Это случилось где-то в третьем-четвертом классе. После окончания войны прошло чуть более десяти лет. Детей тогда рождалось много. Сразу после войны государство начало стимулировать рождаемость для скорейшего восполнения громадного человеческого урона. В наших классах было не менее тридцати учеников.
Мы, мальчишки, уже знали, что в будущем заменим своих отцов: шахтеров, шоферов, сварщиков, … и потому не напрягались с учебой. Ботаников среди нас не наблюдалось. Однако, если по успеваемости состав мальчиков в классе однородный, в основном, троечники-двоечники, то девочки имели явно выраженное многоуровневое расслоение. На верху социальной лестницы находились «круглые отличницы» - очень старательные девочки, которые всегда и по всем предметам получали пять баллов. Эдакие маяки успеваемости для всех остальных нерадивых.
Последняя группа, можно сказать отверженные, это «подлизы» — девочки, которые путем услужливости и доносительства пытались получить у преподавателей некие преференции (завышенную оценку, незаслуженную похвалу…). Словарь Ушакова дает термину подлизы следующее толкование — льстивый, подлизывающийся человек.
К отличницам мы относились нейтрально, более того, если отличница давала списывать и могла подсказать на уроке, то даже положительно. А вот к подлизам, очевидно, отношение отрицательное и было из-за чего. Например, при разбирательстве, кто принес в класс дохлую крысу и сорвал урок, подлиза запросто могла сдать Ваську. Потом — по поручению учителя — пойти к нему домой и передать, что Васька плохо ведет на уроках и родителей вызывают в школу. За это мы делали им разные пакости, но хочу особенно отметить: н е р а д и п а к о с т и как таковой, а только с воспитательными целями.
Одна из таких воспитательных пакостей — это бросить в чернильницу подлизы карбид. Тогда не было шариковых ручек, писали чернилами и каждый носил с собой чернильницу в портфеле. В классе эти чернильницы выставлялись на партах и стояли в открытом доступе. Как известно из химии, при попадании карбида в жидкость происходит бурная реакция с выделением газа (ацетилена) неприятного запаха.
Не помню, что сделала тогда эта девочка подлиза, но на большой перемене я незаметно бросил в ее чернильницу небольшой кусочек карбида. После перемены она сразу пожаловалась пришедшей учительнице, которая вместо учения начала с энтузиазмом проводить дознание:
— Кто это сделал?
Естественно, класс молчал. Тогда учительница не придумала ничего лучшего, как перейти к персоналиям. Она сказала:
— Я буду по списку вызывать всех мальчиков, каждый должен встать и дать честное пионерское слово, что он этого не делал. Помните, вас недавно приняли в пионеры и, если кто обманет и солжет, то его исключат из пионеров. Начинаем: А…
Сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю всю убогость и дешевизну этой процедуры. Точно также шаманы при поиске виновных требовали, чтобы их соплеменники клялись именем всемогущего бога Ыы, что они этого не делали, а кто солжет, того Ыы жестоко покарает. Рим, Греция, Венеция, пионеры, шаманы – всё едино и всё повторяется.
Но тогда мой мальчишеский, ещё не изощрённый, ум должен был решить непростую моральную задачу. В мозгу плотным потоком шли мысли: бросил я и давать честное слово, что не бросил, нехорошо, ведь это честное слово. С другой стороны, если бы я его добровольно дал — Сашка, дай ножик поиграть, завтра принесу, честное слово — это одно, а сейчас ведь вымогают это слово. Потом пришла более существенная мысль, если сознаваться, то тогда становишься беззащитным во всех подобных случаях: всегда будут говорить – дай честное пионерское - и ты опять попался. Это совсем не годится. Но, опять же, обманывать и давать честное слово нехорошо.
Всё. Мысли начали ходить по кругу. Решение, что мне делать, не рождалось.
А очередь, как говорят неумолимо, приближалась к моей букве К. Вот уже вызывают моего друга Сашку Кашуба. Он встает и трагическим голосом произносит:
— Это я сделал.
В моей голове новая буря мыслей-эмоций:
— Как...,
— почему...,
— зачем он на себя...?
Потом приходит моральная оценка происходящего — Сашка не виноват и пострадает несправедливо.
После этой мысли я медленно встаю — ибо представляю дальнейшие весьма отрицательные последствия для себя — и, наверное, таким же трагическим голосом повторяю те же слова:
— Это я сделал.
Получилось очень смешно: то ни одного, а то сразу два злоумышленника. Класс рассмеялся. Обстановка разрядилась и нас серьезно не наказали.
Серьезно — когда мать вызывают в школу. Наказание матери я не боялся. Даже если она наказывала одной рукой, то второй жалела. Но она могла сообщить отцу, а это уже было весьма чревато... Если к тому времени у меня накопилось бы много не отпущенных грехов, то отец мог их все отпустить за раз по полной программе (по пустякам и единичным случаям он не расходился). Когда отец входил в раж, то меня спасали только материнские руки: ей становилось жалко сыночка-поскрёбыша и мать подставляла руки под его ремень. Тогда отец осознавал, что, видимо, переусердствовал и пора прекращать воспитание непутёвого сына.
В то время я не понимал мать и думал:
— Вот, сама нажаловалась на меня и сама же получила.
Когда после урока мы с Сашкой «перетерли» ситуацию, то оказалось очень забавно: на перемене мы оба независимо друг от друга бросили карбид этой девочке. Судя по всему, друг Сашка не пожалел карбида и его вклад был основным. То-то тогда на той перемене я удивлялся и радовался, что от моего маленького кусочка так долго шипело и воняло.