«Дайте человеку необходимое – и он захочет удобств. Обеспечьте его удобствами – он будет стремиться к роскоши. Осыпьте его роскошью – он начнёт вздыхать по изысканному. Позвольте ему изысканное – он возжаждет безумств. Одарите его всем, что он пожелает – он будет жаловаться, что его обманули, и что он получил не то, что хотел».
Эрнесто Хемингуэей (Кредо человека).
Отрывок из романа "ПО КРАЮ".
РЫЧАЖНОЕ
Родился я в Кировской области, Шестаковского района, в одном из многочисленных сёл, раскиданных по обеим берегам, знаменитой в тех местах реки Вятка в семье ссыльных немцев.
Семья эта насчитывала всего три человека: Отец, мать и дед.
Теперь на свет появился я, четвёртый и, пожалуй, самый важный член семьи.
Как это ни странно звучит, но родила меня мать на крыше, а точнее на крыше одного из семи бараков, в которых жили семьи депортированных со своих прежних мест жительства: Литовцев, эстонцев, немцев, чеченцев, ингушей и даже одна семья цыган.
Почему же именно на крыше?
А всё дело в том, что родился я в начале апреля, в самый, в этих местах, разгар наводнения.
Наводнения здесь не редкость. Жители Рычажного, так назывался наш посёлок, готовятся к нему заранее.
В такие дни начинается переполох. Вывозится своё и общественное имущество в сосновый бор, который привольно раскинулся на холму, к северу от посёлка. Туда же гонят скот: Лошадей, коров, коз, свиней и другую живность.
Для детей это праздник, им интересно и весело. Они путаются под ногами у взрослых. Мешают, стараясь помочь. Бегают на берег реки, наблюдая за прибывающим прямо на глазах, могучим потоком воды. Я пережил несколько таких наводнений и каждый раз это было для местной ребятни и конечно меня, большим событием. Я уверен, что наводнения эти врезались многим из них в память на всю жизнь. Такое не забывается.
Вывезя имущество и перегнав скот в сосновый бор, те, кто посмелее, возвращались назад в посёлок, забирались на чердаки и крыши своих домов, с любопытством вперемешку с некоторой долей страха, ожидая выхода Вятки из берегов.
Крыши наших бараков, в отличии от частных домов, были плоскими с едва заметным покатом вниз. Сработаны они были из плотно пригнанного друг к другу тёса, сверху залитого толстым слоем смолы. На такой крыше, разумеется с известной долей риска, можно было переждать большую воду.
Мои отец, мать, дед и наши соседи по бараку, посоветовавшись, приняли решение остаться в посёлке. Скота и птицы, как и у большинства ссыльных, у них не было.
Не было у них и брезентовых палаток, в которых можно было бы укрыться, переберись они на вершину холма в сосновый бор. Такими палатками обладали только местные, да и то не все. Поэтому, перетащив на всякий случай, три небольшие лёгкие одновесельные лодки, так называемые в народе "Душегубки" и свой скудный скарб на крышу барака, они с плохо скрываемым беспокойством наблюдали за суматохой царившей в посёлке.
Большая вода пришла ночью, залила ровным слоем улицы с деревянными тротуарами, проникла в дома, медленно, но уверенно достигла отметки в один метр, остановилась, словно раздумывая что ей делать дальше, постояла так остаток ночи и стала медленно убывать.
Наши обрадовались. Бегали по крыше. Смеялись. Говорили друг другу: Кажется пронесло!
Но оказалось радость была преждевременной. В два часа дня накатил ещё один вал невозмутимо перешагнул отметку сначала в один метр, затем с невероятной скоростью в полтора, а к одиннадцати часам, этой второй ночи, до отметки в два метра оставались считанные сантиметры.
Спать никто не ложился. Да и разве можно было заснуть когда знаешь, что там внизу, под ногами, почти рядом с краем крыши, плещется отдающая могильным холодом чудовищная масса воды.
Этой же ночью у матери начались предродовые схватки. Никто не ожидал этого. По подсчётам роды должны были начаться, самое меньшее через недели две. Но природа, как говорится в таких случаях, внесла свои коррективы.
Принимали роды всем бараком. И может быть поэтому... или в силу каких-то других причин, но разродилась мать легко, без всяких осложнений, хотя это были первые роды в её жизни.
Произошло это знаменательное событие четвёртого апреля 1947 года.
Тут же, на крыше, отпраздновали моё появление на свет, благо у соседа литовца, жившего в противоположном от нас крыле барака, нашлась бутылка спирта, а дед достал из своих, припрятанных на всякие случаи жизни запасов, шмат копчённого, заслуживающего уважения своими размерами, сала и две консервные банки сардин, что по тем временам являлось неслыханной роскошью.
Не знаю почему, но дед мой всё время был непоколебимо уверен что дочь его родит, непременно, мальчика.
-И эта его непоколебимая уверенность,-как смеясь, выразился однажды мой отец,-произвела на свет младенца мужского пола.
На что дед, не приемля шутки, ехидно улыбнувшись ответил тогда: Может и так. Только вот одолевают меня сомнения...
-Какие ещё сомнения?-сразу насторожился отец, зная злой и беспощадный язык тестя. И ответ не заставил себя долго ждать: Не сомнения даже, а самая настоящая боязнь,-подмигнул он мне, и не обращая внимания на реакцию отца, со смехом продолжил,-боязнь того как бы он не унаследовал твои куриные мозги.
Отец покраснел, хотел что-то сказать, но промолчал, по видимому, не найдя подходящих слов для достойного ответа.
Надо сказать деда он побаивался. Побаивался его острого, незнающего пощады языка и упрямства в спорах, часто перераставшего в ярость.
Дед по натуре был человеком вспыльчивым и злопамятным, никогда не прощавшим нанесённых ему обид. Но надо отдать ему должное, человеком он был также честным и справедливым. Местные жители уважали его за готовность всегда придти на помощь и ещё за громадную, физическую силу, которую он ежедневно демонстрировал на работе, во время штабелёвки леса.
-Однажды,-рассказывала мне мать,-треснуло опорное бревно удерживающее с правой стороны штабель. В это самое время под этим штабелем, удобно устроившись в тени, обедали четверо местных мужиков. Дед проходивший мимо среагировал мгновенно. Выхватив из под них бревно он подпёр им громадный штабель и удерживал его, эдак с минуты три, пока перепуганные до смерти мужики не установили новую подпорку.
-Если бы не он,-добавила она в конце своего рассказа и в её голосе были слышны нотки гордости,-этих людей раздавило бы брёвнами насмерть.
Удивительно, но сразу после моего рождения вода стремительно пошла на убыль и уже на другой день к вечеру, оставив после себя громадные разливы в низинах, кучи грязи, слякоти на улицах и покорёженных деревянных тротуарах, исчезла совсем. Вятка вернулась в своё русло.
Из соснового бора опять потянулись вереницы людей со скотом и телеги со скарбом. Жители возвращались в свои жилища.
На следущий день, рано утром, мужики дружно взялись за очистку улиц и ремонт тротуаров, а женщины распахнув настежь двери, выставив оконные рамы, скоблили, мыли, просушивали комнаты своих домов и бараков.
Через неделю о наводнении напоминали только изрядно уменьшившиеся и помелевшие, разливы в низинах. А к середине мая исчезли и они.
Имя мне дал дед, назвав меня Эрихом.
Отец сопротивлялся несколько дней, спорил с дедом, утверждая, что немецкие имена приносят одни беды и страдания.
-Русские ненавидят нас!-говорил он.-А ты Эрих! Гауляйтера Украины звали Эрихом! Или забыл?!
Дед только усмехался, слушая доводы отца, и вообще считал ниже своего достоинства отвечать на подобные глупости. И отец сдался, махнул рукой. Переубедить такого человека, как мой дед, было практически невозможно. В этом мне не раз приходилось убеждаться в будущем самому.
Прошло три месяца после моего рождения. Уже давно наступило лето. Лето здесь, это самое роскошное время года. Дожди почти не выпадают. Вятка заметно мелеет. Ребятня целыми днями пропадает на песчанных отмелях реки. Ловят рыбу, купаются, лазят по обрывистым берегам в поисках гнёзд многочисленных здесь, речных стрижей. И только здоровенные, злючие комары портят настроение. Но днём их мало. Появляются они обычно под вечер, налетают на всё живое целыми полчищами и тогда спасают только накомарники, собственноручно изготовленные из марли и проволоки.
В это первое своё лето, будучи всего три с половиной месяца от роду, я стал узнавать мать. Самое странное то , что узнавать я её стал по запаху. Мать пахла керосином и хозяйственным мылом. Летом она готовила еду на примусе. Часто заправляла его керосином. Отсюда и въевшийся в её руки этот резковатый запах. Избавиться от этого запаха полностью ей не удавалось никогда, даже при помощи хозяйственного мыла.
Разумеется, в этом возрасте, я ещё не имел представления как выглядят керосин и мыло. Но запахи эти различал чётко.
Точно так же, по запаху, я стал узнавать сначала деда, а потом и отца.
Дед перешедший в это лето работать со штабелёвки леса на пилораму, источал приятный смолистый запах хвои и свежих опилок. Отец же пах острым, неприятным запахом махорки, который перебивал все его остальные запахи.
Потом вдруг, совершенно неожиданно, у меня прорезался слух. Я стал слышрть. Причём очень отчётливо. Настолько отчётливо, что вскоре уже стал различать мать, деда и отца по шагам и голосам.
Со зрением творились тоже довольно странные штучки. К примеру, окно комнаты, которое было вечно задёрнуто ситцевой занавеской, я воспринимал как светло-серое светящееся изнутри, расплывчатое пятно.
Мать я видел тоже в виде серого, расплывчатого пятна. Только это пятно никогда не светилось и в отличие от оконного, двигалось.
То же самое было с отцом и дедом. Различить их, если не мог уловить запахи присущие им, я был не в состоянии до тех пор, пока они не начинали говорить или двигаться.
Затем, со временем, эти пятна начинали восприниматься отчётливее, постепенно исчезла расплывчатость, стали проявляться контуры, и, наконец наступил такой день, когда я стал безошибочно различать лица родных мне людей.
Но ещё очень долго я видел окружающий меня мир в однотонно-бело-сером цвете.
Краски я стал различать примерно в семимесячном возрасте, и в этом же возрасте мною было произнесено первое в моей жизни слово. Слово это было-дед.
Почему именно дед, а не мама или папа?
На этот вопрос у меня нет ответа. Это осталось для меня загадкой и по сей день.
Вот как это произошло: Как-то вечером дед пришёл домой уставший и измотанный за длинный рабочий день. Отец отсутствовал. Он работал плотогоном на сплаве леса и пропадал на работе, иногда, целыми сутками.
Мать, поставив деду на стол алюминевую миску с горячим супом, попросила его присмотреть за мной, а сама подалась к соседям посудачить.
-О том, о сём и ни о чём,-как выражался дед.
Я в это время спал.
Похлебав супу, дед подошёл к колыбели. Поправил сползшее с меня, пошитое из цветных лоскутков, одеяльце и в это время я открыл глаза. Увидел его большую, лобастую голову наклонившуюся надо мной. От него, как всегда, исходил тонкий, приятный запах опилок и хвои. И как-то совершенно неожиданно для самого себя я произнес: Дед.
Произнёс неуверенно и невнятно, но он понял. Я видел как у него расширились от удивления глаза.
На несколько секунд потеряв дар речи, он стоял так, нагнувшись надо мной, повидимому не веря своим ушам, думая, что ослышался. А потом его словно прорвало.
Дед! Дед! Дед..!-чуть-ли не крича повторял он, смешно тыкая пальцем в свою грудь.
Так я начал говорить. С трудом, неуверенно, но с каждым днём всё лучше и лучше.
Дед теперь всё своё свободное время проводил около колыбели, обучая меня словесности. Обычно придя с работы, умывшись и наскоро поужинав, он садился напротив меня и начинал свой урок. Сначала я научился чётко и правильно призносить слова: Дед, мама и папа. Затем названия предметов, окружавших меня.
Происходило это примерно так: Дед показывал пальцем на какой-нибудь предмет, называя при этом громко и отчётливо его название. А потом, с завидным упорством добивался повторения названия этого предмета, от меня. И надо сказать эта его педагогически-преподовательская деятельность имела успех. Уже буквально через месяц я знал и умел произносить все названия предметов которые находились в комнате. Правда с глаголами и некоторыми прилагательными дело вначале никак не ладилось. Дело в том, что мой мозг никак не хотел воспринимать того, чего не видели мои глаза. Сами слова я, конечно, запоминал. Но никак не мог постичь их смысла, связать их воедино с другими словами.
Я помню как мучался дед объясняя мне их значение и смысл. Что он только не делал: Ползал по полу извиваясь как уж, блеял козлёнком, подражал лаю собаки, а однажды даже, громко и страшно завыл как настоящий, матёрый волк. Со стороны это выглядело странно и смешно.
Мать и отец наблюдая за причудами деда, незаметно посмеивались, но никогда не вмешивались и не возражали против подобных методов воспитания.
Так прошло несколько недель, и наконец упорство деда начало приносить свои плоды. Постепенно, как-то незаметно даже для самого себя, я начал связывать глаголы с существительными, существительные с прилагательными и наоборот. А через два месяца я уже легко и свободно болтал с матерью, отцом и конечно дедом. И надо сказать, что темы этой болтовни были довольно разнообразными.
Так, ещё не научившись толком стоять на ногах, я овладел устной речью.
Прошло немного времени и дед внезапно, как всегда ни с кем не посоветовавшись, решил вдруг, что настала пора учиться читать и писать.
Из Шестаково, кто-то из местных, по его заказу, привёз новенький ещё пахнущий типографской краской букварь, несколько тетрадок и коробку цветных карандашей.
Должен сказать что в Рычажном не было ни школы, ни больницы, ни почты их построили только в 1952 году. Не было и настоящего магазина, а была лавка в которой продавали продавали керосин, скобянные изделия, махорку и очень редко муку.
Так что жителям посёлка, в случае нужды, приходилось ездить в районный центр Шестаково или в областной город Слободской.
Ездили туда, правда, только местные. Ссыльным выезд из Рычажного, без особого на то разрешения спец.комендатуры, был запрещён. Нарушения режима в то время строго карались органами власти.
Самым ироничным в этой ситуации было то, что спецкомендатура находилась как раз в Шестаково и, следовательно, ссыльные вообще не имели возможности получить такое разрешение.
Сразу как только букварь, тетрадки и карандаши появились у нас в доме, начались уроки чтения и письма.
Чтение давалось мне легко. Алфавит я выучил за три дня. Ещё через два начал читать. Вначале, это были простые слова, состоящие из двух, трёх слогов, затем более сложные. А через три месяца я уже свободно читал деду вслух статьи из старых газет, стопки которых хранились у него вместе с документами и довоенными ппожелтевшими от времени фотографиями под койкой, в потёртом коричневом чемодане.
Разумеется смысл этих статей, а также значение большинства слов и выражений тогда, я просто не понимал. Но это было не важно. Главное, я читал.
А вот с письмом у меня никак не ладилось. Дело в том, что мои маленькие, детские пальцы, никак не могли приспособиться держать карандаш.
Дед, помучившись с неделю сам и вконец измучав меня, временно отказался от этой идеи, но вместо этого выдумал другое. Притащив откуда-то старые конторские счёты, он терпеливо как всегда, принялся обучать меня азам арифметики. Сначала научил счёту до ста. Затем объяснил систему сложения и вычитания. Чуть позже умножения и деления. Таблицу умножения, он разумеется, заставил меня выучить наизусть.
Всё это привело к тому, что к трём годам у меня развилась сверхъестественная память.
Конечно, она была у меня сама-собой удивительной от рождения, а дед развил и укрепил её своими уроками до невероятной степени.
К четырём годам я уже умел свободно говорить, читать и писать на двух языках-русском и немецком, а также прекрасно рисовать. Ну, а что касалось математики, то мне не было равных даже среди взрослых. Я свободно умножал, делил, складывал любые числа в пределах миллиона, и всё это не на бумаге или счётах,а в уме. Я умел с одного взгляда запомнить и повторить любые числа, написанные в любом порядке. Мне стоило только раза два, три внимательно прочесть любой текст и я запоминал его наизусть.
Знакомые и соседи только диву давались, спрашивали как это у меня получается, на что, конечно, я не мог дать им вразумительного ответа.
В то время мне казалось, что все люди обладают подобными способностями, и что их надо только развить. Впоследствии же я понял что это не совсем так.
Как-то раз мне пришлось услышать, как дед сказал матери и отцу: Я ни разу в своей жизни не сталкивался с подобным. Этому ребёнку бог подарил громадные способности. Вот только не знаю, хорошо это или плохо? Счастье его это или беда?
В то далёкое теперь время, я не придал абсолютно никакого значения этим его словам, и только спустя много лет мне стало ясно о чём думал тогда мой дед, говоря о счастье и беде.
Продолжение следует