- Воля ваша, сударыня. Но тогда получается, что целование рук унижает и мужчину. Ведь если мужчины и женщины равны, следовательно, то, что унизительно для одного, необходимо унизительно и для другого.
- Что за нелепость? С чего это женщина должна целовать руки мужчине, если он, конечно, не святой отец (я, впрочем, считаю, что религия — это вреднейшее и омерзительнейшее суеверие). Конечно, мужчина, заставляя женщину целовать себе руки, унижает и оскорбляет ее.
- Вас послушать, так окажется, что женщина имеет какое-то исключительное право быть униженной и оскорбленной. Неужели за это вы боретесь?
Сашенька решила-таки вывезти меня к Резняковым. Мы сидели на веранде в окружении трех резняковских девиц и пили чай со свежей малиной. Говорившая — Аделаида — высокая, худощавая, смотрела на меня сквозь пенсне с плохо скрываемой надеждой. Руки она прятала под столом. Я мысленно обнажил её худую, вытянутую шею, сутулые костлявые плечи, плоскую грудь, прибитый зад, тощие конечности с масластыми коленями; представил, как безнадежно бьюсь об её жесткие бедра, а она лежит с плотно стиснутыми ногами и плохо изображает страдания. Я задыхаюсь, покрываюсь липким потом, жду её кончины так, словно она должна оставить мне наследство, а она все никак не может скончаться! Ведь такую - ежели разъеть - нипочем потом не ублажишь, ибо лежит она как сырая колода. Двигаться почитает куда ниже своего достоинства. Её кулаком бы! Она хоть и тощая, но бедра имеет широкие, а кисть у меня небольшая - влезет. Да только, дура, не даст, решит, что это унижает женщину как человеческое существо.
- ...вредные, отжившие своё предрассудки, выдуманные мужчинами для того, чтобы унизить и подчинить женщину: жена, дескать, должна служить мужу, слушаться его... и так далее. Напротив, это мужчина должен служить женщине, матери его детей, хранительнице домашнего очага, мудрой советчице, доброй утешительнице...
- И так далее. Я понял вас, сударыня. Современная женщина, подобная вам, уже не хочет служить и подчиняться — она хочет властвовать и владеть. Владеть безраздельно! Для этого она зачастую выбирает себе в мужья того, кто гораздо беднее, проще, слабее, глупее её - того, кто заранее ниже. Муж мальчик, муж слуга из жениных пажей - высокий идеал московских всех мужей! Но ей и этого не довольно! Ей надобно превратить и так несильного мужчину в тряпку и регулярно мыть им полы в людской, вымывая из него последние остатки мужского достоинства! Тряпку любить невозможно, толку от нее нет никакого — пачкает руки, путается под ногами... но выбросить жалко — своё же! Естественно, всё бремя ответственности и забот ложится на жену, и она, как крепкая тягловая лошаденка, терпеливо вывозит это на себе, подставляя шею, хребет, потому что руки у нее заняты — в руках она крепко держит тряпку. При всей её властительности она находится от тряпки в сильнейшей зависимости, готова вытерпеть буквально всё, потакать любым прихотям, капризам etc... а тряпка за свое унижение мстит изощренно. Прелестный аксессуар, не правда ли? Как ни странно, им любят украшать себя многие женщины, причем умнейшие, достойнейшие женщины!
Аделаида, места себе не находившая во время моей тирады, ответила с раздражением:
- Из-за таких, как вы — деспотов и ретроградов — женщины до сих пор ограничены в своих правах!
- Помилуйте! Я за свободу и равенство... во всем!
- Свободу? - томно протянула Mari, близоруко прищурившись распутными масляными глазами, - Как вы себе это представляете? Вот вы собираетесь жениться... А что, ежели женушка ваша изменять вам начнет? Свободно? Как вам это покажется?
Полчаса назад я имел её в саду за шпалерами: сзади, стоя, задрав юбку. Сквозь просветы в листве мы видели остальных гуляющих, слышали их голоса, а за нами с интересом наблюдал садовник. У нее был мягкий прохладный зад и теплое упругое лоно. Она умело подмахивала, помогала себе рукой, красиво сдерживала стоны, то запрокидывала, то опускала вниз белокурую голову. На ее полной белой шее все еще алел отпечаток моих зубов.
- Свобода, любезнейшая Мария Ивановна, заключается в том, чтобы не мешать другому поступать так, как сам хотел бы. Это первая заповедь либертинажа. Ежели я храню своей супруге верность, то я вправе требовать, чтоб и она была верна мне - даже и в мыслях. Если я грешу исподтишка — пусть и она скрывается. А если я предаюсь открытому разврату... что ж, она вольна поступать также: в качестве моей ученицы или учительницы, со мной или без меня... Как ей угодно.
- А каков будет стиль семейного общения все-таки выбираете вы! - подловила меня Аделаида.
- Почему же? Разве не возможно совместное решение? Договор, в конце концов?
- Eugene, - вступила Сашенька, - ты говоришь ужасные пошлости! Это ведь прошлый век! Ты безнадежно устарел, мой бедный вольтерьяниец! Отношениями в браке управляют бессознательные желания, а вовсе не разумный договор. Желания же столь многоразличны и противоречивы! Вы можете хотеть и не хотеть одно и то же в одно и то же время...
- Но не в одном и том же отношении!
- Неважно! (Оставьте в покое Аристотеля). Главное, что вы не властны над своим выбором. У вас возникает лишь иллюзия свободы.
- Потрудитесь разъяснить вашу мысль, кузина.
- С удовольствием! К примеру, я хочу съесть еще малины. И в то же время опасаюсь, как бы она не сделала мне изжоги. Есть иль не есть — вот в чем вопрос?
- Это ваш свободный выбор.
- Нет, мое решение заранее предопределено. Мне может казаться, что я рассуждаю рационально: ах, нет, не нужно больше малины. У меня наверняка сделается изжога. Хотя... Малина скоро закончится. До следующего лета я буду лишена этого удовольствия... А чтобы не было изжоги, я попрошу у моих очаровательных хозяек топленых сливочек. Будьте так любезны, Аделаида Ивановна!
- Ах, конечно, милая! - пошла распорядиться старшая Резнякова, и вскоре Сашеньке подали горшочек с густыми топлеными сливками, на поверхности которых запеклась румяная пенка. Сашенька положила сливок себе в тарелку, сверху насыпала вдоволь переспевшей сладкой ягоды и стала деликатно кушать ложечкой.
- Вы думаете, я сделала свободный выбор? Отнюдь. Он был предопределен моими привычками, установками, убеждениями, а они, в свою очередь, обусловлены внешней средой, которая воздействует на мои рефлексы. Я обусловлена насквозь, а вы говорите о какой-то там свободе.
- И вы, очевидно, совсем не несете ответственности за свои поступки? В всем виновата среда?
- А также четверг, пятница, суббота и воскресенье. Да, mon cher. Я не могу противиться неизбежному.
- Как это мило, кузина! А как удобно! Право, эта философия вам идет. Позвольте мне ваших сливочек.
Я взял дивное лакомство и подошел к молчащей дурочке, от которой безжалостные сестры убрали сладкое на самый дальний конец стола.
- Лизонька, дитя мое, откушайте!
Она подняла на меня свои прекрасные бараньи глаза. Какое милое доброе животное! Я обнял спинку ее стула, нагнулся к ней гораздо ниже, чем это позволяют приличия, и поднес ложку к румяным пухлым губам.
- Мне изюм нейдет на ум, цуккерброд не лезет в рот, пастила нехороша без тебя, моя душа.
Она вся зарделась, но не от стыда — такие сложные чувства, я полагаю, были ей недоступны — а от вожделения. Пугливо покосилась на сестер (Аделаида еле сдерживалась, Мари состроила презрительную гримаску), снова перевела взгляд на меня. Я заметил, что ноздри ее расширились: она вдыхала мой запах, по-своему оценивая, можно ли мне доверять... и наконец слизнула малиновый десерт влажным красным языком.
- Кушайте, милая, на здоровье!
- Наша Лиз - сама непосредственность, - с нервным смешком пробормотала Мари.
Съев лакомство, Лизонька посмотрела на меня доверчиво и благодарно. Молочная капля стекла у нее из уголка рта.
Наверное, её можно приучить хорошо сосать.
- Полноте объедаться, demoiselles, - прервала неловкое молчание моя кузина, - давайте-ка сыграем в какое-нибудь petite jeux!
- Какое? Какое petite jeux? - оживились сестры.
- Я знаю новое и великолепное petite jeux. В него сейчас играет весь Париж. Правила простые: все сдают ведущему фанты, он вытягивает одну и говорит, что этой фанте следует рассказать. Ежели кто не хочет говорить, пусть снимает с себя один предмет одежды. Туфли, чулки, подвязки считаются за один.
- А какую историю? - спросила Аделаида, задумчиво оглядывая свой туалет.
- Конечно же, амурную, дорогая! Какую же еще?
Сашенька выбрала себе из колоды трефовую даму, Мари взяла червовую, Аделаида — бубновую, мне дали вальта, а Лизоньке — шестерку. С лукавой улыбкой кузина перемешала за спиной карты и, вытянув одну, проговорила:
- Эта фанта пусть расскажет нам про свою самую смешную любовь.
Высоко подняла, показывая всем. В руках у нее была бубновая дама.
- Ах, как мне не везет, - засуетилась Аделаида, - пожалуй лучше я сниму... - потянулась она к платочку, но вспомнив про свою худую шею, передумала, - Или нет, извольте, расскажу что-нибудь... Что бы такое рассказать?
- Расскажи, как ты в поповича влюбилась, - насмешливо посоветовала Мари.
- Да как ты смеешь? - покраснела от гнева Аделаида, - Да кто тебя просил? Вечно ты лезешь не в свое дело!
- Я помню, как вы с ним в классной запирались, - продолжала насмешничать Мари, - догадываюсь, чем вы там занимались...
- Прекрати! Немедленно! А не то я...
- Вы нас интригуете, Аделаида Ивановна, - промолвила Сашенька, - мы все с нетерпением ждем вашего рассказа.
- Извольте, я расскажу. Только пусть эта!.. меня не перебивает. Вовсе он был не попович. То есть, конечно, по происхождению он был поповский сын, но сам по себе - студент. Ходил к нам пять раз в неделю: перебивался, по бедности, домашними уроками. Мари была совсем маленькой, глупенькой, ничего не понимала - только пакостить умела. Её за это секли постоянно. А я была совсем уже взрослая.
Звали студента Покровский. Удивительный был человек! В его слабом, болезненном теле горел страстный, решительный дух. Он был социалист. Да, социалист! Не пугайтесь этого слова. Если бы вы знали, какие прекрасные идеи, какие умные мысли роились в его светлой голове! Он говорил, что в будущем обществе все браки будут отменены, и все мужья, все жены, все дети будут общими. И не будет ни богатых, ни бедных, ни умных, ни глупых, ни красивых, ни некрасивых, а все будут одинаковыми. Я тогда спросила: «А как же мужчины и женщины? Они тоже будут одинаковыми?» - «Конечно, - ответил он, - они и есть по натуре своей одинаковые. А если вы мне не верите, то я вам хоть сейчас могу преподать урок практической анатомии». С этими словами он запер двери классной комнаты и плотно задернул шторы... а потом совершенно спокойно при мне разделся. Настоящий ученый, истинный учитель! Ради науки, ради просвещения он был готов на всё! Он стоял передо мной, не стыдясь хилой своей наготы, впалой груди, кривых ног. Я преклонила колена перед величием его свободного духа. Его багровый, налитый кровью орган резко контрастировал с болезненной бледностью кожных покровов.
- Осмотрите его, можете потрогать, — разрешил Покровский.
Прикосновения моих холодных рук заставили его поморщиться, однако он терпел это и даже позволил моим пальцам расправить складочки крайней плоти. Я в первый раз видела мужской половой уд, и, надо сказать, в нем было что-то непреодолимо притягательное. Он был такой тяжелый, горячий... он был так близко от меня, что я почувствовала легкое головокружение. Покровский откашлялся, поправил пенсне и произнес:
- Если вы теперь соблаговолите снять свою одежду, я объясню вам, что различия между мужчиной и женщиной имеют чисто внешний характер, а внутри они до крайности схожи.
Мне мешала робость и стыд, но я не могла выказать себя недостойной своего учителя. Зажмурив глаза, я кое-как стащила с себя платье и нижнюю рубашку.
Покровский подошел ко мне и принялся тыкать своим холодным пальцем мне в живот, показывая, как расположены женские органы:
- Здесь находятся яичники. Яичники у женщин соответствуют яичкам у мужчин: они выполняют ту же функцию, только находятся внутри тела; матка соответствует мошонке, — проговорил он в наставническом тоне и, пользуясь правом учителя, коснулся моего самого тайного места, — срамные губы, — он оттянул их, перебирая, — подобны крайней плоти...
Ноги мои подкосились, и я снова упала на колени. Дышать стало тяжело. Голова моя клонилась, словно ее притягивало каким-то магнитом. Сама не знаю как я встретилась с ним губами и поцеловала...
- Можешь взять... - изменившийся голос его оборвался. Одной рукой он приставил свой орган к моему рту, а другой притянул за затылок. Его руки дрожали. Я помню, солоноватый вкус и дурной запах, но именно это казалось мне тогда необъяснимо приятным. Покровский вцепился в мои волосы, но я не чувствовала боли. Он толчками входил мне в рот, упираясь в небо, не давая дышать, а у меня и мысли не возникало ему противиться. Ему было тяжело и, наверное, больно, потому что он стонал сквозь зубы. Я так хотела помочь ему, как-нибудь облегчить его страдания! Вдруг что-то лопнуло или прорвалось в нем. Тугая соленая струя ударила мне в рот. Я чуть не захлебнулась от неожиданности, а потом проглотила обжигающую гортань жидкость...
Покровский поднял меня с колен и поцеловал в лоб. А потом не спеша принялся одеваться. Он не смотрел на меня. Мне вдруг стало невыносимо горько и обидно. Отчего? Я тогда не умела толком это объяснить, но мне показалось, что меня лишили чего-то самого лучшего и прекрасного, чего-то принадлежащего мне по праву. Лишили незаслуженно и жестоко. Я закрыла лицо руками и зарыдала.
- Ну что вы... что ты! - Покровский ласково отвел мои руки от лица. Он уже успел полностью одеться. - Здесь так холодно... Не плачь! Я сейчас тебя утешу — также, как ты меня.
Он подвел меня, все еще рыдающую, к столу, и заставил лечь на него, а сам сел рядом на стул и принялся целовать меня в самое сокровенное место. Ах, как он меня целовал! Как будто любимую драгоценность! Никогда я не чувствовала себя такой дорогой — ни до, ни после, и, верно, никогда уж и не почувствую. Ах, как он меня целовал! Я себе руку до крови прокусила, пытаясь не кричать!
Больше я его никогда не видела. На следующий день он заболел, а через две недели умер в горячке. Видимо, простудился все-таки тогда в холодной классной. А если бы он не умер, я бы с ним сбежала, наверное сбежала бы, потому что он ценил в человеке внутренность, а не внешность! Пошла бы с ним в учительницы, стали бы вместе детей крестьянских учить. Все лучше, чем сидеть тут с вами и ждать, пока какой-нибудь пустозвон соблаговолит взять меня с батюшкиными деньгами!
Аделаида закрыла лицо руками и зарыдала.
- Вместо того, чтобы рассказать о вашей самой смешной любви, вы рассказали нам о самой грустной. С вас штраф, милочка.
Сашенька подошла к ней, одним рывком сдернула с её тощей некрасивой шеи косынку и перемешала оставшиеся карты.
- А эта фанта пусть расскажет нам про свою самую порочную любовь.
Она вытащила даму червей.
Мари тихо засмеялась своей мягкой грудью.
- Самая порочная любовь у меня была к моему отцу. Когда я была маленькая, - она выдержала долгую эффектную паузу, - батюшка порол меня каждый божий день. Утром, по обыкновению, в *рочный час я входила для утреннего при***ствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день я входила и каждый день молилась о том, чтоб это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской п***еный старик слуга тихим движением встал и шепотом доложил: «П****уйте».
Из-за двери слышались равномерные звуки с****а. Я робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Отец *****ал за с****ом и, оглянувшись, продолжал свое дело... Он никогда не бл********ял своих детей и только, подставив мне щетинистую, еще не бритую нынче ***у, сказал, строго и вместе с тем внимательно-нежно оглядев меня:
— Здорова?.. ну, так ***ись!
Он взял *****дь... п**анную его ***ой, и подвинул ногой свое ****ло...
Мое лицо покрылось красными пятнами при виде пи***а. Я торопливо взяла его и пригнулась к нему...
— Ну, сударыня, — начал отец пригнувшись близко ко мне над *****дью... Я испуганно взглядывала на близко от меня блестящие глаза отца; красные пятна переливались по моему лицу... Виноват ли был учитель, или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у меня мутилось в глазах, я ничего не видела, не слышала, только чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы мне уйти поскорее из ******** и у себя на просторе по**ть зад**у. Отец выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал ****ло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не раз*****иться, и почти всякий раз *****ился, бранился, а иногда ****ял *****дью.
Я ***блась о***том.
— Ну, как же не дура! — крикнул отец, оттолкнув *****дь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, про***ся, до*****лся руками до моих волос и снова сел.
Он придвинулся и продолжал ****ование.
— Нельзя, *****а, нельзя, — сказал он, когда я... уже готовилась у***ить, - мат*****ка великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится — слюбится. — Он потрепал меня рукой по щеке. — Дурь из головы выскочит.