[Из сборника "Pleasures: Women write erotica", ed. Lonnie Barbach. – London: Futura Publications, 1985]
"Танцующая с быками"
Дина Метцгер
(с) 1984 by Deena Metzger
(с) Перевод на русский язык - Юрий Циммерман, 2015
И теперь, когда ты завис надо мной, начиная свое перекатное движение, когда твой вес перетекает вперед с крутых бедер, мои пальцы ощущают напряжение в твоей пояснице, а воздух наполняется текущим вверх жаром – я вспоминаю одну старую женщину, гордую, даже непокорную. Ту, что стояла в полный рост в самом центре пространства, служившего когда-то тёмными покоями Пасифаи, царицы Кноссоса. Мы окружили ее, били в барабаны и пели, пока она вещала. На фоне белизны ее волос и того светлого сияния, которое нисходило с ее лица, темнела сама луна в облаках небес. Она упирала свои узловатые пальцы, с ногтями, круглыми подобно критским лукам, эти маленькие луны, белые в своих вершинах, в свои груди, и так держала; а ее ладони перетекали в бронзовые нагрудники, прикрывавшие белое полотно римской блузы. И я возложила свои руки на собственные маленькие груди, прикрыв их на мгновение в память о ней, словно пытаясь закрыться от того момента, когда ты обрушишься на меня подобно огромному белому зверю.
Когда она была еще ребенком, какой-то мужчина остановил ее в полях. Она рассказывает, что он подошел прямо к ней, вытягивая перед собой руки, словно слепой, нащупывающий стену, и вцепился в нее так, как рвут яблоки с ветки – по одному в каждой руке, оставляя черенки по краям и безлистую округлость в центре, словно пупок на моем животе, где листья кожи укрывают друг друга. Эти маленькие яблоки, сорванные, вывернутые, битые до тех пор, пока она не закричала, а потом мужчина легко отпустил ее, как сильный порыв ветра с гор оставляет за собой сломанные деревья, раскиданные ветки, листву повсюду – печальные последствия урагана.
Убегая из прежней страны, она захватила с собой только рубаху, отпечатки его пальцев никак не отмывались с белого батиста, украшеннного маленькими нежными перекрестными стежками. Она продолжала носить такие же блузы, теперь уже вышитые цветами и парадом зверей, как будто невинность могла бы наконец защитить ее, белоснежные волосы снова нежны, как первые шелковые нити зреющих кукурузных початков юной девы. Она никогда не выходила замуж. Сказала, что боялась мужчин так же, как боятся ненастной погоды, тайфуна, зарослей волос между ногами и червяков. Оставляла ставни в окнах и зимой, и летом. Мне доводилось видеть, как опадает сад, давая начало новому посеву, эти яблоки на земле, коричневые, сладкие, и повсюду, тут и там, молодые побеги, произрастающие самосевом. Деревья были старые, с неотсеченными ветвями. Страна снова обрела девственность, то есть опять казалась древней, морщинистой, без отпечатков пальцев. Почва остро и резко пахла перегноем – так пахнет мох в потаеннных расщелинах скал. И я гналась за этим запахом, стирала об него свой нос, одинокое бесстыжее животное в обонятельном экстазе .
Ты склоняешься надо мной, и я вдыхаю запах вожделения твоего тела, изменившуюся температуру рта, и снова я прикрываю ладонями свои маленькие груди, пряча их от твоей тени, а потом упираюсь кулаками тебе в плечи, словно пытаясь удержать животное в загоне: петуха, дракона, жеребца, гусака, барана, хряка, оленя-самца, лося, вола... Осеменителя. Быка.
Старуха навертывала круги, а мы стучали в барабаны, пытаясь вторить биению своих сердец. Ее зад выдавался из тела, подобно белому полотнищу. Вагина была лысой, как голова монахини. Она была прикрыта лишь белым шелком и газом.
На Крите, лунная царица однажды приказала сделать себе футляр в форме белой коровы, и Дедал - величайший из архитекторов – настолько точно установил деревянные ножки на мокрой траве, что гранатовые коровьи глаза были обращены к солнцу, когда оно выпадало из пасти тьмы и подымалось над остатками багровой осенней луны, устремляясь к благословенным небесам. Белая телица в лунном свете трепетала от страстного желания. Лунная царица забиралась в эту оболочку коровы и ждала своего быка, пока Дедал и царь Минос наблюдали из-за плетня.
И я тоже была этой старухой в тот момент, когда лежала в постели, отдавшись твоей неимоверной тяжести. Есть во мне кто-то достаточно мудрый, чтобы ждать. Кто-то, кто знает всю историю. А выше надо мной луна впечатывает себя в сны, повернушись лицом к облакам, тяжко сокрушается и выдыхает свет.
Старуха застыла перед нами, погруженная в свои видения. Всю жизнь она провела обернутой в белый атлас, носила вышитые хлопковые юбки и сидела лицом в ночь, перекрестив свои широкие бедра. Стояла посередине зала, недвижная, заслоняя руками маленькие груди, потом едва покачиваясь, как бы призывая в память давние образы, пока наконец в едином порыве начинала вещать, позволив видениям войти в свой разум.
Склоняясь надо мной, ты знаешь тот самый ритм.
Она грезит вслух. "Там, за стеной, окружающей Кносский дворец, где воздетые рога каменного быка направляют движение планет, седой старец увязал в аккуратный пучок свои деревянные трубы и выбирает теперь мелодию, чтобы играть для туристов. Он издает высокий плоский звук, каким лишь можно и должно подзывать агнца. Ту-у-ут. Мэ-э-э. Ту-у-ут. Мэ-э-э. Мы вместе, в лучах послеполуденного солнца. Полумесяц луны восходит над нами, рожками вниз, и я знаю, что как только он коснется рогов каменного быка, вселенная возродится заново. Я ощущаю, насколько полнится низменными желаниями воздух, - настолько, что рога матки в моем животе берут свои самые низкие медные ноты. Его грубые пальцы, расплющенные частыми встречами с кожей и стременами, вибрируют в отверстиях тела флейты. Достав откуда-то сбоку маленький ножичек, он скоблит древесину, подрезает каждое отверстие, в потом заново собирает трубы для той музыки, которую желает произвести. Под ним, корни живого дерева ищут друг друга в темной земле. Я сижу рядом с ним на стене в своей вышитой юбке, распахнув колени настолько широко, словно это чаша, в которую пытаюсь поймать солнце".
Запах старухи, зрелый и острый, хлынул на меня, как если бы его струила песня трубы, словно музыкант высасывает из нее этот запах, а потом выдувает его через рот, заполяя воздух ароматом мускуса. А когда она вещает, я могу отчетливо разглядеть двух этих старых животных, и воздух напоен манящими ароматами.
"Он тянется ко мне, обдавая едким дыханием козла, и велит лечь на мягкий пригорок, окруженный деревьями. Говорит, что уже пользовался этим ложем раньше. Я отвечаю, что в моем возрасте мне уже нужна подушка и стеганое пуховое одеяло, и что лечь под него – все равно что протискиваться в расщелину корявого дуба. Его грубые руки, говорю я, порвут шелк. Он слишком костлявый, куда же дену я груди свои? Но он протягивает руки и предлагает мне два яблока, такие же красные, как соски грудей. Он – Быкобог".
"Смотри, - продолжает она вещать, - грядет Быкобог. Не видишь, как он приближается, исполненный многих лет вожделения и ожидания?" Ее лицо преображается до тех пор, пока в уголках рта не угнездится печаль. "Он приближается ко мне, ненасытный, как наглая луна перед дождем, как переспелый плод граната, у которого уже лопается кожица, когда жесткую оболочку прорывают настойчивые полупрозрачные зерна".
Мне видится, как она засыпает в полях, в травяном гамаке, и луна накрывает ее пеленой света. Не скажешь, что это старуха; в таком освещении она – юная царица, или деревянная корова, встормошенная и голодная. Старуха грезит, и я различаю перед собой эти видения, словно сама воплотилась в такую же старуху, застывшую, заснувшую и унесенную. Белый бык приближается, и вздутие под его животом пляшет под мелодию деревянной дуды. Все, чего коснется Быкобог, становится белым. На ее блузе уже не видно отпечатков пальцев. Я вижу, как старуха пробуждается, бычьи яйца у нее в руке – набухшие за все эти годы ожидания, они подобны переспелым плодам, чья кожица сочится нектаром. Старец с волынкой играет для них, пока они мычат на два голоса. "Слушай, - шепчет старуха, - как песня быка входит мне в рот. Этих яблок я ждала всю свою жизнь".
Ты опускаешься на меня так, словно ты – животное. На пластинке проигрывателя, удары барабанов становятся громче, и в их стук вплетается флейта. Я принимаю эту флейту в свое тело, она слегка трепещет в такт твоему дыханию. Ты – барабан, его удары рождаются в твоих ступнях, а ты держишь ритм, и нас окутывает торфяной мох; сжатый темные брикеты которого вполне способны гореть. Флейта – это всего лишь дыхание, она нежно выгибается, кружится, сворачивается и трепещет, взлетает и падает, и я падаю вместе с ней, содрогаясь под твоим темным и неуемным жаром.
Так мужчина превращается в быка. Начинается всё с ног. Пятки твердеют, а пальцы расщепляются там, где ступня становится уже. Кровь густеет, становится горячей, вспыхивает. Копыто скользит по моей лодыжке, сдирая кожу, а кровоток ускоряет свой бег, когда этот волосатый бычок приближается. Твоя кожа становится жесткой, гладкость куда-то уходит, мускулы ягодиц идут волнами, подобно растущему хвосту. Я чувствую, как напрягаются твои колени, и вынуждена приподняться навстречу, а потом еще и вывернуться под твоей нарастающей тяжестью, принимая ее себе на поясницу и возвращая обратно, выгибаясь выше, чтобы распластаться, раскинув руки и ноги, внутри белой деревянной коровы, с коленями, прижатыми к ее окорокам, колебля своим хребтом ее белое кожистое брюхо, мускулы дергаются в невнятном ритме и толкают меня наверх, чтобы обхватить эту толстую шею. Твоя спина пряма, но потом выдается горбом, а ребра выгибаются и вжимаются в мои груди. Откуда-то со стороны раздается барабанный бой. Твое сердце стучится в меня из своего кожаного мешка. Морда вжимается мне в шею и кусает, зубы, квадратные и тяжелые, скрежещут друг о друга, когда чудовище вцепляется ими в мои волосы. Тянусь вверх, чтобы подготовиться, руки почти уже не в состоянии ухватить эту жесткую щетину. Твое дыхание полно травы. У тебя нет уже ни рук, ни пальцев, я тянусь наверх и вжимаюсь вперед, голова погребена под космами растрепанных волос, подушки обращаются сеном, передними лапами на моих плечах ты вжимаешь обоих все глубже в дерн. Я боюсь раскрыться, мычу словно в аду, а потом всхрапываю под твоими неотступными толчками и проникновениями. Крепкий сук, живой посох, темный несгибаемый корень – он снова и снова засаживает себя в мою плоть. Что высасывается сейчас из земных недр сквозь эти неистовые пределы, что низвергается с небес сквозь концы радуги? Что свивается в переплетенную косу, когда ты делаешь выпад вперед, хлеща вращающимся двойным огнем, чтобы то, что протекает сейчас сквозь тебя, прожгло и меня насквозь? И после этого нечеловеческого, звериного буйства мои бока содрогаются под чужой белой шкурой. Вздутие у тебя под животом разбухает в лунный жезл, и тот выпускает на свободу всю влагу своего дождя. В моей утробе клокочет теперь красное семя Бога-Быка.
А во мне самой, лунный зверь – бог, бык, человек – безустанно скребется в ворота своего загона.
Античные авторы лгут. Молодые мальчики и девочки, без волос на груди и стройные в талии, никогда не прыгали кувырком через спину быка и даже не знали такого слова – "таврокатапсия", это МЫ воплотили самый первый в истории танец с быком. Старая женщина сняла свои нагрудные пластины, свою белую блузу, перевязала шелковым кушаком с пояса яблочки грудей, туго скрутив золотистую ткань. Потом легла. Бык приходил снова и снова. Мы били в барабаны снова и снова. Старый мужчина дудел в свою дуду, старательно закрывая пальцами отверстия, а потом открывая их заново. Ты склонился надо мной на кровати, сопя и скребясь по мокрым простыням. Я рванулась навстречу, режа руки о торчащие полумесяцы рогов. Большой белый зверь обрушился на меня сверху. Вот тебе и вся арена, вот и весь танец.
Унеси меня в поля, дай ухватить яблоко, подыми себе на вздыбившуюся спину – и скачи.
____________
Предисловие составителя к сборнику рассказов "Pleasures": http://www.proza.ru/2006/09/14-107