Петра Васильевич выписали из больницы домой — умирать.
Доктора сказали: «Четвёртой степени рак у вас, дедушка, помочь мы вам ничем не можем, а жить вам осталось месяц-два, но не расстраивайтесь, быть может, и чудо какое произойдёт, и поправитесь вы, на Бога уповайте».
И ещё сказали доктора: «Вот если бы у вас дедушка, деньги были большие, то в немецкой или в израильской клиниках вас бы прооперировали, и забыли бы вы про свой рак лет на десять-пятнадцать».
Но не было у Петра Васильевича денег, ни больших, ни малых — никаких не было. И вот лежит Пётр Васильевич на своей кровати, в своей квартире, в потолок смотрит и думает.
Но думать у Петра Васильевича как-то не получается.
Хочет он думать о жизни своей прожитой, о смерти своей близкой, хочет он вспомнить мать свою, отца, жену свою, где-то сгинувшую, но как-то некстати приходят мысли совсем другие, и какие-то всё мелкие, пустяковые. Надо бы, думает он, запастись картошкой на зиму, отремонтировать унитаз и тараканов бы надо заморить, совсем уж твари обнаглели…
Но понимает Пётр Васильевич, что уж скоро не нужны ему будут ни картошка, ни унитаз, и тараканов морить необходимости нет, коли умереть ему через два месяца суждено.
И охватывает Петра Васильевича тоска, и хочется ему плакать и кому-то жаловаться.
Но вот слышит Пётр Васильевич, как открывается входная дверь в его квартиру. Это пришла соседка Катя. Рядом она живёт, за стенкой. А за стенкой всё слышно. И как услышала Катя, что Пётр Васильевич из больницы возвратился, так и пришла проведать его.
Дружат Пётр Васильевич и Катя. Он и ключи ей дал от своей квартиры, чтобы в любое время она зайти могла. А дружат они потому, что оба одинокие, и потому, что симпатизируют друг другу.
Катя — старушка очень маленького роста, худенькая, на девочку-подростка похожая. Лицо её всё в мелких, как кружево, морщинках, глаза добрые, но всегда какие-то печальные, а на носу, на самом кончике, у Кати большая бородавка, и всю свою жизнь она прожила с этой бородавкой, из-за неё и замуж не вышла.
Катя уважает и жалеет Петра Васильевича, она помогает ему по хозяйству, а бывает, они чаёвничают вместе и смотрят телевизор, когда старые, советские фильмы показывают.
А как узнала Катя, сколько доктора-то Петру Васильевичу жить отмерили, то заахала и заохала, и прослезилась.
«Нет,— говорит Катя, всхлипывая,— не верю я докторам. Быть может, они в твоей болезни-то, Пётр Васильевич, и не разобрались толком-то, да и как это возможно: жил-жил человек, всё здоров был, и на тебе, через два месяца, хочешь-не хочешь, а умирай».
Слушает Пётр Васильевич Катю, горько усмехается, говорит: «Кончай, Катюша, причитать-то, быть может, и чудо какое случится, и проживу я не два месяца, как врачи-то напророчили, а целых три».
Шутит Пётр Васильевич, а Кате и не до шуток, лицо её делается испуганным, она всхлипывает.
Пётр Васильевич закрывает глаза, притворяется спящим. И Катя тихо, стараясь не разбудить больного, уходит.
В полдень Катя приносит Петру Васильевичу миску с борщом. Но он съедает только три ложки бульона, пища вызывает у него острые боли то ли в желудке, то ли в прямой кишке.
А ночью Пётр Васильевич не спит. Вспоминает он свою прожитую жизнь. Но вспоминать ему тяжело. Ничего светлого, радостного он вспомнить не может. Помнит Пётр Васильевич, как обижал родителей, жену, как в молодые свои годы шлялся по бабам, пьянствовал… И от этих воспоминаний становится ему и тошно, и противно, и получается, что и жил он дураком, и вся жизнь его была какая-то дурацкая.
А когда Пётр Васильевич думает о своей близкой смерти, охватывает его безысходный ужас, и чувствует он, как холодеют у него руки, и хочет он крикнуть: «Не хочу!», но боится он криком своим Катю напугать. И почему-то очень боится Пётр Васильевич, что положат его в гроб не по его росту, и будет ему в гробу неудобно лежать. И вспоминает он, как когда-то хоронил отца, и гроб был короток, и ноги отца в белых тапках как-то нелепо торчали из-под покрывала. И воспоминание это вызывает у Петра Васильевича жгучую жалость к отцу, и чувствует он, как сжимается у него сердце, и к глазам подступают слёзы. Но постепенно и воспоминания о неудавшейся жизни, и мысли о своей близкой смерти притупляются, и страх исчезает… И только под утро Пётр Васильевич засыпает и спит долго, глубоким сном, без сновидений.
А когда Пётр Васильевич просыпается, то за окном уже день. Он смотрит на проплывающие в окне по голубому небу белые облака, вспоминает ночные переживания и удивляется своей слабости и своему страху перед смертью. И становится ему стыдно за свои слёзы… «Ведь все умрут,— думает он,— для всех выроют могилы, всех в них похоронят, такой уж закон жизни, а кому и когда умирать, так это только Бог и знает. А быть может, и права Катюша, не разобрались врачи толком-то в моей болезни, и не умру я через два месяца, быть может, и чудо какое произойдёт, говорят, Бог милостив. Да и как я Катюшу-то одну здесь оставлю, ведь ей, поди, без меня и одиноко будет».
Пётр Васильевич стучит в стену. «Катюша!» — кричит он.
В дверях появляется Катя, с тревогой смотрит она на Петра Васильевича, лицо её испуганно, вот-вот заплачет.
А Пётр Васильевич улыбается, говорит: «Что-то я, Катюша, проголодался, сварила бы ты мне кашки овсяной, и маслица побольше».
Морщинки на лице Кати разглаживаются, она улыбается…