Если Богу угодно, то Бог и помогает.
И Бог может подождать…
Слава – это судьба.
Они явились сами по себе…
Увиденные в окружающем пространстве и прочувствованные внезапно образы просачивались сквозь него. Художник олицетворял из себя саму пустоту.
Но в одно из мгновений, в девственное сознание ворвались мысли. Приобретя словесную форму, они принялись за работу, смысл которой был неподвластен мастеру. Они перестали подчиняться, действуя без всякого намёка на законченность. Ему вдруг пришло в голову, что слов никогда теперь не будет хватать по той лишь причине, что сущность эта живёт в абсолютно ином измерении. Где сущее общается не при помощи звуков и слов, а чего-то иного. Может быть, синтеза таинственных звуковых и цветовых колебаний самой Ночи? Может быть…
- Может быть! Может быть! Может быть! - крикнул он, что есть мочи Ночи, заранее зная, что та не даст ему ответа.
А предела у Ночи нет. Она сама выбирает его.
Сплошная темень разверзлась, как пасть фантастического чудовища, чьё истинное обличье не дано было видеть никому из людей. Мгла не имела лица. Лишь пустота, вселенская и бесконечная, владела ею. Нескончаемо и беспредельно.
Не сумев выдержать натиска Ночи, художник отпрянул от открытого окна и упал ниц, на кровать. В нём всё внезапно изменилось и замерло.
И пришло время великой перезагрузки…
Каким-то потусторонним холодом повеяло отовсюду. Комната медленно поплыла, преображаясь то в призрачный силуэт бригантины с алыми парусами, то в какой-то странный далёкий морской пейзаж, обрамлённый островами и бирюзой воды. А затем метафорические изменения последовали с такой скоростью, что взгляд не успевал фиксировать внимание уже ни на чём. Комната фантонировала и изгибалась, теряя первоначальные очертания и контуры. И ей было мало. Желая охватить большее пространство, она становилась смыслом жизни художника, а не просто частью, без которой он мог бы существовать. Художник, заметив происходящие перемены, полностью отдался пришедшему ниоткуда порыву. И впустил в себя, смиряясь с неизбежностью ниспосланного свыше.
Через мгновение, материальная обыденность отступила, признав своё полное поражение перед тем, что настало затем. Целая гамма чувств подняла художника на новую, невиданную высоту. В подобное он не смел и верить, пугаясь заранее последствий от соприкосновения. Но вот, свершилось… Его закружило и понесло куда-то… В едином порыве растворились двери, ведущие в комнаты, где ждали загадочные миры, сокрывшие неисчерпаемые фантазии, к которым отчаянно захотелось прикоснуться. Постепенно миры покорялись. Продолжая лёгким, таинственным флёром наплывать в глубине комнаты, и проникая в уже изменённое сознание, не сумевшее вместить окончательно то, что мастеру так хотелось. И стирая то, о чём не следует знать…
Иными мирами были ненаписанные, но ждущие своего часа, терпеливо, как мудрые старцы у стен храма, картины. Будущие полотна, которые прославят художника и сделают имя известным.
Они возникали по-разному. Иногда не навязывая себя.
Но надо торопиться. Чтобы застать тот миг, прочувствованный кожей. И запечатлеть его в красках. Он представляет, как потрясающе это будет выглядеть. На чёрном фоне белым кружевом разольются краски. Нет, только его мастерство способно подняться на недосягаемую высоту. Только он сможет донести всё то, что уже витало в воздухе и ощущалось целым и неделимым на полотне. Запутанным в смысловые сети будущей картины. Только он сможет отобразить так полно, что, увидел. Прозревая… Руки художника трепетно сжимались и разжимались, мысленно он держал кисть, пока изгибы спирали не указали истинное предначертание. Только тогда картина зримо предстала и заиграла во всех своих красках.
И ему вспомнились слова учителя, которыми тот напутствовал когда-то, предугадав, что рано или поздно, но ПОДОБНОЕ произойдёт с его учеником:
Попроще если, без вуалей,
Попробуй истину понять:
Найдёшь прекрасней ты едва ли,
Чем жизнь всю кожей ощущать .
Истина заложена в последней строке, произнесённой мастером. И она прозрачна…
У художника, созерцающего чёрную пустоту комнаты, внезапно открылось особое видение. До последнего момента чувства его пребывали в некоем полукоматозном состоянии, почти клиническом, и оттого, требующем осторожности и внимания. Совсем, как к больному. Но неожиданно они проснулись, заговорили все разом, принимая его в свой клан и зовя постигать дальше неизбывную Тайну, ради которой он и явился в мир. Оживая и дыша, они отозвались в нём, зазвенев, как тончайшие струны. Струны непонятого ещё никем, волшебного и неисчерпаемого по красоте создаваемых образов, инструмента: СКРИПКИ…
Звуки…
Опять крещендо. И лишняя нота. Провал от каскада впечатлений.
То – чарующие звуки скрипки, напоминающей человеческий голос.
И тонкое кишечное волокно струны рвётся, а мелодия, в колдовском и чарующем празднике скрипки не попадает в волнующий ритм смычка. Она зависает где -то выше, облаком, и несётся вперёд, чтобы пролиться разноцветным каскадом-дождём звуков: ПА-ПА… ПАМ.
Воспоминания уносят художника всё дальше и дальше, в беззаботное детство, ушедшее безвозвратно. Он припоминает бурлеск исполнения и непостижимость звучания удивительного инструмента. В каждом колебании воздуха, наполненного игрой, сокрыта была какая-то особая глубина очарования. Неизъяснимая бездна любви и добра.
Музыкант долго, волнительно долго трогает скрипку. И вот она уже, изнемогая, рыдает у него на плече. И голос её срывается, становясь похожим то на стон подвыпившей шлюхи, а то на плач ребёнка.
Но это – как кто услышит. Кому что западёт в душу. Кому что привидится…
Ай, скрипка!
Кого только не спасала ты в тревожные ночи одиночества, когда и спать хотелось, а душа просила чего-то непознанного, чтобы раскрыться.
Кто только не влюблялся, слушая тебя, внимая твоему волшебному голосу, льющемуся незримым потоком с плеча старого Менделя. Туда хотелось заглянуть… Как это? Как это рождаются звуки… Каждый раз завораживающие или обжигающие, подобно страсти, ворвавшейся внезапно.
Ай, скрипка!
Умрёт Мендель и завещает тебя, напоследок, сыну. И тот уже будет ночами вот так же держать смычок и длинными гибкими пальцами, которые отец передал ему по праву родства, играть на скрипке, самозабвенно и трепетно нанизывая звуки на струны, уча любить тех, кто ещё этого не сделал. По глупости, или из-за тревожного, напрасного страха оказаться непонятым. Ах, что только не происходило потом из-за этого проклятого страха оказаться неправильно понятым. Но это всё потом, потом.
А сейчас… Только скрипка, только она тревожила воспоминания художника, вторгаясь в память его помимо воли. Тело не сопротивлялось даже,
становясь безвольным. Хотелось видеть море. Или лиман. Всё равно. Неважно. И плыть, не думая о том, куда вынесет волна. Плыть и слушать, слушать. Скрипку. И Ночь уже почти была не причём.
Ведь ночью или любят, или спят…
А скрипка и руки то расходятся, как от ожога, а то сливаются на плече юноши в одно целое. И вот это уже единый слаженный организм, чутко улавливающий гармонию звуков извне и воспроизводящий её так мастерски, что порой кажется – иного сыну Менделя и не дано. Да и не надо. Он тоже Мендель. Тоже. Музыкант, который признан и призван услаждать сердца других. Так гармонично смотрятся они вместе, суля новые, незнакомые и непознанные ощущения всем, кто их теперь слышит. Скрипач и скрипка.
Вечер замирает и тихо отходит, уступая место таинственной Ночи.
Всё вокруг кажется сказочным и необыкновенным.
Скрипач продолжает и продолжает играть.
А все вокруг слушают и слушают его.
И невдомёк, что скрипка живая.
И душа её тоже чего-то желает.
А скрипач только признан.
Он призван её охранять,
Чтобы потом, также, как его отец передать сыну по праву родства…
Ай, Скрипка!
И музыка льётся с его плеча, и кружит, то зависая, то паря в воздухе. Она будто бы и отдельно звучит, а будто бы уносит куда-то в манящую даль, из которой так не хочется возвращаться.
Там, возможно, сказочно хорошо.
И вдруг юноше чудится загадочный шёпот, проникновенно звучащий в Ночи:
Insolite … Insolite… Nuit …
Это как знак. Знак Ночи.
И только тогда он оставляет скрипку в покое и постепенно растворяется в сумраке.
- Ай, Скрипка!
Долетает до юноши сквозь шелест уходящих шагов. Но он не оборачивается, зная, что за ним уже пришла сама охотница Ночь…
Художник, подойдя к окну, понял, что прозрел и ощутил в природе те
новые оттенки, которые раньше, в обыденном восприятии ночного города, никогда не замечал. Они проходили сквозь него, не задевая… Художник внезапно осознал, что теперь, с этого самого момента, придётся жить и срастаться корнями с тем, что привнесла на своих тёмных крыльях загадочная Ночь.
Художник, движимый порывом принять этот благословенный дар, совершенно осознанно заключил, что увиденное за окном ему отчего-то напоминает супрематический Чёрный квадрат. С той лишь только заметной разницей, что он не был зажат в тиски определённых заранее рамок, а разлился в пространстве сплошной аморфной массой. В том, что человек только что обнаружил за окном, едва заметно промелькнула какая-то закрытость, глубинная тайна. Ему почудилось, что с каждой минутой мгла за окном нарастает и начинает источать новые оттенки, приобретая неожиданный ракурс. Словно дыша в ритм с ним, она куда-то звала. Потаённая беспросветность то манила, завораживала и притягивала, а то вдруг отталкивала, одновременно зарождая в душе неопределённость и таинственность. Затем, через короткий промежуток времени, она вдруг становилась совсем иной: замирала и не давала о себе ничего знать. Она перестала походить на себя саму в том восприятии, которое присуще было художнику до этой знаковой Ночи. Мгла удивительным образом присутствовала не только зримо, но и на ощупь. Она, существующая изначально сама по себе, стала ощущаться на всём вокруг и, словно заговорщица шептала художнику что-то. И он, всей душой устремившись вперёд, желал быть услышанным и принятым. Предчувствия его не обманули. Он получил ответный отклик. Однако беда живописца заключалась в том, что вербальное общение понятым оказалось одной лишь мглой… Сама Ночь по-прежнему пребывала в своём мире: загадочной и молчаливой, уклоняясь от желания человека застать её врасплох. Она живая и трепещущая, конечно, манила. И только…
Художник, действуя интуитивно, и сам не желая того, поддался сиюминутному порыву. Он страстно захотел остановить мгновенье, ниспосланное свыше заговорщицей и преподнёсшее ему лишь отголосок чуда; притронуться к ТОМУ, что сейчас здесь, рядом, наполненное чем-то посторонним, почти ускользало от ищущего, ненасытного взора. Он знал, что, следуя череде событий, обязательно пройдёт через ЭТО. Потому, не мог не осознавать и того, что с ним происходит нечто важное. Удержать, во что бы то ни стало, прежде чем ОНО исчезнет совсем, так и не раскрывшись никому до конца, растворившись в чём-то своём… Художнику стало от пришедшего осознания возможности воссоединения с ЧЕМ-ТО, что было выше его восприятия мира, о чём он не смел и помышлять никогда прежде, как-то вовсе не по себе. Он затрепетал от одной только мысли о том, ЧТО может показаться перед ним воочию, а он так и не успеет соприкоснуться. С посетившим его необычным явлением. Фантомом. И вот… Художник уже видел, представлял, как он ловит ускользающее мгновение и ощущает кожей хрупкую чернильную вязкость. Он закрывает глаза в истоме. Ему так сказочно хорошо в эти мгновения воссоединения с потоком чего-то нового и необычного, что он желает пребывать только с ним.
Неважно ЧЕГО.
- Insolite, insolite… Nuit…
Произносил он, поддавшись наваждению Ночи.
И вот он уже на седьмом небе от счастья. Взлетает, переполненный им.
Всё существо его – восторг и блаженство. Он упивается увиденным и ему хорошо так, как никогда и не было.
Наяву ли, во сне ли…
Художнику стало грезиться, как он познает само блаженство мира. Он почувствовал связь с чем-то величественным, строгим и достойным того, чтобы воспроизвести и затем поделиться. Чтобы о таинстве узнали.
Истину же видят те, кому дано.
И мастер сделал первым шаг навстречу Ночи, и протянул в трепетном порыве раскрытую ладонь, чтобы сразу и тут же воспарить к неизведанным далям. Высотам. До которых никому не дотянуться.
Ни до, ни после…
В тот самый волшебный миг художник был готов соприкоснуться с самим чудом…
Таинственным даром, уготованным даром.
Между тем НЕЧТО, то, что находилось рядом, так близко, что соседством пренебрегать уже было нельзя, вписывало теперь свою, отдельную историю в общее полотно под названием: Жизнь. Одновременно продолжая, как и Ночь, проваливаться во мглу, срастаться с нею, удивительным образом оставаясь её частью, и в то же время, давая полный реванш Ночи проявить себя и править всем, чем только она хотела, безраздельно…
НЕЧТО существовало своей, отдельной жизнью.
Художник давно убрал свою руку, продолжая, как загипнотизированный, всматриваться в наступившую мглу, и размышляя о смысле произошедшей с ним перемены. Но в чём состояла очередная загадка квадрата, и почему он разлился прямо на его глазах, мастер так в ту ночь и не сумел постичь. Его на короткий миг посетило прозрение, пришедшее в форме осознания того, что есть в природе вещей явления, которые понять и осмыслить невозможно. К ним можно лишь слегка прикоснуться, притронуться, став сопричастным, но никогда – окунуться с головой и уж тем более раствориться в непознанной никем глубине. Как бы ты того страстно не желал. Видения подобного рода возникают внезапно. И так же стремительно исчезают. Оставляя лёгкий шлейф совершённого для вечности призрачного действа, уходящего в никуда, и потому уже ожидаемого всегда и всегда поражающего внезапностью своего прихода. Для них не существует всё то, что придумал человек. Для себя, для своей услады, для утешения. В первую очередь, злополучных рамок, в которые он себя привычно вогнал. Они всё так же бесконечны, беспредельны. И вечны. По крайней мере, до тех пор, пока существует сам человек.
Открытие поразило его, затронув все фибры души.
Художник, представив глубину того, что увидел и ощутил, прошептал влажными от нахлынувших неожиданно слёз, губами те слова, которые первыми пришли в голову. Он стоял опустошённый и потерянный, не в силах предпринять что-то больше:
- СЛОЖНО ТОЛЬКО ТО, ЧТО В ТЕЛЕ.
ТЕЛО Ж ПРОСИТ ПРОСТОТЫ…
Невольное ночное бдение и усталость навалились тяжким грузом. Художник, чуть пошатываясь от невольного ночного бдения и усталости, отошёл от окна.
Ночь полностью поглотила пространство погрузившись во мглу и не оставив никаких шансов увидеть хоть что-то ещё.
Он наяву испытал невольный трепет, который вошёл в тело и проник по артериям в глубины подсознания. Трепет оттого, что сам он не мог знать заранее, сумеет ли повториться прочувствованное им хоть когда-нибудь снова. Единственное, что он принял теперь уже абсолютно точно: в последующем обязательно предстанет новая череда загадок, которые преподнесёт всё тот же мистический и непостижимый для осмысления Чёрный квадрат.
***
Всё, что возникало при взгляде, брошенном на улицу, не поддавалось
единой проекции осознания. Она не могла возникнуть вот так вот вдруг. Даже в качестве снизошедшего прозрения. Даже после длительной череды бессонных ночей в его ожидании. Это было только зёрнышко, маленькое, едва ощутимое, посеянное внутри него. Оно не могло так скоро превратиться в ро- сток. Требовалось длительное время и терпение. Культивирование и забота. Чтобы выносить образ и родить в сознании, а затем только перенести на полотно. На чистом должен появляться шедевр.
Иначе, зачем жить?
И художник испытал невыразимую по силе муку. Он сам превратился в росток. Так же жил, и так же умер, опав зерном, чтобы пророс следующий.
Метаморфозы продолжались, пока, спохватившись, мастер не задумался о главном, что выбрал для себя, и, став неотличимым от роденовского мыслителя, успокоился...
Но в сознании ли только рождается образ?
Скорее, он нависает, а может, парит, и художник, улучив момент, схватывает его на лету, преобразуя на полотне, но зреет всё-таки в глубинах подсознания…
Каждое творение, воспроизведённое в реальном мире, на поверку всегда оказывается выше знаний о мире самого художника. Художник может быть доступен, а его творение непостижимо. Редчайший мастер выходит из своего мирка, чтобы на короткий миг пребывать в мире запредельном, ИНОМ. Истинном. Том самом фантасмагорическом круге, который лишь отчасти приоткрывает мастеру, желающему отобразить то, что другим не пришлось, свою призрачную завесу. Назовём это явление неким ОЗАРЕНИЕМ. Внезапным ПРОСВЕТЛЕНИЕМ. Или, как-то по-другому. КАТАРСИСОМ, например. Или еще, к примеру, ТВОРЧЕСКИМ МОМЕНТОМ. В конце концов, не это важно. А то, что если хоть раз художник испытает подобное ощущение, то сила притяжения заставит его вновь и вновь возвращаться в схожие состояния. Так как лишь пребывая в них, он свободно творит. Саму жизнь представить наполненной без подобного рода внутренних исканий он уже не сможет никогда. Без возврата к тому, первоначальному состоянию внутреннего очищения, окружающее пространство не будет осмысленным и завершённым, как ещё одна бесконечная грань бытия миров, чьи вектора изредка, но всё же совпадут. Чтобы, соединившись затем в одной точке, выбранной Временем и Пространством, поймать искомый образ и запечатлеть на холсте.
Где-то в определённой точке зарождается чудо…
И каждый раз кто-то стремится его познать. И каждый раз ему это не удаётся…
Есть ли в том логика?
Есть. Это логика бытия всего сущего. Логика познания всего сущего.
Логика восприятия Красоты и Гармонии, как первоосновы всего, что существует уже и будет существовать ещё, но после.
Любому художнику известно, как «Отче наш», как азы, что Чёрный квадрат есть ничто иное, как тот самый противовес светящемуся кругу, представляющему собой обычное Солнце.
Впрочем, и не только…
Но что такое сам Чёрный квадрат, а тем более разлившийся Чёрный
квадрат – не знает никто. В состоянии прикосновения к постижению его, ви;дению, надо пребывать. А такое получилось лишь у одного.
Остальное – только повторение. Некие пазлы…
Помимо желания самого Художника, зрительный образ возник не случайно, а вследствие длительной работы над чувственным восприятием тех образов, которые уже жили самостоятельно в голове. Конечно, внутри него неустанно шла работа, происходило преобразование, которое неизменно заканчивалось состоянием, скажем, сходным с тем, которое испытывают японцы, сидящие у подножия горы Фудзи. Терпеливо наблюдающие и затем интерпретирующие то, что на них снизошло в те главные моменты их жизни. Моменты созерцания.
А чаще всего уходящие после многочасового просиживания молча.
Каждый, оставаясь наедине с тем прозрением, которое только что получил, созерцая великую Фудзи… Свою Фудзи.
Не важно, снизошло или нет на них откровение.
Схожесть ощущения той Ночи именно с таким видением могла прийти в голову только по одной причине – внезапного озарения и тут же вспыхнувшего желания запечатлеть на холсте пригрезившийся или действительно существовавший кусочек пространства. И художник, взяв в руки кисть и краски, не стал сопротивляться наитию. Он принялся во внезапном порыве отображать то, что подсказывало сердце.
Рука водила по холсту, создавая увиденные образы. Преобразуя их так, как только он и умел…
Долго, бесконечно долго тянулись минуты, часы, затем месяцы и, наконец, годы…
Вот уже и десятилетия канули в вечность.
А художник по-прежнему стоял у недописанного полотна, держал в руках кисть и водил ею по холсту.
И в ответ на его порывы рождались чудесные творения.
Но картины, о которой он мечтал когда-то, схваченная той Ночью, из-
под его кисти так и не родилось.
А он так скучал о ней… Не спал ночами. Грезил. Входил в состояние
изменённого сознания. Но, увы…
Были выставки, было признание его таланта. Была даже слава. Да, она
самая держала его за руку. И, подвластный её причудам, он, бывало, и сам
радовался, как ребёнок. Хотя и понимал, как она призрачна и мимолётна…
Но картина, пульсирующая и трепетная, настоящая и наполненная новыми, неизведанными, интуитивными загадками, та, которая могла бы прославить его и сделать имя известным на весь мир, так и не возникла на полотне. Так и не состоялась.
Она, будто ожившая материя, существовала вне его пространства. В воображении, в фантазиях художника кружил призрак ненаписанной картины. Но безжалостная и беспристрастная, она не хотела иметь с ним ничего общего и не давала возможности себя отобразить. На холсте. Трепетном и живом. Он мог вогнать в холст любой образ, но гений образа существует отдельно. Это абсолютно разные величины. Нереально перехватить и заставить субстанцию, свободную в выборе, работать на тебя. Её можно ощутить, призвать, чтобы затем преобразовать и запечатлеть. Художнику ли не знать об этом? Он так избирателен и чуток. Стремясь в неистовом порыве лишь туда, где возможен отклик. Но такое происходит, увы, крайне редко.
Оттого, подлинный Удел мастера – одиночество.
Мастер и Истина… Всегда где-то рядом. В общем потоке.
Художник, длинными ночами перебирая в уме возможности написания её, понял, что уровня, на котором она может быть исполнена, ему не достичь никогда в этой жизни.
Впервые за много дней и ночей он успокоился, удовлетворившись тем,
что послала ему судьба…
Так, картина, которой он всегда бредил, повинуясь закону самодостаточности, ускользнула от него уже навсегда.
Остался только лёгкий след грусти в глазах мастера и самоирония, звучащая в словах: «Ну, ведь не каждому…»
Но как он ошибался! Есть ещё подсознание. Которое куда больше желаний вовлечено в те энергетические законы, о которых он даже представления не имел.
Поэтому, когда художник засыпал, во сне загадочный разлившийся Чёрный квадрат продолжал манить, вселяя в него, теперь уже всё реже и реже, мечту о невозможном…
Картина художника-графика А. Сухина «Жизнь, которая пузырится и течёт».
2009 – 2015