- Я не раб, - все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, - я его ученик.
- Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, - отозвался Воланд,
- но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.
М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита
Моя старенькая хонда изо всех сил мчалась по сто тридцать четвертому фривею. Осталось три дня до отъезда. Совсем ничего. Я ехала на запад, в Глендейл. Было около двенадцати часов, и уже, конечно, очень жарко. Кондиционер не справлялся, поэтому руль был все еще горячий. Я попеременно освобождала то одну, то другую руку, чтобы охладить ее под потоком холодного воздуха надрывающегося кондиционера моей упрямой и небыстрой старушки-хонды. До моего приема, назначенного в центре эстетической медицины, оставалось около часа, и я решила завернуть в Кофе Бин на Глендейл авеню.
Впереди были дорожные работы. Из-за перекрытия крайней правой полосы образовалась воронка, и движение застопорилось. Посреди этого чада, среди работающих перфораторов, разрушающих дорожное покрытие, и машин с горячим, дымящимся асфальтом несколько рабочих в зеленых, фосфорисцирующих спецовках передвигались в разные стороны, регулируя поток машин и рабочей техники. Один из них, высокий худой чернокожий парень с наушниками держал в руке дорожный знак, с одной стороны которого было написано «SLOW» , а с другой - «STOP» . Когда движение разрешалось, он показывал «SLOW» и, не отрываясь от дела, пританцовывал и двигался в такт своей музыки, широко улыбаясь каждому проезжающему мимо водителю. Если ехать было нельзя, он переворачивал знак на «STOP», при этом танцуя и подпрыгивая на месте.
В Кофе Бин я заказала свой любимый холодный чай эрл грей с молоком и вынужденно села на улице, так как внутри все было занято.
Следуя привычке тут же достала телефон и стала потихоньку тупить, листая ленту Фэйсбук.
За соседним столиком сидели три женщины. Две молодые лет двадцати пяти и одна постарше. Они разговаривали на русском языке, перемежая свою речь английскими и армянскими словами.
- Надеюсь в этот раз, джана, ты задержишься у нас подольше. Как хорошо, что ты приехала! Нечего там сидеть. Мы тобою здесь займемся! - сказала та, что постарше. Она была хорошо одета - сумка Майкл Корс, лодочки без каблука, стильная обложка IPad – все синего цвета. Девочки смотрели на нее с восхищением.
- Вартик, ну расскажи, как там наши, какие новости? - спросила молодая девушка в белой маечке. На голове у нее был высокий конский хвост.
Вартик отхлебнула кофе, прикоснулась салфеткой к тонким губам, потом улыбнулась, обнажая розовые десны.
- Столько всего, столько всего, джана! В воскресение был бэби шауэр у Анушик, все девочки собрались, - Вартик закатила глаза и показала десны.
- Вай, как хорошо! - запищали молоденькие девицы.
- Варт!
- Джан!
- А Рузик была? - спросила вторая молодуха.
- Рузик? Это стерва? А кто бы ее позвал? Если бы эта дрянь была, то меня там бы не было! - Вартик отхлебнула свой кофеек и опять потрогала губы салфеткой.
Я старалась не смотреть на нее, чтобы не видеть как она улыбается деснами.
- В субботу венчание. Столько еще нужно успеть! Младшая сестра замуж выходит не каждый день! Мое платье и костюм Артура надо забрать, таросики тоже уже готовы! - Вартик достала из своей синей сумки пудренницу и стала хлопать себя спонжиком по носу.
- Вартик, неужели Рузик не придет в церковь? Ведь это двоюродная сестра!
- В церковь? Эта дрянь? Пока ее мать была жива, я ее терпела, хотя тетка моя еще та была, ни с кем из родни не считалась. Замуж за этого художника-голодранца вышла. Против отца пошла! Даром что ли этот неудачник ее бросил, Бога не обмануть...
Девчонки зацокали языками и понурились. Вартик сдвинула выразительные брови и мучительно произнесла: «Вы ее совсем не знаете, что она вытворяет, эта ваша Рузик. В тот день мы собрались на дне рождения Лилит в одном ресторане в Лосе, так она мало того, что подцепила прямо там мужика, так еще и черного, и ушла с ним, стерва. Ее уже не исправить!».
Я взглянула на часы и подпрыгнула. Мой прием уже через пятнадцать минут, а мне еще ехать по пробке! Выбросив картонный стаканчик в мусорку, я устремилась к машине, оставив святую троицу позади.
До центра я добралась за десять минут, зарегистрировалась у администратора и стала ждать, когда меня пригласят на процедуру.
В зале ожидания царила аура неторопливых кофепитий и круглосуточного шоппинга в Американе. Ухоженные и нарядные посетительницы томились в своих смартфонах, быстро уставали от них и украдкой рассматривали друг друга. Как-то года два назад, оказавшись на случайном дне рождения, я попала в компанию русскоговорящих девушек и женщин, вышедших замуж в Америку. Хозяйка, жизнерадостная эпикурейка в самом расцвете женской красоты, сказала мне, резюмируя собравшееся общество: «Девчонки все состоялись, все бездельничают!».
Коридоры этого центра напоминали мне лабиринт Минотавра, и я чувствовала себя Тесеем каждый раз, когда после процедуры пыталась найти выход. И только тот факт, что среди этих белых стен с плафонами, излучающими серебристый свет новой молодости, всюду понатыканы камеры, помогал мне не терять самообладание. Я знала, меня найдут в модном белом коридоре как минимум для того, чтобы я заплатила. И действительно, стоило мне зазеваться пару раз, выискивая глазами табличку «Выход», как тотчас же, словно из стены, появлялась безмолвная Ариадна в медицинском костюме и, широко улыбаясь, указывала мне спасительный путь.
- АнзЕлика! - маленькая аккуратная вьетнамка с шелковистой загорелой кожей и смешливыми глазами позвала меня. Это была Дженни.
- АнзЕлика? - второе приветствие носило вопросительный и требовательный характер и означало начало сеанса.
Наконец, я ее услышала откуда-то издалека.
Женщины перестали делать вид, что рассматривают что-то в телефонах, и строго посмотрели в мою сторону. Мне почему-то стало неловко, наверное от того, как прозвучало мое имя, так забавно произносимое Дженни и звучащее в ее исполнении по-польски задорно.
Я встала ей навстречу и сразу ускорила шаг, чтобы не отстать от нее в лабиринте Минотавра на пути в процедурный кабинет.
- АнзЕлика, nice to see you again! How have you been?
- I’m good, really good. How are you, Jenny? - сказала я и тут же занервничала, потому что она ловко нырнула за угол со словами «Follow me» . В прошлый раз, когда она такое проделала, я, повернув за ней, не обнаружила ее в этом длинном белом коридоре. Дверей я там так и не нашла, как ни пыталась. И пока я соображала, куда она подевалась, Дженни вынырнула откуда-то сзади со словами «АнзЕлика, where are you?» , но уже не оставила меня до самой комнаты, добрая душа.
Наконец, мой стресс остался позади. Я подготовилась, легла на стол, а Дженни одела медицинские перчатки.
Я выбрала ее интуитивно. Она меня не раздражала. У нее были мягкие, но четкие движения. Добросовестная и профессиональная, как я люблю. Она была неразговорчива, раз в десять-пятнадцать минут давала мне указания куда повернуться и как лечь. Я ее слушалась. Мы ладили.
- Прошло три месяца, как ты была здесь в прошлый раз, но могла бы еще месяц подождать - Дженни ловко двигалась по моей руке, что-то попутно настраивая и переключая на пульте управления.
- Ты знаешь, я пришла к тебе в последний раз! - сказала я ей с улыбкой на лице, предвкушая ее вопросы.
И она, конечно, спросила, а я ответила, что перебираюсь на другой берег. И она, обязательно сказала «Оу, вау!», а я, насладившись эффектом, покорно протянула вторую руку. Мы замолчали.
- Я буду скучать по тебе, - неожиданно сказала она, быстро посмотрев на меня, но сразу вернулась к работе. Во время работы она одевала специальные очки, так что я не могла понять выражение ее лица.
Мне почему-то захотелось заплакать, но я проглотила воздух и справилась с этим неожиданным порывом. Я проглотила воздух еще раз, чтобы удостовериться, что я точно не заплачу, если заговорю, и, обозвав себя мысленно сентиментальной идиоткой, я стала считать лампы на потолке, чтобы отвлечься.
- Я тоже, - выдавила я с видимой легкостью, нацепив беззаботную улыбку, но тут же почувствовала подозрительный комок в горле и пересчитала лампы еще раз.
Один раз Дженни рассказала мне, что приехала с семьей из Вьетнама, когда ей было пять лет. Ее родители пережили страшную войну, голод, нужду. Пройдя сквозь многие лишения, они оказались в Америке, где отец и мать много трудились, а она училась, и теперь у них спокойная счастливая жизнь. Ей тридцать лет, у нее есть жених. Но для детей они еще не созрели. Она слишком молода, чтобы посвятить себя детям. Дженни не задавала мне много вопросов, но узнав, что у меня двое детей и что я из России, она пронзительно, секунды две смотрела мне в глаза, но сразу же, как обычно, вернулась к работе, сказав позже, что считает меня смелой и ей кажется, что я много знаю и много видела.
- Ты рада, что уезжаешь? - спросила она меня, не отрываясь от работы.
- Да. Нет. Не знаю...
- Некоторые клиентки не моются перед тем, как прийти на процедуру. Они думают, что мы должны это делать! - она покачала головой, - а ты всегда чистая.
Я покраснела, улыбнулась сама себе и уставилась в телевизор. С экрана на меня смотрела женщина, которая переходила из одного в другой кабинет этого чудесного центра и, пробуя на себе все возможные процедуры эстетической медицины, становилась все счастливее и моложе.
- В твоей жизни есть Бог? - Дженни застала меня врасплох. Что сказать, говорить ли вообще, сказать ли да, или все таки нет, или отмахнуться, что было бы проще всего.
Однажды, когда мне было четырнадцать лет, я поверила в Бога. Поверив в него, я обрела друга, с которым могла поговорить в любое время, как только мне это было необходимо. Я даже стала меньше бояться темноты, потому что в этой темноте я была теперь не одна. Вместе с Богом мы разбирали мои поступки, анализировали их. Мы часто вместе плакали, реже смеялись. Я выучила наизусть «Отче наш». Обязательно читала молитву перед сном, а также каждый раз, как только чувствовала в этом необходимость. Хорошо в Боге было то, что он любил меня, как будто он был моим родителем, но в отличие от родителя он был всемогущий. И... И у него всегда было для меня время. Каждый раз, когда я нуждалась в нем, когда я хотела с ним говорить, он уделял мне время. И слушал меня, и слушал – столько, сколько мне было нужно.
В шестнадцать я прочитала Булгакова. Мастер и Маргарита. Два дня и две ночи. Я не могла остановиться. Любовь. Роман. Бог. Сатана. Москва. Самый худший из пороков – это трусость. И я пропала. С тех пор я так и жила в этом романе. Все, кто ставили под сомнение существование Бога, одновременно ставили под сомнение себя. Для меня. В моем мире.
Другие книги стали фоном одного романа.
-Ты ходишь в церковь? - моя Дженни не сдавалась, а мне почему-то не хотелось отделываться от нее, хотя я могла легко это сделать.
Церковь казалось мне недостижимой. Люди, причастные к церкви, нет, это не люди, а почти что полубоги, они здесь, в церкви, они все знают.
Я не часто оказывалась в церкви. Мне казалось, что я ее не достойна. Что я слишком примитивна, чтобы переступать порог церкви. Что нужно быть чище, лучше, добрее. Чтобы просто ходить туда. В гости к Богу. Пусть лучше он ко мне.
В начале 90-х моя подружка красавица Алина выходила замуж. Старшая сестра Алины за пару лет до этого защитила кандидатскую диссертацию о том, что бога нет. Однако, сестра и Алина зачем-то ходили в церковь, и да, обязательно одевали при этом длинные юбки и покрывали голову косынкой перед тем, как туда зайти, выходили непременно задом, пятясь как крабы и щедро перекрещиваясь. Ах да, венчание. Храм. Я зашла туда, я хотела увидеть все, или почти все, хоть краешком глаза. Я аккуратно пробиралась мимо гостей и прихожан, стараясь никого не задеть, но так хотелось хоть что-то увидеть. Наконец, я нашла уголок, где было что-то видно и застыла не дыша. Священник что-то пел, хор подпевал, молодые стояли, потом ходили, потом опять стояли. Вдруг я почувствовала пинок сзади. Сбоку в спине кольнуло и отпустило. От неожиданности и неприятных ощущений мои глаза наполнились слезами. Я обернулась и увидела невысокую сухонькую старушку. Ее глаза-угольки смотрели на меня и в бок одновременно. В белом платочке, с палкой она стояла сбоку от меня и что-то говорила мне. Ее рот беспрерывно двигался. Я нагнулась к ней и переспросила, так как мне показалось, что ей нужна какая-то помощь. Она закричала, чтобы я сейчас же отошла от иконы, чтобы я убрала оттуда свой зад, что в доме господнем так не стоят. После чего она вцепилась крючковатыми пальцами мне в куртку и стала тянуть назад. Мне стало ужасно стыдно и неловко. В гостях у Бога. И так облажалась. Задом к иконе.
- Я ходила. Я зажигала свечи и молилась...
Дженни сделала паузу, но не для того, чтобы поменять настройки своего агрегата, а посмотреть мне в глаза, правда не долго, пару секунд, после чего вернулась к работе. Лампы дневного освещения отражались в ее специальных очках, и я так и не разглядела ее глаз.
- Когда ты была в последний раз в церкви?
Я хорошо помнила этот день. А еще я помнила предпоследний свой раз в церкви. Приехав в новый город, мы решили найти церковь. Был будний день, справедливое солнце Калифорнии светило на изумрудные кроны дубов, дубы шелестели и переливались, две белки не спеша резвились на ступенях церкви, играя в футбол маленькой пластиковой бутылкой. Пейзаж дышал благополучием и чистотой. Поднявшись по ступеням, мы обнаружили двери запертыми. Немного побегали и нашли в соседнем здании опрятную женщину – сотрудницу церкви, которую сразу же спросили о том, как нам туда попасть, и почему днем церковь закрыта. Она аккуратно приподняла брови и спросила нас о цели нашего визита. Я сразу сдалась, а муж проявил себя: «Нуу, как, ну это, как в церковь-то попасть? Мы хотим увидеть ее». Женщина ровно улыбнулась. Она все понимает, что мы хотим зайти туда, но хотела бы уточнить конечную цель визита.
- Вы что-то хотите обсудить со священником? Банкет? Свадьба? Крестины? - спросила она, оторвавшись от бумаг на своем столе.
- Мы хотим зайти в церковь, - пристально глядя на нее, сказал мой муж, - это возможно? Зайти, посмотреть, может быть, даже зажечь свечу?
Вздохнув, она встала, открыла ящик в своем столе и достала ключ.
- Идите за мной, я вам открою.
Внутри церкви был порядок. Иконы, цветы, ровные ряды стульев для прихожан на манер католического храма. Зажигать свечи не хотелось.
- Почему церковь закрыта?
- Она всегда закрыта в будни, если нет запланированных мероприятий. Понимаете, бездомные заходят, сидят здесь. Мы закрываем. В воскресенье проходит служба, а потом бывает проповедь. После чего мы часто устраиваем чаепития. Женщины-прихожанки приносят домашние угощения, накрывают стол. Можно поговорить со священником. Он замечательный. Приходите познакомиться.
Еще раз я оказалась там через год. Это было в воскресенье. Я попала как раз на проповедь. Было что-то о преодолении ежедневных житейских трудностей, о терпимости и еще о чем-то хорошем, о чем-то душевном. Прихожан было немало. Одеты они были нарядно, почти празднично. При входе в главное помещение с двух сторон можно было поставить свечи. Вновь прибывающие заходили, слегка замирали, перекрещивая себя, ставили свечки, застывали перед иконами на какое-то время, после чего присоединялись к слушающим проповедь.
- Год назад. Или больше. Точно не помню. В Калифорнии деревья всегда зеленые, как будто время остановилось... - ответила я Дженни, которая меняла настройки лазера.
- Церковь – это Божий дом. Нельзя забывать Бога! Люди хотят, чтобы Бог помнил о них, а сами забывают его. Но он любит нас, и сила этой любви огромна. Так почему же не сделать самую малость – посвятить немного времени Богу? Раньше я работала по воскресеньям для того, чтобы больше заработать. Я очень уставала, у меня началась депрессия. А потом я решила, что надо что-то менять. Бог так много сделал для меня и моей семьи, а я даже немного не хочу для него сделать. И я поговорила на работе, сказала, что больше не буду работать по воскресеньям. Теперь я посвящаю этот день Богу. Я иду в церковь на службу, потом мы пьем чай и разговариваем со священником. Теперь мне лучше. У меня хорошее настроение. Стоит мне пропустить одно воскресенье, я сразу чувствую это.
Незадолго до смерти моя бабушка зашла в небольшую часовню в Раменках в Москве. Ей хотелось оставить записки с именами своего мужа и сына, которых она похоронила несколько лет назад. Выходить ей было трудно, возраст за восемьдесят не шуточный, да и зима на дворе. Долго настраивалась, одевалась и, наконец, дошла. Женщина, принимающая записки, стала вчитываться в имена.
- А чевой-то за имена у вас тут не русские какие-то? – спросила она бабушку.
- Имена армянские.
- Православные были?
- Нет.
- Бабуля, у вас в Москве есть своя церковь, вот туда и ходите. А я не приму, потому что как батюшка не велит, будет ругаться.
- Какая разница какие имена?
- Бабуль, у вас своя церковь, у нас своя. Я в вашу церковь не хожу. Так следующий, женщина, сколько вам свечей? - вернулась она к нелегкой службе своему богу.
Одно из моих свиданий с богом произошло в Москве. Наверное, лет десять назад. Воскресная служба. Пение, молитвы, церковь полна людей. Иногда люди дружно садились на пол на колени, потом поворачивались спиной к священнику, произносили слова, вставали. В какой-то момент он дал поцеловать крест одному, другому, после чего остальные прихожане устремились к нему, желая прикоснуться к кресту. Поскольку все сразу к кресту подойти не могли, люди начали толкаться, образовалась давка. Мне стало неловко, и мне казалось, что остальные чувствовали тоже самое. Но нет. Неловко было только мне. Пытаясь поцеловать крест, они стали отпихивать друг друга, спотыкаться и падать, наступать друг на друга, какую-то часть пути они проползали на коленях, после чего, продолжая отталкивать друг друга, они поднимались, вытягивали губы и целовали крест. Священник так и шел с крестом в руке, а они ползли за ним, мужчины, женщины, молодые и взрослые, толкаясь, вытягивя губы, целуя крест. Я побежала к выходу. Меня тошнило.
- Ты знаешь, Дженни, я... наверное, мы с ним разминулись. Когда я приходила туда, то его там не было. Там были какие-то люди. Я думаю, я бы его узнала...
- Ты не веришь в Бога, - сказала она и сделала мне знак перевернуться. - Мои родители подали документы на гражданство и долго ждали этого дня. За несколько дней до собеседования мой папа ехал на работу. Он был за рулем и случайно нарушил правило. Это было серьезное нарушение. Рядом была полицейская машина. Если бы полицейский это увидел, то у моего отца были бы проблемы, он бы ни за что не получил гражданство. Полицеский смотрел прямо на моего отца. И тогда мой отец начал молиться, чтобы Господь закрыл глаза полицейскому, чтобы он не увидел его нарушения, чтобы не задержал его. Тебе не жарко? Я сегодня еле дышу, как жарко. Ты видела прогноз погоды? Невероятно, но вечером, может быть, будет дождь. Вероятность шестьдесят процентов! - Дженни переставила кондиционер на более низкую температуру.
Так и произошло. Бог услышал молитву отца Дженни. Его не остановили и не оштрафовали. Через две недели он получил гражданство, и жизнь их семьи стала намного проще.
- Ты знаешь, АнзЕлика, в моей семье столько невероятных случаев, когда Бог помогал в самую трудную минуту! Моя мама до сих пор не знает английский язык. Она любит Америку, но она очень ленивая. Когда ей нужно было пройти собеседование для получения гражданства, было всего два-три вопроса, на которые она смогла бы дать ответы. Это было маловероятно, что ей зададут именно эти вопросы. Но именно эти вопросы ей задали, и она смогла дать правильные ответы. Так она получила гражданство. Господь не оставил ее. АнзЕлика, сегодня у меня такой плотный график! - она достала стеклянный цилиндр, положила его в пластиковый бак, спрятанный в углу комнаты, потом достала откуда-то такой же цилиндр, куда-то ловко его вставила до щелчка и захлопнула крышку лазерной установки.
- Дженни, если Бог так сильно любит нас, то почему вокруг столько боли?
- Бог создал людей свободными. Он дал им право выбирать. Иногда они выбирают Дьявола. Слишком много греха вокруг. Следом за грехом тенью следует расплата. Это лекарство для заблудшего человека. Врач тоже иногда делает больно, чтобы исцелить пациента. Но Бог все равно прощает, не нужно только отворачиваться от него. Иногда он посылает нам испытания, чтобы образумить нас. Через страдания человек очищается. Страдания закаляют нас, приближают нас к нему. Когда тебе хорошо, ты не пойдешь к Богу. Ты вспоминаешь о нем, когда тебе плохо. Нам неизвестен его план. Но у каждого в конце будет главная встреча. Надо помнить об этом.
Главная встреча. Моя бабушка умерла от мучительного рака желудка. Голодное и холодное детство. Война, голод, нищета, нищета, нищета. Смерть старшей любимой сестры, смерть младшей любимой сестры. Болезнь и смерть старшего сына. Радости были редкие, а молитвы практичные. Свою жизнь она познавала через боль. Никого сильнее ее я не видела. Когда она поняла, что ее сын, ее умный, красивый, добрый, талантливый мальчик болен, и это навсегда, то самая любящая мать, которую я когда-либо видела в своей жизни, стала молиться о том, чтобы пережить своего ребенка, потому что мысль, что если ее не станет, то санитары просто убьют его в больнице, приносила ей тяжкие страдания. На ее глазах он превращался в животное. И так проходили годы. Сорок лет. Я помню себя маленькой девочкой. Я сидела на кухне, он пришел, сел за стол и начал говорить с кем-то. Кто-то мучил его. Он смотрел в пустоту и просил кого-то оставить его в покое. Он пытался их прогнать. Меня он, как будто не видел и говорил, говорил. Мне тогда показалось, что его там не было. Он видел какой-то другой мир, который мы не видим. Справедливости ради надо сказать, что господь был милостив, он не оставил мою бабушку, он ее услышал. Она пережила сына. На несколько лет. Она убедилась, что теперь, когда он в земле, ей не нужно бояться, что санитары забьют его насмерть в больнице, а она не сможет ничем помочь. Я так и не поняла, верила ли она в бога или нет. Когда она молилась, то говорила следующее: «Господи, если ты есть, то пусть я буду жить столько, сколько нужно, чтобы быть рядом с моим сыном до конца!». Сила ее духа была настолько внушительной, что она не сразу призналась, что у нее сильные боли. Время было упущено. Нет, не для излечения. Для эффективного обезболивания. И я помню, как я заискивающее смотрела на онколога в поликлиннике, а он объяснял мне, что нельзя сразу дать такой пластырь, как ей нужно. Что по инструкции нужно начать с малой дозы, а там посмотрим – поможет или нет. Если нет, то по инструкции дадим следующую дозу. Для него это были рабочие будни, а для нее – минуты, часы, дни, наполненные болью. По инструкции. Я сказала, что в кабинете онколога были иконки и стишки о том, что надо улыбаться и не горевать? Они там были.
Я помню, как сидела в ее квартире, такой пустой, а соцработница Галя, ее любимица и собеседница, женщина набожная и знающая, забежавшая попрощаться, посмотрев на мои опухшие красные глаза, сказала мне: «Зачем покойницу слезами топишь, не надо ей этого, не до того ей. Она сейчас готовится к своей самой главной встрече. Встрече, от которой зависит ее дальнейший путь. Ей нужно отвлечься от земной жизни, а ты ее тянешь обратно своими слезами».
А я вот думаю, а ОН подготовился к этой встрече, что ОН ей сказал, вообще, было ли ЕМУ что сказать ей? Может они просто помолчали вдвоем на этой самой главной встрече. И сколько вот таких молчаливых встреч у него было?
- Как ты, АнзЕлика, тебе не больно?
- Нормально.
- Если тебе больно, то говори мне. Ты не должна чувствовать боли.
- Я стараюсь не чувствовать. Я...
- Тебе больно? - Дженни приостановилась и внимательно посмотрела на меня.
- Ах нет, нормально. Извини. Я в порядке.
Мерное постукивание лазера, шум кондиционера оказали на меня сонное действие. Я дремала, а в голове крутились мысли о боге, знаках, церкви. В середине нулевых в одну из моих поездок в Армению я оказалась в какой-то деревушке недалеко от Еревана. Был октябрь, прекрасная для этого места пора. Нам была обещана очень древняя церковь. Не помню сколько веков, да и не важно. Мы шли, шли, и еще немного шли между невзрачных каменных лачуг, свернули между сараями, прошли свинарник, завернули еще куда-то и, перешагнув грязное месиво из глины, оказались перед каменной будкой. Двери как таковой там не было, просто дыра в стене. Перешагнув то, что было порогом, я оказалась внутри. Камень, земля, и две дыры в камнях – одна как окно, одна как дверь. Старый пыльный бумажный листок с изображением Христа, несколько маленьких и тонких свечей в каменной грязной нише, обрывок спичечного коробка, пара спичек. Кто и для кого оставил эти свечи, я не знаю. Я зажгла одну.
«Наконец-то я у тебя в гостях, и мне не стыдно» - пробормотала я себе под нос, трогая кривые каменные стены, оглушенная неожиданной тишиной.
Страдания. Жизнь человека наполнена, пропитана ими как океаническая вода солью. Душевные, физические, они лезут из всех щелей, отнимая что-то самое главное. Радость жизни. Вкус жизни. Цвета жизни. Восторг творчества, желание создавать, любить. Они похищают жизнь, ставят ее под сомнение. Страдания во имя исцеления, во имя бога ставят под сомнение бога любящего как такового. Когда я страдала, когда мне было плохо, я не чувствовала бога. Звенящая пустота наполняла все вокруг. Бездна разделяла нас. Говорят, нужно ходить в церковь, но я его там не нашла. Зато я встретила в церкви и рядом с ней разных людей, которые говорили о нем. Они рассказывали удивительные вещи. Кто-то носил юбку, чтобы не разгневать его брюками, кто-то не ел мяса по семь недель, даже слов плохих не произносил. Некоторые отказались от секса, другие от своего лица, закрывая его тряпками. Я встретила таких, кто вытирал коленями пол в церкви, пил кувшинами святую воду, купался в ней, а вынырнув из нее, творил абсолютное зло, не сходя с места. Я всегда боялась заглянуть им в глаза. Там было столько святой пустоты. Зло принимало самые причудливые, абсурдные и невероятные формы. Оно являлось в виде учредителей банков, кабинеты которых походили на иконостасы. Учредители жертвовали деньги на реставрацию храмов, раздавали клиентам на новый год и рождество календари с изображением Богородицы и шоколадки, и даже собирали подарки на новый год детям-сиротам, но платили гроши своим сотрудникам, обманывали их, сокращали, искали лазейки, чтобы избавиться от беременных сотрудниц. Брали расписки с молодых девушек о том, что те обязуются не беременеть, а работать. Зло являлось в виде интеллигентных и образованных расистов всех мастей, которые могли всерьез и подолгу объяснять почему «мы белые лучше, умнее, красивее, образованнее и милее богу, чем они, не белые», в виде «порядочных» девственниц, которые себя берегли годами для одного, я так и не поняла кого, и проклинали женщин, наслаждавшихся жизнью, а как-то раз оно явилось в виде православных сталинистов. Порой у меня кружилась голова от такого многообразия. Зло, как будто смеялось. Оно подмигивало из-за каждого поворота. Но у всех этих лиц горе-праведников было одно общее – пустые, ничего не выражающие глаза, и они не радовались жизни, даже если были здоровы и богаты. Преступники, они отказались от жизни ради бога-рабовладельца.
Глупо бояться ада где-то там, в зазеркалье, когда рядом с тобой, по земле, своими собственными ногами ходит зло. Иногда оно подбирается так близко, что ты слышишь, как оно нашептывает тебе на ушко всякие гадости. Нелепо грезить об эфемерном рае, если настоящий здесь же, рядом. Но у раба нет возможности это увидеть. Он стоит на коленях. Оттуда плохой обзор. Раб божий! Почему ты раб? Если он так любит нас, то зачем ему рабы? Так кто же твой хозяин?
Рабство, духовное и физическое – это преступление против жизни, против Человека. Если рабство – физическое, преступник – рабовладелец. Если рабство духовное – преступник раб. Ибо он отказывается от бесценного дара – свободы.
Жизнь дана для того, чтобы жить. У нее столько граней. Надо успеть, надо много успеть. Надо испытать, больше испытать. Встретить, полюбить, разочароваться, пережить, опять встретить, снова полюбить. Надо делать открытия. Желательно каждый день. Но можно и не делать. Можно просто жить. Нужно обязательно кому-нибудь помочь. Помочь начать жить, выпустить на свободу хоть одного человека. И обязательно беречь детей. От рабства. Спасать их. Детей очень жалко. И любить людей. Есть такие удивительные люди, которых невозможно не полюбить, надо успеть их встретить. Не нужно причин быть Человеком. Жизнь сама по себе – причина.
Дженни закончила. Она сняла свои очки и стянула медицинские перчатки.
- Я не представляю, как бы я жила, если бы в моей жизни не было Бога! Ты совсем никогда его не чувствуешь?
- Дженни, я не представляю, как бы я жила, если бы в моей жизни не было Музыки! Жизнь без нее не имеет смысла. Да. У меня была соседка, пожилая библиотекарша. Когда я была маленькой девочкой, она приносила мне книги. Я их читала. Она обязательно спрашивала – понравилось ли мне, потом приносила еще. Мне было интересно разговаривать с ней. Они жили вдвоем с мужем. Когда он умер, она осталась одна. У нее была собачка. Маленькая такая. Так они и жили потом с собачкой. Каждый раз, когда я проходила мимо ее двери, я слышала Музыку. Как-то заехав на старую квартиру, я зашла навестить старушку. Она еле передвигалась. За чаем она призналась мне, что живет только благодаря Музыке. Тогда я не придала этому значения. Но теперь я это знаю. Понимаешь, Дженни, когда умерла моя бабушка, Музыка спасла меня от пустоты. Она убедила меня, что это не конец. Говорят, что абсолютной свободы и счастья не существует. Это не правда. Они есть в Музыке, всё в ней. Она счастливая и свободная. Ты не можешь ограничить ее, ты не можешь ее подчинить. Она особенная. Я думаю, они как-то связаны – Музыка и Тот, кто помогал тебе и твоей семье.
- Господь не оставит тебя, АнзЕлика! Он все время дает нам знаки. Ты просто должна их понимать! - и она повернулась к монитору, чтобы сделать записи о проделанной работе. Зазвонил телефон. Дженни ответила, что мы закончили.
- Could you get dressed in a next room, please? Next client got here earlier I expected.
- Yeah, sure. Do not worry. I am fine.
- And don’t forget to use the lotion! - она быстренько помогла перенести мои вещи в боковую комнатку, попрощалась, закрыла дверь и ушла встречать следующую клиентку.
Я выбралась из белого лабиринта. Расплатилась.
- Do you want to make the next appointment?
- Not today, thank you.
Жара достигла своего пика, стала просто невыносимой. Я постелила полотенце на сиденье, чтобы не обжечься, и села в машину, открыла окна, включила кондиционер. Мне предстояла важная долгожданная встреча. К сожалению, времени на эту встречу у меня было минут пятнадцать или двадцать. Если мне повезет, и на фривее будет пробка, то наша встреча продлится дольше. Я вставила диск, и музыка полилась в жару. С маленькой парковки я выехала на Гленоакс авеню, потом на Пасифик, и налево на сто тридцать четвертый, обратно на восток.