– Как кто! – удивленно воскликнула Сара. – Сиделки! Они такие злые и сильные! Особенно миссис Швайгер…
Джонатан и Тереза переглянулись, оставив обмен мнениями на потом. В это время из здания больницы показалась девушка, одетая горничной. Быстрым шагом она направилась к ним. Заметив ее, Сара наклонилась к Терезе и прошептала ей на ухо:

– Это Луиза, она смотрит за мной. Если хочешь, я вас познакомлю.
Тереза мотнула головой, но ответить не успела. Луиза подошла к ним и бесцеремонно взяла Сару за руку.
– Здравствуйте, господа, – сказала она с наигранной улыбкой. – По поручению миссис Швайгер я забираю у вас Сару. Ей пора в палату. С вашего позволения…
И она увела несчастную с собой. Тереза, уже не скрывая слез, проводила сестру искаженным взглядом. Та покорно вошла в здание, даже не оглянувшись.
Джонатан взял жену под локоть и мягко повел к двери, за которой мгновение назад скрылась Сара. Вдвоем они проделали тот же путь, что и полчаса назад, и вскоре позади них захлопнулась массивная входная дверь “Бедлама”. Внутри больницы остались и боль, и тайна, и страдание.
На улице будто был другой воздух. Городские звуки снова вернулись к ним, и минуту, а то и две Джонатан и Тереза просто стояли у входа.
– Пойдем, дорогая, – сказал, наконец, Джонатан. – Рядом с этим местом даже трудно дышать.
Но не успели они пройти и нескольких шагов, как навстречу им, бубня под нос какую-то песенку, попался неряшливо одетый мужчина со свертком подмышкой. Уступая тропинку, он сделал нетвердый шаг в сторону и мутным взглядом осмотрел прохожих. Внезапно глаза его вспыхнули, шея вытянулась, а нижняя челюсть отвисла в недоуменной гримасе.
Пройдя мимо странного человека, Джонатан и Тереза скривились от перегарного духа, который ощущался на приличном расстоянии. Не оглядываясь, они направились в сторону улицы.
А прохожий, оставшись на месте, долго смотрел им вслед злобным взглядом, и на его дряблом лице со склеротическими прожилками у глаз застыла внезапно возникшая ненависть.
– Ты узнал его? – спросила Тереза, когда они ушли достаточно далеко.
– Ты о том джентльмене навеселе? Я даже не обратил внимания на его лицо.
– Это Джозеф Сэллин, муж Сары, – сказала Тереза. – Господи, огради ее от зла и насилия!
Джонатан оглянулся, но на дорожке, ведущей к больнице, уже никого не было.
Всю дорогу они не разговаривали. Даже дома, окунувшись в уют родного очага, оба еще долго не решались нарушить тишину. Будто нить молчания протянулась между ними, будто пауза между прошлым и будущим, в течение которой необходимо было осмыслить настоящее.
Заметив, в каком состоянии вернулись ее хозяева, Мэгги не стала вертеться у них перед глазами, а сходила на рынок, принесла продукты и взялась готовить обед.
Джонатан, как обычно, заперся в кабинете, а Тереза ушла в сад и уединилась в беседке. Ее мысли, наталкиваясь друг на друга, роились вокруг одной темы, и теперь – Тереза это понимала с очевидностью – надолго завладели ее душой.
Посещение “Бедлама”, произведя на женщину удручающее впечатление, не шло у нее из головы, а состояние Сары вызывало острое чувство сострадания и не менее острое желание помочь ей. Но как? Добиться ее освобождения и забрать к себе? Это означало бы конец покою и крушение всей прежней жизни тихого дома. Разве может она пожертвовать благополучием своей семьи ради сестры, которую неотступно преследует навязчивая идея? Нет, это исключено. К тому же Сэллин, о котором с детства у Терезы остались самые неприятные воспоминания, едва ли оставил бы их в покое…
Что же тогда – позволить случиться предначертаниям судьбы, не вмешиваться в то, к чему давно коснулась рука Всевышнего. Стало быть, просто приносить Саре гостинцы и наблюдать за ее медленным угасанием… Она пришла к этой мысли и, увы, согласилась с неизбежностью, которую эта мысль в себе несла.
Задумавшись и не ощущая времени, Тереза провела в беседке около двух часов, когда вздрогнула от неожиданного голоса Джонатана.
– Тереза, – сказал он нежно, – я наблюдаю за тобой уже несколько минут, и, знаешь, хочу сказать тебе одну вещь…
– Да, – очнулась она, – я слушаю…
Подойдя ближе, Джонатан положил левую руку на плечо жены, а правой мягко прижал к себе ее голову.
– Сегодня я понял, – сказал он тихо, – что по-настоящему люблю тебя… Не удивляйся и выслушай. Раньше я думал, что мне для счастья нужна только ты одна, точно так же, как я нужен тебе. И это было справедливо. И этого было достаточно. Но сегодня… Ты помнишь, как она сказала?.. Знаешь, меня это так задело, заставило переосмыслить всю нашу жизнь. И я пришел к выводу, что оба мы не можем быть полностью счастливы, пока не реализуем все свои духовные возможности. Особенно ты, моя милая и родная. Особенно ты…
Тереза отстранилась от него, подняла лицо полное слез.
– Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил Джонатан мягко.
– Я думала об этом уже давно, – сказала Тереза, прижимая его ладонь к своей мокрой щеке. – Только не говорила тебе, не зная, как бы ты отнесся…
– Я бы отнесся с пониманием. Мы оба не виноваты, что природа распорядилась так…
– А ты бы хотел мальчика или девочку?
– Девочку. Такую светленькую и курносую. Я будто вижу, какой она должна быть.
– А я – мальчика, – сказала Тереза. – И назвали бы его Томасом. В малом возрасте, наверное, нетрудно привыкнуть к новому имени. Как ты думаешь?
– Не знаю. Значит, решено?
Она кивнула, вытирая ладонью слезы.
– Я завтра же пойду в Попечительский совет и узнаю, как все это делается, – сказал Джонатан.
– Не торопись с этим, – ответила Тереза, вздрогнув. – Нужно все хорошенько обдумать.
– Как скажешь, – согласился Джонатан.
И они стали жить мечтой о ребенке из приюта, который бы внес полную гармонию в их семейную жизнь.
 ***
Жизнь размеренной Англии, как спокойные воды Темзы, омывая берега человеческих судеб, уносила с собой их страдания и амбиции, их надежды и мечты. И оставляла – кому радости новых приобретений, кому горечь разочарования на долгие годы.
Желание Терезы и Джонатана взять на воспитание мальчика из приюта, возникшее на гребне эмоциональной волны, натолкнулось на скалистый берег утомительных размышлений, и, в конце концов, иссякло, рассыпалось на брызги трогательных воспоминаний.
Однажды они даже посетили приют, понаблюдали за малышами, любой из которых волею судьбы мог приобрести родителей, но так и не отважились на этот в высшей степени ответственный шаг. Трудно сказать, почему случилось именно так. Во всяком случае, и Джонатан, и Тереза находили друг для друга весомые слова в оправдание собственной нерешительности.
Мало того, перед их глазами разворачивалась драма в семье Эмили, где крошка Памела, родившаяся здоровым ребенком, в три года неожиданно заболела падучей, и никакие усилия доктора Лоу и его коллег не давали надежды на излечение несчастной девочки.
Вот почему, опасаясь подобных непреодолимых испытаний, Тереза и Джонатан однажды отказались от своего давнего замысла, сосредоточив любовь и преданность – друг на друге.
К сорока годам обоим супругам, не смотря на удары судьбы, удалось сохранить между собой нежное и трепетное отношение. Повсюду они были вместе: часто совершали прогулки по окрестностям Лондона, посещали театр, много времени проводили за чтением любимых книг.
Их жизнь стала напоминать мертвый штиль на море, когда парусник с обвисшим такелажем, как призрак, отражается в зеркальной поверхности воды и томится в ожидании ветра.
И пусть подтвердят подобное сравнение опытные мореходы, но ветер, который внезапно вспарывает паруса после затишья, не всегда оказывается попутным…
…А тем временем в другом конце огромного города леди Елена, молодая графиня Экстер, в свои шестнадцать лет была хороша, как Флора.*

* Флора – римская богиня юности, красоты и цветов.

Раннее физическое развитие подарило ей чудесную фигуру с грациозной осанкой, стройные ноги, восхитительную грудь. Ее пышные черные волосы, серо-голубые бархатистые глаза, выразительные губы и мягкий, мелодичный голос, дополняющие женственную стать, в первое же посещение зала миссис Корнелис сделало девушку открытием сезона.
От кавалеров в тот вечер не было отбоя. Леди Елена танцевала всю программу: контрданс с герцогом Хартфордширским, джигу – с бароном Чатамом, котильон – с молодым полковником Диккерсом, и снова контрданс, котильон, джигу. Она была в центре внимания, притягивая к себе взоры изысканного общества.
– Ваша милость, – обратилась миссис Корнелис,* далеко не молодая дама, которой всегда можно было дать лет на десять меньше, к графине Экстер, – ваша дочь производит сегодня умопомрачительный эффект. Должна вам сказать, что в моем зале давно не было такой красивой дамы. Если вы подпишетесь еще на один-два бала, то я открою вашей дочери постоянный билет.

* Миссис Корнелис (1723-1797) – владелица одного из лучших лондонских залов, в     котором устраивались балы по подписке.

– Вы очень любезны, миссис Корнелис, – ответила графиня с самодовольной улыбкой. – Однако граф очень занятой человек, и мы не всегда имеем возможность выезжать в общество.
– Что вы, ваша милость! – воскликнула хозяйка зала. – Я готова назначать балы в те дни, когда ваш супруг будет свободен от дел. Леди Елена – украшение вечера, и если кавалеры узнАют, что будет она, у меня соберется полный зал! Поверьте, я давно уловила всеобщее настроение, и знаю, что говорю!
– Что ж, – усмехнулась графиня, – мы с графом обсудим ваше предложение.
Тем временем молодая графиня Экстер, раскрасневшаяся от танцев, и от того еще более прекрасная, в сопровождении очередного кавалера подошла к матери и присела рядом с ней на низкий пуфик, обшитый розовым атласом с бахромой. Откланявшись, молодой человек удалился.

– Ты довольна? – сухо спросила графиня вполголоса, не поворачивая к дочери головы.
– Я просто в восторге, мама! – Леди Елена, переводя дыхание, раскрыла перламутровый веер. – Столько внимания, такие кавалеры!
– Будь сдержанной и осмотрительной, – строго сказала графиня, искоса взглянув на девушку. – И не вздумай давать обещаний. Мужчины очень впечатлительны, и любое неосторожное слово могут воспринять, как намек. А ты ведь еще так молода и неопытна.
– Что ты, мама! Если я с кем и говорю, так исключительно о музыке и живописи. Никаких намеков.
В то же время граф Экстер в другом конце зала в компании мужчин обсуждал проблемы государственной политики. Разговор носил поверхностный характер, состоял из отдельных фраз, порой даже не связанных между собой. Такой обмен мнениями, отдаленно напоминавший светскую беседу, отнюдь не являлся пустым времяпровождением, ибо, непринужденно болтая между собой и отвлеченно улыбаясь, отцы тем временем следили за дочерьми, но еще больше – мужья за женами.
Улучив момент, когда граф Экстер на минуту выключился из беседы и повернулся к лакею, разносившему шампанское, его взял за локоть и отвел в сторону лорд Форрестолл, седеющий мужчина с небольшим животиком и признаками былой красоты на слегка одутловатом лице.
– Когда ваша супруга сидит рядом с дочерью, – сказал он тихо, – даже не знаешь, кому из них отдать предпочтение.
– А когда отдельно? – спросил граф с ехидной улыбкой.
– О, сударь, этот выбор мне не под силу! – воскликнул лорд Форрестолл. – Ваша дочь чудо как хороша!
– Значит, все-таки дочь?
– Увы, граф, мои годы прошли, – вздохнул лорд Форрестолл. – Но я выбираю юность, поскольку она несет в себе знак надежды.
Они постояли еще несколько минут, наблюдая, как очередной поклонник выводит молодую графиню Экстер на середину зала.
– Да, кстати, граф, хотел у вас спросить, – как бы невзначай сказал лорд Форрестолл, покручивая в пальцах трость, – давно ли вы виделись с лордом Греем?
Услышав имя, с некоторых пор ставшее для него ненавистным, граф Экстер поежился и чуть было не скривил недовольную гримасу. Однако вовремя опомнился, поскольку для всех он по-прежнему оставался многолетним приятелем сэра Джона. Сделав паузу, будто вспоминая о милорде, граф процедил, не поворачивая головы:
– А чем вызван ваш интерес, сэр?

– Я вам скажу, конечно, поскольку было бы бессмысленно с моей стороны расспрашивать дальше. Дело в том, граф, что я, как вы знаете, занимаюсь в парламенте проблемой судебной системы и содержанием заключенных. По роду своей деятельности мне приходится посещать тюрьмы, а в одной из них, как вы помните, находится печально известный Роберт Клайв. Помнится, несколько лет назад вы как раз расспрашивали о нем. Наказание Клайву никто до сих пор не смягчал и, пожалуй, бедняга просидит там до конца своих дней.
– Да, судя по всему, условия приговора выполнить некому, – согласился граф Экстер. – Помнится, нужно было внести в залог огромную сумму.
– Вы правы. – Лорд Форрестолл понизил голос. – Но я не об этом. От начальника тюрьмы я узнал, что мистер Клайв, который некоторое время назад проявлял признаки душевной слабости, теперь очень интересуется своим сотоварищем по известному делу лордом Греем. Он настаивает, чтобы ему представили отчет о деятельности милорда за несколько последних лет и, мало того, требует, чтобы им организовали свидание! Вот почему я и спрашиваю у вас. Сэр Джон ведь так замкнут. Все общество давно свыклось с его отсутствием. А вы, насколько мне известно, все же бываете у него иногда. Я распорядился ничего мистеру Клайву не говорить, и хотел узнать у вас…
– Благодарю за исчерпывающие объяснения. – Граф Экстер, поднял брови. – Но что я могу вам сказать? Почти ничего, кроме того, что вы и сами о нем знаете. Одно могу добавить от себя, поскольку всякий раз являюсь свидетелем того, что милорда на протяжении многих лет очень тяготит увечье, полученное в Америке. Он зол на весь белый свет, и даже меня  принимает с большой неохотой. Еще мне известно, что он пишет какую-то книгу – то ли мемуары, то ли роман. А вообще, как он сказал во время одной из встреч, собирается уехать из Лондона в свой родовой замок в Сандерленде. Вот, милорд, все, что я знаю. Только одно мне не совсем ясно: зачем Клайву вдруг понадобился лорд Грей?
– На этот вопрос может ответить только сам Роберт Клайв, – сказал лорд Форрестолл. – Впрочем, возможно, ему хочется обсудить с милордом какие-то старые дела.
– Возможно…
– Что ж, весьма признателен вам за достоверные, хотя и скудные сведения. Я подумаю, стОит ли вообще передавать их заключенному.
– Это уже меня не касается, – сказал граф Экстер и, откланявшись, направился к супруге.
Между тем бал подходил к концу. Леди Елена, устав от танцев и комплиментов, сыпавшихся на нее со всех сторон, присоединилась напоследок к стайке девушек, среди которых была ее подруга с детских лет, молодая баронесса Сюзанна Хэлет. Поболтав о том, о сем, поделившись впечатлениями, они раздавали реверансы прощавшимся кавалерам.
– Обрати внимание на того юношу у колонны, – сказала вполголоса Сюзанна. – Весь вечер он наблюдает за тобой, но так ни разу и не решился пригласить тебя на котильон.
– Правда? – удивилась леди Елена. – А я его даже не замечала. Кто это?
– Ты его не знаешь? – в свою очередь удивилась Сюзанна. – Это же Томас Лоуренс, знаменитый самоучка из Бата. О нем давно говорит весь Лондон!
– Да, я что-то слышала. Он художник?
– Он чудо! – воскликнула Сюзанна. – У меня уже есть портрет его работы. Удивительное сходство, будто в зеркало смотришь! Теперь он нарасхват. Мне говорили, что у него больше заказов, чем у самого Рейнольдса!
Пока подруга просвещала леди Елену, та уже успела встретиться взглядом с самоучкой из Бата. В высшей степени учтиво поклонившись ей, Томас Лоуренс поспешно покинул зал.
 ***
Есть чувство, которому чужды громкая афиша или скопление людей. Оно возникает самопроизвольно в ночной тиши, когда переполненная впечатлениями память проливает в душу тихую мелодию воспоминаний. И тогда ночь становится сообщницей самых откровенных и изысканных фантазий, свидетельницей возвышенного полета разгулявшейся мечты.
Находясь под впечатлением от прошедшего бала, где она весь вечер была в центре внимания, леди Елена долго не могла уснуть. Она лежала в своей белоснежной постели, раскинув руки в стороны, и ее молодое тело источало остатки недавнего напряжения. Перед глазами, как в калейдоскопе, менялись картинки чудного танцевального вечера, и в ушах звучала сладкая музыка струнного оркестра. И среди десятков лиц, мелькавших теперь перед ней, размытым пятном проплывало лицо Томаса Лоуренса.
Как она хотела задержать его хоть на мгновение, остановить, рассмотреть! Но тщетно. Лицо юноши было неуловимо. Оно светилось и гасло, пульсируя, как Дуврский маяк, будто указывая путь кораблю девичьей души, плывущему в неизвестность. Светилось и гасло, светилось и гасло, гасло, гасло…
Леди Елена уснула под утро, когда еще невидимое солнце золотыми ресницами первых лучей уже тронуло небосвод, и крупные желтые звезды, вздрогнув от неожиданности, начали медленно, нехотя таять.
К завтраку ее разбудили.
– Тебе нездоровится? – спросила графиня.
– Нет, мама. Просто я долго не могла уснуть.
Отнеся это к вчерашнему перевозбуждению, мать успокоилась.
Было бархатное майское утро. Сиренью благоухал сад. Прогуливаясь по мягким оранжевым тропинкам, леди Елена чувствовала, как пьянеет от густого аромата, как кружится ее легкая, переполненная летучей музыкой голова.

“Что за чудо эта жизнь! – думала она. – Порою кажется, что можно взлететь высоко-высоко, и парить над всем миром даже без крыльев. И видеть внизу дома, улицы, экипажи – маленькие, будто игрушки. И еще людей, похожих на муравьев. И среди них – того, единственного, к кому хочется опуститься маленькой пестрой птичкой, сесть на ладонь и без умолку щебетать о любви…”
Она прошла в гостиную и села за рояль. Волшебные звуки какой-то возвышенной мелодии потекли из окна, растворяясь в розовом свете майского утра. Она играла вдохновенно и отрешено, порой закрывая глаза, и ей представлялось, что пальцами она скользит не по холодным клавишам инструмента, а по лицу, по плечам незнакомого человека, и сладкая истома от нахлынувшего видения разливалась по всему телу девушки.
И вдруг она остановилась, перестала играть. Будто что-то толкнуло ее в бок, укололо в самое сердце. Поднявшись, леди Елена стремительно вышла из гостиной и направилась к матери. Она вспомнила вчерашний разговор с Сюзанной, и придумала, чтО нужно сделать. О, это было бы чудо!
Подходя к комнате матери, леди Елена услышала голос отца, и разговор, который велся на повышенных тонах. Невольно замедлив шаги и почувствовав, что в эту минуту родителям не стоит мешать, она остановилась у двери. И впервые в жизни подслушала.
– Анна, мне кажется, ты напрасно хочешь это сделать, – говорил граф Экстер с легким раздражением в голосе. – Прошло столько лет. Оставь Терезу в покое.
– Оставить в покое? И это говоришь ты! Да кто она такая? По какому праву она распоряжается рукописями Томаса?
– Не забывай, что они жили в одном доме. Они были вместе, когда ты даже не знала о его существовании.
– Да, ты прав, Реджинальд. Ты все хорошо помнишь. Но ты забыл, что я старшая сестра. Не считая Сару, которая, как известно, не может за себя отвечать…
– Дорогая, но речь идет не о наследстве ваших родителей, на которое распространяется правило майората, – усмирял супругу граф.
– И, тем не менее, я хочу, чтобы рукописи хранились у меня! Наследию Томаса место в этом доме, а не в сарае у Терезы!
– Если ты хотела услышать мое мнение, – сказал граф более спокойно, – то я уже высказал его. Решай же сама. Твоя сестра, как известно, ведет скромный, благопристойный образ жизни. Ее муж – достойный человек, о котором я ни разу не слышал ничего дурного. И мне бы не хотелось, чтобы имя графа Экстера упоминалось по причине родственных претензий его супруги.
– Реджинальд, ты не убедишь меня, – решительно ответила графиня. – Я сегодня же пойду к ней и сделаю это! Думаю, все обойдется без скандала, которого ты так опасаешься. Тереза безобидна и мягка, как губка. Она не сможет постоять за себя. Я выжму из нее то, что мне нужно!
– Смотри же, я тебя предупредил.
Граф понимал, что Анну уже не остановить. Направившись к двери, он столкнулся с дочерью. Остановившись, пристально посмотрел ей в глаза.
– Ты подслушивала?
– Совершенно невольно, папа, – ответила девушка, заливаясь румянцем.
– Что? Елена подслушала наш разговор? – возмутилась графиня. – Это весьма недостойное занятие для леди. И что же вы услышали?
В воспитательные моменты графиня переставала называть дочь по имени, и ей казалось, что сухое и строгое обращение дает положительный эффект.
– Ничего особенного, мама, – дрожащим голосом ответила леди Елена. – Речь шла о какой-то рукописи, но я ничего не поняла.
– Это правда? – нахмурившись и глядя в глаза дочери, спросила графиня.
– Да, мама, – ответила девушка, потупив взгляд.
– А что ты хотела? Как оказалась под дверью моей комнаты?
– Милые дамы, – вставил граф нетерпеливо, – позвольте мне откланяться. Думаю, вы не станете ссориться в мое отсутствие.
И он ушел, поцеловав дочь, и натянуто улыбнувшись жене.
Леди Елена робко вошла в комнату матери и остановилась посередине. Графиня села на стул спиной к туалетному столику и строго посмотрела на дочь.
– Ну? – сказала она, придавая голосу металлическое звучание.
– Ах, мама, мне так неловко, – залепетала девушка. – Прошу прощения, но я совсем не хотела подслушивать. Я пришла совершенно по другому поводу.
– Хорошо. Скажу лишь одно: все, что тебе пришлось тут услышать – забудь, как и не было ничего. Ты меня поняла?
– Да, мама.
– Ну, вот. А теперь выкладывай, что там у тебя.
Леди Елена была неглупой девушкой. С первых же минут, когда ее присутствие за дверью обнаружилось, она догадалась, что у родителей есть секрет, который они давно скрывают от дочери. А настоятельные рекомендации матери все забыть – напротив, принудили девушку запомнить весь подслушанный разговор слово в слово. Будучи для своих юных лет довольно проницательной и выдержанной, леди Елена сделала вид, что ничего не поняла, и этим успокоила мать. Она чувствовала теперь: для того, чтобы загладить происшествие, графиня согласится с любой прихотью дочери. И это сыграло на руку девушке.
– Мама, – начала она ласковым голосом, в котором мелькали слегка капризные интонации, – Сюзанна Хэлет мне вчера доставила несколько досадных мгновений.
– Что такое, вы поссорились?
– Нет, совсем не то. Просто на балу она показала мне человека, о котором, по ее словам, говорит весь Лондон, а я оказалась в совершенном неведении.
– Забавно, – удивилась графиня. – И кто же это?
– Томас Лоуренс, художник. Оказывается, стало модно иметь портрет его работы…
– Да, я видела этого юношу, – сказала графиня. – Признаться, он производит приятное впечатление. И ты хочешь, чтобы мы заказали ему твой портрет?
– Да, мама, – ответила леди Елена, розовея. – Тем более что, как говорит Сюзанна, сходство бывает поразительное.
– Хорошо, девочка, я поговорю с отцом. Это все?
– Да, мама.
– Ну, вот и славно, – облегченно вздохнула Анна. – А теперь иди к себе, или в сад. Словом, занимайся, чем хочешь. Мне необходимо собраться. Есть одно дело, которое не терпит отлагательств.
Они поцеловались, и леди Елена вышла от матери.
“Что ж, – подумала графиня, усмехаясь в душе, – у девочки вовсе неплохой вкус. Вероятно, это наследственное. Подождем, как будут развиваться события…”
А леди Елена в это время прошла к себе и заперлась в комнате. “Только бы отец согласился! – думала она. – И тогда я снова увижу его!”
Но подслушанный разговор также не шел из головы.
“Выходит, у мамы есть младшая сестра! – делала выводы девушка. – Тогда почему это скрывают от меня? Где она, эта загадочная Тереза? Что с ней? И о каких рукописях Томаса шла речь?”
Вопросы выстреливались ее сознанием, как стрелы из лука, но, не достигнув цели, бесшумно падали в пропасть неизвестности. И девушка решила разгадать эту тайну, чего бы это ей ни стоило.
 ***
– Я пришла для того, чтобы восстановить справедливость! – заявила графиня Экстер прямо с порога, не здороваясь с Терезой.
Миссис Клайв, ошеломленная неожиданным визитом сестры, отступила в сторону, пропуская графиню в дом. Они прошли в гостиную, обставленную недорогой, но довольно удобной мебелью приятной расцветки. Обведя комнату глазами, графиня  хмыкнула и покачала головой.
Перепуганная Мэгги, которая лишь по разговорам знала о существовании Анны, догадалась, что роскошная дама, бесцеремонно ворвавшаяся в гостиную, и есть та самая сестра миссис Клайв. Притаившись, как мышонок при виде кошки, она осторожно выглядывала из кухни.
– Надеюсь, на этих стульях можно сидеть? – спросила графиня, остановившись посреди гостиной. – Они не развалятся от ветхости?
– Эти стулья вполне пригодны, сударыня, – ответила Тереза, приходя в себя. – Однако я вижу, что вы отягощены непомерной злобностью, причина которой мне не совсем понятна. И это, в свою очередь, увеличит давление на стул. Так что, если вас устроит, мы могли бы поговорить стоя.
– Не язви, Тереза! Помни, с кем ты разговариваешь! – заявила графиня, достав из рукава платок и промакивая покрытый испариной лоб. В ее движениях читалась нервозность.
– Я помню, сударыня. Много лет назад вы утверждали, что навсегда останетесь для меня Анной Баттертон. Не так ли? – стараясь сохранять спокойствие, ответила Тереза.
– Я не припомню такого разговора, – сказала графиня Экстер, осторожно садясь на стул. – Но даже если ты переврала мои слова… Знаешь, много воды утекло в Темзе с тех пор.
– Да, много. Вас теперь не узнать.
– Ты хочешь сказать, что я постарела? – вскинув брови, спросила графиня, пронзив Терезу уничтожающим взглядом.
– Что вы, сударыня! Напротив, вы прекрасно выглядите в свои годы. Дело тут не в лице или фигуре, дело в душе…
– Тереза, – оборвала ее графиня, – я пришла не для того, чтобы выслушивать от тебя лекции. Должна сказать, что меня тяготит присутствие в этом доме. Поэтому перейдем к делу как можно скорее.
– Извольте, сударыня, – сказала Тереза и подала Мэгги знак удалиться.
– Итак, – начала графиня, – я пришла за рукописями Томаса Баттертона.
– Я так и знала! – воскликнула Тереза. – Почему они не дают вам покоя?
– Да, не дают! – вспылила графиня. – И не будут давать до тех пор, пока не станут храниться у меня!
– Вот как! И по какому праву? Не кажется ли вам, сударыня, что ваши притязания выглядят несколько странно?
– В чем же ты видишь странность?
– В том, что вы, как вам самой хорошо известно, не имели к Томасу Баттертону никакого отношения при его жизни. И теперь хотите забрать то, что принадлежит мне по праву родной сестры? Как жаль, что Джонатана нет дома, он бы подтвердил нелепость ваших претензий.
– Но я тоже сестра, притом, старше тебя! Не забывай об этом, Тереза! Что касается твоего мужа, то не впутывай его в это дело. Мы сами разберемся.
– Вы не сестра, сударыня. Вы – графиня Экстер. А семья Баттертон вышла из бедноты, – спокойно сказала Тереза и почувствовала, как ее слова задели графиню.
– Считай, что тебе удалось кольнуть меня происхождением, – сквозь зубы сказала графиня. – Но сегодня в обществе об этом уже никто не помнит. Вот почему, если ты будешь упорствовать, я найду способ отнять у тебя рукописи по-другому.
– Вы пришлете констебля?
– А хоть бы и так!
– Ну, хорошо, сударыня. Я вижу, вы действительно ничем не побрезгуете. Объясните же мне, наконец, зачем вам понадобилось ворошить прошлое?
– Объяснять тебе? Еще чего! Хотя, впрочем, я скажу. – При этом она встала и нервно зашагала по комнате, заставляя Терезу следить за ней глазами. – Что толку в том, что рукописи пылятся в твоем доме? Пока они лежат – они мертвы. Я хочу оживить их. Хочу, чтобы имя брата вновь было у всех на устах. К тому же у меня есть дочь. Я хочу, чтобы она гордилась своим дядей, и никто не запретит мне этого. У тебя, как я знаю, детей нет. Для кого тогда ты хранишь бумаги Томаса?
Тереза молчала. В глубине души она чувствовала в словах графини какую-то справедливость.
– Что, разве я не права? – продолжала давление графиня Экстер. – Какая ты наследница, если даже ребенка родить не можешь?! Кто останется после тебя, кто? А моя дочь, как никто другой, достойна держать в руках эти рукописи и гордиться родством с великим поэтом!
Последние слова, произнесенные с драматическим нажимом, она бросала в лицо Терезе, остановившись против нее.
И вдруг Тереза, не дослушав выступления сестры, вскочила с места и стремительно побежала наверх – в кабинет Джонатана. Там в письменном столе она взяла три тяжелые кожаные папки и так же быстро спустилась с ними в гостиную. Приблизившись к графине, снова сидевшей на стуле и с превосходством наблюдавшей за движениями сестры, Тереза бросила эти папки ей на колени.
– Вот, возьмите! Вы добились своего! Теперь убирайтесь из этого дома!
Затем она упала на стул и, закрыв лицо руками, горько разрыдалась.

Тем временем графиня Экстер, на лице которой играла самодовольная улыбка, поднялась и с презрением посмотрела на сестру. Обхватив рукописи обеими руками, она молча направилась к двери. Но напоследок задержалась и, обернувшись к Терезе, сказала с холодным высокомерием, достойным ее титула:
– Не таи на меня обиду, Тереза. Видит бог, я сделала это во благо. Но и ты поступила мудро, не сопротивляясь по-глупому…
И с этими словами она вышла из дома. На улице Анну Баттертон ждала графская карета.
…В тот же вечер, прогуливаясь по саду, молодая графиня Экстер как бы невзначай забрела в конюшню.
При виде юной госпожи старик Оливер Нортон встрепенулся и вытянулся во весь свой небольшой теперь рост. Он был уже достаточно стар, и возраст согнул его тело. Но преданность и усердие, с которыми одноглазый пират выполнял свою работу, не позволяли графу, давшему однажды обещание, выгнать старого кучера на улицу, и заменить другим.
Помахивая сорванной веточкой, леди Елена подошла к Оливеру Нортону. Его единственный глаз, запавший далеко вглубь, на этот раз выпучился от неожиданности, поскольку молодая графиня зашла на конюшню впервые в жизни. Она даже не сразу вспомнила, как зовут этого человека.
– Послушайте, мистер…Нортон, – сказала девушка вполголоса, – у меня к вам есть просьба.
– Я весь внимание, ваша милость, – скрипучим голосом сказал кучер, склоняя голову.
– Только это должно остаться между нами, – добавила леди Елена.
– Могила! – заверил ее старый пират.
– Вы должны сказать мне, куда сегодня ездила моя матушка. Вот и все.
Глаз пирата зажегся, как фитиль корабельной пушки. Второй раз в жизни ему приходилось участвовать в каких-то деликатных делах: сначала он выручил мать, теперь что-то придумала ее дочь.
– Одно могу сказать точно, – заговорщическим голосом сказал Оливер Нортон. – Это был не мужчина.
– Фи! Мистер Нортон, как вы могли подумать такое о моей матери!
– Ни в коем случае, моя госпожа! Я сказал это для того, чтобы рассеять ваши подозрения.
– Мои подозрения? Но их не было! Я прекрасно знаю, что графиня ездила не к мужчине, и вам необходимо назвать лишь адрес этого дома.
– Извольте. Так бы сразу и сказали.

И старый пират, напрягая память, назвал ей адрес.
– Только не обижайтесь на старого дурака, – умоляюще заключил он.
– Нет, я на вас не в обиде, – сказала леди Елена. – Тем более что мне когда-нибудь может понадобится ваша помощь…
– Всегда к вашим услугам! – воспрянул духом Оливер Нортон.
“Все! – думала леди Елена, возвращаясь в сад. – Теперь я знаю, где живет эта Тереза. Осталось каким-то образом увидеться с ней…”
 ***
– А знаете, сударыня, что говорил мистер Гейнсборо, когда писал портрет Сары Сиддонс?
– Что же?
– Он говорил: “нет конца вашему носу, мадам”.
Леди Елена заразительно смеялась его шуткам. Томас Лоуренс уже третий сеанс писал ее портрет, и с каждым следующим разом в их отношениях появлялось больше теплоты и понимания. Лед, сковавший зимнюю реку, постепенно подтаивал с двух сторон и готов был вот-вот треснуть, сорваться, обнажая бурный весенний поток чувств, ведущих к обновлению.
Она сидела в большой и светлой голубой гостиной вполоборота к окну. Мягкий бронзовый свет майского заката золотил прекрасное лицо девушки.
Томас Лоуренс, которому передали приглашение от графа Экстера, был на “седьмом небе”. Да, весь бальный вечер у мадам Корнелис он наблюдал за порханием леди Елены, но природная застенчивость провинциала не позволила юному дарованию подойти к ней. К тому же даму постоянно окружали столь изысканные кавалеры, что молодому художнику едва ли позволительно было становиться с ними в один ряд.
Вот почему, весь вечер, оставаясь в тени, он наблюдал за девушкой, которая его не замечала, и в сердце его, юном и горячем, шевелился томительный буравчик. Он влюбился в нее с первого взгляда. И тем горше ему было сознавать свое ничтожество рядом с вельможами и их бездарными сыновьями, которым юная графиня Экстер, несомненно, отдавала предпочтение.
Теперь же, когда влюбленный юноша получил чудесную возможность оставаться с девушкой наедине, все свое красноречие, остроумие и обаяние, которыми его наградила природа, он бросал к ее ногам, питая тайную надежду понравиться молодой графине. Кроме того, обладая волшебным даром рисования, Томас Лоуренс, как никогда прежде, стремился воплотить на холсте свои возможности, чтобы портрет леди Елены Экстер превзошел по исполнению все предыдущие, сделанные им по заказу.
Надо сказать, что работал он довольно быстро, и уже после второго сеанса можно было заканчивать начатую накануне работу. Но влюбленное сердце замедляло движение его руки, откладывая завершение, и Томас Лоуренс назначил третий сеанс.
Как известно, влюбленные юноши, устремления которых направлены по колее обжигающего чувства, меньше всего замечают движения души окружающих людей. Точно так и Томас Лоуренс, мысли которого, вращаясь вокруг прекрасной девушки, оттесняли любые другие, совершенно не замечал, как она сама относится к нему.
Нет сомнения, что если бы молодой человек был ей неприятен, девушка нашла бы возможность дать ему понять это. Да и не приглашали бы его вовсе. А тут – она сидит напротив, грациозно облокотившись белой ручкой о спинку кресла, и смеется его шуткам, и послушно, с некоторым жеманством выполняет просьбы, имеющие отношение непосредственно к его работе. И нельзя понять – равнодушна она или же питает расположение к молодому человеку. Впрочем, Томас Лоуренс был настолько увлечен, что и не мог понять этого, не мог заметить, нравится он ей или нет.
Леди Елена же, как истинная женщина, искусная в науке обольщения от природы, как дочь своей матери, унаследовавшая от нее актерскую жилку, была непроницаема. За ее заразительным звонким смехом или же за вдумчивым, одухотворенным лицом, которое придавал художник ее портрету, – совершенно невозможно было увидеть, какая буря бушует в ней, какой возвышенный звездопад осыпает искрами ее душу. Томас Лоуренс нравился ей, и она была счастлива от его присутствия.
Он стоял в пяти шагах от нее – среднего роста, стройный, подтянутый. Его лицо, по выражению которого легко можно было догадаться о чувствах, хранило отпечаток вдохновенного обаяния. Его рука, грациозно держащая кисть, была похожа на руку дирижера, а сама кисть – на дирижерскую палочку. И вовсе не портрет маслом творила эта рука, а руководила симфонией любви, которая неслышно витала в воздухе.
В какой-то момент леди Елене показалось, что изменился блеск его карих глаз, что еле уловимая тень тревоги пробежала по его лицу. Но нет – прежняя улыбка, прежнее сияние в глазах.
– Мистер Лоуренс, – сказала вдруг девушка нарочито обиженным тоном, – сколько вы еще будете мучить меня? Я устала сидеть в этой позе.
– Помилуйте, сударыня, – испугался он, не уловив шутливости в ее словах, – я полагал, что предоставил вам достаточную свободу движений. Если же вы устали, позвольте на сегодня закончить. Однако необходимо будет встретиться еще хотя бы один раз.
– Нет, заканчивайте сегодня. Я не думала, что для написания портрета понадобится столько дней.
– Сударыня, – сказал Томас Лоуренс проникновенно, – для написания любого другого портрета мне бы понадобился всего один сеанс позирования. Не скрою, что я намеренно растягивал свою работу, чтобы только видеть вас снова!..
Это была фраза, крутившаяся в его голове давно. Теперь, вырвавшись наружу и приобретя голосовые очертания, она подтолкнула молодого человека к объяснению, которого он с такой же силой хотел, как и боялся.

– Если я правильно вас поняла, – сказала леди Елена задумчиво, – мой портрет давно готов, а вы просто делаете вид, что еще работаете над ним?
– Можно сказать и так, сударыня, – ответил Томас Лоуренс сконфуженно.
– Что же тогда заставило вас идти на уловки?
– Не что, а кто, сударыня. Это вы сами! Когда я увидел вас впервые, сердце мое оборвалось и упало в какую-то пропасть. В конце бала, вы помните, мы обменялись взглядами, и ваши глаза не давали мне покоя несколько дней. А когда мне передали заказ на ваш портрет, я понял, что это судьба, что это провидение руководит мною. Я понял, что вы – та единственная и неповторимая, которая достанет мое сердце из пропасти и вернет его на свое место.
Глядя на него, леди Елена замерла. Еще никогда в жизни ей не доводилось слышать подобных речей. И теперь, внимая словам молодого человека, она чувствовала, как незнакомая сладкая дрожь разливается по ее телу. Еще минута, и эта дрожь заполнит все ее существо, заставит сорваться с места и броситься в объятия возлюбленного мужчины… И вдруг из глубин подсознания вынырнул какой-то запрещающий знак, и она вспомнила о своем графском происхождении. И она поняла, что ей по положению невозможно отвечать на слова юноши восторженным вниманием, даже если тяга к нему уже заполнила всю ее без остатка.
– Не хотите ли вы сказать, сударь, что…полюбили меня? – с дрожью в голосе спросила она, заранее предвкушая его ответ.
– Да, сударыня! И скрывать это от вас – выше моих сил.
С этими словами Томас Лоуренс вышел из-за мольберта и направился к ней. И он бы в пару секунд преодолел эти пять шагов, разделявшие их, и он бы совершил безумный поступок, попытавшись поцеловать ей руку…
Но в тот самый момент, когда его решимость готова была превратиться в действие, в гостиную вошла графиня Экстер.
– Ваша милость… – пролепетал Томас Лоуренс, застыв на ходу и поклонившись.
– Продолжайте, мистер Лоуренс, я не стану вас отвлекать, – сказала графиня. – Я только хочу сказать дочери, чтобы она после сеанса зашла в мою комнату.
– Хорошо, мама, – сказала леди Елена. – А ты знаешь, мой портрет почти готов, и мистер Лоуренс любезно обещал назвать день, когда он представит нам его завершенным.
Художник выразительно посмотрел на девушку, избегавшую его взгляда.
– Правда? И когда же этот день? – спросила графиня.
– Завтра, ваша милость, – упавшим голосом ответил Томас Лоуренс.
– Что ж, я передам графу, чтобы он не отлучался из дому. В котором часу вас ждать?
– Ну, хотя бы в три часа пополудни, – ответил художник, настроение которого резко испортилось.
– Прекрасно! – воскликнула графиня. – Мы будем ждать вас с нетерпением. А на сегодня у вас все?
– Да, сударыня, – мрачно ответил Томас Лоуренс. – Позвольте откланяться.
– Всего доброго. Камердинер проводит вас.
Леди Елена поднялась с кресла и пошла к двери вслед за матерью. Выходя из гостиной, где художник собирал в сумку свои вещи, она оглянулась и перехватила отчаянно-расстроенный взгляд влюбленного юноши.
 ***
В течение нескольких дней графиня Экстер находилась в странном возбуждении. Причиной этому служили рукописи Томаса Баттертона, добытые, наконец, ею и прочитанные одна за другой. Тут было все: от первых неопытных стихов до “Бристольской трагедии”, “Турнира” и “Йэллы”.
Графиня была в восторге. Воспитанная лордом Греем, она до сих пор могла гордиться тем вкусом к литературе, который он ей привил в свое время. И произведения брата, созданные много лет назад, поразили ее своим колоритом и самобытностью.
В юбилейном трехтомнике, вышедшем к двадцатилетию поэта еще в тысяча семьсот семьдесят втором году, как оказалось, было собрано далеко не все, особенно  мало помещалось ранних стихотворений. Это открытие, сделанное графиней, обрадовало ее, и позволило наметить план действий.
Граф Экстер, с которым она, конечно, поделилась своим приобретением, отнесся скептически к идее переиздания сочинений Томаса Баттертона. Он сомневался даже в целесообразности этой затеи. Оставив его в покое, графиня решила посвятить в свои замыслы дочь.
Был тихий июньский вечер. После дождя, гулявшего над лондонской округой весь день, в растворенное окно тянулся прохладный воздух, напитанный стойким запахом отсыревшей земли. В кустах у забора, ограждавшего графскую усадьбу, наперебой трещали два сверчка – один, должно быть, старый – с басовитой ленцой в голосе, а другой помоложе – с беспечной настойчивостью и апломбом.
Бронзовый веер заката прятался все глубже за покатой спиной горизонта, сгущая сумерки, сливая тени с остатками неяркого света. И вдруг в небе засверкал серебристой чешуей родившийся месяц – такой слабый, дрожащий от космической стужи – похожий на челн, плывущий по озеру звезд.
– Присядь, Елена, – сказала графиня торжественно, – мне нужно с тобой поговорить.
Девушка, из головы которой еще не выветрился недавний разговор с Томасом Лоуренсом, подумала, что мать будет расспрашивать о художнике, как если бы что-то заподозрила. И она приготовилась отпираться, как и всякая влюбленная девушка, не имеющая желания или смелости сознаться в своих чувствах.
Но на столике графини, с которого предварительно была убрана вся косметика, лежало много каких-то бумаг, и Елена догадалась, что мать озабочена чем-то иным, и о художнике речи не будет. Она села в кресло и вопросительно посмотрела на мать. Та стояла у окна, задумчиво перебирая в руках несколько мелко исписанных листов. Лицо ее было сосредоточенным и строгим.
– Елена, – сказала графиня, собравшись с мыслями, – я ждала этого разговора с тобой долгих шестнадцать лет. Теперь, когда ты стала достаточно взрослой и способной многое понимать, я хочу открыть то, что было скрыто от тебя все эти годы. Вот на столе лежат рукописи. Они принадлежат мистеру Томасу Баттертону, твоему дяде и моему брату. Я вижу, ты удивлена. Это и понятно. Выслушай же меня. Дяди уже давно нет в живых. К великому огорчению, его жизнь оборвалась, когда ему едва исполнилось восемнадцать…
– Прости, мама, а что с ним случилось?
– Он…утонул… Так вот, в этих рукописях собраны все произведения, написанные им за свою короткую жизнь. В тот год, когда ты родилась, вышел трехтомник Томаса Баттертона, но в нем – и теперь я в этом убедилась – было собрано далеко не все. Вот почему я хочу по прошествии многих лет, в течение которых имя поэта несколько забылось, издать действительно полное собрание его сочинений. Но прежде мне хочется, чтобы ты все это прочитала.
– Мама, я тронута твоим доверием, – сказала девушка. – Но здесь так много. Мне понадобится, по меньшей мере, целая неделя.
– А я тебя и не тороплю. Почитай и вдумайся. Если что-то покажется тебе непонятным, я постараюсь объяснить. Мне хочется одного: чтобы ты уяснила себе, каким замечательным поэтом был твой дядя. И, кроме того, твое участие и поддержка очень нужны мне в задуманном деле.
– Хорошо, мама, – сказала леди Елена, озадаченно глядя на рукописи, – я прочитаю. Однако мне бы хотелось узнать, где это все хранилось до сих пор?
– А…у наших друзей в издательстве, – быстро нашлась графиня. – Это не имеет значения. Важно то, что рукописи сохранились, и теперь находятся у меня.
– Я понимаю. Просто хотела узнать…
– Итак, если хочешь, возьми к себе в комнату. Или можно читать здесь, у меня. Я не стану тебе мешать. А потом поговорим обо всем, хорошо?
– Безусловно, мама. С твоего позволения, я возьму эти рукописи к себе. Если для тебя это так важно, я постараюсь прочитать как можно быстрее.
– Это важно и для тебя, Елена! – возвысив голос, сказала графиня. – Ты являешься наследницей дядиных рукописей. А они уже давно – литературно-историческая ценность. Вот почему ты должна иметь о них полное представление.
– Хорошо, мама.
Девушка поднялась и подошла к столику.
– Да, кстати, хотела тебя спросить, – как бы невзначай сказала графиня. – Что ты думаешь о мистере Лоуренсе?
Лицо леди Елены мгновенно залилось краской, и это не ускользнуло от ее матери.
– По-твоему, я должна о нем думать? – нашлась девушка.
– Ну, я слышала твой смех из гостиной. По-видимому, тебе было приятно в компании с ним?
– Ровно настолько, чтобы заплатить ему двадцать гиней за работу, – с деланным равнодушием ответила леди Елена.
– Что ж, я полагаю, он их заслужил, – сказала графиня, пристально глядя на дочь.
…Назавтра в три часа пополудни, как и было условлено, Томас Лоуренс прибыл в дом графа Экстера. В руках он нес портрет леди Елены, вставленный в красивую раму и обернутый куском фланели. Лицо молодого художника было озабоченным и хранило отпечаток бессонной ночи.
Войдя в гостиную, он сдержанно поздоровался и, распаковав картину, поставил ее на стул. В те несколько минут, которые заняла эта операция, Томас Лоуренс всячески избегал встретиться глазами с леди Еленой и, отойдя от стула, с чувством выполненного долга встал вполоборота к хозяевам.
На портрете девушка была изображена в алом платье сидящей на фоне бирюзового окна, за которым угадывался бледно-зеленый идиллический пейзаж. На ладони девушки, по-Рафаэлевски нежной и утонченной, лежала белая роза. Поразительное сходство портрета с оригиналом было настолько очевидным, что вызвало вздох удивления и восторга у всех присутствовавших.
– Ну, сударь, вы превзошли все мои ожидания! – воскликнул граф Экстер. – Анна, как ты находишь нашу дочь?
– Очаровательно! Просто чудо! Вы настоящий мастер, мистер Лоуренс, – сказала графиня, отнюдь не преувеличивая свой восторг.
– Мама, но у меня нет такого платья! – заявила леди Елена. – Я позировала в лиловом, а мистер Лоуренс изменил цвет.
– Сударыня, я сделал это преднамеренно, – сказал художник, заметно волнуясь. – Красный – цвет юности и любви, и он вам очень идет.
– Благодарю вас, – ответила леди Елена, перехватив взгляд Томаса. – Теперь мне придется пополнить гардероб именно таким платьем.

– Это вАше упущение, сударыня, – вставил граф, обращаясь к супруге.
– Мы учтем ваши замечания, – ответила графиня. – Не так ли, Елена?
– Непременно, мама.
– Итак, сударь, – сказал граф Экстер, – мы не ошиблись, поручая портрет дочери именно вам. Теперь это очевидно. Полагаю, сумма, оговоренная нами ранее за эту работу, удовлетворит вас так же, как и сама работа удовлетворила нас.
– Вполне, ваша милость, – ответил Томас, склонив голову. – Мало того, я готов выполнить любой другой ваш заказ, если таковой последует. Можно отдельно вас или графиню, можно групповой семейный портрет. К тому же цены на мои работы заметно ниже, чем у мистера Гейнсборо.
– Что ж, мы рассмотрим ваше предложение, – сказал граф, переглянувшись с женой. – А теперь не откажите в любезности отобедать с нами.
– Благодарю, ваша милость. Сочту за честь.
Во время обеда, не заставившего себя долго ждать, Томас вел себя сдержанно и смущенно, как и подобало вести себя простому человеку за графским столом. Он не пытался философствовать, не отваживался острить, и лишь почтительно и кротко отвечал на вопросы, адресованные ему либо графом, либо графиней.
Леди Елена в течение всего обеда хранила скромное молчание, которое можно было объяснить лишь ее смущением. Сидя напротив художника, она бросала на него молниеносные взгляды, ожидая хоть однажды встретиться с ним глазами – но тщетно. Томас Лоуренс, в душе которого давно полыхал пожар, держал себя в руках, не позволяя в присутствии графской четы проявиться своим чувствам и языкам пламени вырваться наружу.
– Сударь, – сказал граф Экстер на прощание. – Учитывая обширный круг ваших заказов, которые, как совершенно ясно, отнимают достаточно много времени, мы были бы рады видеть вас у себя хотя бы один раз в неделю – например, по пятницам, к обеду. Нам кажется очевидным то положительное влияние, которое вы оказали на нашу дочь за короткий период знакомства. Полагаем, в вашем обществе она найдет для себя полезное времяпровождение.
– Благодарю, ваша милость! – воскликнул Томас Лоуренс восторженно. – Я непременно воспользуюсь вашим приглашением.
И он ушел, точнее, улетел на крыльях надежды, которые совершенно неожиданно подарила ему судьба.