(конкурсные рассказы)
Ревность
(конкурс ФантЛаба, тема «Сложности любви»)
«Любимый мой Джон!
Поверь, я очень и очень рада за тебя. Если хочешь, я повторю это тысячу раз! Этот кризис, эта депрессия, эти семь месяцев поисков новой работы наконец позади. Я, кстати, нашла твой Эдинбург в гугле. Мне бы хотелось побродить по его улочкам. Но, не злись, он показался мне дряхлым, все эти замки и соборы, древность из каждого угла…
Как ты устроился? Как прошёл перелет?
Мы расстались так торопливо, так впопыхах, что я не сказала тебе самого главного. Я люблю тебя, Джон! Боже, как я тебя люблю!»
«Джон, любовь моя!
Я пронесла твою фотографию в лабораторию! Теперь ты смотришь на меня с боковой стенки секвенатора. Я говорила тебе, что у тебя очень внимательные, замечательные глаза? Нет? Вот, говорю. А еще я иногда касаюсь твоих губ подушечками пальцев. Чувствуешь?
Я получила твое письмо и хохотала как дурочка над твоим рассказом о полете. У тебя определенно есть писательский талант. Честно, я даже представляла этот полет в лицах. А в роли миссис Макмерсон мне почему-то виделась Бетт Мидлер. Она же еще снимается?
Я очень скучаю. Но ты же знаешь, меня никто не отпустит из «Тигля». Пенисолада, думаю, мечтает всех нас огородить решетками. После успехов по рекомбинации генов с зародышами bufo bufo, то есть, обыкновенной жабы, мы почти военная организация.
Если эту фразу потрут, значит, за мной уже следит добрый глаз агентства национальной безопасности. Ха-ха!
Целую тебя!»
«Милый Джон! Привет!
Как там в Эдинбурге? По прогнозу погоды, у вас там уже тепло. А я простыла и три дня провела в нашей пустой квартире в соплях и вязаном свитере. Грипп. Я даже подумала в отместку поизмываться над его РНК (взяла мазок с носоглотки – вот какая я!). Ты написал, что планируешь прилететь в следующем месяце. Я понимаю, что это за работник, который через три недели уже отпрашивается в отпуск, но нельзя ли пораньше?
Мое тело тоскует по тебе.
Когда ты на мне… и во мне… Я помню все наши ночи. Я не говорила тебе, что ты – чудо? Ты так мило похрапываешь во сне! Будто медвежонок.
Сижу вот, пью какую-то гадость, купленную в лавочке по соседству, и реву».
«Здравствуй, любимый!
Смотрю видео, которое ты прислал. Знаешь, квартира, которую сняла тебе твоя энергетическая компания, наверное, раза в два больше моей. Ты точно там инженер, а не какая-нибудь шишка? И она вполне современная. Только чувствуется отсутствие женской руки. Да, да, пыль в углах и пятнышки пролитого кофе на полу. Честно, к такой квартире должна прилагаться уборщица.
Шучу. Я бы увидела в ней соперницу.
А со мной ей тягаться было бы сложновато. Помнишь, я писала про вирус гриппа? Я решила все-таки им заняться, пока есть свободное время. Тем более, что у нас в «Тигле» идет очередная модернизация оборудования. Мы, конечно, отдел помельче, чем «лягушатники» (помнишь, bufo bufo?), но и нам досталось несколько совершенно восхитительных машин. Хроматограф, инкубатор, электрофорез, центрифуга, система анализа. Нам, пожалуй, придется сломать одну из стен. Ха-ха.
Я решила сделать гриппу больно.
Он должен пожалеть о своем нападении на меня. Кстати, он совершенно типичный А, H1N1, фрагментированная РНК.
Я подсажу его пока в куриный эмбрион.
Люблю тебя! Хочу к тебе!»
«Милый Джон!
Как жалко, что твоя поездка сорвалась! Мне хотелось разгромить мой лабораторный закуток! И вообще все валилось из рук. Нет, я все понимаю, я понимаю. Но, знай, твое начальство – сволочи! Боже, какое у тебя было несчастное лицо! Больше всего, наверное, бесит то, что ты ничего не можешь поделать. Не увольняться же, да?
Извини, я глупо шучу.
Сегодня утром в душе я вспоминала твои прикосновения. Вода шипела, брызгала на кафель, и мне казалось, что я слышу за спиной твой ласковый шепот. Повернись, девочка… ш-ш-ш… прогнись...
Поставить что ли Пенисоладе ультиматум о неделе отпуска?
Из вируса гриппа я решила сделать гриппофаг, пусть жрет сам себя. Ему там пока хорошо, в курином эмбрионе, колония активно растет. Начну, пожалуй, с кодирования гемагглютинина, затем займусь нейроминидазой и белками матрикса.
РНК-молекулы оставлю на сладкое.
И все тайно, тайно, Джон. Правда, пожалуй, придется привлечь Суареса. Я тебе о нем как-то рассказывала. Леон Суарес, усатый и плотный, с повадками мексиканского мачо. Он неровно дышит ко мне и тоже ненавидит грипп. Две составные части успешной вербовки, ха-ха.
Люблю!»
«Здравствуй, любимый!
Как твоя работа? Ты давно не писал, наверное, у вас там какие-то сложности. Ты бы поделился со мной, я хочу быть в курсе. По телефону до тебя не дозвониться. В этой Шотландии вообще как со связью?
Извини, вся на нервах.
Небольшой форс-мажор в «Тигле», наша слегка модифицированная жаба покусала одного из лаборантов и сдохла. Но пока мы ее не нашли, застрявшую между стеной и холодильником для образцов, весь день звенела сирена, и поисковые группы бродили со сканерами. Как в каком-нибудь низкопробном ужастике.
Пенисолада орал, потом охрип.
С моим вирусом не все просто. Тебе интересно? В общем, это же паразит, он питается и воспроизводится только за счет клеток-доноров. Пока я не понимаю, как заставить его охотиться за себе подобными. Где он там найдет энергию и строительные белки для репродукции? Ха-ха, и что я получу в конце?
Пока произвожу рентгеноструктурный анализ.
Люблю».
«Милый Джон!
Я беспокоюсь за тебя. Твои письма все короче, все холоднее. Ты становишься похож на твиттер. Или на телеграф, если помнишь такие аппараты.
Мне плохо без тебя.
Твое последнее видео нагнало на меня жуткую тоску. В Эдинбурге зелень и солнце. И такие приятные дорожки. И ты.
Вирус пока забросила, вожусь с объектами покрупнее, с бактериями. Это на заказ. Сейчас как раз моделируем вектор – ДНК-молекулу, которая будет встроена в реципиентные клетки и позволит воспроизводиться генной начинке. Начинку для вектора разрабатывают ребята, раньше занимавшиеся bufo bufo. Как ты понимаешь, я не в большом восторге. Не покусают ли меня в результате? Ха-ха.
Как твои дела?
Не отдаляйся от меня, пожалуйста. В последнее время налегаю на сладкое и пополнела на полтора фунта. Кошмар!
Люблю тебя».
«Здравствуй, Джон!
Совершенно не понимаю, почему ты так редко отвечаешь на мои сообщения. Я… я перестала тебя интересовать? Ты нашел там кого-то еще? Она рыженькая или беленькая? Ну, просто в противовес мне, брюнетке...
Прости, что завожусь. Мне одиноко.
Суарес, правда, позвал меня в ресторан. Эти мексиканцы как-то чуют, что женщина готова согласиться. И да, я согласилась.
Было хорошее вино, прекрасный салат и изумительная музыка. Знаешь, звучала «Ла Бамба», которую ты так любишь.
Сразу хочу сказать тебе, что секса не было. Да и Леон вел себя на удивление прилично, заказал и оплатил такси, чтобы я вернулась домой. Знаешь, в квартире я расплакалась. Потом пересмотрела наше видео, где мы выезжали на пикник. Ты был такой… такой искренне влюбленный. А сейчас?
Вирус гриппа все еще жив. Я решила, что его мучения впереди. Я злопамятна, так и знай. Ум женщины иногда способен придумывать самую изощренную месть. И эта месть, кстати, может ждать годами.
По последним данным, вирус гриппа сезонно кочует в желудках птиц. В какой части женщины кочует обида?
Целую».
«Почему, Джон?
Что это за послание: «Нам нужно расстаться?» Кому нужно? Тебе нужно? А я? А наши два года? А эти семь месяцев, когда я чувствовала себя одновременно женой и нянькой, и все счета за квартиру и еду висели на мне?
У тебя же была депрессия, Джон! Ой, как мне плохо, Лори, весь мир – дерьмо, одна ты – лучик света. Ты помнишь, как говорил мне это по пять раз на дню? Ты одна понимаешь и терпишь меня. Бла-бла-бла.
Но я спокойна, я спокойна.
Где ты познакомился с ней, в аэробусе? Уже тогда? Или в самой Шотландии – стране клетчатых юбок? Она случайно не мужик?
Знаешь, я многое прощала тебе. Я терпела. Я говорила себе: все образуется, Лори, в жизни случаются периоды, от которых хочется повеситься. Но они проходят.
И вот…
Мне целый день хочется кого-нибудь убить. Суарес сегодня ходил у меня по струночке, как канатоходец. Что ни говори, а мексиканцы чувствуют женскую ярость, которая грозит прорваться. Даже Пенисолада что-то ощутил и заперся от меня в кабинете.
Пожалуй, грипп засиделся в куриных эмбрионах. Пора поработать с его рибонуклеопротеинами. Как раз под настроение.
Джон, ты не против, если при этом я буду представлять тебя?»
«Джон, пожалуйста, не бросай меня.
Возможно, я где-то была не права. Да, возможно, мне давно пора было бросить этот дурацкий «Тигль». Тогда я смогла бы уделять тебе больше внимания. Но и ты, Джон, ты, стоило тебе уехать… Ты словно рад избавиться от меня».
«Здравствуй, Джон.
Высылаю тебе твои вещи. Двое трусов, рубашку, твою любимую бейсбольную перчатку, пиджак, цифровой «никон», наушники, книгу «Моби Дик». Ты ее хоть открывал? Там страницы не разрезаны. Фотографии с «никона» я удалила, чтобы ничто в твой жизни больше обо мне не напоминало.
Хорошо, что ты (скорее, из злорадства) прислал мне фото своей новой пассии. Ничего, симпатичная, рыженькая. Наверное, ирландка. Глаза смеющиеся – так и выцарапала бы. Но это пройдет, я учусь контролировать себя.
Да, и за адрес спасибо – невероятная смелость с твоей стороны.
Посылку отправила срочной почтой. Надеюсь, на этом мои обязательства исчерпаны.
Кстати, переспала с Суаресом.
Он вполне ничего. Про себя я называю его джонозаменителем. Тебе, думаю, конечно, все равно. Но вдруг?
Пока, Джон».
«Ах, Джон.
Это последнее письмо. Никуда я его, конечно, не отправлю, но ты, наверное, сможешь простить мне это желание выговориться почтовой программе.
Уведомление о вручении посылки мне пришло через день, так что я уверена, что вирус выжил и его вирулентность не снизилась.
Да, со своими вещами ты получил от меня и подарок – слегка модифицированный вирус гриппа. Сначала я хотела заразить им твою рыженькую, но, видишь ли, у меня не было ее генетического материала. Зато твоих волос и засохшей слюны, и обрезков ногтей было хоть отбавляй.
Мне пришлось научить мой вирус распознавать только твои клетки. Я же не хочу уничтожить мир, ха-ха. Я хочу уничтожить только тебя.
Для этого я добавила в белок гемогглютинина генетический маркер и увеличила скорость размножения вируса. Токсичность решила не трогать. Зато, как и небезызвестной «испанке», привила ему способность воспроизводиться в сердечно-сосудистой системе. Надеюсь, ты посинеешь, вспухнешь и будешь сочиться кровью.
Вот и все, Джон. Прощай».
Под наливочку
(конкурс КолФан, тема «А Волга впадает в Каспийское море?»)
В субботу, аккурат к полудню, к Роману Афанасиевичу Шикулину на коляске приехал давний друг (еще по Месопотамской компании) Константин Семенович Прудников.
Они молча и крепко обнялись.
Константин Семенович за два года, что они не виделись, успел основательно пополнеть, округлился лицом, завел бородку а ля Перриж и, видно, существенно поправил семейные финансовые дела, поскольку и легкая накидка, и сюртук, и штаны на нем были преотличнейшие, дорогие, плотной ткани и строгого кроя.
Самого Романа Афанасиевича визит друга застал врасплох, и вышел он к нему по-свойски, по-домашнему одетым в зауженные панталоны, сорочку да шелковый жилет.
Хорошо, халат в дверях догадался снять.
– Ах, ты, шельма! – ласково произнес он, трижды, по давнему обычаю, облобызав Константина Семеновича. – Что так долго не показывался?
– Дела!
Словно в противовес въедливому и высокому говорку Романа Афанасиевича Прудников не без удовольствия басил и даже рокотал в голос. Недаром в юнкерском училище его как-то прозвали Трубой. Пожалуй, и молодому Шаляпину из Мамонтовского театра он давал несколько очков вперед!
– А ты, смотрю, подзапустил усадьбу-то!
Причмокнув крупными губами, Константин Семенович с насмешливым неодобрением качнул головой. Роман Афанасиевич вместе с ним и словно бы его глазами обозрел облетевший фасад о двух колоннах, выщербленные ступени крыльца, балкон и неудержимо-кипучую, разросшуюся на угол дома сирень, и был сконфужен.
– Недосуг, Костя, я бы и рад…
Прудников расхохотался.
– Полно! Не строй кислятину! Практикуешь-то поди все там же?
– Ушел.
– Как?! Из Святогорьевской? – от избытка чувств Константин Семенович ткнул Романа Афанасьевича кулаком в плечо. – И куда?
– Рядом здесь. Силевич как новую клинику открыл, так и позвал заместителем.
– И много платят?
– Прилично. Великий князь Михаил Александрович куратором выступает. Да и попечителей довольно. Ах, что ж мы стоим! – спохватился Роман Афанасиевич. – Пойдем в дом!
Он поймал старого друга под локоть.
Константин Семенович великодушно позволил провести себя через двери и прихожую, украшенную вязаным половичком, в просторную, светлую гостиную, обставленную салатовой мебелью, с камином в одном углу и напольными часами в другом.
Дисковый маятник часов ловил оконное солнце.
Тик-так.
– Федор!
Усадив Прудникова на диван, Роман Афанасьевич заметался по комнатам в поисках слуги, попутно убирая с глаз долой приметы своей одинокой жизни, как то разбросанные по всему дому сорочки, платки, носки, патефонные пластинки и многочисленные рабочие записи.
– Федор!
Слуга нашелся спящим на лежанке под лестницей с листком «Земского вестника» под щекой. От легкого пинка штиблетом в нижнюю часть спины он вскочил и вылупился на хозяина преданными глазами.
– Да, батюшка Роман Афанасиевич.
На щеке его отпечаталась часть названия листка. «...никъ».
– Вот что, – сказал Роман Афанасиевич, фыркнув, – буди Катерину Михайловну, хватит ей уже лежать, ко мне гость приехал. Пусть состряпает что-нибудь на две персоны.
– Ага.
Федор рванул было выполнять поручение, но был остановлен хозяйским окриком и так и замер с одной поднятой ногой.
– Стой! А нам пока в гостиную наливки принеси, нашей, рябиновой, да мясного пирога захвати, что осталось, и капусты.
– Эт я мигом.
– Стой! И морду-то вымой перед тем, как являться.
– А чтой там?
– А газетка там отпечаталась, – подражая простецкому Федорову говору, ответил Роман Афанасиевич.
По возвращении в гостиную он застал Константина Семеновича стоящим у окна.
– Хорошо у тебя, – пробасил Прудников, заслышав его шаги. – Аллейка-то липовая, смотрю, разрослась.
– Разрослась.
Роман Афанасиевич встал с другом рядом и умилился и близости его, и открывшейся сентиментальному взору пасторали.
Начало июня выдалось дождливым и грозовым, а нынче установились погожие деньки, гуляй да любуйся. Молодым оно, наверное, самое то. Увы, Роман Афанасиевич к таковым причислить себя уже не мог. Годы!
Но в душе иногда вдруг что-то закипало, ерепенилось, понималось к горлу, звало куда-то, то ли в даль, то ли к звездам, то ли в Петербургский салон мадам Серовой. В такие минуты вспоминались Роману Афанасиевичу и Персидский поход, и молодость, и юная Варенька Кибитова, в дальнейшем оставленная в Ургенче.
Ах, где-то она сейчас?
За липками, за гладью вытянутого пруда зеленел луг. Ближе пенился ракитник, за которым белели остатки ротонды. С другой стороны от подъездной дорожки по крышу утопала в крапиве баня, подслеповато поблескивая стеклом окошка. А рядом, на взгорке, облитая солнцем, с тропинкой, к ней взбирающейся, из кипрейных зарослей прорастала открытая веранда. Точеные перильца обегали ее по кругу, желтели стол да лавки.
– М-да, – шумно вздохнул Константин Семенович, – и яблони, смотрю, вырубил.
– Да сколько тех яблонь было? – спросил Роман Афанасиевич. – Смех один.
– Все равно – память. Помнишь, я полез, и ветка подо мной треснула… – Прудников помолчал, но вдруг живо повернулся, посветлел лицом. – Что ж, Роман, не покормишь гостя-то? Гость с устатку, голоден, а ты его одной мелодрамой потчуешь...
– Федор! – взвился Роман Афанасиевич.
– Ужо иду, батюшка! – донеслось из глубины дома.
Послышались торопливые, враскорячку, шаги, и на пороге возник Федор, краснощекий, с мокрой бородой, в штанах и в косоворотке, простроченной водой из рукомойника от шеи до пупа. Но с уцелевшим «ятем».
На вытянутых руках он с извинительной улыбкой держал поднос.
На подносе граненым минаретом высился графин, на две трети рубиново-оранжевый от заключенной в нем жидкости, а к нему в нескромном порыве примыкали миска с квашеной капустой и блюдо с ломтями пирога.
– Пожалуйте, батюшка!
Федор, просеменив, поставил поднос на низкий столик.
Константин Семенович, выразив интерес к Федорову внешнему виду поднятием брови, переместился от окна к кушетке.
– И что тут у тебя?
– Это под наливочку! – поспешил объяснить Роман Афанасиевич. – Легкий перекус перед обедом. Пирог мясной, вчера печен.
– Катерина Михайловна встала, – наклонился к нему Федор.
– Иди уже, – сказал Роман Афанасиевич, за рукав отворачивая его к дверям.
– Звиняйте, если что.
Федор поклонился и пропал в коридоре.
– Пироги – это хорошо, – Константин Семенович взял с блюда ломоть и разом откусил от него большую часть. Пожевал. – А ты, вижу, слуг на чужинский манер метишь. Тавром. Не знаю только, почто «ятями»-то?
– Это он сам, с газетки.
– Хм-м. Не новые веяния, нет?
Константин Семенович хохотнул.
– Нет, что ты! – Роман Афанасиевич поддержал шутку дробным смешком, выставил на поднос две маленькие рюмочки и быстро разлил наливку.
Друзья, чокнувшись, выпили. Константин Семенович крякнул.
– Хороша!
– Егории Петровны рецепт!
– У меня так не могут, – Прудников откинулся на диванную спинку. – Руки не оттуда растут.
– Здесь душа нужна.
Роман Афанасиевич ловко разлил по второй.
– А ты, значит, тоже все о душах печешься? – Константин Семенович махнул рюмку и закусил капустой.
– Пекусь, Костя.
– То-то, я смотрю, у тебя бумажки всюду лежат. Ни черта не разберешь, коряво да латиница одна. То эпикриз какой-то, то ремиссии всякие...
Константин Семенович подал другу исписанный до половины лист.
– Это рабочее, – смутился Роман Афанасиевич, убирая бумажку за пазуху. – Времени не хватает, и случаи попадаются такие, что идешь с работы – думаешь, ужинаешь – думаешь, ко сну отходишь – опять же думаешь. Как оно, думаешь, в людях все так удивительно устроено: с виду – нормальный человек, а умом – скорбный.
– Жениться тебе надо! – уверенно заявил Константин Семенович.
Он уговорил третью, заблаговременно наполненную рюмку и стянул с подноса блюдо с остатками пирога.
– Я вот думаю, – проговорил он, обкусывая ломоть до корки, – что в этом вся твоя неустроенность. Жизнь на эпикризы переводишь.
– Так ведь каждому – свое.
– Это-то да, – кивнул Константин Семенович. – Но мне за тебя обидно, – он наставил на Романа Афанасиевича поблескивающий от масла палец, – так и знай.
В проеме, пригнувшись, мелькнул напяливший пальто Федор, стукнула входная дверь. В одной из комнат звякнуло стекло.
Доев пирог, Константин Семенович погладил себя по животу.
– А я ведь, могу тебе сказать, третий раз женюсь. Женщина, конечно, в возрасте, так и я уже не первой свежести жених!
Он захохотал над собственными словами, затем, отсмеявшись, аккуратно платком промокнул глаза.
Снова стукнула дверь, и Федор, уже с охапкой дров, прошел обратно. Солнечный свет полосой желтил стену.
– Еще по рюмочке? – спросил Роман Афанасиевич.
– А давай!
Наливка булькнула, окрасила рюмочное стекло.
– У меня случай есть, – сказал Роман Афанасиевич, пригубив. – Надо сказать, занятный…
– Ты меня дослушай, – прервал его Прудников, – мы вот здесь, в ваших местах дачу присматриваем. Сонечка хочет сад разбить, непременно вишневый. На родине ее, говорит, вишни росли, с тех пор мечтает. Ну а я-то что? На здоровье! И речка здесь рядом, песочек. Не знаешь, продает тут кто участок или нет?
Роман Афанасиевич наморщил узкий лоб.
– Собственно… Тер-Азаряны, кажется, собирались...
– У них, наверное, дворец!
– Я не был, – смутился Роман Афанасиевич, – я только слышал…
– Вот весь ты такой! – Константин Семенович состроил физиономию, полную дружеского неприятия. – Весь в этом своем… – он подышал, массируя левую сторону груди. – Мне, кстати, неплохо бы пройтись. А то пироги твои… Тер-Азаряны эти далеко?
– За Чудинкой. Верст семь.
Роман Афанасиевич помог другу подняться с кушетки.
– Нет, верст семь – это на коляске только, – вздохнул Константин Семенович. – А вот чтобы легкий моцион, ну, перед обедом твоим…
– До клиники можем дойти.
– Сумасшедших твоих посмотреть?
– Костя, ну что ты! Они тоже люди!
– Ну, хоть не буйные?
Друзья двинулись из гостиной во двор. Роман Афанасиевич накинул в прихожей пиджачок и сменил штиблеты на туфли.
– Там как раз один очень интересный человек вторую неделю обретается.
Прудников фыркнул.
– Ты интересных людей, смотрю, только в своих больничных стенах и замечаешь. А выйди в городок вечером, а?
Константин Семенович обрисовал руками статную женскую фигуру и, подмигнув, разразился хохотом.
Роман Афанасиевич стесненно улыбнулся.
– Понимаешь, они ведь каждый в своем мире, – сказал он, сворачивая с дорожки на тропку, петляющую среди березок. – Больные? Однозначно! Но миры их ярки, необычны и иногда структурно необычайно стройны.
– И как зовут этого твоего?
– Дрожкин. Он сам себя так называет.
Константин Семенович оборвал с попавшейся под руку березы белый, почти прозрачный лоскут. Безотчетно он сунул его в рот и сморщился – горько. От солнечного света, прорывающегося сквозь кроны, рябило в глазах.
– И откуда он?
– Неизвестно.
– Как неизвестно? А полиция на что? Он, может, из соседней губернии, купался вон, в речке, занырнул да головой о дно повредился.
Друзья поднялись на взгорок.
Им открылся пологий речной берег, поросший ивняком, и широкая светло-синяя гладь, лениво несущая себя вдаль, к нечеткой горбатой тени далекого моста.
– Красота! – выдохнул Константин Семенович.
– А вот и клиника, – сказал Роман Афанасиевич.
Тропка вывела их к участку каменной набережной и невысокому желтому зданию, показавшемуся Прудникову речным вокзалом. Ограды вокруг здания не было, имелись лишь символические столбики, обозначающие внутренний двор. Стояли чистенькие белые скамейки. Подходы к ним сторожили кусты смородины и шиповника.
– И охраны нет? – спросил, обеспокоившись, Константин Семенович.
– А зачем? – Роман Афанасиевич смело направился к дверям.
– Что-то у меня, знаешь, нет желания…
– Пойдем-пойдем.
Роман Афанасиевич чуть не волоком затащил Прудникова внутрь.
В клинике было чисто и тихо. С высоких окон лился дневной свет, в темных местах горели электрические лампы.
– Думается, мы зря…
Константин Семенович попробовал развернуться к выходу, но Роман Афанасиевич вцепился словно клещ.
– Костя!
Константин Семенович сник.
– Не люблю я, знаешь, больницы, – попробовал рокочущим шепотом объясниться он. – Запах, больные всякие, кровь.
– Ничего-ничего.
Роман Афанасиевич повлек друга мимо стойки, за которой сидела миловидная девушка в светлом платье.
– Здравствуйте, господа, – сказала она, привстав.
– Здравствуйте, Анечка! – наклонил голову Роман Афанасиевич.
– Да-да, – озираясь, кивнул Прудников. – Премного...
– Как наши подопечные? – спросил Роман Афанасиевич.
– Сегодня хорошо, – улыбнулась девушка.
– А Дрожкин?
– Пустили в библиотеку.
– Это ж замечательно! – воскликнул Роман Афанасиевич. – Анечка, я хочу его вот, другу показать. Не возражаете?
– А ваш друг не буйный?
– Я? – удивился Константин Семенович. – Это мне надо спрашивать, не буйные ли у вас пациенты! В конце-то концов! Кто из нас нормальный: я или Дрожкин этот?
– Конечно, ты! – приобнял друга Роман Афанасиевич.
– У вас лечебница или что?
– Лечебница, успокойся.
– Во-от!
Константин Семенович воздел палец.
Широкий сине-серый коридор белел крашеными дверями то с одной, то с другой стороны. В конце его изгибалась лестница на второй этаж с успокаивающей решеткой между пролетами. Роман Афанасиевич лестницу игнорировал и свернул направо, под арку, которая и вывела друзей в круглый зал с высокими, под балкон, книжными шкафами.
В стрельчатые окна светило солнце. Полки пестрели разноцветными корешками. В узоре, складывающемся из их расположения, казалось, есть трудноуловимая гармония.
– Сюда.
Роман Афанасиевич оглядел столы, на которых россыпью лежали книги, затем перевел взгляд на поставленные полукругом лавки. Константин Семенович с подозрением узил глаза на темные проходы между шкафами и подозревал приставленную к стене стремянку в том, что Дрожкин залез по ней наверх и, конечно же, затаился.
– Дмитрий Алексеевич! – позвал Роман Афанасиевич.
Рука его нырнула в карман пиджака, и Прудников почему-то решил, что там то ли конфета, то ли сухарь. Ути-ути или гули-гули. Как там еще подзывают сумасшедших? Но в руках Романа Афанасиевича оказалось пенсне. Он нацепил его на нос.
– Дмитрий Алексеевич, я вам привел специалиста.
– Какой я специалист? – зашипел Константин Семенович. – В чем?
– Ш-ш-ш, – приставил палец к губам Роман Афанасиевич и произнес в зал: – Он человек совершенно со стороны и сможет подтвердить мои слова.
– Бред! – раздался резкий возглас.
Прудников вздрогнул.
Из-за дальнего стола, видимо, с пола поднялся растрепанный субъект, высокий и нервный, и подкинул в воздух альбом с иллюстрациями.
– Мне, честное слово, смешно!
– Дмитрий Алексеевич, это, между прочим, новейший атлас! – сказал Роман Афанасиевич под хлопок книги об пол.
– Ерунда! Выдумки!
Наклонив голову, субъект быстрым шагом обошел столы.
На нем была синенькая просторная рубашка и короткие, тоже синенькие штаны. На ногах темнели резиновые, наподобие калош, тапочки.
Лет ему было не больше тридцати. Легкая небритость и помятость больничной одежды придавали его внешности запущенный, бездомный вид.
Взглядом темно-карих глаз Дрожкин окинул Константина Семеновича, слегка прикрывшегося Романом Афанасиевичем, и, кажется, остался недоволен.
– Вы много где были? – спросил он.
– Ну как? – растерялся Прудников. – Довелось.
– На шаре летали?
– Однажды.
Скорбный душой кивнул.
– А где были?
– Египет, Месопотамия, Индия. Дальше – не был.
Дрожкин, похоже, решил устроить Константину Семеновичу настоящий экзамен, потому что, пожевав губу, спросил:
– Тибет, Анды, Памир, Джомолунгму знаете?
– А вы, простите, с какой надобности спрашиваете?
– С прямой, – сказал Дрожкин.
– Ответь ему, – посоветовал Роман Афанасиевич.
– Названия эти мне не известны! – с апломбом произнес Прудников.
– Кошмар! – вскрикнул Дрожкин. – Как? Ну как вы можете их не знать?!
Лицо его от волнения пошло пятнами.
– Потому что их, наверное, нет, – сказал Константин Семенович.
– Что? – сипло спросил подопечный Романа Афанасиевича, и Прудников испугался, что ему сейчас вцепятся в горло.
– Разве что равнина… памирская…
Дрожкин простонал раненым зверем.
– Дурите вы меня!
– Ну как же, что же вы, Дмитрий Алексеевич! – с укоризной сказал Роман Афанасиевич. – Я вам клянусь, Константин Семенович совершенно не осведомлен о ваших воззрениях. Он говорит то, что есть.
– Не верю! Подстроено!
Дрожкин заметался между столами, раскрывая и закрывая книги. На глазах у друзей разворачивались карты, плевались вкладышами и тут же, видимо, не оправдывая доверия, мялись и небрежно упаковывались обратно.
– Вы понимаете, – не найдя ничего нужного, подскочил к Константину Семеновичу Дрожкин, – я – учитель географии! Я в школе этому учил! А вы мне – бред! Про отсутствие гор, про две реки, про плоскую землю!
– Но ведь так и есть, – сказал Прудников.
– Что есть? – как-то безнадежно спросил больной.
– Земля – есть плоскость, и две великих руки текут через нее в противоположных направлениях, отстоя друг от друга на две тысячи верст. Одна зовется Амазонкой, вторая, наша, по-разному. В Китае зовется Хуанго, в Индии – Ганга, через Египет течет – Нилга…
– А в России – Волга, – закончил за Константина Семеновича Дрожкин. – А вы знаете, что она впадает в Каспийское море?
– Куда?
– В море. Каспийское. А еще есть Черное море. Аральское море. Средиземное море. Слышали?
Прудников почувствовал жалость к растрепанному человеку с явно помутнившимся сознанием. Учитель географии. Надо же!
– Французы хотели рыть срединный канал…
– Да нет, нет! – закричал Дрожкин. – Куда я попал?!
На его крики в библиотеке появились три нянечки в светлых платьях и кряжистый, бородатый санитар в робе.
– Вот! – вскинул руку в их направлении Дрожкин. – Мучители и сатрапы! Чуть что…
Его голос расстроенно дрогнул.
– Нет-нет, – торопливо выговорил Роман Афанасиевич персоналу, – пока не надо. Позже. Я позову. Пока все в порядке.
Нянечки, все благообразные, седенькие, и хмурый санитар, шаркая, удалились.
– А Земля-то – круглая! – наклонившись, сказал Дрожкин, словно выдал тайну. – Круглая! – он показал руками. – Шар, чуть сплюснутый на полюсах.
– А нарисовать можете? – спросил Прудников. – Так сказать, для пояснения непосвященным?
– Я рисовал! – сказал Дрожкин. – И Землю, и Каспий отдельно, и материки, и океаны. Береговые линии! Гондвану! Но это раньше был такой мега-материк… Так ведь все отобрали!
– Кто?
– Санитары!
– А почему?
– Боятся! – выдохнул Дрожкин. – И Роман Афанасиевич тоже боится, что правда всплывет, и все узнают, как оно все на самом деле!
Прудников покосился на друга.
– Ай-яй-яй, доктор!
– Я говорил, пустите меня на шар! – продолжил Дрожкин. – Я все увижу сам! Так ли – про две реки, про плоскую землю.
– А если увидите, что все так, как мы вам говорим?
– Брошусь вниз! – жарко сказал больной.
– Вот так, – сказал Роман Афанасиевич Прудникову. – И лекарства не помогают, и постельный режим. Или убьюсь, или Волга впадает.
– А помните, Роман Афанасиевич, поручика Кохлера? – спросил Константин Семенович.
– В Месопотамии-то?
– В ней самой. Помните, с ним удар случился? Он еще американцев, скачущих по небу на громовых молниях увидел и железные гробы.
– А как же, а как же! – воодушевился Роман Афанасиевич.
– Тоже думали, сгорел поручик.
Дрожкин, переводивший во время этого странного диалога взгляд с одного собеседника на другого, всплеснул руками:
– А я? Вы меня слушаете или нет?!
– А вы, мил человек, посмотрите на мою ладонь, – предложил Константин Семенович.
И когда Дрожкин повернул голову за поплывшими в сторону пальцами, другой рукой, а попросту – кулаком Прудников с размаху саданул его по уху.
Учитель географии рухнул как подкошенный. Мгновенно появившийся санитар подхватил Дрожкина под руки.
– Голубчик, в палату его, – распорядился Роман Афанасиевич.
Нависший над больным Прудников потрепал того по щеке. Мутные глаза Дрожкина раскрылись и с трудом сфокусировались на лице стоящего.
– Как зовут? – начальственным тоном спросил Константин Семенович.
– Гарефан, Аркадий Ильич, – прошептал Дрожкин.
– И кто ты?
– Раскройщик на фабрике господина Лемберга.
– Во-от.
Всю обратную дорогу до усадьбы Роман Афанасиевич не уставал восхищаться действенным методом Константина Семеновича.
– Как ты его, Костя! С правой! И ведь помогло. Я непременно укажу тебя в статье, которую напишу для «Медицинского обозревателя».
– Ну что ты! Куда мне! – отнекивался Прудников, которому было все же приятно. – Так, вспомнилось к месту. Таким случаям я, почитай, четырежды уже свидетелем был. И каждый раз неожиданный удар выручал, приходили в себя люди. Но твой этот… м-да… Учитель географии! Надо же, Волга у него в море впадает!
Он захохотал.
– Пожалуй, – сказал Роман Афанасиевич, – мы еще недельку этого Гарефана-Дрожкина понаблюдаем, а потом я его выпишу.
– Твое дело.
В гостиной их уже ждал обед из борща со сметаной на первое и картофеля с грибами на второе. Были и укутанные в полотенца, чтоб не стыли, пироги и кисель. Катерина Михайловна, пышная, в самом соку женщина, раскладывала приборы.
Федор принял пиджак у Романа Афанасиевича и сюртук у Константина Семеновича. Друзья сели обедать.
– А ты еще музицируешь? – спросил, подвигая тарелку, Прудников.
– Бывает, – ответил Роман Афанасиевич.
Он разломал хлеб и вооружился ложкой. Катерина Михайловна разлила по рюмкам наливку.
– У меня тут в голове строчки щекотятся, – сказал Константин Семенович. – Может, романс, как в молодости, состряпаем? О неосязаемом, невозможном, несбыточном. Первая строчка, скажем… – он поднял глаза к потолку. – Да, думаю, пойдет. Слушай… – он мелодично напел: – А Волга впада-ает в Каспийское мор-ре-е!
Синхронизация
(конкурс Колфан, тема «Из города А и города Б навстречу друг другу»)
Сегодня меня причесывает Тикки.
У нее вздернутый носик, усыпанный веснушками. От усердия она высовывает кончик языка и дышит в шею. Мне кажется, дай ей волю, и все мои волосы будут переведены на строгий учёт.
Фото моей прежней прически в трех экземплярах (вид справа, вид слева, вид сверху), прикреплённое пластиковыми клипсами, висит на зеркале. От этого я, бросая взгляд на отражение, всё время испытываю неудобство. То кажется, что зеркало двоит, то я уверен, что подвергся лоботомии, и на меня вот-вот взглянет мой собственный мозг.
Тикки подрезает невидимые кончики, обеспокоенно хмурится, щёлкает тонкими ножницами у уха. Сравнивает.
– Посмотрите, хорошо? – спрашивает она.
– Годится, – отвечает за меня Месснер.
Я встаю.
Тикки ещё пытается обмахнуть мои макушку и висок феном, но Месснер, качая головой, отводит волну тёплого воздуха в сторону.
Мы выходим из бокса в коридор, и Месснер берёт меня за локоть.
– Всё помнишь?
Уже четыре месяца он задает этот вопрос непременно между вторым и третьим шагом. Своего рода ритуал. Здесь все помешаны на ритуалах. Я тоже.
На пятом шаге я говорю:
– Да.
Шестой шаг – ответ.
– Замечательно.
Кулиса на пластиковых кольцах отъезжает в сторону.
Я попадаю в царство Мисбаха, который одевает меня в строгий темный костюм. Я для него кукла, манекен, безмолвно повинующийся приказам. Подними руки, опусти руки, выпусти манжеты, сядь, застегни, встань.
Лицо его – лицо профессионала, возведшего навыки в абсолют. Оно безмятежно. Между губ – булавки.
Мисбах тоже сверяется с фотографией. Нет, он уверен в своей памяти, но предпочитает перестраховаться.
– Готово? – спрашивает Месснер, проверяя стрелки на наручных часах.
– Последний штрих.
Мисбах подворачивает мне ворот сзади.
Это тоже ритуал. Когда в успех предприятия уже не верят, остаются такие вот спазматические движения.
Мы покидаем павильон, и под низким сводом, минуя столы, уставленные аппаратурой, попискивающей или молчащей на разные лады, добираемся до арки, закрытой целлулоидной плёнкой. Параллельно нам змеятся кабели в разноцветной оплётке – чёрные в красную сетку, серые с чёрными кольцами.
Нам смотрят вслед.
Почти тридцать человек, встав, ждут, когда я вывалюсь за целлулоид.
Плевать. Я сосредоточен. Я мысленно прохожу маршрут. Посекундно. Четыре месяца я прохожу маршрут дважды: в голове и наяву. Сто двадцать метров и сто четырнадцать. Иногда – сто семнадцать.
Это ни хрена не помогает.
– Ну, – говорит Месснер.
Он вручает мне кейс с блестящими замками.
Я становлюсь похож на офисного работника респектабельной конторы. Не низовое звено, определенно, нет, посмотрите на мой костюм. Оптовые продажи, корпоративные скидки.
Где только та контора?
Со смешком думаю, что где-нибудь на сто двадцать пятом метре. Ага, там. Где же еще? Пройдите, посмотрите.
Месснер хмурится – ему не нравится моя веселость.
– Ты в порядке? – спрашивает меня.
– Если вы в меня верите, – отвечаю я.
– Верю, – говорит он.
Врёт, конечно. Не вера держит нас здесь. Не вера держит меня, три десятка физиков и математиков, двести человек технического персонала, роту охраны. И ещё десять тысяч человек в развалинах под землёй.
Упрямство. Мы – упрямые ослы.
За аркой находится город. Точнее, его небольшая часть. Миллиган-роуд от пересечения с Десборн-стрит до поворота на Сасчен-хиллз.
И всё. Ничего больше.
Шестнадцать домов. Десять – деревянных, шесть – кирпичных. Четырнадцать из них – жилые. На первых этажах – магазинчики и кафе. Особенно мне нравится «Пиноколада», там открытая веранда, а стойка вынесена к тротуару.
Два нежилых – это пожарная часть и авторемонтная мастерская.
Над домами шипастыми пилонами, колючими рёбрами растёт скелет гигантской машины. Рёбра не сходятся, оставляя широкие окна для солнца.
Я чувствую, как машина гудит.
– Всё зависит от тебя, – произносит Месснер.
– Ага, – говорю я.
Плёнка застегнута на «зиппер».
Я берусь за язычок. Вж-ж-жа. Целлулоид отгибается внутрь, жаркий, полный невесомых песчинок воздух колет моё лицо.
Я не говорю ни слова. Просто выхожу, и кабели молчаливо тянутся за мной, сворачиваются в кольца и ныряют в бетонные желоба.
Стартовые три метра оканчиваются жёлтой чертой. Дальше асфальт. Город. Миллиган-роуд. Я смотрю через плечо на грязно-серый, наддутый воздухом изнутри купол с кружками окон. Ну, что, поехали?
Мое дело – пройти маршрут, проклятые сто двадцать метров, как можно точнее соответствуя записи с камеры наблюдения. Теоретически таким образом на участке можно достигнуть синхронизации с параллельным временным пластом.
Теоретически.
Практически у нас ни хрена не получается. Практически я четыре месяца испытываю терпение всех, кто еще жив.
Думаю, через неделю или две меня принесут в жертву кровожадному богу времени.
Конечно, на самом деле никто не даёт гарантии, что машина зафиксирует пространственно-временные координаты и сошьёт оба мира одним каналом.
Но пока точка стабильности функционирует, мы – пытаемся.
Месснер на запись молится, я просмотрел её триста пятнадцать раз, и под дюжину раз она мне уже снилась. Честно говоря, в последнее время меня тянет блевать от одного упоминания о ней. Только я не показываю вида. Моя жизнь – это сто двадцать метров.
Пока получается меньше.
Да, фигура на записи никак не может быть мной. Но я подхожу по комплекции. А еще у меня хорошая, тренированная память.
Все движения разбиты на фазы, сосчитаны шаги, повороты головы, остановки, разобрана моторика конечностей.
Я – почти робот, живой автомат с заданной программой. Я повторяю за человеком в том, ещё не разобранном времени, его путь, который он прошел по Миллиган-роуд семнадцатого августа далекого восемнадцатого года.
На сто двадцатом шаге мы должны встретиться.
Я плохо понимаю, почему так, но «научники» на полном серьёзе говорят об «отзеркаливании» и о том, что мы движемся одновременно параллельно и навстречу друг другу.
Они как-то хитро понимают время.
Жалко, что вся запись длится лишь три минуты, и что происходит там, где человек выходит за ее границы, мне никогда не увидеть.
Может быть, его переезжает автомобиль.
Впрочем, хватит, пустое это всё.
Поехали, командую я самому себе. Десять шагов прямо, на восьмом забирая чуть влево. Шесть секунд. Дверь дома номер четыре. Оконное стекло голубовато светится. Норма.
Здесь человек останавливается и роется в карманах. Останавливаюсь и я. В моем кармане тоже есть прямоугольный предмет, похожий на зажигалку. Оборот один, второй. На это уходит три секунды.
Дальше.
Машина гудит все сильнее, в ее голосе появляются позвякивающие звуки, будто какие-то железки, цепляясь, пролетают сквозь шестерни или лопасти.
От точки к точке, от шага к шагу она ставит заклепки на два мира. Ну, я так думаю. Впереди появляется золотистое мерцание, будто занавесь из стекляруса.
Сказать, сколько до него?
Сто двадцать, нет, уже сто десять шагов. И еще минус пять.
Я ставлю ногу на тротуар, поднимаю голову, высматривая указатель на доме. Тот человек, которого я изображаю, похоже, что-то искал. Новое место работы? Адрес переехавшего приятеля? Квартиру босса?
Я многое делаю просто на автомате, и у меня есть возможность поразмышлять.
В одном из окон белеет лицо. Да, кто-то должен смотреть оттуда на улицу. Справа на ступеньках крыльца сидит парень. Он отпивает из бутылки, спрятанной в бумажный пакет, и не смотрит на меня. Козырёк бейсболки закрывает глаза.
Норма.
Пока отклонения от видео минимальны. Значит, синхронизация с временным пластом идёт как положено. Машина берет высокую ноту.
У человека чешется между лопаток, и я повторяю его движение – передёргиваю плечами. Три шага. Кейс неосторожно бьёт по колену. Больно.
Больно – это норма.
Я думаю, что мы неуклонно сходимся сейчас, существуя в разных временных измерениях. Не подозревая обо мне, он движется, движется, движется на рандеву со мной.
Возможно, это движение бесконечно.
Я – из города, которого нет, и времени, которое полетело вразнос. И он – оттуда, где ещё ничего не знают о тайм-бомбах и тайм-вирусах.
Мне думается, мой антипод определенно счастлив.
Двадцать семь шагов. Как в вакууме. Липнет к подошвам тротуарная плитка. На стене – граффити. Можно разобрать белый череп с острыми зубами и аббревиатуру то ли молодежной группировки, то ли рок-панк-группы.
Далее – «Пиноколада».
Именно с этого места я погружаюсь в междумирье. В межвременье. Миллиган-роуд плывет и дышит рябью.
Машина исправно бьёт заклепки, и я размениваю шестой десяток шагов, как двадцатипятицентовики для игровых автоматов.
Девчонка за стойкой улыбается.
Улыбка её предназначена не мне, но, чёрт возьми, я готов свернуть с маршрута, чтобы заказать коктейль и поболтать с ней о погоде, Рэе Джонсе или преимуществах средств для загара от «Бодипротект».
Но нет, нет.
Я обещаю себе, что потом, после сто двадцатого шага, я найду её, ведь «Пиноколада» в том времени никуда не денется.
За четыре месяца я, правда, возненавидел Миллиган-роуд всей душой. Как и того человека, движения которого повторяю.
Возможно, он – хороший парень, но время учит не разбирать.
Говорят, что тайм-вирусы сидят внутри человека как раковые клетки. Всегда с нами. Всегда в нас. Пассажиры-убийцы.
Так что всё дело было в том, как их взвести и спустить с поводка.
И тот, кто это сделал, не учёл сущей мелочи. Время – оно всюду. Не только в клетках людей. Оно в воздухе, в органике, в неорганике. Всюду.
В общем, до цепной реакции оказалось рукой подать.
Говорят, первым испытавшим это на себе стал Лондон. Время истерзало его и наполнило скелетами и призраками. Желудочный сок столетий разъел берега Темзы, превратив их в сумеречное и гнилое место. Десятки тысяч умерли быстро, сотни тысяч – в течение двух недель, распадаясь на эпохи, минуты и секунды жизни. Отдельных счастливчиков время закапсулировало в себе, будто экспонаты для будущего музея.
Наш городок задело краем, возможно, потому, что здесь уже работала временная машина. Но Линда, которая стригла меня до Тикки, вчера за несколько минут превратилась в старуху. Кожа ее отходила слоями. Отвратительное зрелище. Если подумать, время было похоже на очищающий огонь, в котором плавилось, таяло тело.
По некоторым данным, в Гренландии и на западном побережье Южной Америки ещё можно спастись. Многие здесь мечтают о Гренландии, потому что не верят ни в меня, ни в Месснера, ни в машину.
Только океан и небо тоже полны временных ловушек. Как они собираются добраться до Гренландии, идиоты?
А здесь есть шанс.
Он рассчитан, он состоит из ста двадцати шагов и трех минут времени, которые позволят фиксировать канал.
В конце, правда, кое-кого придется убить.
Да, я должен буду убить.
В рукаве у меня спрятан выкидной нож. Увы, мы не пай-мальчики, и за временное пространство остаткам человечества придётся биться. С кем? – спросите вы. Как и всегда – с такими же как и мы. Временной карман – не резиновый.
Иногда во сне я вижу, как мой нож перерезает двойнику в горло, а из него, будто жучки, сыплются секунды.
Семьдесят четыре шага.
Я фиксирую определенный рубеж. Воздух становится плотнее, это чувствуется и кожей на лице, и по складкам, вспухающим на костюме.
Время сопротивляется.
«Пинаколада» остаётся позади, и на углу жёлтыми и зелёными полосами матерчатого навеса обозначается арабская забегаловка с шаурмой и люля-кебабами. За стеклом – цветные тени людей. Их жирные задницы и спины смешат.
Я иду. Мы с моим визави идём, неизбежно сближаясь.
Человек придерживает кейс указательным пальцем, и я делаю тоже самое. Впереди искрит всё сильнее. Голос машины пропадает, превращаясь в колкие вибрации. Вибрирует асфальт, вибрирует воздух. Мне кажется, что внутри меня мелко дрожит кишечник.
Восьмидесятый шаг выводит меня к перекрестку.
Здесь я смотрю налево и направо, ожидая, пока проедут лимузин и фургон службы по доставке мебели.
Для меня это призраки, появляющиеся из ниоткуда и спешащие в никуда.
Встреча с двойником всё ближе, и я почему-то думаю, что сегодня всё удастся. Я думаю так уже четыре месяца. Я же говорю, что мы все помешаны на ритуалах. Может быть, в этом и кроется корень наших неудач.
А ещё мы упрямы.
Я перехожу улицу, я рвусь в чужой мир, который растягивается, словно целлулоидная плёнка. Шаг, ещё шаг. Из витрины книжного полуподвального магазинчика на меня глядит пожилая женщина с прижатой к груди книгой. На обложке книги изображён какой-то бородач. Я наблюдаю только бороду, остальное скрыто руками. Женщина ухватила меня взглядом, но не может сообразить, что я из себя представляю. Тень? Пыль на окне? Взблеск?
Да, так и должно быть. Норма.
Я поднимаю руку, чтобы взглянуть на наручные часы. За кажущейся лёгкостью жеста не видно, с каким трудом мне это даётся. Чужое время старается вовсю, повисает грузом на конечностях. Щёки щиплет. Слабо ноют зубы. Уложенная Тикки причёска вот-вот полетит к чёрту.
За моей спиной Месснер и все остальные, наверное, хором ведут счёт.
Я почти слышу их голоса, я чувствую уколы их глаз. Вперёд, вперёд – толкают они. Нам нужен канал, нам нужно время.
Убей, убей, убей!
Это их право. Я спокойно отношусь к возможности убийства. Я видел взрывы тайм-бомб и людей, растащенных по времени, как мясную нарезку. Здесь не может быть сбоя. Я готов. Я применю нож, не задумываясь. Но четыре месяца моя решимость работает вхолостую.
Я не иду медленнее, но внутреннее ощущение движения в киселе растёт. Девяносто восемь шагов. Время густеет.
Когда переваливаешь за сотню, уши обычно закладывает.
Несколько мгновений вокруг тебя ватная тишина, наполненная едва слышными толчками крови. Хочется открыть рот, но это совершенно не по плану.
Мерцание уже рядом, слепит, мешает посмотреть за. Мне осталось пройти мимо кирпичного дома. Окна, тесная оградка, четыре крыльца громоздят крутые ступени из квартир прямо к тротуару. За последним крыльцом белеет полоса пешеходного перехода.
Финиш маршрута. Финиш.
Машина тихо-тихо дышит в спину. Это моё время. Двадцать шагов. Двадцать шагов, из которых я самое большее делал лишь семнадцать.
Время прессует воздух. Идти сквозь него больно, лоб уже кровит, словно оцарапанный осколком стекла. Мелкий сбой – я ставлю ногу не на ту плитку. Не норма. Но и не так страшно. У самой границы – допустимо.
Да, я тороплюсь.
Человек с видеопленки сейчас торопится тоже, он спешит куда-то по своим делам, не зная ещё, что летит на шесть дюймов заточенной стали, и неважно, сегодня, завтра или через неделю закончится его полёт.
Даже когда время убьёт всех в городе, я буду пытаться пройти эти сто двадцать шагов снова и снова. Упрямство, ритуал – называйте, как хотите.
Одержимость.
Я не то чтобы хочу жить, я, возможно, просто убедил себя в том, что моё предназначение – эти сто двадцать шагов и удар под рёбра.
Тени людей обретают объём, они рядом, они мешают, они сидят, вытянув ноги, на пути. Я, как и человек с видео, переступаю через эти ноги. Сто тринадцатый, сто четырнадцатый шаги. Кейс едва не выскальзывает из пальцев. С каждой секундой он становится всё тяжелее. Я чувствую, как капли пота ползут по щеке.
Воздух стоит стеной.
Шаг. Сто пятнадцатый. Шаг. Сто шестнадцатый.
Над головой рождается электрический треск.
Я вижу такого же, как я, человека в костюме и с кейсом. Он кадрами растянут на последние четыре моих шага – он на помеченной мелом плитке, он у края оградки, он застыл на перекрестке, он ступает на переход, чтобы нырнуть в золотистое мерцание.
Финиш.
Месснер, наверное, отвернулся. Куда ж без ритуала?
Время толкает меня назад.
Словно пятерня прижимается к моему лицу, кривит нос, давит мизинцем на уголок глаза. Вторая пятерня хватает за горло. Кулак третьей руки бьёт в пах.
Мой двойник сочувственно белеет лицом.
Его фигура как в замедленной съёмке раз за разом плавно скользит к переходу.
Я едва не падаю. Кажется, одна из заклепок уходит мимо, и машина, распростёршая в вышине дуги своих железных костей, взрёвывает от боли и обиды.
Я чувствую, как миры начинает трясти в точке сопряжения, обозначенной моим сто шестнадцатым шагом. Ещё немного, и шов треснет.
Ну же!
Я стискиваю зубы, передний нижний зуб справа щёлкает и ломается, острая боль пронзает мозг, но неожиданно придаёт силы. На губе набухает капля.
Мне слышится шёпот стоящих в наддутом куполе людей. Пожалуйста, повторяют они, ещё шаг, сделай ещё один шаг.
Как смогу, шепчу я в ответ.
Подошвы начинают скользить, и время по дюйму лишает меня пространства. Человек ждёт. Он стоит у перехода три секунды, прежде чем окончательно исчезнуть из видеозаписи.
Финиш. Точка встречи. На которую я в очередной раз не явлюсь.
Ну, нет!
Я безмолвно кричу и выкидываю ногу вперёд. Колено трещит, мне кажется, что я рвусь напополам, а мышцы отстают от скелета. Позвонки выгибаются, чтобы лопнуть, разбрызгивая спинной мозг.
Да что же это такое!
Четыре месяца! Господи Боже мой! Дай мне просто приблизиться! Дай мне просто посмотреть в его лицо!
Ах-х! Целлулоид времени не выдерживает и рвётся, летят осколки, свет бьёт по глазам, мерцание сжимается в блик на дорожном указателе.
Сто семнадцать! Сто восемнадцать!
Я иду к стоящим у перехода людям, отупело, растеряно, не понимая, как мне это удалось, я повторяюсь, двоюсь, троюсь – на помеченной сиреневым мелом плитке, у оградки, на самом краю тротуара.
Сто девятнадцать!
Вот он, человек в костюме и с кейсом, нога его приподнята, корпус наклонён, он уже почти шагнул на дорожный асфальт.
Мне и надо-то – только вытянуть руку.
Я намечаю место у него под лопаткой, нож войдёт последней заклёпкой, и я поменяю его на себя, а машина свяжет временные миры трёхминутной пространственной пуповиной. Не могу объяснить по другому.
Просто один из нас должен умереть.
– Вы оба в определённой точке составляете центр синхронизации, – говорил мне Месснер. – Как ты понимаешь, центра не может быть два.
Чтобы нож выскочил, необходимо выбрать мизинцем петлю и убрать кисть, иначе лезвие может здорово порезать. Пока я испытывал выкидную пружину, мою руку зашивали пять раз. Но сейчас я готов.
Сто два...
В животе вспухает ледяной ком. Не будет синхронизации, не будет встречи, потому что на моего двойника там, за пределами видео, помятым крылом хищно накатывала золотистого цвета «тойота-камри». Над рулевым колесом седана застыла растрёпанная женская голова, приоткрывающая рот в крике. Смазанное розовое пятно лица повернуто в нашу сторону.
Странно, как много можно передумать за секунду жизни.
Время милосердно отщипывает тебе целое богатство из миллисекунд и компактно упаковывает в мозг. Я успеваю подумать, что по иронии уже предполагал перед самым стартом, что парня переедет автомобиль.
Я думаю: и что теперь?
Я думаю: мне все равно убить его?
Я думаю: или синхронизации не получится, потому что он и так мёртв?
Я думаю: мы должны встретиться, значит, он должен быть жив.
Я думаю: а так ли важно, кто из нас двоих останется жив в конце концов?
Я думаю: может, поэтому…
Ну, да!
Мне вдруг становится удивительно легко, когда я понимаю, что убивать никого не придётся. С этой мыслью я досылаю себя вперёд, отброшенный кейс придаёт ускорение, пальцы хватают двойника за шиворот и отбрасывают назад, одновременно, в противовес, посылая меня на золотистый капот и лобовое стекло автомобиля.
Я замечаю, что лицо у двойника гораздо моложе моего, мальчишка после университета, наверное. Мы встречаемся глазами.
Он ни черта не понимает, молокосос.
– Привет! – кричу ему я.
Затем «тойота-камри» со звоном и треском опрокидывает меня в темноту, а временная машина ставит окончательную заклёпку.
Рыцарь мой
(конкурс ФантЛаб, тема «Сложности любви»)
Если вспоминать…
Да, если вспоминать, то я сразу…
Нет, наверное надо начать с того, что ко всем, кто появляется в моих землях, я прихожу в первую же ночь. Я прихожу призраком, видением, предостерегающим об опасности, в белом платье и в венке из белых камелий.
Мне нравится этот образ.
Обычно пришельцы просыпаются от холода, которым сопровождается мое появление, изморось покрывает землю, а тонкий ледяной звон моих шагов тревожит их слух. О, как они таращат глаза! Кто бледнеет, кто цепенеет, кто пытается бежать. Двое, я помню, хлопнулись в обморок. А Тиндалл…
Слышите, как звучит? Тин-далл. Как звуки колокольца и громоздкого деревянного била по бревну. Один звук за другим. Тин-далл. Утонченность и прямота. Тин-далл.
Он встал на одно колено и поблагодарил меня за визит, мой рыцарь. Он сказал:
– Королева! Клянусь честью, что соберу войско и нападу на вас, будь вы хоть трижды бессмертной! Я разрушу ваши крепости, разорю склепы, прорежу леса, очищу болота и упокою всех ваших мерзких слуг. А потом доберусь до вашего замка и срублю вам вашу отвратительно-прекрасную голову!
О, Тиндалл!
Признаюсь, я была покорена уже тогда.
Волосы его серые, цвета волчьей шерсти, цвета пролежавшего сезон снега, с задорным косым хохолком надо лбом. Глаза – голубой лед, бесстрашные и холодные. Лицо бледное, с высокими скулами и крупным ртом. Наверное, он был с восточных равнин, мой Тиндалл.
Что я сказала ему тогда?
Ох, память, память… Да, я, кажется, улыбнулась. Я улыбнулась и сказала:
– Всегда к вашим услугам, рыцарь. Вам предстоит долгий путь.
Он ответил, что готов, и попытался проткнуть меня своей криво сделанной железкой. Он был замечателен в подлости и азарте убийства. Я даже подыграла ему, застонав и скрючившись, но расхохоталась, едва он восторжествовал.
– Нет, рыцарь, – сказала я, выпрямляясь, – так легко извести меня не получится.
– Жаль, – сказал он.
– Мои слуги будут с радостью охотиться за вами.
– Да? И куда мне идти?
О, да, мой рыцарь был нагл!
Как ни странно, я уже тогда чувствовала его странную власть надо мной. Эта его косая, небрежная ухмылка...
– Пещеры Гоор-Тальмакк, – сказала я. – По дороге в лес, к северу.
– Не благодарю, страшилище, – Тиндалл отправил железку в ножны.
– Вы ненавидите меня? – спросила я.
– Всем сердцем! – с жаром ответил он.
– Замечательно, – кивнула я. – Надеюсь, ваш запал не пропадет после встречи с пещерными пауками.
Мой рыцарь обернулся.
– Слушай, гадина, – сказал он, – зачем мне тогда в пещеры?
– Это быстрый путь в Ерунхавн. Там как раз собирают войско.
– А медленный?
– Кружным торговым трактом.
– Во-во.
Тиндалл передумал куда-либо идти и снова растянулся на земле.
– И это все? – спросила я.
– Дурак я в пещеры соваться?
– А как же моя голова?
– Успеется. Все, – мой рыцарь, зевнув, заложил руки за голову, – сгинь уже. Мое слово – железное, приду – отрублю. Жди.
Он захрапел, накрывшись от меня плащом, а я еще постояла рядом, озадаченная и оскорбленная. Но, право, ждать я умела.
Дни тянулись за днями.
Люди короля Канбрига Рыжего пытались атаковать мрачный замок Роффин, несколько сотен рыцаря Пайсса Двоебородого осаждали город Кер, диверсанты и лазутчики добирались аж до Гнилых Пустошей и склепов Аюм-да-Халлан, а святители Огиро во множестве гасили мои жертвенники и разрушали чары мертвотени.
Я носилась от края земель до края, помогая, поддерживая, устрашая, примиряя бестолковых союзников, а кое-где самолично появляясь на поле боя. Коса моя не знала пощады, и жадные до славы герои валились снопами.
А Тиндалл почему-то не шел из головы.
Наглец! – думала я, ощущая странное покалывание в груди слева. Уснул! Отвернулся, будто я никто! А я, между прочим, бессмертная, жуткая, бессердечная и кровожадная тварь! Пол-мира подо мной! Разве со мной так можно?
Я следила за ним вполглаза, пролетающей мимо нечистью и моими слугами, которые неслышно ходили за ним по пятам.
Рыцарь мой добрался-таки до Ерунхавна, ограбив нескольких торговцев и перебив безобидных леших и лисиц в ближайших лесах. Он не слишком торопился на битву со мной, подолгу застревая в тавернах и домах бедных послушников.
В Ерунхавне он записался в сотню Ирхана Светоносного и три дня сорил золотом, пользуя лучших шлюх города.
Нет, я не утерпела. Я явилась к нему под утро в образе старухи и в лохмотьях и засыпала лежанку сухими листьями.
– Спишь? – цапнула я его за ногу.
Мой рыцарь перевернулся на спину, продрал глаза и скривился:
– Опять ты?
– Я.
Он почесал голый живот.
– Что, в душу запал?
– У меня нет души, – сказала я. – Я – Мертвая королева.
– Нет, это-то понятно. Только ты ж не каждому визиты наносишь.
– Ты мне интересен.
– Что, влюбилась что ли? – ухмыльнулся Тиндалл.
Я не покраснела, я не умею краснеть, но не сразу нашла слова.
– Нет, ты мне просто интересен, – повторила я.
– Ой-ей! – он потянулся за штанами. – У меня что, какое-то предназначение?
– Может быть.
– Ну так помоги, страшилище!
Я расхохоталась.
– Чем тебе помочь, рыцарь?
Он накрутил хохолок надо лбом.
– Ну, раз у нас такие отношения, помоги мне одержать победу в одной-двух битвах. Тебе-то что жалеть своих мертвецов? Еще себе поднимешь.
– Я подумаю, – сказала я.
– Ты это… быстрее думай! – крикнул он. – Я так быстрее к тебе приду, тварь! Я обещаю! Отведаешь моего меча!
Великолепный глупец!
Странно, почти сразу я прикинула, где могу проиграть, где могу уступить людям, чтобы это было значимо для них и почти не сказывалось на моих силах.
Потом надо ведь придумать план, чтобы это не выглядело поддавками. Необходимо сковать меня ложными атаками, отвлечь мое внимание, тайно провести войска и ударить в рассветный час, когда я препаршиво себя чувствую.
А отдать я им могу, скажем, Тилль-Моргот, крепость на выступе моих земель. Все равно она мне не нужна. Отправлю хазандузов и мертвецов к Шейролару, отведу костяных раху за скальную гряду, сменю Кабулара самоуверенным Чигассеем, который ни за что не попросит подкрепления. И Тиндалл, сероволосый рыцарь мой, станет ко мне чуть ближе.
Смешно, ах, смешно! Что я творю?
Я хохотала, рассылая гонцов, хохотала, тесня войска Канбрига Рыжего и Пайсса Двоебородого от своих укреплений, а план, будто морозный узор на стекле, зрел в голове сам.
Я явилась к Тиндаллу через два месяца.
Отряд Ирхана Светоносного занимал разоренную, давно оставленную людьми деревеньку, чинился, спал, копил силы для рейда.
Я подкараулила Тиндалла, едва он отошел по нужде. Медлительная, превращающаяся в болотце речка, сухой, облетевший камыш.
– Здравствуй, рыцарь.
– Не, ну ты ва-аще!
Мой рыцарь отвернулся, но мочиться не перестал.
– Ты все еще хочешь убить меня? – спросила я, стелясь туманом за его плечами.
– А то! – он поддернул штаны. – Ведь никакого покоя нет! А три дня назад мы пятерых потеряли в битве с твоими этими…
– Раху?
– Сама ты раху! С мертвецами! – Тиндалл обернулся. – Ты хоть покажись, погляжу в твою мерзкую рожу!
– Час неподходящий, – сказала я.
– А-а, а то бы узнала ты…
– Я и так все знаю.
– Ничего, скоро из Одамора и долин Кафра-Бейле придут кочевники и тысячи фейронати, с которыми мы заключили союз, и все – вешайся.
– Вы уже лет сорок против меня воюете, – я обвилась вокруг ствола сухого дерева, повисла седым мочалом на ветвях. – Только почему-то мои земли все время растут.
– Это ненадолго! – выкрикнул мой рыцарь.
– У тебя есть шанс, – шепнула я.
Мой план заставил Тиндалла шевелить челюстью и недоверчиво хмыкать. Его серые волосы торчали в стороны птичьим гнездом. Он зарос, штаны и куртка пестрели следами неаккуратной штопки. Нет сладости в рейдовой жизни.
Грудь мою искололо от жалости.
– Так что скажешь, рыцарь? – спросила я.
– Обманешь же, тварь, – сказал Тиндалл.
– Я же, как ты сказал, влюбилась.
– Бабы, знаешь, даже мертвые, сегодня – одно, завтра – другое...
– А я тебе еще подскажу, где Тысячекратный меч достать, – сказала я, путая мягкими пальцами его волосы.
Мой рыцарь задумался, потом хитро прищурился на ускользающие нити тумана.
– Ты ж это неспроста, да?
– Конечно. Я жду тебя в гости.
– Ага, а другого чего поумней?
– Не хочешь – не надо, – разозлилась я.
– Вот ты тварь, гадина, мерзопакость! – выругался он. – Снесу тебе голову! По камешку разнесу твой замок!
Не слова – музыка. Песня!
Тилль-Моргот пал через месяц.
Чигассея жалко не было, мертвецов и отряд катоканов – чуть-чуть. Ирхан получил почет и славу, Тиндалл стал его правой рукой.
Они праздновали три дня, в течение которых я даже небольшим отрядом костяных раху смогла бы превратить свое поражение в оглушительную победу. Подвалы Тилль-Моргота хранили несколько сотен бочек темного вина, и люди перепились так, что стали похожи на мертвецов моей армии. Синих и зеленых.
Мой рыцарь блевал и пил, жрал, пил и снова блевал в черном каменном зале крепости. Его выкрики-пожелания сдохнуть Мертвой королеве заставляли меня улыбаться.
Он с такой злобой крушил мои статуи и головы, что я подумала, да, я с не свойственной мне нежностью подумала, что он почти мой. В конце концов, что я могу потерять? Земли и глупых слуг. У Мертвой королевы этого всегда будет в достатке. Что я могу обрести? То, чего никогда не испытывала в своей долгой не-жизни.
Любовь. Любимого.
Странное, сосущее чувство. Такое знакомо-незнакомое. Будто все мое существо исподволь стремится его познать. Трепетное.
А мой рыцарь прелестен в своей дремучей ненависти.
Он устроил на меня засаду в тесных коридорах крепости, где я шепнула ему о встрече. Но час полночный – мой час, и Тилль-Моргот человеческий пока только номинально.
Моя коса высекала искры из камня и кроила людей.
Я хохотала. Падали факелы. Крики и хрипы глохли под низким сводом. Лужицы крови. Блеск кольчуг и мечей. Обрубки тел.
Семеро.
Обезоруженный Тиндалл ползал среди мертвецов и выл.
– Сука-а! Я убью тебя! Твоей же косой!
– Тебе их жалко? – спросила я.
– Меня тошнит от тебя! – крикнул мой рыцарь.
– Собирай войско.
– Соберу!
– И вперед.
– Тварь!
Он кинул в меня чужим наплечником. Тот звякнул о стену и прогрохотал в темноте по полу.
– Я – Мертвая королева.
– Сдохни! – Тиндалл поднял факел и принялся отгонять меня огнем. – Или убей меня! Давай, ну, убей!
– Это смелость? – спросила я.
– Пошла вон, тварь!
– Ты забыл, это мои земли.
– Тогда я сам убью себя!
Он лихорадочно стал искать глазами оружие. Но, конечно, я не собиралась ждать, когда он наколет себя на стилет или выстрелит в глаз из самострела.
– Хочешь взять Тагенцотт?
Мой рыцарь замер.
О, Тагенцотт был мечтой четырех королей и семи принцев! Цитадель, ворота в равнины и холмы, срединную часть моих земель. Стены и башни из красного камня. Виселица с повешенным, болтающимся, как стяг на шпиле. Мрачная, волнующая красота.
Конечно, все одиннадцать венценосных ублюдков уже распрощались с жизнью, и кто прислуживает мне, мертвый, кто просто гниет, медленно поедаемый червями. Но человеческий пыл это не умерило.
Люди предсказуемы и упрямы. Тысячам снится мой Тагенцотт в развалинах.
– А Тысячекратный меч? – подал голос мой рыцарь.
Да, он своего не упустит.
Мерзавец! Мой мерзавец! Все время смотрела б в его глаза, полные ледяной ненависти. Сделать его что ль Мертвым королем?
Святители Огиро провозгласили моего рыцаря Спасителем.
Я веселилась. Знали бы желтобородые величину моей заслуги в его успехах! Ах, смешно! Я потеряла Тагенцотт, а за ним Кемуль и Хофбайль.
Люди и фейронати клином врезались в мои земли. Хазандузы волновались, отряды катоканов точили клинки на раху. Мертвецы поднимались из небытия тяжело и повиновались с видимой задержкой. Мои военачальники боязливо заговаривали об отступлении к Оон-Тую и горной гряде Соффат. Я смеялась. Я источала уверенность и силу. Я повела армию и выбила людей из двух малозначительных городков.
Но изнутри грыз червячок, то ли я делаю. Тревога зажимала в тиски, и я вырывалась из нее в ночь, к моему рыцарю.
С ним было хорошо.
Он ходил теперь в шелке, железе и серебре. Его имя славили, несколько городов присягнули ему на верность. Он ел с золота и брал женщин в их постелях. Охраняли его фейронати, а одну из стен своего дома он украсил черепами моих слуг.
О, Тиндалл!
Он пытался убить меня семнадцать раз, то в одиночку, то с друзьями, и каждый раз это оканчивалось одинаково – он ползал и плевался, а я, Мертвая королева, стояла над ним с косой. Правда, победы давались мне все тяжелее.
Опомнись, дура, шептал червячок. Ты уже потеряла многое, а потеряешь все. Твои земли, твои мертвецы...
Я хохотала в ответ, и он затыкался.
– Ты готов идти дальше? – смеясь, спросила я моего рыцаря, когда он семнадцатый раз потерпел неудачу.
Птичьи ноги фейронати скребли полы. Всюду было полно перьев и крови.
– Тварь! Ненавижу! – рычал Тиндалл.
Я пошатнулась от удара Тысячекратным мечом и выбила его из рук. Затем прижала моего рыцаря к себе.
– Тебе не холодно?
– Тварь!
Он, кажется, укусил меня.
– Дальше, – сказала я. – Простирается ли твоя ненависть вглубь?
– Пошла вон!
Мой рыцарь принялся вырываться из моих объятий. Я отпустила его, и он грохнулся на каменные плиты, как ведро о дно пустого колодца. Железо и серебро.
– У нас не было никакого договора! – крикнул он.
Я улыбнулась.
– За тобой теперь пойдут многие. Ты взял уже треть моих земель. Еще чуть-чуть, мой рыцарь! Я слабею.
– Один из раху чуть не отгрыз мне ногу!
– Я не могу уследить за всеми.
– А дальше одни мертвецы и мертвотень.
– Ты же не думал, что будет легко?
– Зачем тебе это? – с надрывом спросил он, задрав голову. – Чего ты вообще добиваешься?
Я долго смотрела в его яростные глаза.
– Возможно, это действительно любовь, – пожала плечами я.
Тиндалл захохотал.
– Она будет недолгой.
Но что он знал о времени?
Он разбил меня под Шиан-Шамом. И под Хаусхилем. И на Ледовайском поле.
Мне уже не приходилось лукавить и прятать резервы и отводить боеспособные войска, поскольку ни первого, ни второго у меня уже не было.
Хазандузы разбежались по горам, часть союзников попряталась по своим норам и крепостям, надеясь, что люди, не трогая, обойдут их стороной. Мертвецы без контроля утекали вялыми, беспомощными толпами на кладбища и погосты или стояли чучелами без движения, дожидаясь пока их развоплотят.
Часть меня пела от радости: скоро, скоро рыцарь мой будет рядом! Другая часть была полна мрачных предчувствий. Ты горишь, деточка, шептала она. Ты променяла целый мир на своего рыцаря.
А он тебя предаст!
Мы встретились после битвы в Лимерворских холмах. Здесь я кое-как вымучила ничью, потеряв две трети верных раху и всех катоканов.
Светила луна, серебрилось железо на мертвецах, усеявших склоны. Бродили, воплями оплакивая всадников, катоканские кони, все в складках и шипах, звенели сбруей. Они требовательно смотрели на меня выпуклыми светящимися глазами, но сил поднять даже одного воина у меня уже не было.
Впрочем, и людям досталось полной мерой.
По молчаливому уговору они собирали и хоронили свои тысячи убитых, пока моя поредевшая армия уходила к ущелью Шуур-Дун.
Тут он и встал напротив меня, мой рыцарь.
Он был в крови и слизи, один глаз его заплыл, лоб украшал крупный порез с прихваченными ниткой краями, а левое плечо представляло из себя лохмотья мяса и железа.
Он был красавец!
– Ну, что, довольна? – спросил он, устало опираясь на Тысячекратный меч.
– У меня скоро мало чего останется, – улыбнувшись, сказала я.
– Тварь, убью тебя.
– Сейчас не получится, рыцарь.
Тиндалл вяло кивнул.
– Втянула меня… – глухо произнес он. – Не этого я хотел тогда, если помнишь…
Я посмотрела на него с нежностью.
– Это судьба.
– Ну, да, – мой рыцарь откинул с глаз темные от крови волосы. – Странности судьбы. Осталось недолго.
– Да, – согласилась я, закидывая косу на плечо.
– Жди.
Удаляясь к остаткам своей армии, я все же не могла не обернуться, хоть и пообещала себе этого не делать. Рыцарь мой стоял, слегка согнувшись, скособочившись, и взгляд его был печален и строг.
– Жду, – прошептала я.
Странно, но он, словно услышав, мотнул головой.
Тысяча верных мертвых слуг. Вот и все. Отступать некуда. Люди и фейронати осадили мой замок. Дальше были только отвесный, гладкий монолит Мрачных гор. К стенам замка отовсюду стягивались святители Огиро, плетя белые дымы, размывающие мертвотень и отнимающие у меня последние силы.
В зеркальном зале не осталось ни одного целого зеркала – боль моя множилась в них и, отражаясь, ждала момента укусить. Но я не дала ей ни шанса. Все вдрызг! Я – Мертвая королева! Мой рыцарь пришел ко мне!
Хохот звучал жалко.
В конце концов, этим все и должно было закончиться. Гонишь горечь, гонишь, а все равно приходится признать: ты стремилась именно к этому финалу.
Смерть?
Увы, Мертвая королева – ничто без своего рыцаря. Но вместе с ним… да, вместе с ним… Останется ли она Мертвой? Останется ли она вообще?
Глупые вопросы. Я все скоро узнаю сама.
Шум, доносящийся снаружи, походил на прибой. Бум-м! Бум-м! Тараны били в камень и железо ворот. Баллисты плевались кое-как отесанными ядрами.
Бум-м!
Ночью из окон высокой башни-иглы я видела море огней, заливших голую низину перед замком. Где-то там Тиндалл.
Ну же! – звала я его. Не медли, рыцарь мой!
Но он медлил. Ровнял с землей отдельно стоящие здания, по блоку, по камню разносил перемычки. Словно память обо мне вытравливал из своего сердца.
Я кусала губы.
В полночный час я спускалась призраком в человеческий лагерь, но меня уже не боялись, а я никого не могла убить.
Я плыла сквозь костры и тени, но Тиндалл не выходил мне навстречу. Правда, зачем-то прислал гонца с предложением сдаться.
Я выпотрошила его у всех на виду, этого испуганного мальчишку. Кишки и кровь полетели со стены вниз, в бельма человеческих глаз. Нет, Мертвая королева не сдается. Никогда.
Бум-м! Бум-м!
Звук стал прилипчив. Он отдавался в голове. От таранов звенела посуда в обеденном зале и дрожали свечи. Доспехи на стенах того и гляди пустятся впляс.
Я бродила по галереям и комнатам.
Мертвецы таращились на меня. Как он кривой железкой своей, вспоминала я. Смешно. Хотел сразу убить. Всегда хотел.
Любовь ли это?
Через две недели атакующие прорвались за внешние стены.
Тиндалл в одиночестве вышел к высоким, в десять человеческих ростов, воротам во внутренний двор, в сам замок.
– Я пришел! – крикнул он.
– Проходи, – сказала я с балкона.
Ворота дрогнули, и мой рыцарь шагнул внутрь.
Я слышала его шаги в пустоте переходов, арок и галерей. Я выгнала всех и устроилась в глубине ледяного трона. Я ждала, стиснув подлокотники тонкими стальными пальцами. Его шаги отдавались во мне, и мне – беспричинно-радостно – казалось, что это в груди зарождается биение сердца.
Тох! Тох! Тох!
Все громче, все явственней. И вот мой рыцарь застыл на краю тронного зала – до нелепого маленькая фигурка.
– Тварь!
Блеск ледяных полов и колонн. Покачивались шпалеры, вилась снежная пыль. Угасающий день резался об узкие окна и падал кровавыми снопами.
Мой рыцарь, мой Тиндалл уверенно и устало шагнул ко мне.
– Тварь!
Я покинула трон и развела руки.
– Рыцарь мой!
– Уничтожу тебя!
Упав на колени, он ткнулся лицом в мои холодные бедра. Слетел, покатился шлем. Тряпкой опал плащ.
Мой рыцарь заплакал.
Я запустила пальцы в его серые волосы.
– Вот ты и рядом.
– Тварь! Гадина мертвая! Ненавижу!
– Я знаю, я знаю, – зашептала я.
– Я вскрою тебя… Я всегда хотел… Что тебе люди? Ты же не знаешь… не знаешь ничего, кроме смерти.
– Так научи меня, – попросила я.
Он отнял мокрое, побелевшее, занявшееся инеем лицо.
– Чему?
– Любви. Жизни.
Тиндаллу словно не хватило воздуха.
– Ты… Ты – мертвая!
Я улыбнулась.
– Разве? Мертвое отрицает живое, но ты здесь, ты – жив.
Мой рыцарь усмехнулся.
– Надолго ли? Что ж… – он поднялся. – Ты хочешь научиться любви?
– Да.
– Ты знаешь, нелюдь, что в любви – самое важное?
– Ты? – попробовала догадаться я.
– Нет, – он сколупнул со щеки подмерзшую слезу. – Доверие самое важное, тв… королева.
– Это как?
– Как? Ты, наверное, любишь меня?
Вопрос заставил меня посмотреть в его светлые глаза.
– Не знаю.
– Так вот, если любишь, доверься мне.
– Как довериться?
– Отвернись!
– И что?
– Отвернись и жди!
Мой рыцарь развернул меня от себя.
– Чего ждать? – спросила я, разглядывая его отражение на льду, юркнувшее мне за спину с обнаженным мечом.
– Что я не убью тебя.
– А ты не убьешь?
– Нет, – сказал он.
И обманул.
Самое странное, что обман этот был неимоверно сладок. Я приняла его как самую большую драгоценность.
Затем команда спецов остановила сервера и принялась чистить мой программный код, мою память, игровые области и возвращать статистику игроков к начальным уровням. Было с прискорбием объявлено о глобальном сбое, виной которому послужило мое неадекватное поведение.
Вернулся из небытия Тилль-Моргот и не любимый Чигассей. Земли мертвотени вновь раскинулись на полмира. Хазандузы выползли из нор. А я после починки поведенческого блока опять стала беспощадной Мертвой королевой, выхолощенной, холодной и пустой.
Глупые!
Зернышко сосущего, знакомо-незнакомого чувства все равно зрело во мне. Как же без него быть Мертвой королевой?
И как быть Мертвой королеве без своего рыцаря?