Село погрузилось в ночь. И чем дальше мальчики удалялись от клуба, тем реже были фонари и темнее дорога. Дима уверенно вёл за собой Лёшку, который заблудился бы здесь без провожатого. Дома в Марьяновке были, как близнецы: стены — из камня-ракушечника, ограды — из того же ноздреватого камня, крыши исключительно четырёхскатные.
— Не понимаю, — вырвалось у Лёшки, — почему она выбрала их?
— Женщинам нравятся мерзавцы.
Лёшка задумался. Кто-то большой и тучный шёл им навстречу, светя фонариком под ноги. Поравнявшись с ними, прохожий осветил сначала одного, затем другого.
— Здравствуйте, дядя Володя! — проговорил Дима, заслоняя глаза рукой.
— А цэ ты, — буркнул мужчина, опустил фонарик и двинулся прямо на них. Они расступились. Мужчина прошёл неспешно, как хозяин мира. Лёшка проводил его недобрым взглядом.
— Чуть не задавил, кабан.
— А знаешь, Лёха, кто это был? Пацюк! Батя твоей Марьянки.
— Ну? Сто пятьдесят килограммов живого веса?
— Он самый.
— Здоровый. Ещё и дорогу ему уступай. На мне написано, что меня можно давить?
— Ты человек робкий. Это заметно.
— Я бываю и злым.
— Ну-ка порычи.
— Р-р-р…
— Слабовато.
— Р-р-р… — прорычал Лёшка громче.
— Рр-вав! — из-за ограды прямо им в уши рявкнул собачий голос. Они шарахнулись в сторону. Собака лаяла так остервенело, что Лёшка дрогнул и побежал. Дима не сразу догнал его.
— Это Альма. Не понравилось, наверно, как ты рычал. Да она не кусается.
— Ну, знаешь! Меня собаки почему-то кусают.
Лёшка и принялся рассказывать похожие случаи из своего детства, но не договорил.
— Пришли, — известил его Дима, показывая на дом за каменной оградой. — Свет не горит. Мои рано ложатся. Слушай сюда: я в хату, а ты присядь тут.
Лёшка сел на скамейку перед оградой, а Дима прошёл в калитку. Ночные совки бились о лампочку, зажженную над крыльцом дома. Звенели цикады, мерно шелестела листва на деревьях. Хорошо жить! Хорошо! Лёшка вспомнил, что три дня назад он играл со смертью. Это было так пошло.
— Трусливо и пошло, — повторил он вслух.
— Ты с кем тут? — спросил Дима, подходя к нему.
— Сам с собой.
— Говорить с собой — признак гениальности.
— В самом деле!? А мама дразнит меня Достоевским. Идиотом.
— Достоевский гений, — деловито сказал Дима. Он сел рядом и поставил на скамейку бутылку с вином. Один стакан сунул Лёшке, другой взял себе.
— Ты же не пьёшь?
— Не напиваюсь! — уточнил Дима, и, показав пальцем на грудь, спросил: — Как там? Не погасло?
Лёшка промолчал.
— Вот и зальём тлеющие угли. — Дима налил в стаканы. — По чуть-чуть.
Они выпили. От двух глотков вина Лёшка размяк.
— Отпустило?
Лёшка кивнул утвердительно.
— Я утешать не умею. Мужик должен быть мужиком. Знаешь, как плавать учат?
— Кидают в воду.
— Именно! Жить захочешь — выплывешь. Как там по латыни?
— Et post naufragium maria temp…tan…tur. Тьфу, ты, еле выговорил. А вроде вино как вода.
— Молодое, в ноги даст, увидишь.
Они чокнулись. Откинув назад длинные волосы, Лёшка поднял глаза к небу. Звёзд было много, гораздо больше, чем в Салехарде, они будто дышали, то сжимаясь, то расширяясь. У каждой было своё имя, своя семья. Прочертив справа налево, пролетела звёздочка. Не удержалась на небе…
— Что там такое увидел? — спросил Дима.
— Небо… — ответил Лёшка.
— Не обижайся, Лёха, но я это уже видел.
— Когда?
— В четверг.
— Не, тогда всё было по-другому, — произнёс Лёшка и продолжил, подняв глаза: — Такого волшебного неба тогда не было!
Терпкие запахи трав дразнили. Воздух окутывал мягким теплом. Казалось, в груди тоже беззаботно пели цикады.
— Давно хочу спросить, — робко начал Лёшка, — имя у тебя русское, фамилия русская, говоришь ты по-русски, а ведь это Украина. Или нет?
— Украина, Лёха, Украина. А я — русский. Родители у меня из Рязанской области. Тут в большинстве русские. Вон эти — из Тульской, а те — из Псковской, — говорил Дима, показывая на другие дома. — Приехали по зову сердца.
— Не понял. Разверни.
— Изначально село было немецкое. Одни только немцы жили. А война началась, их турнули. Ты думаешь, в доме культуры живёшь? Не-а! Это кирха. Не знал? А кладбище за балкой видел? Тоже немецкое. Знал это? Знал, но не понял. Тут, Лёха, всё немецкое было. Даже газета выходила на немецком языке.
— У нас есть соседка, бывшая — тоже немка. Утверждает, что из этих мест. Представь, Димка, если это её село, её дом? Фантастика.
— Дом мой! Я в нём родился.
— Тсс! Родичей разбудишь. Я всего-навсего предположил…
— Тсс! — повторил Дима за Лёшкой, приложив палец к губам, затем встряхнул головой и сказал: — Ну что, встали?
Лёшка попытался подняться, ноги не слушались. Он рассмеялся.
— Ага! — обрадовался Дима. — Не идут? Я предупреждал. Молодое вино.
Они посидели ещё немного. Наконец Дима, пригладив ладонью ежик волос на голове, усмехнулся и обратился к Лёшке:
— А ну скажи: электрификация.
— Электрификация.
— Молодец! У меня мамка так батю проверяет. — Дима, встряхнув часами на руке, посмотрел на циферблат. — Пойдём, Лёха! Провожу тебя. Завтра вставать рано.
Они вышли на дорогу и, обнявшись, двинулись к клубу. Печатая шаг, они горланили:
Венн ди зольдатен
Дурьх ди штад марширен…
Широким взмахом показывая на тёмные окна, Лёшка говорил:
— Спят. В такую ночь! Люди, своё счастье проспите! Эта ночь не повторится! Никогда!
— Не приставай к людям. Видеть сны — тоже счастье, — говоря так, Дима опускал ему руку, как будто тот мог ненароком задеть фонарь или дом. Пролаяла собака. На столбе пшикнула перегоревшая лампочка. Со всех сторон трещали неугомонные цикады. И каждый звук волновал Лёшку. Хотелось кричать и петь. Да, жизнь хороша сама по себе, и стоит жить даже тогда, когда кажется, нет никакого в том смысла.
А между тем Ида Кляйн не обманывала, утверждая, что село, называвшееся прежде Мариенталем, а теперь Марьяновкой, было её родиной. Лёшка с мальчиками действительно жил в алтаре бывшей кирхи, а девочки —в молельном зале. Вполне возможно, что кровать Наташи Тоцкой, была подпёрта как раз к той колонне, под которой сидела маленькая Ида Кляйн, читая свою молитву. А крест, о который Лёшка Шатов споткнулся на кладбище, стоял над могилой отца Иды Кляйн. О чём гласила надпись на граните:
Hier ruhet in Frieden
Peter Maria
Klein
geb. den 7. Sept. 1897
gest. den 7. Nov. 1918
alt 21 J. 2 M.