В это время года среди красок осени, среди вкусностей и прочих радостей, и среди всегдашних простуд от холода, потому что на улице шесть градусов, а в доме пятнадцать, и при включённом обогревателе через три часа становится двадцать два, – среди всего, подходит так близко и просит обратить на себя одно воспоминание детства. Это впечатление. Оно собралось в детстве, годам к 10-ти, или раньше, из мультфильмов, песен, сказок в книгах и старых советских фильмов. Фильмы эти и книги – об Индии.
Индия здесь – понятие собирательное. Это Индонезия, это Кашмир, это когда слева – Аравийский полуостров, пески и оазисы, а справа – поднебесные горы, раскосые брюнеты и необычайная мудрость.
За спиной плещется Индийский океан, синий и ласковый, а в нем живут дивные морские чудеса и растут кораллы, и жемчужницы выращивают жемчужины невозможных размеров и цветов.
А прямо перед глазами – вечные древности Индии. Дороги там желтые и черные, красные и белые, и никогда не серые. Там густонаселенные города, деревни и джунгли. А в джунглях есть громадные территории, где не ступала нога человека. Там серые и красные пыльные скалы и черные распаханные плугом поля. И везде рядом с человеком животные и птицы, разноцветные и добрые. Злые тоже есть, это змеи и крокодилы, но они все где-то прячутся.
И даже бедные люди сыты и одеты в разноцветные наряды шелковые и хлопковые, и никогда – шерстяные, ведь там не бывает холода. Там можно разостлать шкуру буйвола прямо по глиняному полу и спать на нем, и будет тепло, и громадная, вдвое больше русской, луна цвета грейпфрута будет заглядывать в глаза из окошек, проделанных выше европейских. И в них нет стекол. В европейских окнах тоже века до шестнадцатого не было стекол, но там окна закрывали ставнями. От холода. Здесь – от солнца).
Глиняный пол – это у самых бедных, конечно. У прочих на деревянном полу настелены циновки и ковры. Стоят кувшины с шербетом. На больших металлических блюдах лежат фрукты с загадочными названиями, запах от них мешается с запахом цветов. Им в Индии и духов не надо, тем не менее духи придуманы тоже где-то здесь, и чай здесь, и шелк, и шестирукие боги.
У богов есть храмы. Они разные, из разных религий. Храмы один причудливее других, одни стоят на главных площадях посреди людных базаров. Другие в сторонке от шума, среди зелени и даже вообще вдали от людских поселений, где-то в горах, в джунглях, и туда приходят только те, кто действительно хочет вознести молитвы богам, а не только поглазеть и обменяться новостями. Часть храмов имеют одной из стен – скалы. Часть находятся под землей. И во всех - красивое и богатое убранство и прекрасные прислужницы и слуги.
Они поют стройными голосами гимны хозяевам людских чаяний, а для некоторых богов танцуют ритуальные танцы на бирюзово-лунно-белых-красновато-желтых мозаичных и бело-розово-мраморных полах и на бело-стального цвета диабазовых, и розовато-серых гранитных плитах.
У богачей, а их тоже немало, тоже есть такие полы, и все же и они устланы циновками и коврами. Коврами устелены также и спины коней, небольших и породистых, с умными темными глазами, черными гривами, черными губами.
И у всех здешних жителей - смуглая кожа и темные волосы разных оттенков черного, и у всех женщин, и девочек, и даже у старух на руках, на ногах, на шее, в ушах, на поясе и на голове навешаны звенящие и гремящие украшения, и трудно сказать, из чего их не делают, эти украшения. Часть их – это амулеты. Но амулетов мало, а злых духов много, и люди рисуют на теле узоры и отпугивают этой дополнительной красотой злых духов, и привлекают добрых духов, и удачу, и взгляды немногочисленных европейцев, у которых лупящиеся от солнечных ожогов красные носы и кисти рук: слишком поздно европейцы понимают, что от этого солнца надо закрываться всерьез.
Еще европейцы молчаливы, в отличие от местных смуглых жителей. Те все время то напевают, то переговариваются мелодичными голосами, а уж если они молчаливы, то при движении их наряды шуршат и шелестят, а украшения, если они золотые, серебряные, бронзовые, медные, стеклянные, оловянные и железные – позванивают и позвякивают, а глиняные, костяные, каменные и деревянные постукивают с тихим ритмом. Часто в такт стуку копыт осликов или коней, или буйволов, идущих шагом за теми, кто их ведет за ременные или, чаще, веревочные поводья.
Местные жители, индусы и индонезийцы, цейлонцы и пакистанцы не гуляют по своим городам и деревням просто так, от нечего делать. Они идут по делам, и почти всегда понятно, что это за дела: женщины несут воду в кувшинах, несут корзины, закрытые плетеными крышками, тючки на спинах, ведут детей за руку, мужчины несут мешки на спинах, везут на телегах более тяжелые грузы, иногда прикрытые холщовыми тканями.
Или они находятся за стенами домов и за высокими глухими глинобитными заборами. Глина эта от пыли и солнца очень быстро становится почти белой.
Окошек на дорогу в этих домах очень мало, они крошечные и забраны решетками. Сквозь них не видно ничего. Над пыльными заборами зеленеют деревья, плодовые и просто для красоты. Свешивается лиана с небрежно брошенной напоказ прохожему кистью винограда или цветущей гроздью. Слышен неясный шум из-за стен: это смеются девушки и играют дети, а старые женщины командуют ими. Изредка донесется повелительный возглас мужчины: даже бедняк у себя дома – хозяин. Но чаще звуков почти не слыхать, даровая глина для стен укладывается в пол-метра толщиной, закроют двери – и снова вместо звуков лишь дрожащее марево над белой дорогой. Воздух уже с одиннадцати часов раскален до предела, брызни водой – зашипит… Где-то не прекращается работа, где-то дети учатся читать, где-то угощают путников рисом, тушеным с мясом и овощами, но всё это за толстыми стенами, далеко от глаз, за белыми лабиринтами стен.
В глубине кварталов из-за таких же загадочных стен вечером доносится музыка и пение. Играют на местных инструментах, ничего похожего на европейские здесь нет. Голоса музыкальных инструментов еще диковиннее фруктов и цветов, загадочнее храмов джунглей, они впитали все это в себя, и голоса и повадки животных, как будто придуманных сказочником, и прекраснее лиц и фигур девушек в слоистых развевающихся покрывалах, и сильнее движений молодых воинов с жесткими руками, в которых блистает оружие, украшенное лучше всех девушек мира. Тот, кто не был в Индии, но хочет там побывать, должен слушать эту музыку: лучшего средства еще не придумали. Когда этой музыке подражают европейцы, у них получается очень занятно… но часто требуется дополнительный видеоряд, звук и запах, и в особенности вкус всего того, что растет только в Индии.
Как бледны слова, и как мало они дают, и как же много дает звук удара дерева о металлический гонг и треск зерен в деревянной гремушке, вибрация в воздухе медных струн, запах черной ванили и цветущего ананаса, вкус манго на языке, пощипывание красного перца, ощущение горячего воздуха всюду, даже в тени деревьев и стен… Они бледны, как солнце Европы, они туманны, как осень, о которой ничего не знают в Индии, где зимы отличаются от лета только тем, что в это время цветет лишь немногое из того, что растет, и идут шумные ливни. Как много дает лишь одно вежливое, предупредительное движение и легкая улыбка снисходительного индуса, и сдержанный жест – полный достоинства полупоклон со слегка прижатой к сердцу правой рукой – в этом движении видна неспешная, полная смысла и красоты жизнь, и ожидание того же от тебя – а ты, вечно спешащий европеец, гонящийся за химерами, только стараешься не показать своих неуверенных мыслей и противоречивых чувств жителю так называемой отсталой страны.
В европейских языках и мифах – только остатки древнеиндийского прошлого, следы, искаженные и преображенные, малопонятные. Бог знает как истолкованные учеными. Да и как их истолковать? Есть только неоспоримые истины: что древние Веды и слово «ведать» - однокоренные, что в мифах Индии есть бог ветра Прахлада (через А), что слово «Бог» и слово «Бхага» - одно и то же, «небеса» - это праиндоевропейские "набхаса", и так далее и так далее…
Наши предки пришли, спасаясь от метеоритных дождей или от ледникового периода, или от наводнений и землетрясений туда, где еще не было храмов, но были снеговые вершины над джунглями, и стали там жить, и не то принесли туда свой язык, не то восприняли тамошний, но жили долго и ушли обратно через несколько веков или тысячелетий, оставив после себя лишь общий праевропейский язык. Прочие следы стерли джунгли, слизал прибой синего теплого моря, заровнял всегда горячий ветер с плоскогорья Декан или успокоительный ветер с побережья Ганга.
А с собой забрали вечное смутное воспоминание о вечном лете, о стране, где среди медовых берегов текут молочные реки и булки растут на деревьях, где птицы разговаривают, и животные нянчат человеческих детей, где есть живая и мертвая вода, и самоцветные камни лечат от всех болезней, где камни показывают дорогу, и на деревьях цветут цветы размером больше человеческих ладоней, сложенных вместе, и растут яблоки - золотые.
Мое воспоминание, о котором я хотела сказать, вот какое.
Это страницы старых, больших, истертых в крошку еще задолго до меня детских книг, теперь утраченных. На них – стихи индийских поэтов. Они напечатаны большим шрифтом, ни строчки я не помню их них, и даже ни слова.
На левой странице разворота – несколько строк коротких стихов, а на правой странице – иллюстрации. Там деревья с огромными невероятными цветами.
Мне лет пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… я их листаю не летом, летом другие занятия. Эти книги раскрываются в холодное время года, свет брезжит за окнами еле-еле, отопления нет или его недостаточно, на мне колготки и шерстяная безрукавка, и мне не жарко. Что-то тихо играет в проигрывателе… мама на кухне, папа на работе, брат в музыкалке.
Про Индию есть еще рассказы, но там, хотя и очень хорошие картинки, но они черно–белые, и там индуски, с браслетами на полных руках, с лотосами под ногами, нагибаясь до земли, льют воду из кувшинов в громадные чаны с чем-то невероятно вкусным, с пряностями, которых у нас нет даже и теперь, а если и есть, так в тех сочетаниях, о которых мы и не догадываемся, чаны кипят на огне, во дворе, за высокими дувалами (не знаю, как «дувал» на хинди, а дувал – это среднеазиатский забор) - индуски с босыми ногами, а на щиколотках у них тоже звенят браслеты, и в волосах у этих смуглых, гибких, хотя вовсе не тонких красавиц с плавными движениями – розы и гиацинты, гибискус и панданус, лилии и цветки апельсина, маки краснее крови, а где-то там, за стенами, под цветущим платаном сидит старик (или он и не старик вовсе?), и курит из какой-то очень длинной трубки табак, или не табак, ведь это еще до открытия Америки! Ведь для того и открывали-то Америку… а нам-то - про пряности…), старик, с прикрытыми глазами, с легкой улыбкой, и это улыбка вовсе не счастья – это улыбка озарения и постижения, мудрости, в которой много печали.
Черно-белые картинки очень хороши, но те, с огромными цветами на деревьях, те лучше. Наши деревья, когда цветут, они - как большой букет. Мелкие нежные северные цветы прекрасны, но где они сейчас? А те, настоящие, те – индийские цветы, даже нарисованные, тянут так, что их невозможно забыть навсегда.
И когда на юге я впервые увидела цветущие каштаны и магнолию, и японскую мимозу, то первое чувство у меня было: так они не придуманы, я так и знала!
Было время, когда все эти книги оказались утрачены, и я стала рисовать фантастические цветы сама, мне было уже лет одиннадцать, рисовала акварелью и гуашью, и получалось здорово, но мне не хватало тактильных ощущений. Шершавая гуашь и даже легкая акварель – не блестящие, не глянцевые, не шелковистые, они не имеют ни толщины лепестков, ни их неощутимой тонкости, ни пыльцы на кисточках тычинок, они не прозрачны на свет…
Те, в книге со стихами – всё это имели.
Цветы самых непредсказуемых форм, и их цвет самый разный. Есть, как белые летящие птицы. Есть, как несколько роз, только цветущих букетом, и всех цветов и оттенков, в том числе - голубые. Есть, как наш северный березка-вьюнок, только раз в сорок крупнее, у него мощные лепестки и яркие густые тона: оранжевые, лиловые, густо-бордовые, ярко-рубиновые. И свечи-соцветия, розовые и белые, и шары-соцветия, желтые и цвета топленого молока с шоколадно-розовыми прожилками, и почти черные грозди-соцветия каких-то лиан.
Какие же у них ароматы? Как растет корица, как цветет гвоздика? На картинке есть цветок несимметричной формы, вместо лепестков у него – хвост павлина, цвет его ярко-красный снизу и ярко-желтый сверху, и все это в темно-зеленом коконе листьев, и размером он не меньше моей головы. Каждый лепесток не меньше моей ладони, есть цветок с шестью лепестками, есть с четырьмя, но зато собранные в грозди, у них пастельные тона, нежный тонкий аромат… Есть бело-зеленоватые, то ли это цветы, то ли все же листья? Но из середины зеленоватой розетки растет длинный алый с черными пушистыми пупырышками на вершинке стебелек, белый к середине длины, может быть, он и есть – цветок? Есть какие-то с загибающимися на концах лепестками, кудрявые, махровые.
И у всех у них нежные, притягательные ароматы. Духи кажутся по сравнению с ними слишком грубыми. Моя мама как раз любит ароматы тонкие, еле уловимые, не кричащие. Впрочем, индийские цветы и их запахи - разные, как и духи, есть такие, которые, как вкус сахарной ваты посреди лимонного чая. Как ударные посреди флейтового соло. Как густой шоколад среди нежного молочного коктейля. Как буги после блюзов, как танго после вальсов. Как духи хорошего качества. Когда вырасту, я буду любить их все, кроме тех, в которых есть синтетические составляющие, потому что на некоторые их них обнаружится идиосинкразия. Натуральные масла заменены теперь в духах на синтетику да и вообще – всё, или почти все заменено на суррогат, и мы все привыкли к этому. Это сделали, пока я вырастала. Вот только мы все равно знаем, где – натуральное. Где - настоящее. Я помню то время, когда было настоящим всё, и книги, и музыка, и одежда, и всё, всё.
А теперь я включу себе - «Кашмир» Лед Зеппелин, и «The Еnd» Моррисона, во всех вариантах исполнения, и завершающую композицию с немудрящим названием «Сигналы» из альбома двенадцатого года Шклярского – и всё это оттуда родом, из этих книг с картинками… это всё – тоска Европы по Индии, Орфея по Эвридике, Адама по Эдему….
А тогда была у меня пластинка "В Городе змей", о стране в глубине земли, а страна эта располагалась на коре гигантского перевернутого дерева, растущего не вверх, а внутрь земли, и там пели морские раковины и ситар, и пластинка эта есть – и оцифрована, да только зачем, ведь она полностью отпечатана в моей памяти.
«In my time of dying»
9 октября 2014