Дневник I-1д Тревога блоковская
Питер
Были в гостях у Саши Михановского, занимались стихами, я читала стихи моего приятеля поэта Вити Мамонова, чтобы Лютя их полюбила. Саша со всеми ровен, спокоен, заботлив. Отдал мне для утепления свой чёрный свитер Гамлета, пошёл нас с Гришей провожать.
Полночи проговорили с Лютей. Белла Гольдштейн-Усвяцова красивая и печальная. (Сейчас Белла живёт в Иерусалиме с дочерью Ириной и внуками).
Ребячусь, прислушиваюсь к своему голосу, вглядываюсь в зеркало, хочу всем нравится.
Лютя бесконечно женственна. Света Воронина прелестная, чистая, тихая, светлая.
Света познакомила меня с Толей Салымовым. По дороге в кафе Толя купил нам гладиолусы и розы. Он рассказывал о себе, голос у него немного вульгарный, он восхвалял свои добродетели. По моей просьбе он прочитал Цветаеву, только любовную лирику. Потом стихи читала я, он многого не знал.
Видела Мишу Пчелинцева, знакомого или друга Кости Кузьминского. У него очень мягкие черты лица. Костя Кузьминский обаятельней его в 100 раз.
На дне рождения Гриши Света Воронина говорила мне: “Винни, Винни не уезжай”. Я сказала ей, что она должна быть сильной. Она плакала, потом успокоилась, Саша Михановский поддерживал её. На вокзале я сказала Свете: “А теперь веди себя так, чтобы тебя никто не жалел”. Она гордо посмотрела на меня и стала выпытывать, кто жалел её. Салымов пошёл договариваться с проводницей, мне не удалось выяснить у него, сколько он заплатил денег за меня проводнице. (Билета у меня не было).
На площадке тамбура я стояла и смотрела на всех, меня провожающих. Лютя плакала, Белла смотрела влюблёнными глазами. Салымов быстро ушёл, поцеловав мне руку.
Общение с людьми меня возбуждает, как кофе. Я очень кривляюсь.
Москва
Была в гостях у Алика Бобровского после разговора с ним по телефону, он был со мной приветлив. Его глаза не таят тепла. Рассказала ему о Михайловском, о Толе Давыдове. Мы слушали рассказы Зощенко и джаз по магнитофону. Он угостил меня апельсинами и мороженным. Мне было спокойно, я легко простилась с ним. Но позже мной овладела тоска, и ничто не радовало, ничто не обещало исцеления и покоя.
Таруса
Я приехала в Тарусу. Чувствую себя сосланной в ссылку. На душе мрак, Ангельские сонмы в облаках чудятся. Хочу свободы, но что я буду делать с ней, куда дену её?
Во мне нет ни тепла, ни страсти. Одна слабость, принимающая вид добродетели.
Всякая тоска по Алику во мне от потребности любить.
Пели с Олей Наседкиной. Читала Апдайка, гуляла в лесу. После чая спор с Натальей Львовной, я вышла победителем. Ко мне приходили слова, которыми я доказывала свою правоту.
Когда гуляла, опять удивление перед жизнью, неверие, что она может исчезнуть. Философ Василий Васильевич Розанов тоже так удивлялся.
Днём спала на раскладушке. Представила себе, что с неба спускается облако, обнимает меня и возносит, я заплакала, так мне это показалось диковинным и прекрасным.
Оля Наседкина, внучка Натальи Львовны пришла меня будить, смотрела, смотрела на меня, и вдруг как бросится меня целовать, а я – её. Откуда у неё такие приливы любви? Удивительное она дитя.
Нашла себе посох в лесу. Мысленно делюсь с Аликом всем, что вижу.
О, если бы с каждым днём становиться добрей.
Дни убегают от меня, пробегают надо мной, семенят, как маленькие облака. Не за что зацепиться памяти, вспоминая прожитый день.
С каждым годом всё больше литературщины в моих записях, (влияние Блока) всё меньше своего.
Восторженность сменилась трезвостью. Восклицательные знаки оледенели. Никто меня не согреет, никто не сделает меня больше прекрасной.
Оля Наседкина спрашивает меня: “Почему ты грустная? Тебя Алик не любит? Ты скажи мне, я никому не скажу, ну, пожалуйста, Галя”.
Может быть, приедет Алик. Космический страх овладевает душой. Лучше бы не приезжал. Лучше умереть – чем увидеть его – так страшно, беспомощно, беззащитно. Чувствую себя ничтожной перед лицом любви.
Наталья Львовна говорит: “Займи себя делом”. Будто я бездельничаю, будто дела заменят мне любимого. Какая смешная и страшная жизнь.
Разрывающее душу одиночество.
Ночная лёгкость пера.
Когда бы Вас могла я ненавидеть.
Звуки ночи и безвестие о Вас.
Где смотрите на небо,
Слушаете ночь, читаете книгу?
Где смотрите на друзей? – Без меня.
Я так бедна, как трудно Вас любить, -
Ничем ни помочь, ни утешить,
Ни облегчить Вашу жизнь.
Знать, что Вашего взгляда не будет,
Вашего голоса не будет.
Вас никогда не будет со мной.
Почти отрадно это неверие. Это отрицание.
Как звать Вас? Где искать?
Какими именами нарекать,
В каких забытых книгах,
В каких отражениях, в каких реальностях?
Как приблизиться к Вам?
Как Вас помнить всегда,
Узнавать, оберегать?
Ходили купаться с Федей и Аликом. Приехал-таки. В воде у него очень милое, красивое лицо, огромные глаза.
Когда прощались с Аликом, я обратила внимание на то, что у него был особый взгляд - внимательный, испытующий. Я спросила о его планах на лето. Я не чувствую к нему ничего, кроме желания быть с ним рядом, узнать его, полюбить, помогать ему, опираться на него. Это неосуществимо, вероятно, и это то многое, чего я хочу.
Глубокая печаль обнимает меня.
У Дружининых вчера пили. Меня не позвали. Я чужая, никому не нужная. Так узник ждёт казни, как прихода любимого человека – я.
Федя всецело завладел Аликом. Всё идёт, как я и предполагала. Не поговорю с ним и не нагляжусь – и не надо. Нет сил больше обольщаться.
Чувство долга, справедливости, привычки, терпение – не заменяют любовь. Редкие минуты этого чувства – счастливейшие, оправдывающие слепые сны мои. Всё моё веселье – напускное. Мне не смешно.
Алик меня изумляет своим простодушием и откровенностью. Глубок ли он? Страдал ли? У него удивительная естественность.
Дикий ветер в Тарусе. Думаю о вине и невинности людей, о воле Бога. Нет уже уюта, грозность и ветер вошли, тревога блоковская.
Любимый! Серебряным пером напишите на белоснежной бумаге об озёрах и облаках Петербургских. Ветер расписывается по воде нотными крюками. Поёт колыбельную звёздам. Укачивает месяц в небесах. Уносит наши души в разные стороны, не давая опомниться, оглянуться, узнать. Не узнанной, забвенной должно мне остаться. Стремиться к Вашей простоте и не достигать её.
В Поленово был концерт, альтист Федя Дружинин играл Баха, я прочла Пастернака и Арсения Тарковского, Лидия Мезенцева пела романсы, поэт и археолог Валентин Берестов прочёл отрывок из пьесы Майкова, Ольга Васильевна Поленова рассказала о традициях Поленовского дома. Дети играли пьесу, сочинённую Елочкой Поленовой, они были одеты в костюмы дам и рыцарей. Я была суфлёром.
Фёдор Дмитриевич Поленов (внук художника В.Д. Поленова) читал свой рассказ, потом я и Валя Берестов опять читали стихи.
Ужинали в кухне. До третьего часа ночи Валя Берестов тешил нас тем, что изображал Алексея Николаевича Толстого, Наума Коржавина, Маршака. Спали на сеновале.
Завтрак на террасе. Разговоры и смех без конца. Я грустнее, спокойнее и молчаливее всех. Истории, анекдоты, рассказы, импровизации, твист, шейх. Наконец, без детей пошли в Бёхово, были на кладбище на могиле художника Василия Дмитриевича Поленова. Таруса оттуда видна, как на ладони. Обед с водкой. Музыка Вивальди.
В Тарусу шли пешком. Нас проводили Ёлочка Поленова (внучка художника Василия Дмитриевича Поленова, дочь Натальи Васильевны Поленовой и композитора Анатолия Николаевича Александрова) и Берестовы - Валя и его жена Лариса.
Долго-долго плыла по Оке - в облака, в просветы между ними.
Гуляли с Лютей и её дочерью Леной вдоль реки мимо лип, дубов, вётл. Обратно я долго несла Лену на руках, прижимая её к груди, и сердце моё капельку отогрелось.
Москва
Алик, Алик, какое далёкое, непонятное имя. Иногда пронзительные слёзы о нём. Почему я не с ним?
Я не добрая, я заставляю себя быть доброй. Но и не злая. Очень педантичная в быту. Иногда очень щедрая. Я умна, красива и добра. У меня есть любимые стихи и потенциальная любовь.
Нельзя жить только цитатами из стихов. Меня в Алика влюбила мама Сани – Юлия Семёновна, Наталья Львовна добавила. Она говорит, что Алик потерян мной самой. Не понимаю, что я такое сделала... Везде мерещится Алик.
Папа. Наши разрозненные жизни.
Утешена тем, что видела Алика во сне. От жизни моей останутся дурацкие записки, рисунки и фотографии моих друзей.
На лицах людей читаю усталость, хищность, зависть. Мало людей с прямодушными взглядами. Неинтересные лица людей в метро - за редким исключением.
Алик вчера вечером был у Натальи Львовны, но она мне этого не сказала, хотя я ей звонила.
Перешли с Олегом-Володей Ивановым на “ты”. Мне не хотелось с ним расставаться. Около Консерватории Олег сказал: “Можно я скажу Вам, Галя, что мне очень с Вами хорошо?”. Я рассудочно растаяла на миг, но тут же насторожилась, помня его прежние надувательства. Он часто меня обманывал.
Теряю Алика ежесекундно. Пишу письма ему и плачу. Теряю, не имея. Скоро кончится печаль по Алику. Иногда я ненавижу его за то, что он меня не любит.
Вечное одиночество среди людей. Что за мука!
Лина сурово говорит мне: “Я хочу, чтобы ты была взрослой”.
В зале Чайковского концерт Марии Вениаминовны Юдиной. Слабым голосом говорила она о Мандельштаме. Называла себя непокорным человеком. Мало цветов ей подарили.
Манящий мир, и нет сил на жизнь. Одиночество привыкло ко мне.
Под внешней беспечностью вдруг прорывается вулкан боли, безнадёжности. Иллюзии истлели. Силы подорваны.
Мои дела на Земле: работа, общение с людьми, концерты, стихи, музыка. Мои настроения: покой, смех и лёгкость, временами срывы в отчаяние. Постоянное удивление перед жизнью.
Убавление жизни. Яснее и яснее с каждым годом: замужество – рабство, едва ли оправданное.
Ни один человек не может насытить мою душу. Знания мои поверхностны, таланты сомнительны.
Сродни упавшей листве бреду по Успенскому переулку. Серое небо саваном. Читаю вслух сама себе стихи Блока, они вырывают в душе бездны мрака.
Ответа на то, что такое жизнь – нет. Голос гаснет, очи гаснут, голос блекнет. Не в кого влюбиться. Скучно.
Читаю о Владимире Гиляровском.
Где взять жизнелюбие, силу, радость?
Ася Мамонова гениально читала “Крысолова” Марины Цветаевой.
Олег-Володя говорит: “Как хорошо, что я Вас знаю” – обо мне и Лине. Он очень чутко чувствует людей, мгновенная интуиция. Олег научил меня ценить свой угол, возможность тишины и горячего чая.
У меня всегда болезненное смущение на людях. Все мои отказы от мужчин, от семьи, от детей – от трусости, оттого, что я никому не нужна.
Всю жизнь я говорю “прощай” – всему. В мире есть одно утешение – Господь.
Я хотела бы быть писателем. Но у меня плохая память, пустота души, незнание жизни – это не способствует писательскому труду. Мне нечем хвастаться.
Была на концерте Марии Вениаминовны Юдиной, ей задавали вопросы, она умело отвечала. Она рассказывала о мало известных композиторах, погибших на войне, умерших после войны, говорила о музыке, о религии, о том, что человек не должен забывать небо, читала стихи. Удивительной широты человек. Она переписывалась с выдающимися людьми эпохи.
Мы с Линой пели песни Густава Малера и Шуберта. Среди них есть прелестные.
Отсутствие соблазнов и желаний. Были с Арсением (друг Олега) на “Макбете”, Пол Скофилд с великолепными движениями, речью, лицом. Олег-Володя встретил нас после спектакля, поцеловал в щеку, взялись за руки и пошли по снегу, по Кузнецкому мосту.
Я просто плачу – сквозь сугробы.
Бегу и плачу на бегу.
Мне мало лет. Вы правы - оба.
Я не любить вас не могу.
У нас с Линой кроме Олега и Арса никого нет. Но я с ужасом думаю о браке.
Я пишу сейчас стихи под сильным впечатлением Цветаевой. Где же своё, непохожее ни на что на свете?
Олег-Володя говорит, что ему со мной легко, что он нас с Линой любит, что его нервы откликаются на наши состояния. Сказал, что эти дни был мной, смотрел на мир моими глазами. Очень хотел меня видеть, уткнуться в мои колени. Подарил нам с Линой книги.
“Давай будем вместе писать? Я расскажу тебе свою жизнь, ты будешь спрашивать, а я отвечать”, - предложил он.
Необходим хотя бы намёк на успех. Я не вырастаю, не крепну на потерях. Неужели я разучилась любить людей? Неужели, когда я протягиваю кому-нибудь руку, во мне тотчас возникает желание убрать её?
Фотография маленькой Натальи Львовны Дружининой.