Гудки поезда вгоняли в тоску лощины с оврагами. В окнах дрожало марево перегретого воздуха, мелькали кустарники степной вишни и березняка. В вагон врывались порывы речной прохлады со стороны поймы Дона. Через три часа поезд остановился у станции Миллерово. Проводница загремела открывающейся дверью.
В вагон взобрался, кряхтя, загорелый старик, одетый не по погоде - в пальто болотного цвета. На ногах доживали свой век кирзачи. Пока он избавлялся от пальто, можно было заметить малый рост и худобу этого человека. Он часто почесывал бороденку, руки его были не спокойны: то занимались бородой, то потирали переносицу, то крутили алюминиевый портсигар.
Расположившись на боковушке, старик выставил на столик нехитрую снедь, завернутую в измятую половинку газеты "Советская Россия". Я прочитал заголовок передовицы: "Слава XXVII съезду КПСС!" Смахнув крошки, старый человек огляделся и выставил на столик бутылку.
Неожиданно старик жестом пригласил меня присесть рядом.
- Испробуйте моей наливки, - он налил в мою кружку розоватую жидкость, имеющую самогонный запах. Мы познакомились. Дедушку величали Иваном Евграфьевичем. Чокнулись.
- За спокойную жизню! – провозгласил он и осушил стакан. Затем закусил помидором и хлебом.
Отхлебнул и я, а старик смотрел на меня и молчал.
Я почувствовал неловкость и спросил:
- А наливка ваша, вроде, не из сахара сделана? Сладковата.
- Из крупных гарбузов гнал, ну, а мелочь на засолку пошла.
- Вы, Иван Евграфьевич, наверное, местный, из казаков?
- С Боковской я.
Помолчали. Старик налил по второй, затем и до третьей дело дошло. Меня потянуло в сон. Сходил в конец вагона, сполоснул лицо степлившейся водой и вернулся. Удивился тому, что старик спорит с соседями. И тема неожиданная… о любви. Пропустив начало спора, я не знал, кто из пассажиров его начал. А между тем, рассерженный Евграфьевич распалился и вошел в раж:
- Какая любовь? Сейчас для баб главное – большой кошель, жилплощадь, какая-никакая, да побрякушки на уши! Клюют они на это, как красноперки на макуху!
Девушка, сидевшая рядом со мной, пыталась возражать, но старик ее бесцеремонно перебил:
- Вот у меня племяш живет в Митякинской. Так он под Новый Год хотел порадовать сына со снохой - подарок преподнесть. Они должны были нагрянуть к племяннику из Каменской. Хотел испечь гуся в яблоках. Ну и зарубил гусыню на глазах у гусака. Так это… Гусак подошел к плахе, то есть к пеньку, и положил голову на него, - дескать, руби, подлюка, и меня заодно! Вот любовь, я понимаю! У живности, оказывается, она еще имеется в обороте. А человек… Он давно скурвился… ему бы только воровать, да развлекаться. Смешно даже говорить о любви между людями.
Девушка, едва не плача, воскликнула:
- Вы… Вы, дедушка, слишком все преувеличиваете!
Иван Евграфьевич и ухом не повел:
- А вот у меня во дворе приблудились дворовые кот и пес. Кот, интересный зверь оказался - таскал жратву для собачки. Кость или что другое найдет или слямзит… глядишь, и тащит псу. Дружно жили! Кот, бывало, обымет собаку, так и спят в обжимку, - в одну душу. Меня завидки разбирали моментами.
А еще вот - с цыплятами случай. Я со старухой в город поехал. И забыл впопыхах закрыть в сараюшку цыплят, рассыпанных по двору. А глянул в дороге на небо, мать честная, - гроза с градом! Думаю - всё! Побьет цыплят, как пить дать, побьет! Хоть вертайся обратно, да что толку. Всё равно исход один будет - нет цыплят уж, наверное. Они от дождя-то подохнут, а тут еще и градом присыплет их. Но все-таки решили мы вертаться. Приезжаем, а цыплята живые: собрались все до кучи, толкутся под собакой. Значит, собачка им жизнь подарила! Я потом проникся, и когда цыплята, значит, подросли и стали курями настоящими, - не резал их, а только держал для яйценоскости. Они так и померли у меня от старости. Соседи мне долго крутили у виска: мол, Евграфич - малахольный.
Поезд остановился. Я посмотрел в окно. Митрофановка – моя остановка. Я вышел и долго не мог забыть рассказ Ивана Евграфьевича.