Картина
«Телевидение? Да, договаривались, помню. Ну, заходите, раз пришли. Правда, боюсь вы не по адресу. Какой я последний советский диссидент? Это власти такой ярлычок мне пришпандорили. У нас же традиция – кто говорит, что думает, тот или сумасшедший, или диссидент.
Так вы не про это поговорить, а вообще о свободе? Понятно. Наверное, и здесь мне трудно что-то сказать. Нет ее «вообще свободы» нигде. И не было никогда. К тому же каждый понимает свободу по-своему: власти, интеллигенция, молодежь, политики, бандиты. Разве не так? Вы смеетесь, значит, согласились. Что? С этого места на камеру? Ну, хорошо.
Не буду умничать. Просто скажу - бесполезно создавать законы, организации какие-то по защите свободы. Надо просто понять - свобода не подарок, который тебе ко дню рождения кто-то подарил, или всему народу ко дню конституции. Она в самом человеке должна поселиться. Вы говорите, что это общие слова? Хорошо, давайте тогда я вам просто расскажу про то, как я к этому пониманию пришел.
Есть у меня старый приятель Дмитрий. Мы с ним в одном дворе выросли. Он известный художник и на него, как и на меня каких только собак не навешивали. Да и сегодня мало что изменилось. А в то время, когда он только начинал серьезные вещи создавать, еще в художественной школе, педагоги считали его самым талантливым учеником. Но на выставки его работы не попадали. Учителя ходили даже в горком партии жаловаться, на то, что закрывают дорогу молодому дарованию. Но им там открытым текстом сказали, мол, в этом-то вся опасность, что он талантлив и видит мир не так, как нужно было бы.
«Где положительные герои, где оптимизм в его работах? - строго спросил ходоков зав отделом культуры горкома партии. – Думаю, что запустили вы там воспитательную работу. Займитесь этим немедленно».
А опасность Димки для общества этот культурный деятель разъяснил на примере его последней картины, написанной для выставки. Мне она сильно нравилась. Там палата больничная изображена. В углу кровать. На ней парень лежит, накрытый простыней. А поверх простыни - такое большое красное сердце. Не анатомически правильное, а такое, каким дети изображают любовь. И к этому сердцу от телевизора, стоящего на тумбочке, тянутся трубки, по которым что-то такое темно-серое, вроде цемента течет и часть этого ярко - красного сердца уже залита этой жидкостью и затвердела. Картина, называлась «Болезнь». Зав отделом, видимо, сам ее не видел, а со слов «доброжелателей» просто пересказал содержание. И, сурово сдвинув брови, спросил: «Может кто-то мне объяснить, что это за «Болезнь» такая, и что он хотел сказать этой картиной?»
«Это же художественный образ», - попытались возразить преподаватели. «Вот именно, - многозначительно подхватил завотделом, - и мы не знаем, что там по телевизору такое показывают, отчего живое сердце, становится каменным». Охреневшие от такой буйной фантазии учителя вяло попытались еще поспорить, но слушать их он больше не стал и потребовал присмотреться к парню и понять что у него там в голове.
И вот так всю жизнь к его картинам присматривались и в каждой находили крамольный подтекст. А он, клянусь, каждый раз сам поражался, разнообразию толкований его работ. Он просто писал так, как чувствовал. И разве плохо, когда картина рождает кучу всяких размышлений? Мне кажется в этом и есть предназначение художника.
Мы тогда часто говорили о свободе творчества, о тех жестких рамках, в которые нас пытаются загнать. И здесь начинался спор. Я уверял, что в принципе можно любые рамки обойти. Дима кипятился, считал, что это будет обманом.
«Обманом кого или чего? - возмущался я. - Нам не дают говорить напрямую то, что мы думаем. А мы просто обязаны передать свои мысли и чувства. И здесь все средства хороши. Разве обойти цензуру это обман? Во все времена это было доблестью».
«Ты не цензуру, а себя будешь обманывать, - возражал мой друг. - Говорить не то что думаешь, а что нужно для того, чтобы обойти цензуру. И терять себя. Лучше уж в стол писать в надежде, что когда-нибудь эта дурь закончится и можно будет все напечатать. А эзопов язык – это, как фига в кармане – кто-то поймет, а кто-то нет».
Мы оба были максималистами и, что удивительно, это был единственный пунктик, по которому у нас было разногласие. Все остальное мы воспринимали совершенно одинаково.
Прошло время. Мы окончили школу. Я остался в своем городе и поступил на филфак университета, а мой друг уехал учиться в Питер. Я часто бывал у него в гостях. И вот в один из приездов он позвал меня на выставку японских акварелистов. Я не очень большой знаток живописи. Но Дима так интересно рассказывал о картинах, о художниках, что с ним я на выставки ходил с удовольствием. Но в этот раз он остановился возле какой-то картины, вперился в нее и ни на шаг не отходит. Я уже оббежал на два раза зал, а он все стоит. Подошел я к нему, встал рядом. Посмотрел. И оторопел. Картина была небольшой. На холсте - маленькая, темная комната, она же и мастерская художника. На диване валялись банный халат, скомканный плед, полотенце, на столе громоздилась немытая посуда. Все захламлено, разбросано. В центре комнатенки стоял мольберт на нем картина, которую, видимо, только что закончил писать художник. Сам он стоит сбоку спиной к зрителям. А на картине море. Не просто море, а как бы точнее объяснить…. Это МОРЕ - бескрайнее, голубовато-зеленое с огромной волной, которая, казалось, сейчас вырвется из картины и снесет всю эту мастерскую вместе с художником. Димка стоял еще долго. Потом повернулся ко мне и сказал: «Теперь я, наконец – то, точно знаю, что такое свобода». И пошел, не оглядываясь, на выход.
Вот и думайте. Нет, мне он ничего не объяснял. Но я и сам все понял. Может быть, правда, и не так, как он».